Вечное сияние чистой любви

Любовь моя…

ты как плод из царства грёз,

который не добыть презренному…

всё рушится, нет сил, нет слёз.

Возможно…

Очертания звуков. Колыбель из звёзд. Сами звёзды. Я дышу небом, а выдыхаю дождь. Но мои слёзы… то далекие кометы, парящие среди тех же звезд, где колыбель великомученика не из света, а из тьмы, мрака и пустоты. Любовь… забывши всё равно не забывает. Но как… остры эти кинжалы. Мое сердце… образует пустоту. Но даже так… я всё еще люблю. Переливы призрачно-синего света были светлыми, словно источник освещения был за границами стен из… почти прозрачного тюля, легкого, как газовая ткань, даже еще легче. Такая легкость… что и легчайший порыв воздуха уже приводил ткань в изящное шевеление, будто парящая дымка, готовящаяся извиваться словно танцовщица в танце. Легчайшие переливы… мягчайшие движения. Словно… то была совсем не явь, ведь явь не может быть такой… сладкой. И хоть всё было окрашено в этот дымный, призрачный синий, ощущение, что это «сладко», придавливало другое — чувство горечи, безнадежности… траура. Потому что подле синего соседствовал черный. Он выделялся даже на фоне света, казалось, даже сильнее подчеркивал его. Где же это видано — мир света без темноты, без теней? Что есть мир одного лишь света? Это… ничего. Ни цвета. Ни тени. Ни запаха. Ни даже звука. Темнота создает оттенки жизни, окрашивает безжизненную белизну в нечто подвижное и живое, как и полагает жизни — двигаться. Потому что тени всегда движутся. И «он»… тоже. Тюли качались, мягко и призрачно, легко в своей ничем не стесненной свободе. «Он» был там. Казалось — стоит без движения. Да, он наблюдал. Но тени не положено быть неподвижной вечно. Она сошла, эта тень, и воздух, казалось, сошел вместе с ней, потому что ткань стала двигаться сильнее, словно кто-то выдохнул немножко жизни, что и привело занавеси к движению. Теперь они извивались слабыми волнами, задевая тьму, которая шествовала между ними. Но то была странная тьма. Одета… как тьма — в черное, но… где-то проявлялся и свет. Например… в расслабленной ладони, пальцы которой были белыми, как снег. Например… в бледной дымке шеи, белках глаз… и лице, обескровленном, но… совершенном. Говорят, совершенство не вечно. Но это… было вечным. Потому что… было мертвым. Лишь что-то мертвое можно сделать нетленным. В нем нет жизни, которая повела бы его в движении, а где нет движения, нет… судьбы. А судьба… это перемены. И всякая форма, от младенца до старика, познает разительные перемены. Так какой же смысл Бог вкладывал в человека? «Он» шел, и шаги его были медленными. Как тень скитался он среди занавесей, впрочем, идя только вперед. Его шаг был до невозможности легким, почти парящим. Шаг этот не издавал звуков, не качал тело, не создавал вибрацию. Он шел… в застывшем времени, будучи таким же застывшим. Мёртвым. Нетленным. Несчастным. Очень сложно было сказать, что за цель он преследовал. Пространство, увешанное занавесями, походило на какой-то широкий коридор, или же узкий зал. Стен не было видно, но они были. И откуда-то лился этот призрачный свет, из-за которого синий и отдавал горечью, а черный… Да, он был в черной одежде. Его волосы, одежда, даже глаза… всё было черным. Словно тень, проникшая в чистилище света, она не имела выбора, кроме как стать смесью себя и чужого, этого чужого для неё мира безжизненного света. И он очертел эту тень, запечатлев себя в форме ладоней, пальцев… кожи. А ночь… спадала занавесом черных волос, одежда закрывала всё остальное. Он шел, и звуки в его ходьбе были бы роскошью. Но не данью. Потому что он был мёртв. Его тело… было растерзано на куски до самых костей, да и костей не пожалели — гибели подверглись и они. Мучать его до самых костей, до самой мельчайшей крупицы — не садизм ли? Однако именно так его измучили, пронзили тысячами игл и… нанизали на них, словно бабочку на булавку. И вместо крови пустили нити. Вот так и возникла эта тень… без возможности быть чем-то еще, быть… собой. Но всё же, по какой-то причине, даже в такой трагедии, какой было его нынешнее существование, в его глазах остался не просто проблеск сознания — сам разум, а с ним и память, всё еще жили там, это выдавал так схожий с живым блеск. Не имитация — это была жизнь. Жизнь памяти. Он всё помнил, он… ничего не забывал. Ни себя, ни… чувств. О да, чувства. Это было единственным, что стоило всего, даже такой участи. Потому что… знать кто ты такой, кто ты такой на самом деле… но что это подтверждало? Лишь чувства. Он помнил, кто он, потому что помнил, как… любил. И всё еще любит. И будет любить всегда, даже если эта вечность не отпустит его никогда. Само слово «никогда»… он мог притянуть лишь к одному факту, единственному, который был каркасом его памяти о себе и о своих чувствах. «Я не перестану любить тебя никогда…» Вот почему, когда он подходил, скорбная, полная затаенной и безграничной любви улыбка приподнимала уголки его губ. Столь трагичная, отчаянная в оттенках своих чувств улыбка… и предназначалась она только одному. Тому, кто лежал и был словно оглушен, придавлен к земле слабостью собственных сил как-то иначе повлиять на свое самочувствие. Но в том не было его вины. И «его» тоже. Просто… этого всего вообще не должно было произойти. Но раз уж произошло… «он» вышел из тьмы к свету, поближе к источнику того, что начиналось и заканчивалось словом «никогда». — Сердце мое, — подойдя ближе, он, казалось, оживился чуть сильнее, когда рассмотрел черты лица, когда увидел… глаза, затянутые слабой поволокой, так сильно стремящиеся его разглядеть, — душа моя, мир мой. Тебе неспокойно… но бояться нет нужды. Я не дам тебя обидеть, не дам к тебе прикоснуться. Они… не тронут тебя, я обещаю. Обещаю… Его голос звучал тихо и плавно, даже как-то зачарованно, но в этом чаровстве… было столько боли, столько слез и страданий, что обещания, которые он давал, лишь сильнее побуждали биться сердце. О, несчастное, несчастное сердце. Как сильно ты спешишь в объятия мрака… — Я буду любить тебя всегда, — его взгляд порождал агонию боли, потому что был… соткан из боли. — Никогда не перестану, и даже смерть веков этого не изменят. Когда не останется ничего — ни земли, ни неба, ни чистилища — я всё равно буду любить тебя. Время и место не имеют значения, я… буду любить тебя всегда. Поэтому… не нужно бояться. Или плакать. Потому что… — в его глазах мелькнул влажный отблеск. В талой улыбке горечь смешалась с безграничной любовью, боль — с лаской, — я знаю, что ты никогда ничего не вспомнишь. Ни меня, ни… «нас». Казалось, он хочет выдохнуть, как хотел бы человек, к горлу которого подобрался тяжелый ком. — Но это пустое. Не бойся. Единственное, что доставит мне настоящей боли — это твоя. Со мной они могут делать всё и даже сверх меры, но… это ничего не даст. Потому что я не умею страдать от своей боли. Твоя же… меня по-настоящему убьет. Или ранит. Не бойся, душа моя, не бойся. Они никогда тебя не тронут, я… держал их и буду держать до самого конца, когда время освободит тебя от того страшного бремени, которое ты несешь. Я знаю, тебе страшно, ты чувствуешь себя покинутым и одиноким. Но… я всегда с тобой. Знаешь ты этого или не знаешь, помнишь или не помнишь… но я всегда с тобой. Ради тебя. Всегда только ради тебя. Моя любовь… будет жить вместе с тобой. Ты… свободен, а значит… она будет жить вечно. Как и ты. Даже если это без меня. Пусть. Мне не будет от этого больно, главное… чтобы ты был жив. Лань Чжань… Шёпот плавно прекратился, превратившись в сладкий отзвон туманного эхо среди мглистого пригорья. И когда Ванцзи открыл глаза… он увидел над собой фигуру, чьи темные глаза с отблеском далеко сияющих звезд смотрели на него, казалось, не мигая и совершенно… осознанно. Это испугало его, он подорвался… и понял, что рядом с его кроватью стоит не кто иной, как… «А-Сянь. И с первого же взгляда стало ясно… что он на себя не похож. Ванцзи привык видеть его беззаботным и расфокусированным на чём угодно, только не на себе, однако даже так А-Сянь умудрялся потеряться, заблудиться, забыться, что неизбежно, в момент обнаружения подобного замешательства, приводило его в слезы и он горько рыдал, чем, казалось, дозывался своего «гэгэ». Это слово слетало с его губ так же красиво, как и пение соловья, и так же легко и непринужденно, словно это «гэгэ» вросло ему в язык, отпечаталось на голосовых связках, скрылось меж ребер, плавая воздухом в легких. «Внутри меня взрываются вселенные. И содрогаются миры…» Ванцзи ощущал себя… беспомощно. И это даже не сразу застало его врасплох, ведь в тот же момент, как открыл глаза и увидел над собой сосредоточенно склоненного А-Сяня… мгновенно утонул в его темных глазах. Их взгляд, как и прежде, не казался осознанным, однако что-то… было не так. То, как он смотрел… будто зрел не на внешность, а вовнутрь, туда, где и глазами-то высмотреть невозможно, туда, куда смотреть может что-то другое, и видит оно тоже другое. Что-то горячее и тесное шевельнулось в груди Ванцзи, и шевельнулось оно так интенсивно, что даже стало… больно. Он судорожно выдохнул. Страх всё больше расползался в его светлых глазах. Казалось, он вот-вот выстонит… призыв о помощи. И губы его точно рябь воду, затронула мелкая дрожь… А-Сянь, казалось, совсем не видел этого всего… и в то же время казалось, что он видел значительно больше. Что… что он тут делает, почему, не мигая глазами, так странно навис? Почему пришел ночью, почему он здесь? И что хуже — он молчал. Тишина плавала между мужчинами, точно вихрь в полном штиле, и неизвестно было, что хуже: штиль, пугающий своей неподвижной тишиной, или вихрь, своим явлением доносящий эхо приближающейся бури. «Я не хочу… я не могу жить без тебя…» Взгляд Ванцзи стал больше. Губы А-Сяня не двигались, однако эти слова, вернее голос… словно прозвучал у Ванцзи прямо в голове. И голос… был ему знаком. Он был ниже, чем у А-Сяня, и… грустнее. Такой голос… умоляет не оставлять его, даже если слова произнесены другие. Таким голосом… умоляют о любви словами, которыми всякую любовь отвергают. Уходи, уходи… не уходи, не оставляй меня. — Вэй Ин… — невольно слетело с губ Ванцзи, при этом сам себя… не услышал. Просто… утонул в этих глазах, таких темных, таких… родных. Единственных и навечно любимых. Веки А-Сяня едва дрогнули. Услышав это имя… он, так не похожий на себя в этот момент из-за серьёзности лица и немигающего взгляда, наклонился к Ванцзи и, так и не закрыв глаз, прижался к его губам своими. А вот Ванцзи глаза закрыл. Ему показалось, что он… утонул, что случился прыжок и вот он упал в воду… и она тянет его, затягивает. А он не может сопротивляться. «Вода» сделала движение и ногу Ванцзи согнули в колене, придерживая за бедро. То, как А-Сянь на него навалился, эта обжигающая тяжесть и ощутимое давление бедер в месте между раздвинутых ног… всё, всё кричало об абсолютной уверенности того, кто это делал. То, как А-Сянь целовал, было настойчивым проявлением… не желания, а совершенного знания того, чего он хотел и что преследовал. Ванцзи невольно застонал под этим давлением, и когда задрал голову, А-Сянь впился ему в шею, продолжая давить между ног. То, как он прижал его к постели, как держал его под коленом, как… целовал, настолько дико шло вразрез с тем «ребенком», которого Ванцзи знал… «Жить без тебя… не буду». Неожиданно в голове Ванцзи буквально вспыхнуло. И он очнулся… но совершенно не тем собой, которого знал, тем собой, который долгие года пересекал землю в надежде, что кто-то, кто его знал, узнал бы его и сказал бы ему… кто он. Тот, кем он очнулся… знал, кто он. А также знал человека, который был… над ним склонен. Он был молод, и глаза его горели жадным темным пламенем, таким горячим и влажным, что обжигало от одного взгляда. Он был обнажен и… склонялся над ним, шепча слова любви, рожденные в невыносимой разлуке. Ванцзи осознал себя лежащим под этим человеком, по его плечу змеились светлые полоски, уходящие куда-то в его волосы. Вокруг было темно, но благодаря слабым огонькам можно было рассмотреть, что это, без сомнений, была… пещера. — Люблю… — голос терялся, и слова, наложенные друг на друга, едва ли можно было разобрать на предложения, лишь улавливать эхо отдельных слов. — Люблю… Это не прекращалось. Ванцзи знал — не прекращалось. И никогда не прекратится. Они могут сбежать от мира, но никогда не смогут убежать от себя. И от этой… любви. Друг к другу. Любви, рожденную под луной и расцветшую в весеннем зове их сердец. Любви… утонувшей в крови и отчаянии, любви, не знающую слов «прости» или «прощай». — Я тебя люблю, — услышал Ванцзи голос, льющийся, без сомнений, с его горла. — Как же сильно я тебя люблю… И он прижался к нему, обнаженному, своей наготой, прижался и ощутил боль и сладость, влагу и жжение, тесноту и влажный запах пота, оставшийся соленым привкусом на языке. Где-то снаружи завывал холодный ветер, бередя эти пустынные просторы мглистых гор, но здесь, в этой пещере, не было даже смен дня и ночи, а посему любовь… могла жить вечно, не прерываясь ни на что. Ванцзи очнулся от наваждения и обнаружил себя, зажатого в тисках какой-то неимоверной силы, которая не пыталась подавить, как могло бы показаться, а скорее просто была… напоминанием о чем-то, например, какой он слабый… или что вовсе не слабее, но именно перед этим человеком — слаб. А-Сань целовал его жгуче и страстно, движение его рук было настолько уверенным и красноречивым, словно то был совсем другой человек. И Ванцзи поддавался, он горел и воспламенялся, подставлялся и был… «готов». Он и сам не понял, как уже начал сжимать его своими руками, жадно притягивать к себе, вжимая ногти в одежду на его плечах и спине. — Нет, нет… постой! — и он почти с силой оттолкнул его от себя. Они оба замерли. — Что ты делаешь?! Хоть и прозвучало тревожно, но отнюдь не так громко, как хотелось бы Ванцзи. Он дышал… нет, он задыхался и пытался отдышаться. Его сердце безумно быстро билось, а губы… горели. И всё тело… тоже горело, омрачая ему рассудок. А-Сянь смотрел на него. Казалось, из-за голоса Ванцзи что-то дрогнуло в его глазах, и постепенно, точно ночь спадая, уверенность и тот странный, почти хищный блеск уходили куда-то, а взамен возвращали… несчастного калеку, ограниченного разумом. А-Сянь самозабвенно попытался еще раз подступиться, хотя и не так уверенно, однако Ванцзи, придержав его руки, начал сползать с кровати, отползая от него. — Что ты… что ты здесь делаешь… зачем… — несвязно бормотал он. — Я не… я тебя не знаю, я тебя не знаю! И, пошатываясь, почти выбежал из комнаты, почему-то прикрывая рот рукой, словно сдерживая крики и рыдания, которые взаправду рвались из его горла. Хотелось плакать… как от большой потери, потому что сердце… оно было настолько разбито, что осколки, точно лезвия, ранили грудь, чем вызывали жгучую боль, отравляющую рассудок. И может именно из-за помраченного рассудка, Ванцзи, выбегая из комнаты, так и не увидел притаившуюся за рамой тень со скрещенными на груди руками, которая… слышала каждое слово и видела его побег. — Отец… — голос Сюэ Чэнмэя, увенчанный изогнутой улыбкой и опасностью острого взгляда, едва заметно источаемый движением губ ворвался в воздух, словно пролитая в вино отрава. — Я его нашел. Наконец-то.

***

Холод… жестокое безразличие похороненных в тишине ночей. И жаркий пыльный ветер дней, несущих лишь пустующую обитель души, никем не приголубленной… Жадность давно скрытых во тьме мгновений, которые змеились над клубами остывшего дыма, в котором мелькали очертания не то желаний, не то мечтаний, не то… надежд. Я всё вынесу ради нас, любимый… стерплю и засушливость одиночества, и полноводие горестных обид. Я… всё тебе отдам, любимый, всю душу свою, каждый миг своей весны… даже не рожденной. Ведь как иначе, о любимый… мое сердце давным-давно остыло и воспоминания о нем я спрятал у тебя в груди. Да, лишь воспоминания, ведь а что еще, если сердце из меня вынули. Ты ходишь по миру, и я счастлив знать об этом. Ты живой… и этого мне достаточно. Мои глаза пылают, как раскаленные угли, и стал я для мира бессердечным монстром, которого надобно укротить. Но я ведь неукротимый… я повелеваю ужасами ночи, я — остывшее пламя, закованное в броню холода и стали. Льдом стали мои мысли, льдом стали мои взгляды… и таким же льдом покрылись мои раны. А твои, любимый? Когда вместе мы, будто прячущиеся звери, в пещере стонет ветер и холодит сквозняк… но больше негде нам соединиться, ни один дом нас не приютит. Эта холодная мрачная пещера, которую я вынужден звать домом… но в твоем присутствии её озаряет свет. Я… дышу этим светом, о любимый, и тогда мне кажется, будто ничему на свете меня не одолеть. Однако… всё заканчивается, и короткие часы нашей близости обращаются в долгие дни разлуки. Я не знаю, как долго смогу сдерживать эту тьму, как долго я смогу не сходить с ума… Печать утаскивает меня, душит. Она сломает меня. И я говорю об этом лишь тебе, ибо ты единственный, кому я могу и хочу хоть о чем-то, что на душе моей, говорить. Но ты клянешься, что не оставишь меня, и я тебе верю. Знаю, как тяжелы твои противоречия и метания, знаю, как дорог тебе статут семьи. Но я… для тебя нечто большее, ведь верно же? Ты для меня в любом случае нечто единственное и нетленное. Однако же я для тебя могу вовсе таким не быть. Хотя странно… мы оба сироты, хотя я немножко больше — у тебя ведь родной по крови брат, а ты сын главы клана. Я же… сын слуги, с детства в услужении норовистого шиди. Ханьгуан-цзюнь… я так одинок. На моем лице печать скорби и холода, моя красота тлеет день за днем. Мой взгляд больше не источает радость, мои улыбки больше не несут веселья. И мои чувства… от них остался лишь ты. Или… был всегда? Всегда, всегда только ты. И я дышу тобой, любимый, потому что навлек на себя огромную беду… и потерял душу. Демоны растерзали меня и вынули из меня душу. Я остался один на долгие месяцы, запечатан в той горе, окруженный лишь смертью и тьмой. И я грезил о тебе, я так о тебе грезил… но даже это казалось мне сном, как и вся моя прошлая жизнь. Меня нет, меня больше не существует… но где-то на этом белом свете есть ты, и это дало мне понять, что я всё же… существую. Ведь если ты обо мне помнишь, если ты обо мне знаешь… то как меня может не быть? И я стал молиться. Я… стал молиться. Мои губы трескались от жажды, мои руки немели от холода. Я играл на бамбуковой флейте, и стекающими с уголков век слезами взывал и молился, страдая от того, что все мои воспоминания о тебе… о нас, могут быть всего лишь игрой снов. Я так по тебе тосковал, любимый… ведь никто нашу историю не знает. Некому будет рассказать о том, как я тебя любил… и как ты любил меня. Лишь твоя тихая робкая песня в пещере Сюань-У, и мои робкие ноты, идущие из глубин моей любви. Глубины любви… глубины раскаяния, жажда жизни сменилась мертвым сном, а я… стал неподвижным мертвецом. Мою грудь разрезали, любимый, и вытащили оттуда сердце. А то, что вложили… я сам этого боюсь. Но это дало мне неимоверную силу… и власть, подобную власти Солнца. Но не для живых. Слышишь ли ты меня, о любовь, о бездна, жар желаний моих, влага губ моих, сердце тьмы моей. Слышишь ли ты звон юньменского колокольчика, слышишь ли ты робкие ноты смеха того юноши, которым я когда-то был. Забери… забери меня с собою, я так кричал это остывшему прибою, в котором гибли даже сны… о прежней юности, в которой были только я и ты. Я и сейчас люблю… каждый час, каждый миг. И в этом вся моя жизнь. Не знаю, выживу ли, не знаю, выберусь ли. Но ты всё, чтоу меня было, есть и что будет всегда. А если вдруг не станет… то исчезну и я, растворюсь в дымке тумана, сгорю в пожарище этих бед. Я так боюсь… и мне так страшно. От меня уже мало что осталось, но лишь ты видишь меня по-прежнему прекрасным. Я же нахожу эту красоту забвенной, если не жестокой. Мои губы красны от крови, что я пролил, мои глаза темны от тьмы, которую я сею. Я стал падальщиком мертвых душ, и каждая из них воет в моей голове, каждая умоляет… Мне не выбраться, любимый, я знаю это. Знаю, что умру. Но имеет ли смыл мне хоть в последний раз сказать, как сильно я тебя люблю… чтобы услышать, как сильно ты любишь меня. Держать тебя в моих объятиях, встречать пение соловья на рассвете, согретый твоим теплом… и любое, что не это, жизнью не может называться. Я тебя… так сильно люблю. Жизнь без тебя подобно пытке, и я не переживу, если тебя не станет. Я и так умираю, мне не прожить тех веков, которые я мог бы прожить… больше нет. Нет ядра… и чистота исчезла. Я опорочен, опозорен… уничтожен. И лишь ты без страха подле меня. Не шиди, не шицзе… только ты. Больше никто кроме тебя не помнит, каким я был… и каким мне уже никогда не стать. Поэтому я растворяюсь в твоих объятиях, молясь на молодую луну, которая нас благословила. И всё же… я люблю тебя так сильно, что не нахожу для этого слов, я мечтаю о тебе каждую минуту нашей разлуки, а когда мы «вместе», я всеми силами пытаюсь остановить время, дабы не заканчивался этот сладостный, но такой болезненный миг. И я растягиваюсь рядом с тобой, не стесняясь наготы, жаркий и податливый, умирающий от твоей красоты. Ведь я так тебя люблю, что задыхаюсь… мне не выжить без тебя, любимый, и я отдам за тебя свою жизнь. Я знаю, что мне не выбраться. Но ты не можешь пасть вместе со мной. Однако, если такое случится… я обращусь в пепел, чтобы ты, подобно Фениксу, смог из него возродиться. Я буду пеплом под твоими ногами и тонкой полоской света на твоих губах. Ведь никто, никто и никогда… не будет любить тебя так, как люблю я.

На черном фоне бьются волны об утёс,

нас уносит в море, полным гроз,

небеса сверкают молнией и дышат жаром,

мою гибель они сделают кошмаром…