Вечное сияние чистой любви

Старый мёд порой бывает горьким. Как и всякое действие, в коем есть печать времени, пространство, которое наполнено событиями… память не дает забыть, и вся горечь… — Не надо! — крик звучал отчаянно, пропитанный слезами, горем… и кровью. — Пожалуйста, остановись! Что это было за место? Столь убогое, такое некрасивое. За те несколько лет счастья, что выпали на его трагичную судьбу, он, привыкший к роскоши своего покровителя, вдруг словно бы ослеп на очевидную бедность того места, где «они» жили. Да, и его детство было убогим, почти таким же, может даже хуже, чем то, что он видел сейчас, но когда нашел «его», было пробившаяся спесь и гордыня к бедности вдруг перестала его тревожить. Он словно бы и не замечал обветшалого дома с дырявой крышей, гробов вместо кроватей, запущенного дикого сада, скрипучих полов, гнилых порогов. Всё, что он видел… был свет, самый яркий и в то же время теплый и ласковый свет в его жизни. Он любил его… этот свет, его душа впервые ожила, направленная этим светом. Он смеялся, капризничал, говорил до изнеможения, ласкался и играл. Был… словно ребенок, которому вернули детство. А «он»… был добрым пространством его жизни, в которой не было ни холода, ни голода, ни… жестокости. Да, он его любил, но разве для любви нужна именно любовь возлюбленных? Он его любил… как любит трепещущее сердце, охваченное радостью, покоем души. Он его любил… и перестал хотеть чего-либо, кроме как всегда оставаться рядом с ним, в этом старом доме, на этом… краю мира. Мир… да будь он проклят. В этой скрытой в чаше старого вулкана деревне у него вдруг появился его собственный, не омраченный злом мир. И он любил его… «его» он тоже любил. Его сердце сияло, а свет этой радости отражал «он». Да, он любил… и ничего другого не желал, кроме чтобы вот так всегда было, чтобы ничего не менялось. Потому что, пусть и вырос в мужчину, но сердцем, душой и разумом оставался мальчиком… мальчиком, который на долгие годы заснул в страшной яме зла, ненависти и страданий, превратившее то, что не спало, в монстра. Но вот вдруг мальчик проснулся, потому что свет его разбудил… и снова начал жить, потихоньку расти. И вот внешний мужчина излучает свет именно ребенка, этот счастливый, немного диковатый, преданный и чистый свет. Он его любил… ребенок тянется к взрослому, и он тоже тянулся к нему. Что такое ребенок? Это совсем не тело… а состояние энергий души. Подверженность эмоциям, потребность в любви, счастье, тепле. Он тоже в этом нуждался, всё еще, потому что слишком долго был этого лишен. О, как он его любил… и как был уничтожен, навсегда потеряв его. Женский голос вскрикнул, послышался звук удара. А потом еще один. Он бил её с нещадной силой, но лицо имел практически бесстрастное. Её же лицо было в крови, она текла с её носа, текла с разбитой губы. — Пожалуйста, — вцепившись ему в ногу, продолжала умолять она, — ты не сможешь позаботиться, ты не способен! Он… — она снова задрожала, — он не твой, ничего тогда не получилось, не получилось! Я нашла другого мужчину, он смог! Вместо ответа нога, за которую она держалась, согнулась в колене и с силой ударила подошвой прямо ей в грудь. Дыхание сбилось, ощущение треска и мгновенный, расплывшийся адовой болью отек отняли силы и даже способность дышать. Она упала, парализованная от чувства боли и тихо содрогалась, потерянная в кошмаре расплывающейся и словно бы заживо грызущей её боли. Мужчина шевельнулся, повернув корпус туда, где, сидя в неподвижной дрожи, на него, широко распахнутыми глазами, кто-то смотрел, кто-то очень… маленький, совсем еще ребенок. Странно, но он совсем не плакал. Он смотрел и был нем, но вовсе не от страха, там… другое было. Он… смотрел, поглощая глазами то, что представила ему жизнь, участником которой он стал. — Н-нет… — когда шаги повернулись к нему, женщина, едва-едва удерживая сознание в реальности, стала тихо хрипеть: — Беги… беги… Но он не бежал. Шаги приблизились, и вот из тьмы к нему вышел человек, вышел мужчина, глаза которого были так черны, что сливались со зрачком. Он возвышался над ним, смотря так же — не мигая. Эти смотрящие друг в друга немигающие глаза с бесстрастным, но вполне многозначным выражением лица… и уже совершенно точно можно было сказать, учитывая схожесть выражений этих лиц, их черт, что это… были отец и сын. А если еще точнее… то это был Сюэ Ян и еще маленький тогда Сюэ Чэнмей. Пространство изменилось, и вот, вместо темного сырого места, глазам предстал широкий зал обветшалого дома. На удивление подметенный пол, старая, но чистая печь, но только в одной части дома отремонтированные окна. Это была особая часть дома, самая чистая и самая ухоженная. Там, в её широком пространстве, стоял… гроб, широкий и хорошо сколоченный гроб. Крышка почти никогда не лежала на его поверхности, чаще оставляя то, что было внутри, открытым. Вокруг гроба была сеть узоров и рисунков, которые постоянно обновляли. Рядом был стол с вечно горящей на нем свечой, и один стул. Босые ножки аккуратно шлепали по полу. Кто-то маленький, но не настолько, как в прошлый раз, шел осторожно и тихо. Он знал, что нужно быть аккуратным, когда ступаешь именно в эту часть дома, но с годами разрешение даже дышать вблизи этого гроба было как бы получено с молчаливого согласия. Во всяком случае глаза Сюэ Яна больше не горели страшной ненавистью, когда он видел мальчика возле гроба, или, когда тот смотрел в его сторону. Потому что… было бессмысленным ненавидеть. Вернее, стало, когда он перестал считать, что… предал. Это случилось не без участия крови и немногим раньше, хотя раны уже и успели зажить. Тогда они сидели рядом, отец и сын по факту, но не по чувствам… во всяком случае двусторонних. Сюэ Яна часто можно было найти в таком неподвижном положении, когда его немигающий взгляд был устремлен в никуда, но казалось за этими глазами происходила… жизнь, которую он проживал через воспоминания. И мог он её проживать так долго, что день сменяла ночь, а бодрствование и сон сливались в что-то единое, и не различишь. И вот, в один из таких моментов, его рука вдруг выхватила нож и со всей силы вонзилась… в обнаженную ногу мальчика. Тот не сразу понял. Кровавое пятно начало расползаться, а он смотрел всё больше расширяющимся взглядом, и лишь когда боль буквально вырвала его в реальность, закричал тем криком, который разорвал бы любое живое сердце, ведь когда так кричит ребенок… любой человек бросит всё и побежит хоть в сам ад, если такие крики лились оттуда. А Сюэ Ян, которого этот крик, казалось бы, даже не тронул, схватил ногу мальчика и выдернул нож. Он попал в место между мизинцем и четвертым, чуть выше по стопе, но так серьезно, что очень большая часть мизинца отошла в сторону. Он распорол ему кожу с мясом на стопе и это было очень больно… и страшно. — Раз мой, то должен быть, как я, — как-то отстраненно бормотал он, словно так и не выйдя из той жизни, за пределами глаз, во владения памяти, — должен быть, как я… Стремления очевидны — он намеревался отрезать ему мизинец. Мальчик задыхался в криках сумасшедшей боли, а Сюэ Ян, склонившись над его ногой, крепко держа её той рукой, на которой не было мизинца, примерился ножом, чтобы закончить начатое. И вдруг остановился. Его память была владением кошмаров, которыми он жил, которыми его прокляла судьба, среди которых вдруг так неожиданно всплыло… его собственное детство. Вместо мальчика он увидел себя, лежащего в грязи дорожной пыли и корчащегося от боли. Он смотрел на сына и видел маленького себя в слезах отчаяния и боли, жестокой обиды и убивающего его чувства несправедливости. Почему, почему с ним так поступили, почему? Он просто хотел… сладостей, он никому не сделал зла. Зло причинили ему. Сюэ Чэнмей задыхался и дрожал, крови были так много, что лицо уже начало белеть, губы посветлели, а глаза начали закатываться. Нож больше не коснулся его, не было видно и сияния лезвия. Вместо этого… его, окровавленного, взяли на руки и занесли в дом. Кровь стекала, капая на пол, пачкала другую одежду. Мальчик безвольно, словно кукла, лежал на несущих его руках, даже не вздрагивая, а только изредка подергиваясь. Его нога онемела и так же безвольно висела. В голове царил пустующий мрак. — Я не предавал тебя… — где-то словно за каким-то барьером слышал мальчик. — Не предавал. Потому что он… не я. Я не предавал тебя, не предавал… Сюэ Ян больше не метался. Мысль, что взяв женщину добыл из её чрева себе ребенка, не покидала его голову именно с тем посылом, что таким действием он предал Сяо Синчэня. Речь шла, разумеется, об измене, но какой? Что взял другую женщину? Или что… получил другую семью? А как ни крути, наличие ребенка уже считается семьей, словно молодая веточка отошла от большого древа и начала цвести, порождая цвет нового поколения уже от себя. У Сяо Синчэня не было детей, Сюэ Ян точно знал, что нет. Потому что… лишь однажды, единожды, сильно расслабившись в разговоре, разумеется не без помощи любимого «друга», Сяо Синчэнь как-то сказал, хотя и прежде говорил, что не думает о таком, но… — Иногда, всего на краткий миг, я не могу не покуситься на эту мысль, — тихо и плавно звучал его голос. — Дом… семья. Кто-то маленький, часть этой семьи. — Большая семья? — спросил тогда Сюэ Ян. — С женой и детьми? С бабушками и дедушками, родителями с обоих сторон? — Я не знаю, — смущенно улыбнулся Синчэнь, — я ведь рос без них всех. — Как и я, — быстро вставил Сюэ Ян. Синчэнь снова тихо улыбнулся. — А меня ты считаешь семьей? — вдруг спросил Сюэ Ян и глаза его загорелись. — Ну, знаешь… кем бы ты меня ни считал. — Семьей? — казалось, Сяо Синчэнь задумался. — Мой дорогой друг, прости, но как-то в этом ключе я о тебе не думал. Но погоди обижаться, не сердись! Это не в том сказано, чтобы обидеть тебя обесцениванием, ты так дорог мне! Просто… — он снова улыбнулся этой мечтательной, но грустной улыбкой, — я настолько не представляю, что это такое, что мне кажется, не узнаю даже столкнувшись с этим. У меня… никого не было, хотя там, где я вырос, мы считались братством. Но «она» далеко не была нам матерью, а других старших фигур мы не знали. Я тоже… — он улыбнулся, — не знавал детства, только… — Жизнь, — закончил за него Сюэ Ян и воспоминание растворилось. Те же глаза, что с такой жаждой и любовью смотрели на человека в белой повязке, теперь совершенно осознанно смотрели на окровавленную ногу, держа её одной рукой, а второй — иглу. Сюэ Чэнмей был словно между небом и землей. Он лежал на циновке, его окружали мягко светящиеся сферы и пару свеч вокруг. Еще рядом был гроб. Сюэ Ян сидел на полу и зашивал ему ногу, и почему боли не было мальчик не понимал. Это была очень серьезная рана, простым «штопаньем» не обойтись, но Сюэ Ян знавал исцеляющую магию, к которой почему-то не прибегал в эту минуту. Потому что знавал целительство и без помощи скрытых сил. Он очень сосредоточенно и кропотливо обрабатывал серьезную рану на ноге ребенка, стирал кровь, делал стежки, шептал своим тихим, но низким голосом какие-то заговоры. Он омыл ногу, когда закончил, обмазал несколькими мазями, забинтовал… — Я тебе не изменял, — так и продолжал шептать он. — Не изменял, не изменял… Он оставил мальчика лежать на циновке, а сам пошел к гробу. Вид его склоненной над ним головы, когда он садился и опирался на края, был настолько частым кадром, что врезался в память мальчика и оставался под веками даже тогда, когда мальчик вырос и стал мужем. Вид этого сидящего у гроба человека, который с бесконечной скорбью и страдающей любовью смотрел на лежащего в гробу мертвеца, был отпечатком на сердце Сюэ Чэнмея, практически печатью, символом… клятвой. Не отпуская Сяо Синчэня из своей памяти, Сюэ Ян отбросил любое движение в своей жизни и годами пребывал в похоронном доме, годами смотрел на мертвеца, которому никогда не ожить. Его душа… разбилась на осколки, эта слабая, ранимая и настолько чужда этому страшному миру душа. А почему же тогда душа Сюэ Яна не разбилась, почему он не покончил с собой ни в детстве, ни в других еще более страшных обстоятельствах? Потому что Сяо Синчэнь был слаб для этого мира, его душа словно случайно упала сюда с дерева жизни, упала зерном, которое не способно пробиться сквозь толстый слой этой черной земли и дать плоды. А вот зерно Сюэ Яна… могло. И смогло. Он выжил среди огня и смерти, даже сумел пробудить собственную душу, полюбив… и привел в этот мир «кровь от крови», и теперь его линия жизни не бросит его душу после смерти, он сможет переродиться в своих потомках, которые, накопив хорошую карму, обеспечат ему более радостное существование, в котором он сможет быть и ребенком, и взрослым мужем. А Сяо Синчэнь… его участь очень печальна, он не сможет ни переродиться, ни даже пребывать призраком. Он будет бессознательной искрой блуждать в чернеющем дне из ничего, куда сбрасывался мусор неполноценности, сломлённости, бесплодности. Потому что позволил слабости непринятия реальности расколоть собственную душу, уничтожить её. Он, который рос в духовном обществе, забыл, как важна душа, как важно вопреки всей боли злой судьбы её сохранить, прорываться через эту боль, кричать и плакать, но… жить. Потому что нет на этом свете ничего нового — этот мир всё возвращает, возвращает уже когда-то произошедшее, и люди называют это… испытаниями. Мы сами… соткали свою судьбу из грехов и ошибок, и вот она врывается в нашу новую жизнь, потому что если энергия была вложена в какое-то слово или дело, она всегда вернется к своему владельцу. И это не превозмочь… это только отжить, принять вернувшийся удар, который мы когда-то послали другим. Сюэ Чэнмей открыл глаза. Он лежал в своей комнате и краем уха слышал, как за окном уже пели птицы. Ему снился сон о похоронном доме. Сев на кровати, он еще сонными глазами смотрел куда-то, пока не снял рукой одеяло, которым была укрыта нижняя часть его тела. Подтянул к себе ноги, видя внешнюю часть стоп…и аккуратный, очень тоненький шрам, оставшийся после когда-то широкого шва. Сюэ Ян так и не отрубил ему палец, но и калекой не оставил. После его учиненного зверства остался лишь тоненький шрам, сама стопа функционировала идеально, ничего не болело даже на непогоду. Уродства или неполноценности… не осталось, Сюэ Чэнмей смотрел на свою ногу и лишь бесстрастность читалась на его лице. Он вспоминал, как на следующий день после произошедшего, Сюэ Ян не обращал на него никакого внимания, но на столе, до которого еще нужно было дотянуться, лежали какие-то лепешки. Мальчик ощущал в теле силу. Он поднялся, посмотрел на свою раненую ногу, посмотрел на гроб. Свеча на столе горела, в этой части дома окна чаще были закрыты, и только в самые солнечные дни открывались деревянные жалюзи, впуская внутрь мерехтливые полосы теней и света. Нога не болела так сильно, как должна была бы, и ступать можно было лишь на пятку — почему-то именно так отложилось в его голове, словно кто-то раз за разом повторял это, хоть он и был в бессознательности. Придвинул стул, к нему какую-то кастрюлю, чтобы управиться в две руки и одну ногу, достал лепешки, поел, сидя на стуле… и смотря на тело в гробу. Это был очень высокий, с обескровленным лицом человек в белой одежде. На глазах белая чистая повязка, в руках метелка. Меч Шуанхуа Сюэ Ян всегда носил с собой, пряча его в левом рукаве-цянькунь, в то время как Цзянцзай — в правом. В левой… потому что ближе к сердцу. Мальчик смотрел на неподвижное лицо, в то время как его двигалось, ведь он жевал… жевал и смотрел. И смотрел, смотрел, еще смотрел, пока не съел всё. «Я тебе не изменял, — кружилось в его голове, а потом сменялось иным: — Раз мой, значит должен быть, как я…» Мальчик доел лепешки и вытер рукой губы. Он не испытывал в душе ни страха, ни гнева, ни даже обиды. Он сидел рядом с этим гробом, смотрел на этого мертвого человека даже не зная, где сам Сюэ Ян и вообще ли вернется. Вернется… сюда не мог не вернуться, ведь здесь было место, где он родился и где умер… запечатавшись здесь как тело в склепе, безрадостный скиталец по владениям собственной памяти, онемевшая душа и уснувший разум, замершая жизнь среди материи и плоти. — Ты оживешь? — вслух спросил мальчик, смотря на труп. Он не уточнил вслух, но точно знал, что имеет в виду. «В следующей жизни…» Обиду на отца за причиненный кошмар он не хранил никогда. Потому что был «кровью от крови», и голос этой крови был очень ясен и силен. Он передал ему знания о опыт многих вещей, через которые прошел сам Сюэ Ян, и в детях это проявляется такой чертой сущности и характера, как «понимание». И очень сильная и осознанная наблюдательность. Он понял, что когда папа не в себе, то теряет себя и действует без осознанности. То есть, боль, которую он принес, была не от сознания… а от потери себя. Но зато, когда лечил… вот это было очень осознанно, там был и разум, и душа, и чувства. Потому что только неправильное совершалось без ясности ума, ясность же проявлялась в осознанности. И так мальчик понял, что Сюэ Ян не ненавидит его и цель уничтожить его не преследует. Он просто… временами теряет себя и становится опасен. Значит, нужно было бдеть эти моменты и убегать, когда они наступали. Зато, когда Сюэ Ян был в осознанности, можно было подступиться и ждать, когда он что-то скажет или сделает, например, расскажет что-то, покормит, куда-то отведет, что бывало редко, но с возрастом происходило чаще. Сюэ Ян, казалось, не занимался его воспитанием, в детстве он часто отправлял его обратно к матери, а потом снова забирал. Правда, в обоих случаях не он, а его меч. — Отправляйся обратно к матери, — на тот же следующий день после случая с ножом, сказал Сюэ Ян. Это было после обеда, когда мальчик, вдоволь насмотревшись на труп и давно доев лепешки, был на дворе, а Сюэ Ян стоял рядом и… его меч, зависнув в горизонтальном положении, тоже там был. — Покажешь ей ногу и скажешь ей, как сильно я ненавижу то, что нас связало, — на этих словах он сморщился, словно ему под нос подсунули тухлую котлету. Сюэ Чэнмей еще не понимал, маленький был, о чем он. А вот Сюэ Ян, и даже его меч, понимал. Речь шла о… вынужденной близости, чтобы зачать это дитя. Сюэ Ян всё еще помнил, какое отвращение испытывал, хотя сложно сказать, был ли это первый опыт в его жизни даже не столько с женщиной, сколько вообще. Он ведь рос на улице… мало ли что могло быть, что из этого «быть» подпитывало его ненависть к миру и жестокость к людям. — Не хочу, — вдруг прозвучал еще по-детски тонкий, но уже звучащий со знакомой низкой прямотой голос. — Не хочу к маме. Крепкий подзатыльник прилетел мгновенно. Он был очень даже осознанным, но маленький Сюэ сделал свои выводы — не раздражать, не навязывать и не навязываться. Сюэ Ян молча ушел, оставив лишь свое последнее слово и зачехленный меч. Мальчик даже не знал, как и что с ним делать, когда меч, двинувшись сам, прописал траекторию, заполз ему между ножек и дернулся так, чтобы мальчик упал животом на ножны. А потом какая-то энергия буквально обвязалось вокруг него, и вот так, лежа на мече, Сюэ оторвался от земли и меч полетел, держась уровня деревьев, не сильно поднимаясь к облакам. В будущем он всё чаще вел его пешком, протягиваясь одним концом к его руке, но в детстве чаще возил вот так. На половине пути меч неожиданно притормозил и вдруг, поменяв траекторию полета, почему-то полетел назад. Маленький Сюэ как раз был в воспоминаниях, в которых фигурировал не последний эпизод с оплеухой в качестве раздраженного наказания за надоедливость и непослушание, а то, как ночью, едва разлепив глаза, туманная дымка дала увидеть сидящего рядом с ним Сюэ Яна, который… чистил мандаринку. Его ловкие пальцы снимали плотно прилепленную к плоду кожицу, иногда в воздух метались тонкие струйки сока, так спел он был. Он слышал этот звук снимаемой шкурки, он был таким приятным… а потом губ коснулось что-то влажное и рот наполнился сладостью. Он даже сам не понимал, как жевал и что делал это, несмотря на голод и моральное истощение, совсем не жадно… Сюэ Ян кормил его цитрусовыми, чтобы не допустить горячки и цинги. Меч повернулся, и они полетели назад. И итоге маленький Сюэ остался в похоронном доме аж на целый год, пока не исцелил свою хромоту и не восстановил подвижность ноги. Целый год он рос рядом с двумя мужчинами, потому что Сюэ Ян четко дал понять, что трупом называть это тело опасно, и Сяо Синчэнь был скорее живой призрак, нежели мертвый человек. Целый год Сюэ Ян кормил мальчика мандаринами и водил за собой, целый год Сюэ Чэнмей провел в похоронном доме, бдя все его законы и привычки. Целый год он провел наедине с Сюэ Яном, который то отключался от реальности, а то ненадолго в неё возвращался. Когда, спустя год, его вернули матери, та, увидев его, закричала таким криком, словно это был Сюэ Ян, который пришел её убить. На самом деле… она не верила, что мальчик жив, она была уверена, что Сюэ Ян его убил. Но когда мальчик предстал перед ней на своих двоих, выросший, даже без увечий, больше того — улыбающийся! — она… не поверила. А он… — Мама, — его широкая, с ямочками, улыбка была словно солнце, но её это солнце… сжигало дотла. — Мама, я вернулся! И распахнул объятия, пока рядом завис меч… «его» меч, тот самый меч, которым он… Сюэ не осудил женщину за то, что она попятилась назад, когда он подбежал к ней. Не осудил, даже когда её полный страха и неверия взгляд словно снимал с него кожу. Не осудил за то безумие, которое своими действиями в неё подселил Сюэ Ян… и самого Сюэ Яна тоже не осудил. Обычно мальчикам близко защищать матерей от деспотичных отцов, но этот случай отличался как мальчиком, так и обстоятельствами. Сюэ Чэнмэй знал, что папа силен, Сюэ Чэнмэй знал, что между ним и мамой есть только… он, как связующее звено их переплетшихся в потомке жизней. И тел, пусть и временно. И Сюэ Чэнмэй был ближе к отцу, нежели к матери, хотя и её, казалось, любил. Но фигура отца… бесспорно была для него основательным центром. Он не мог сказать, даже когда вырос, любит он его или это что-то другое. Но что мог сказать точно… что его к нему тянуло, Сюэ Ян был ему интересен и по причине того, что был его отцом, и по причине того, каким человеком был. Сюэ Чэнмэй никогда не кормил себя иллюзиями о проявленной к нему семейственности Сюэ Яна, что он будет воплощать своим поведением и отношением к мальчику именно фигуру отца. Нет, Сюэ Ян не отыгрывал эту роль, а потому этот с особенной натурой ребенок и не ждал от него отцовства, скорее держа фигуру «папы» просто у сердца как один факт, и как второй — каким человеком был Сюэ Ян. Он был ему интересен, Сюэ Чэнмэй учился у него, через него исследовал мир и его материи. Сюэ Ян многому его научил, он нисколько не вкладывался в моральное воспитание, предоставляя этой траве, коей был этот ребенок, равно как и он сам в детстве, свободу самому добывать себе мораль и воспитание так, как его душе было угодно. Не ограничивая ни его свободу, ни его мораль, Сюэ Ян, когда бывал в себе, передавал знания и немного желчи своих страстей Христовых в отношении этого мира. А умный Сюэ Чэнмэй… бдел эти моменты, дабы учиться, узнавать то, что знал Сюэ Ян, смотреть на мир так, как смотрел он, его глазами. Он не был навязчив, был умен, хитер и осторожен. Когда Сюэ Ян впадал в бешенство, немедля прятался или убегал, возвращался, лишь когда буря ослабевала или полностью отходила. Единственное, что бывали моменты, когда Сюэ Ян не давал ему возможности быстро уйти с глаз долой. В таком случае было лишь одно средство — мертвец. Сюэ Чэнмэй подбегал к гробу, прячась за него, и, стараясь придать своему голосу той интонации, которая принадлежала Синчэню (Сюэ Ян часто сам имитировал его голос, по привычке вспоминая его), кричал: -А-Ян, не надо! Это была крайняя мера, но она всегда, всегда останавливала Сюэ Яна. К кроме как «на пороге гибели» мальчик к ней не прибегал, и подростком тоже. Но она всегда работала. Сюэ Ян замирал на месте, глаза его становились больше… а потом с этих глаз стекали слезы, и вот так он стоял и смотрел хоть целую сгоревшую палочку благовоний, то есть где-то полчаса или даже больше. И стоял так, пока что-то в нем не умирало и оживало, повторяя этот цикл несколько раз. А потом разворачивался и уходил… куда-то. Был ли Сюэ Ян сумасшедшим? Да, смерть Синчэня свела его с ума. Годами он искал способ его оживить и не покидал эту затею невзирая на все свои поражения. Где-то в одной части глубины души он знал, что ничего уже не вернуть, а в другой — верил, что сможет. Но и он понимал, что по-настоящему переиграть их жизни сможет только в одном случае — когда всё закончится и для него самого. То есть, когда он… и сам умрет. Ведь, по сути, на чем держался весь этот кошмар поисков и боли? На том, что он сам был живой и тащил за временем своей жизни воспоминания о себе и этом человеке. «Этот человек»… был его самым большим счастьем и самой свирепой болью. Он любил его… он потерял его. Вернее… Сяо Синчэнь сам забрал себя у него. Отрезал… разбив сразу два сердца. Вот только свое Сюэ Ян собрал из осколков и склеил, оставшись жить, а Сяо Синчэнь… просто рассыпался в пыль, став ею, как становится всё, что отбрасывает себя. Чэнмэй знал эту боль, понимал мучения Сюэ Яна. Но не испытывал к трупу ненависти. Он был таким человеком, который по какой-то причине не умел ненавидеть. И в этом тоже была заслуга крови, которая передала ему опыт его отца. Ненавидеть… было бессмысленно, это была месть ради мести, после которой не остается ничего, лишь та самая пустота, только еще трагичней. В ней же всю свою жизнь страдал сам Сюэ Ян, цепляясь за жизнь именно со стороны ненависти, а с другой — жаждой жить. Ведь как ни крути, а боль вызывает разную реакцию, у один сражаться с ней за собственный покой, у других — желание умереть и избавиться от неё. Вот только они не понимали, что она — бесплотное существо, и умри ты телом, а держится-то она за душу. А значит… когда твоя душа уйдет, она последует следом. Сяо Синчэнь так этого и не понял, и даже если родится вновь, боль эта всё равно будет с ним. Она окружит его жизнь, вдыхая в него безумие, она искалечит его новую жизнь, перетягивая трагедию из прошлого в его новое настоящее. Ненависть нужно было отпустить, только так она не последует за тобой. И Чэнмэй был наделен даром не ненавидеть, чем уже очищал карму для будущих воплощений души Сюэ Яна. Всё, где к Сюэ Яну цеплялась ненависть, Чэнмэй отрицал и не впускал в себя. У него был дар не привязываться чувствами. Он мог любить и восхищаться, но не позволял делать из себя заложника этих чувств. Он был легок на подъем как физический, так и моральный, ветреный характер обеспечивал ему счастливую свободу, а умеющее восхищаться сердце — чувственность и любовь. На любую обиду он отвечал не ненавистью, а отдачей, возвращая нанесенный удар, но не привязываясь к обиде, а значит и к ненависти и мести. В любви он был еще легче, он жил здесь и сейчас, а потому, когда эмоции вспыхивали, сразу же бросался в них, но изжив не стремился вновь вернуть пережитое… с тем же человеком. И при этом он не был нарциссичен, и его однолюбство относилось только к одному человеку — к А-Цин, а привязанность — к Сюэ Яну. По сути, эти две фигуры были как бы ларцами Пандоры, в которых скрывались два ключа — любви и ненависти, которые, если провернулись бы, сделали бы его заложником этих эмоций. Но ларцы были заперты надежными фигурами, в которых хранились, что позволяло Чэнмэю жить свободно и в свое удовольствие, принадлежа себе, а не губительным эмоциям или событиям. В конце концов, в этих двух людях эти два ключа уже были провёрнутыми… Сюэ Чэнмэй был счастливейшим из смертных. Он проживет жизнь в редкой здравости ума и осознанности своего существования, чувстве ответственности в опасной среде людского бытия. Его сердце не будет знать боли, и ненависти тоже знать не будет. Не потому, что не будет причин их испытать, они как раз будут… но он, видя их весьма четко, не даст им изгадить его жизнь, ведь это он был тем, кто ею распоряжался, и он хорошо это понимал, слишком хорошо. Скорее даже будет так, что своих детей, а может даже их мать или девушку, с которой бы связал судьбу (а такое очень даже может быть, что это будет не один и тот же человек), он спихнет на А-Цин, и при этом дети его всё равно будут счастливы, даже А-Цин тоже может быть в умеренном спокойствии. Сюэ Чэнмэй был живым свидетельством того, как расплата за грехи увенчается победой над судьбой, потому что Сюэ Ян перенес свои страдания и выжил, а его ребенок, неся его кровь, понесет своей жизнью не цепь этой расплаты, а чистое пространство для создания хорошей кармы. Потому что Сюэ Ян, своей жизнью добравшись до следующей ступеньки судьбы и не спрыгнув с неё, как Сяо Синчэнь, сам стал ступенькой для Сюэ Чэнмэя, который запрыгнул на другую, уже совсем другую, и от неё будет идти, так скажем, хорошая карма. Да, звучало отлично, да и было таким. Но… лишь в том случае, если душа Сюэ Яна отпустит свои привязанности. Его род будет идти дальше, может быть даже он сам переродится в одном из поколений своей же крови. Но захочет ли? Они дадут ему хорошую карму, и он сможет идти дальше… но без него, Сяо Синчэня. Так захочет ли? И что будет, если… не пожелает.