Лето со шрамом

"— Вы с кем, блять, связались? Я – Тони Монтана!" "— Мне похуй на ваши пули! Я всё равно стою! Ебашьте своими пулями, давайте!" Эти фразы были уже где-то в глубине моего сознания, если его ещё можно было назвать таковым. Мою тираду прервал внезапный хлопок сзади, после которого вид поменялся на красоты моего бассейна. А затем я впал во тьму. Это была Джина? Вряд ли. Этот ебаный боливиец в неё всю обойму всадил, она была, как решето. Скорее всего, какой-нибудь говнюк подошёл сзади и нанёс неожиданный удар в спину. Это был не друг – друзей у меня не осталось. Банкиры и адвокаты друзья мне только за деньги. Алехандро Соса и его компания отморозков и не была мне друзьями: обычные людоеды, к которым нормальные люди не могут испытывать уважения. Вот только не стал ли я сам таковым? Я потерял Элви. Она была красивой девушкой. Она любила такого же идиота, как и я, которого застрелил его же партнёр. Она ценила меня и вышла за меня, хотя ещё до брака я неплохо так проебался, и не раз. А когда мы поженились, то этих проёбов стало больше. Надо признать, терпела мой долбоебизм она долго. Дольше, чем я бы смог. На её месте я бы просто окатил такого мудака свинцом. Но она просто ушла. Я ведь мог бы избавить её от зависимости... но сам ведь начал торчать, как штыки из калашей на Кубе... или как Фидель торчит от сигар. Я ценил её, но не заметил, как потерял. Я потерял Маноло. Мэнни был человеком, с которым я начинал. Именно он надоумил меня грохнуть этого сраного коммуниста Ревенгу и ввязаться в весь этот бизнес. Мы начинали с ним с самых низов, вытирая полы и готовя сэндвичи в подворотнях Майами. А потом подвернулся случай, и мы стали тем, кем стали. Я убил его, даже не подумав. Это случилось за долю секунды. А когда его не стало, некому было мне помочь. Кто знает, если бы он остался жив, то и я бы выжил... И всё же я относился к нему, как к куску говна. А ведь Мэнни никогда меня не наёбывал. Он был человеком слова, в отличии от меня. Я потерял Джину. Джина была со мной одной крови. Мы не виделись столько лет, и я в итоге пришёл в её жизнь. Пришёл "при деле", модный, состоявшийся, богатый. Мама этого не оценила и сразу всё поняла. У неё всегда были тараканы в голове насчёт богатых людей – веяния коммунистов-засранцев. Но она была права в том, что я сестру испортил. Не так, конечно, как она мне и ей говорила. В первый раз, когда я нашёл её в клубе с каким-то гондоном, это, возможно, и было оправдано. Всяким жиголо и паршивым бабникам не позволено трясти свои баклажаны перед моей сестрой или даже касаться её, особенно если они из какого-то клана. Джине действительно подходил Мэнни. Он никак не был гондоном. Но я убил его. Под действием своей же наркоты. И остальные хоронившие меня действия я совершал также. Я потерял себя. Кокаин убил во мне остатки человека и превратил в ебучего невротика без какого-либо здравого смысла. Я сам выбрал такой путь. Выходит, что никто, кроме меня, и не виноват в моей смерти. Ни Элви, ни Джина, ни Мэнни... Никто из них. Ни даже ёбаный Соса. Я желаю ему подохнуть в муках, но и он не виноват в том, что случилось. Не убей бы он меня – я бы всё равно откинул бы копыта от передоза. Была же заповедь: дилер не употребляет то, чем торгует... Теперь я, походу, в царстве мёртвых. Темнота кромешная. Неужели Бог не хочет со мной говорить? Хотя, если учесть, чего я натворил – это правильно. Я жалею, что толкал этот сраный дурман, а ещё больше, что сам начал его нюхать. Я даже, наверное, благодарен этому месту. Здесь хотя бы появляется жалость: к себе, к близким. Там, на Земле, никакой жалости нет – одни, блять, бабки, наркота и перестрелки. Мою жизнь, наверное, покажут коммунисты кубинские, и скажут народу: "Вот, смотрите, во что преступления, деньги и наркотики превращают наших людей". Меня сложно назвать "их" человеком, но они будут бесконечно, мать его, правы. И я даже не хочу начинать сначала. Встать, платить за ремонт особняка, воевать с Сосой, хоронить всех близких. Они всё равно не вернутся. Из всех своих знакомых в живых я оставил только Элви и пидорасов, которым кроме своей лживой морды и бабла на счету ничего больше не надо. Которые готовы подрывать детей на машинах, толкать ребятам вроде меня наркоту, а вместе с этим повышать сумму сбора с моих денег и шантажировать. Сплошные Иуды, которые предадут, как только двинешься не туда. Возможно, и этого хуесоса Суареса они убили именно так, а вовсе не потому, что он работал на копов. Думалка, конечно, отключается. Я умираю? Вполне вероятно. Я удивлён, что смог так складно проложить эти мысли в своей башке, прожжённой этим гадским порошком. Сраный Соса, подловил меня и тут. Надеюсь, ты поплатишься... Темнота вошла внутрь меня. На долгое время я перестал чувствовать что-либо, что оставалось, даже собственные мысли. Похоже, мозг умер... — Ты ещё жив. Громогласный голос, который казался мне необычайно знакомым, констатировал это как факт. Я не знал, кто это говорит, и даже то, какого он пола. — Кто это? — Неважно. Можешь считать меня хоть Сосой, хоть Кастро, хоть Богом – я не возражаю. — Чё тебе надо? — Я долго наблюдал за тобой. Сказать, что ты стал говном, так ничего не сказать... — Э! Слышь, ты не охуел? Я – Тони Монтана! Что-то внутри сопротивлялось правде. Это нечто наподобии автоматической реакции на какое-либо нелестное слово в мой адрес, должно быть. — Тони, я бы не советовал тебе сейчас паясничать и выделываться. Ты не самый крутой, и тем более не правитель мира. Я тебе больше скажу – наркота тебя в чудовище превратила. Права была твоя мать, когда выдворяла тебя из дома. Я молчал. Всё же пересилил себя и не ответил ему чего-то лишнего. — Молчишь? Отлично, значит можно продолжить. Ты убил столько людей, что не были виноваты ни в чём, что можешь поровняться с серийными убийцами. Знаешь же Теда Банди? — Ага, слыхал. — Тогда понимаешь, о чём я. Ты убил Ревенгу. Убил полицейского. Убил Маноло. Убил Джину. И себя. — Джину убил этот сраный боливиец! Да и коп заслужил... — Да какая разница? Сестра твоя была с пистолетом. Тебе всё равно рано или поздно пришлось бы её пристрелить, иначе сам бы сдох. А потом и она, потому что бойцы наркобаронов на месте свидетелей не оставляют. А про копа я загнул, признаю. Всё-таки он был взяточником. — Эээ... — Тони, послушай меня. За то, что ты натворил, тебе грех был бы возвращаться назад. Но одно благое дело ты сделал: ты спас от смерти боливийского политика и его семью. Сам этот товарищ, конечно, фигура немного запятнавшаяся, но заметно меньше тебя. А его жена и дети вообще ничего особо грешного не сделали. Ты спас их от безумного бандита и за это тебе дана награда. — Чё? — Видишь ли, мы заметили, что в тебе ещё жива человечность. Хотя бы небольшая. Это отличает тебя от людей вроде Сосы. Им никогда не будет дарован шанс, что был дарован тебе. Помни это. — Так чё за шанс? Не томи давай. — Смотри. Тебе придётся пройти два испытания. Во-первых. Помнится, ты говорил, что готов убить любого коммуниста? — Да я это хоть щас сделаю! — Не сделаешь. Тебе, кстати, придётся прожить неделю в окружении коммунистов. На их земле. — Ты чё, блять, в Кубу решил меня закинуть?! Обратно? А, говно? — Лучше, Тони. В Советский Союз недалёкого будущего. — Просто пиздец! Меня расстреляют. А как я их хоть понимать буду? — Никто тебя не расстреляет, Тони. Да и в Штатах тебя уже расстреляли, если я правильно помню. А насчёт языка не волнуйся, чего-то да придумаешь. Как то же за столь короткий срок выбился в высшее общество! А может и мы сжалимся и придумаем за тебя. — Хрен с ним. Давай второе. — Ты будешь жить с коммунистами и тебе нужно будет наладить с ними хорошие отношения. Найти новых друзей и, возможно, новую любовь. — В смысле новую любовь? А Элви? — А ты хоть любил Элви когда-нибудь? Она, кстати, рыдает прямо сейчас. Каким бы ты мудаком не был, Тони, она по тебе сильно скорбит. Ты хоть понимаешь, кого ты потерял? — Поэтому и спрашиваю, балда! — Балда – это ты, раз до развода её довёл. Но ладно, опустим. Если ты всё сделаешь, как надо, я тебя даже могу вернуть обратно. Тебе может даже понравиться, если не захочешь в СССР остаться. — Да сдались мне эти поганые коммунисты! Хочу назад, в Майами! Правда, Соса этого просто так не оставит, и друзей не вернуть назад... — Ну, у тебя ещё будет неделька подумать, Тони. А я, пожалуй, пойду. Скоро ты проснёшься. — Бля, ты уже? Мог бы хоть разъяснить нормально, не? — Вы, людишки, все такие: сначала, когда наплужите фатально, то просите на коленях второго шанса, исповедуетесь; а когда вам такой дают, начинаете капризничать. Скажи спасибо, что ты не в аду: там такие, как Суарес и твой бывший босс Фрэнк варятся в котле. А ведь Фрэнк был человеком получше тебя... хоть и немного, но ему всё же не повезло куда больше твоего. Ты то хоть ушёл громко и в борьбе за свой дом, а его убил его же бывший работник. — Ну-ну, подави мне на жалость, ублюдок. Я не жалею о том, что прикончил этого мудозвона. — Только этот грех Маноло на себя взял, забыл? Или ты только о себе думаешь? Может, он тоже теперь в аду благодаря тебе. — Да иди ты нахуй! Ты не мой священник и не Мэнни, чтобы так со мной говорить. Беспричинная ярость окутывала меня, как свинец этих ссаных людишек Сосы. Я тоже сначала был неуязвим, хоть и понимал правду жизни: я умер бы тем вечером в любом случае. И здесь правда тоже далеко не уходит, ибо мне в любом случае придётся играть по правилам этого громогласного анонима. — Я лучше, чем священник. Я тебе жизнь могу дать. За то, что я делаю, тебе было бы справедливо падать мне в ноги. Знаешь, кстати, кто по похожей причине падал в твои ноги? — Знаем, проходили. — Так что ты должен меня понять. Только я, в отличии от тебя, не гангстер. Меня нельзя убить, и за свою безопасность я не боюсь. А ещё я не требовал от тебя мне в ноги кланяться: просто говори, как с человеком. А, стоп... Да, ты же так и говоришь! Ну, тогда мне нечего сказать. Увидимся через неделю. — Стоять! Куда... Я не успел договорить. Что-то щёлкнуло и я очнулся. Солнце било по голове, как коповский фонарь на допросах. Было оно не такое тёплое, как в Майами: чуть холоднее. Но за окном, очевидно, было лето. За окном чего? Это явно не мой Порше, и не кабриолет, и даже не тот Роллс-Ройс. Оглядевшись по сторонам, я понял – какой-то рейсовый автобус. Типа того, на котором мы сваливали из лагеря беженцев, только чуть более удобный и современный. А ещё во всём автобусе один только я. Даже водителя нет. Однако, он оставил самое важное – сигареты. Не сигары, конечно... но уже лучше. Не знаю, будет ли меня ломать без кокса, но без этого точно. — Космос... Прочитал я без акцента название пачки. Погодите, я чё, знаю теперь русский? Походу так. Ну, спасибо этим богам, дьяволам... кто они вообще такие? Ладно, хер с ними. Правда курить пока не хотелось. Сев на бордюр, я заметил, что я в костюме. Чуть более ухоженном, но моём костюме. На руке нет того партака, что поставили мне на зоне; да и ощущения в целом, что я помолодел лет на пятнадцать-двадцать. И стал я чутка ниже... Но лицо и руки мои. Не пересадили в новое тело, а вернули совсем старое. И слава, блять, Богу. — Ну чё, погнали к коммунистам... Виды у них, кстати, были, что надо: огромные леса, облака, чистый запах. Не то, что в Майями: постоянно тянет то говном, то отходами, то дымом, то от машин. В местах типа Вавилона или моего особняка, как и у любых знатных людей, пахнет получше, но в Вавилоне, например, куча нариков и шалав, портящих впечатления. Чем-то этот запах и ощущения, кстати, напоминали мне Боливию, но здесь чуть лучше. А передо мной раскинулась кирпичная стена и статуи двух малолетних пионеров, в которых я безошибочно видел только детей того боливийца (и надо сказать, они реально были похожи на скульптуры). А украшали весь этот ансамбль стальные ворота, на которых было указано название: — Со-вё-нок... Пионер-лагерь... Я слышал, что пионер-лагеря в Союзе – что-то наподобии скаутских лагерей в Штатах. Тоже для детей, тоже все эти "правильные ценности", "патриотизм" и всё такое. У меня друга мама туда послала, когда мы малые ещё были, а он в итоге в Союзе решил остаться. Сейчас, вроде, в кубинском посольстве работает. И он пригодился, а я от пули подох... А пока я знакомился с тем, что в Союзе, оказывается, не такой пиздец, как нам рассказывают, к воротом подходила блондинка с голубыми глазами в какой-то форме... похоже, что в пионерской. — Привет, ты, наверное, только что приехал?