Вечное сияние чистой любви

Полотно судьбы… непостижимо. Но слишком неизбежно. Так падает саван на покойника — неизбежно. Чьи-то не знающие устали руки протягивают нитью стежки, и только время обнажит их смысл. Казалось, это была просто линия, но накладываясь друг на друга, стежки чертили нечто большее, и вот, наконец-то, рисунок судьбы стал очевиден. Одно лишь жаль: он стал очевиден слишком поздно, но даже если ты и знаешь свою судьбу, порой без предначертанного всё равно не обойтись. Да и… невозможно миновать то, к чему приговорен. Чем больше будешь пытаться, тем ближе к нему окажешься. Это ловушка для всех, кому всё же удалось постичь свою судьбу раньше, чем она бы их накрыла. Но судьба не глупа, и для таких хитрецов у неё есть уже свои хитрости. Казалось, что человек, который стоял на краю утеса, о своей судьбе знал. Небо уже подернулось предрассветной мглой, но рассвета еще не было. Пока этот человек молчал, его флейта звала любимого. Душа безмолвного юноши пела через флейту, орошая ею, как росой, свежий горный воздух. Это были прекрасные горы, лишь их вершины знали снег, в то время как ниже, на равнинах, всё зеленело. Душа юноши пела в ожидании часа их встречи, и посему было очевидно, что его сердце уже было в плену любви. То, как он пел через флейту, было подобно нежному зову из глубин сердца, мягкого и раскрытого, волнующегося как морские растения в подводье. Они качались, не зная своего веса, что означало, что они награждены радостью легкости и гибкости. Не познать такого на земле, где даже небо пригибает к земле. — Я жду… — показавшийся из-за гор изгиб солнечного диска озарил всё нарастающими лучами, и голос, прозвучавший в этот момент, казался голосом солнечных струн. Вот они появились, эти лучи, и что-то стало играть на них… и явил себя голос, самый прекрасный… для другого влюбленного сердца. — Жду… Он ждал, смотря на рассвет, сияние которого не дало бы скрыться тайне свидания. Но здесь, в этом прекрасном месте, их могли увидеть разве что боги. Рука с флейтой опустилась, ветер подобрал концы рукавов, подобрал волосы, в которых слишком пестро кровила алая лента, даже не на нить судьбы похожая, а на саму дорогу любви… или кровавого пути. Но она была так красива, так манила, что к ней хотелось немедленно прикоснуться… Он и не понял, как потянулся к ней рукой, до этого неподвижно наблюдая за такой красотой. Солнце поднималось всё выше, вот уже и кожа юноши словно бы стала светлее, так бледнолиц он был. Его печальный и в то же время полный счастья взгляд был устремлен к источнику света, который нисколько не ранил его глаза. Он был там и всё ждал и ждал… теперь уже неподвижно и тихо. Душа его перестала петь. Юноша оглянулся так резко, что, взмахнув волосами, словно послал какую-то волну, и прежде светлое небо начало темнеть, а горы… таять. Снег на них стал течь вниз, смешиваясь с черной землей, и в черноте этой стали проступать… реки алой воды, или, может быть, крови? Всё стало темнеть, воздух словно заледенел… и вкус железа во рту, запахи гниющей плоти поражали своей острой вонью. — Что ты здесь делаешь? — голос юноши тоже заледенел, а еще в нем проступил… панический страх. — Что ты здесь делаешь?! Его алые глаза пылали как объятое пламенем дерево в топке печи, его кожа из бледной стала наливаться странной серебристой голубизной, как у… призрака, или болеющего тяжелым недугом человека. Он смотрел с яростью… и страхом. — Прочь! — глухо, но отчаянно крикнул он. — Прочь! Никогда не приходи сюда, никогда не смей «прикасаться». Прочь! Последнее он крикнул уже с таким отчаянием, что свет в его глазах стал влажен, а брови надломились в страдании. За ним, появляясь уже из сплошной темноты, возникли какие-то движение, и тот, кто смотрел, увидел, как словно пепел трескает и ссыпается его кожа, как кровь течет из глаз, как его тело окутывают какие-то злые силы, точно капканы… и безжалостно утаскивают обратно во тьму. Лишь одна слеза успела скатиться… объяв жаром губы, на которые она упала. ,,, Бесчувствие всегда страшило А-Сяня. Порой он любил сны, когда они были светлы и в них чудилось тепло, но когда это были кошмары, а то и вовсе — ничего, он пробуждался в страхе, начинал отползать со своего места, прижимался к стене и пережидал, пока страх пройдет. Ему причину он не знал, но его слишком пугала пустота. Вот почему он любил большие пространства: там пели птицы, светило солнце и кипела жизнь. Во всем этом он не чувствовал себя так потерянно, и даже простой соловей, неся на своих крыльях поющий рассвет, озарял испуганную душу радостным пением, бесконечно помогая ей. Воспоминания о крови и тьме (может название) таяли так же стремительно, как и снег с тех гор, которые он видел во сне. Так же таяли и воспоминания о прекрасном юноше, флейта которого пела о любви. Лишь одно слово А-Сянь запомнил — «жду». И повторил его, раскрыв свои горячие, словно обожженные чем-то губы. «Жду». Он не знал, но проспал он без малого два дня. И для Ванцзи это были самые тяжелые два дня в его прежде слишком одинокой жизни. Он почти не отходил от юноши, смотрел на него, переживал. А тот спал, словно заколдованный, и мирное выражение не сходило с его лица. Он был так красив… его молодое лицо с алыми щеками, линии его губ, трепет ресниц… Даже Сюэ Чэнмей был слегка взволнован, при этом сама идея прекрасного спящего юноши, да еще и в его доме, немало тревожила его. И было немного странного в том, как он на него смотрел, словно… примерялся, всё хотелось ему приблизиться, «примерить» себя к этой картине. — Прочь, — голос Ванцзи был достаточно низким. Он не заметил, как после этих слов веки А-Сяня слегка затрепетали. Сюэ слегка надул свои губы, выражение лица его так и говорило: «Да не больно-то и хотелось», но смотреть продолжал. Что страннее, А-Цин тоже бросала эти странные взгляды, сперва на Ванцзи, печально сторожившего юношу, а потом и на самого парня, неподвижно лежащего на подушке. — Сходи развейся, — упрашивала она его, — здесь пыльно, надышись воздухом. И, видя весьма выразительный взгляд, закатывала глаза. — Ничего с ним не будет, я посторожу. Не волнуйся за мерзавца, он не посмеет подойти. Знает, что я порежу, такое уже было. Не веришь? У него на ключице шрам остался. Она лгала, хотя шрам действительно был. Но для Сюэ это не стало травмой, напротив — обрело черты дорогого воспоминания. Если спросить его, то он бы коротко ответил: «Это плоды любви». Но лучше подошел бы другой ответ: «Вот, что бывает, когда пытаешься обнять родного отца». Сколько ему было, лет десять? Почти тот же возраст, в котором Сюэ Ян потерял палец. Малец тоже еще был доверчив и глуп, тепла хотел, как кое-кто другой когда-то конфет. Ну и получил, и было за что. С тех пор Сюэ навсегда запомнил, что когда папа «в мечтах» или отчаянном бреду о невозвратимом, то папу лучше не трогать. А еще… когда гроб открыт. И это было очень важно. Сюэ был ветреным, но очень осторожным и достаточно умным человеком. Он был хитрым и ловким, почти как лиса, и непредсказуемым, как летучая мышь, слишком стремительно разрезающая своими крыльями пространство в ночи. Потому что жизнь, в которой он оказался, буквально требовала от него учиться, что он и делал. Он не сильно боялся оступиться или ошибиться — ведь это же опыт. А как возможные последствия — раны… их он тоже не боялся — ведь это память. Единственное, чего не смог бы спокойно пережить, так это насилия. Он был свободолюбив и романтичен, и не хотел, чтобы что-то сбивало его с этого курса. Поэтому в детстве кошельки он срезал максимально аккуратно, а если попадался, то бился изо всех сил, чтобы выкарабкаться. Порой его гнали в угол, на что проворный Сюэ сбегал то в сторону леса, то в сторону острых скал, а то и вовсе — в пруд, и сидеть мог там долго, скрываясь среди высоких камышей или лотосов. Однажды он просидел так почти сутки, заработал лихорадку, еле выжил. Другой раз он просидел в лесу пять дней с ранеными ногами, питаясь только листьями одуванчиков, а к ранам прикладывая мох, чтобы не загноились. Короче говоря, живуч он был, и как-то сразу цели свои знающий. Всё в нем, включая кровь и сознание, буквально взывало к тому, что он не должен… познать страдание, что его свободолюбие и игривость ничем не должны быть запятнаны, что он… должен быть счастливым. И он им был, этот маленький бес, доводивший несчастную А-Цин до белого каления, поцеловавший мальчика в восемь лет, причем нормально так присосавшись, толком даже не поняв, зачем это сделал, разрешившийся от невинности в сарае богатой усадьбы, где держали тонкорунных овец, причем не с сынком из этой самой усадьбы, а с его возраста вором, который ночью крал в садах этой усадьбы персики и локву. Они случайно встретились, хотя скорее уж невольно наткнулись друг на друга. Сюэ крался в сарай, потому что там было тепло и всегда была свежая чистая солома, а вор подбирался к деревьям с холщовым мешком. Столкнулись, закричали, одновременно позатыкали друг другу рты. Залаяли собаки, оба бросились в разные стороны бежать, тут же упали, потому что так поставили ноги, что когда кинулись, те как крюки зацепились друг за друга. Резко встали, Сюэ первым опомнился, и совершенно бездумно взяв вора за руку погнался к сараю. Зарылись в солому вблизи овец, а руно-то сильно пахнет, любой нюх собьет. Когда псов успокоили и всё затихло, вышла луна, благодаря чему оба наконец-то хоть рассмотрели друг друга. Смотрели и смотрели, пытаясь отдышаться. А сердце-то из-за стресса так заполошно билось, уж так гнало кровь… а рядом спутник красивый, оба были черноглазые, у обоих глаза светились. И оба были очень молоды, а у таких ничего удержу не знает, тем более желания. Вот так и разрешился Сюэ от невинности, в теплой мягкой соломе среди тонкорунных овец, и там, где холодил лунный свет, сразу же прикасались горячие губы. Поэтому да, он был счастливым человеком, который знал, чего хочет и жил ради себя, даже сказать в полной гармонии с собой. Он не знал стыда, не знал ломающего сущность страха, был диковат и несдержан в поведении, но осторожен и хитер. Что и говорить, если самая большая беда, которая могла его поджидать, это обдереть задницу в желании смотреть на красивое лицо, одновременно наслаждаясь дарами любви. Но он и с девушками спал, когда хотел поиграть сам, а не чтобы поиграли с ним. Ему нравились девушки, интересные они были, но ни с кем, кроме как рядом с другим парнем, в долгосрочной перспективе он себя представить не мог. И в этом тоже было что-то… внушенное. Он как-то пришел к выводу, что рядом должен быть именно парень, и так будет правильно. Но пока еще не удалось найти того, кто, как и зов солнца, позвал бы его к дальнему горизонту… Ванцзи внял достаточно серьезно прозвучавшим словам А-Цин и всё же вышел на улицу, но от дома не отходил. Он побродил вокруг дома, печально вздыхая, нарвал на тонких, ниткообразных ножках цветов с маленькими розовыми головками и вернулся к А-Сяню. Желание вплести в его волосы эти цветы пришло как-то слишком спонтанно, и когда Сюэ увидел то, как человек с каменным лицом нежничает с чужими волосами, то чуть не покатился по полу от неудержимости этой потешной милотой. А Ванцзи смутился, побледнел, но цветы не убрал. Очень красиво было, да и розовый не так… ядовит, как кровь. Вроде красный и цвет любви, но в то же время — это цвет ярости войны. Кто знает, сколько бы юноша проспал, если бы тревога Ванцзи не заставила его… начать взывать к нему. Он переживал и в глубине души метался, ведь в тот день А-Сянь так… кричал, так страдал, страх лился из его глаз, а дрожь тела словно иглами проникала в Ванцзи. Ему так хотелось, чтобы А-Сянь очнулся, чтобы увидеть, что страха больше нет. И самому… успокоиться. — А-Сянь… — его ласковый, но с бьющейся из глубины души тревогой и волнением голос проникал в разум тончайшей волной, при этом окутывая как звездное небо над чащами лесов. — А-Сянь… Этот голос был подобен теплой сети, которая поймала юношу, когда тот отчаянный голос буквально откинул его от себя в темноту. Но вот она явила себя, и во тьме начал медленно загораться льющийся из откуда-то свет… Веки юноши поднялись, он открыл глаза. Жизнь, которая билась внутри него, забилась чаще, но снаружи эти воды тронула лишь легчайшая рябь, медленная, как приближающаяся весна. Ванцзи смотрел на его пробуждение, и чувства, в сердце его возрастающие, спирали ему дыхание, тревожили, будоражили. В комнате было темно из-за закрытых ставней, желтый свет становился темнее, пробиваясь в щели, играя с витающими пылинками и запахами сушеных цветов. А-Сянь рассмотрел того, кто звал его, а когда узнал, когда признал… наступил рассвет. Это не было похоже на сцену в горах, которую он уже забыл, но было странным, что и здесь, в яви, тоже наступил рассвет. Но ничем не омраченный, живой чистый рассвет. А рядом… радость встречи глазами, запахами тепла и тел. А-Сянь увидел лицо Ванцзи, объятое нежнейшими чувствами, и в сердце что-то медленно растеклось, как горячее пряное вино. Он почувствовал запах этого тепла, запах волос, одежды и еще чего-то, пока незнакомого, ведь он был в чужом доме. И он стал вдыхать глубже, чтобы оно проникло в него… чтобы человек перед ним тоже проник в него. Он не мог его поцеловать, слишком слаб был, и веса его тела тоже не мог ощутить… но вот втягивать его запах, поглощать его глазами… Сердце А-Сяня пело, но безмолвие этого пения явило себя несколько иначе, чем безмолвное пение души человека из его сна. Только так Ванцзи и смог бы объяснить то, что случилось дальше, ибо для другого объяснения еще не было создано тех слов, смогшие объяснить то, что он почувствовал. Когда улыбка юноши медленно подняла ему уголки губ, когда в их прорези забелели его зубы, когда из горла послышался медленный выдох, такой облегченный, в чем чувствовалась радость, Ванцзи показалось, что в комнате… наступил рассвет. Мрачные тени и полумрак становились всё светлее, золото лучей прошивало их… нет, просто золото, словно воссияло золотое сердце, расправив золото крыльев, занявших всё пространство. Как это было… непередаваемо, волшебно, вечно. Словно тьма внутри самой души исчезла, пока золотое сердце являло собой весь свой свет. Оно не просто сияло — оно из тьмы восставало, усиливая свое сияние. И медовые потоки света разлились, медовое золото, пьяные желтые сливы и груши, чей сок сладчайшим нектаром стекает в горло… У Ванцзи перехватило дыхание. Ему казалось, что врата внутри грудной клетки открылись… вот просто — открылись врата, что-то открылось даже не впуская в себя, а выпуская что-то на волю. Это был золотой свет, льющийся из сердечной чакры, и хотя не сердце рождало любовь, но врата туда были рядом. Вот почему люди решили, что любит сердце… но оно просто билось, как меч об щит, защищая эти самые врата… или же взывая, порождая столько шума? Словно этим пытается докричаться до кого-то: «Я здесь, я живой! Слышишь ли ты меня? Я здесь!» Но разве мог кто-то услышать? Ванцзи сам не знал, для кого или для чего бьется его сердце. Столько лет одиночества и неизвестности… а сердце бьется. Вот бьется и всё тут, ударяет мечом о щит, порождая громогласные звуки присутствия, точно гром в небесах пытается вызвать. Но гром так и не явил себя… зато тихо снизошли дожди. Ванцзи сам не понял, как заплакал. Ему вдруг стало так легко. А-Сянь… проснулся, проснулся и смотрит на него. Живой… живой и улыбается ему, только ему. Причина этой улыбки он, Ванцзи, она явила себя для него и из-за него. Как солнечный свет опускается с вершин гор, так стекали и слезы Ванцзи. Он плакал, кажется, впервые так, чтобы почувствовать в слезах не горечь, а… что-то мягкое, болезненное… но эта боль не травмировала, а призывала жить и… еще, еще и еще столкнуться с причиной вот так лить слезы. Не от одиночества, не от тоски или страха… а потому что кто-то улыбался не своему восхищению его статью, не своим желаниям в отношении него, а… ему, просто ему, именно «ему». Потому что это… был «он». Ванцзи был уверен, что А-Сянь видит именно «его», потому что он был так невинен, так наивен. В нем пели не мысли и способности, а… чувства, чистые и всецело живые чувства. Они как цветы, ждущие солнца, распускаются не по прихоти или любви к своей красоте, а потому что без солнца даже головы не поднимут. Казалось, уголки губ А-Сяня тоже подняло солнце, которое он увидел в Ванцзи. Но А-Сянь был глуп, чтобы это понять. Прав был Ванцзи, размышляя, что юноша представляет собой одни лишь чувства, и они, как неограниченное ничем сознание, действуют прежде разума и мыслей. А-Сянь видел перед собой заплаканное лицо Ванцзи, но всё равно продолжал улыбаться. Его эти слезы могли бы взволновать тревогой, но… этого не случилось. Он словно бы чувствовал, что всё хорошо… но, как бы глуп ни был, отнюдь бездействием он не страдал, и хорошо чувствуя, что что-то убрало колючки, взял и обнял Ванцзи. Тот этого не ожидал, и юноша буквально положил его на себя, так как еще слабел после столь долгого сна и не мог долго удерживать руки и спину. Оказавшись в чужих объятиях, Ванцзи замер, словно попавшийся в сеть зверек, и не шевелился. Только сердце его часто-часто билось, и дышать стало тяжелее. А-Сянь же был счастлив. Ему нравилось тепло Ванцзи, нравился его запах, особенно часто сухой запах волос. Волосы Ванцзы были плотными, но, казалось, не пачкались так часто, как должны были, а потому часто их запах был сухой, без примеси маслянистости. И А-Сяню нравился этот запах, в котором можно было ощутить ветер и то, что он нес в себе. То запах хвои, то пыльцу цветов, а то и даже семена одуванчиков или горьковатую отдушину мха. Но сейчас пахло чем-то пыльным и немного солнцем. Оно упало своим теплом на волосы Ванцзи, как вуаль, и там же и осталось. Поэтому вокруг юноши, можно сказать, было целых два солнца. Но что это за наливающееся зарево так неожиданно вспыхнуло перед глазами? Юноша скосил взгляд и увидел, что уши Ванцзи ярко покраснели и, можно сказать, действительно пылали, почти горели, хотя сам он этого не чувствовал. А-Сянь был глуп… но он не страдал бездействием. Ванцзи дернулся, когда ощутил, как его уха коснулось что-то мягкое и горячее. Это юноша, точно ищущий тепла зверек, прижался к горячему ушку своими губами, тоже красными, и тоже горячими. Не сказать, что Ванцзи агрессивно отшатнулся, но он всё же отстранился, но… в его глазах не было злости. Взгляд испуганный, но не агрессивный. И А-Сянь это увидел сразу. Ванцзи был так напуган, так взволнован, еще не отошедший от своих прежних чувств… он был раскрыт как никогда, а потому был податлив, беззащитен. Уязвим. А-Сянь… был глуп. Но в сравнении с другими людьми… по-настоящему живым. И эта жизнь говорила через него не словами. Она вообще не говорила, она… дышала, цвела, сияла и источала тепло, способное растопить лед. Взгляд А-Сяня стал томным, в нем чувствовалась примесь грусти и… словно что-то протягивало руку. Просто возьми… возьми эту руку. Сколько же можно… ждать. «Жду…» Это слово буквально плыло в его голове, и губы А-Сяня шевельнулись. Он повторил его движением своих губ, но не произнес вслух, в то время как медленно приближался к испуганному и словно бы застигнутому врасплох Ванцзи. Тот был так открыт, так трепетал… в этот момент он нисколько не был в своей власти, а боязливо, почти обнаженно ожидал, пока что-то возьмет во власть его. Это было… так непреодолимо, так желанно, что ты всё отдашь, лишь бы это случилось. И гордость, положение, даже уставы не имели значения. Всё это суетное, бессмысленное. Оно мертвое и не родит ничего живого, оно лишь скует жизнь, не давая ей вволю дышать. Ванцзи слегка выдыхал через рот, и юноша чувствовал жар его дыхания. Он приоткрыл свои губы, скользя взглядом то к глазам, то к губам Ванцзи, и приближался. Ванцзи его не останавливал. Он вот-вот сорвется с этой ветки, как лист осины, и закрутит его теплый ветер, в свободном падении достигая вершин… — О как, — так неожиданно появился другой голос, который словно удар в набат уничтожил радость шепчущей тишины, — надо же, он очнулся. Таки ура. Это был Сюэ. Неизвестно, сколько он успел увидеть, но слишком свободно и, даже сказать, нагло он вошел в комнату, с улыбкой встречая пробудившееся лицо. Ванцзи очнулся и отпорхнул от А-Сяня, чувствуя тяжелый рокот сердца в груди. — Какой хорошенький, — похвалил парень, присев возле юноши. — Я Сюэ Чэнмэй, живу здесь вместо с одной вредной старухой. Добро пожаловать и с добрым утром… наконец-таки. Сюэ улыбался и выглядел донельзя довольным. Его черные глаза внимательно скользили по лицу юноши, и улыбка, которая совсем Ванцзи не понравилась, то и дело трогала его губы. Он даже закусил нижнюю, довольно сузив взгляд, и протянул руку, касаясь волос юноши. — Не трогай, — Ванцзи сам не понял, как это сказал, но тон его был низким, почти угрожающим. Сюэ даже не сразу повернулся к нему. Он еще потешил себя, любуясь юношей, однако невозможно было не почувствовать тот ледяной огонь, который впился ему в лицо, а потому, закрыв глаза и с выдохом издав тихий смешок, он повернулся к Ванцзи. — Ну, если он твой, то так и скажи, — легко заговорил Сюэ. — А то ведь если нет, то и драться нет смысла, не так ли? А я люблю побороться с кем-то за что-то. Причем, знаешь, бывает так заиграешься, что тот, с кем дерешься, начинает вызывать больший интерес, чем тот, за кого дерешься. Просто поразительно, как в одном предложении этот человек умудрился выразить свой интерес сразу к обоим, причем утвердив, что вкус его может измениться так же быстро, как к грязной меняется чистая одежда. — Он мой спутник, — ледяным тоном ответил Ванцзи, — а не любовник. Ты унижаешь его своим вниманием, оставь это. — А ты уверен, что унижаю? — улыбнулся Сюэ. — Уверен, что не наоборот? Почему это ты за него отвечаешь, пусть сам за себя ответит. Он же не ребенок. — Его разум… оставляет желать лучшего, — коротко ответил Ванцзи, на что Сюэ поднял брови. — А потому не тревожь его. — Кого? Разум? — Юношу, — в голосе Ванцзи зазвенела сталь. — Мы уйдем, как только он наберется сил. Сюэ заулыбался, словно тон этого разговора страшно его потешил, затем обошел место, где лежал юноша, и теперь нависал над ним с другой стороны, смотря на него с тем же хитрым интересом, с которым лис смотрит на курятник… внутри которого уже орудует хитрая лисица. — Я бы поставил пару золотых монет на то, что кому-то это сильно пришлось бы по нраву, — он уже не протягивал руку, а просто смотрел на А-Сяня, который, в свою очередь, смотрел на него. — Чувственная красота… так похожая на красоту моего отца. А вот у тебя красота тонкая, благородная. Но ты куда глупее, чем этот пацан. Но хорошенький, как и он. Точно не хочешь подраться? Я бы и за тебя поборолся. И снова улыбнулся, неплохо так этим смущая, но в случае с Ванцзи смущение это было больше раздражительным, нежели волнительным. — Я хочу есть! — вдруг закричал Сюэ, выпрямляясь. Игры в гляделки ему, очевидно, надоели, поскольку Ванцзи больше не отвечал, а только холодно смотрел. — Эй, старуха! Разведи огонь и зажарь мне своих родственников, которых я вчера подвесил за хвосты, — а потом обратился к своим гостям: — Жаренная на вертеле крыса — м-а, пальчики оближешь. Он прижал кончики трех пальцев к губам и чмокнул губами, одернув пальцы от рта, чем выразил свое восхищение этому блюду. — Слышь, недоумок, какая я тебе старуха?! Катись к папаше в ад, или в бордель к мамке. Хуец свой насади на вертел и зажарь, помойная крыса. — Ах, — протянул Сюэ, прижав ладони к груди, — как она меня любит, а как балует! Ну ничего, Сюэ тоже потом нассыт ей в тапки, потому что вечерком у меня дела, а делам нужно «подлизать» в виде сладостей. У меня просто после прошлого раза язык побаливает, а подлизать нужно, потому что в прошлый раз недолизал. А такое… девицы не прощают. Злобные они, а почему? Потому что или голодные, или неудовлетворенные. Так что не боись, старуха, сегодня в счетах не потеряешься, потому что считать нечего будет. Кстати, — теперь он обратился к своим гостям. — Как ответственный квартиросъемщик, попрошу деньги наперед, и полную сумму лично мне в руки. Это же мой дом, пока кое-кто здесь в наглую под моим боком приживается. Давай-давай, чего зенки вылупил? Плати за постой, а то получишь простой под дырявой крышей на трухлявой скамье. Ванцзи смотрел на человека породы настолько наглой и бессовестной, действия которого вообще никаких границ не знали, что онемел бы от шока, если бы не был тем собой, которым был. А был он… ну, не за того его часто принимали. — О какой сумме речь? — спокойно спросил он. Лицо Сюэ сразу просветлело. — Так, тебе это будет стоить… — Это вопрос не о деньгах, — с каменным лицом сказал Ванцзи. — В смысле? — В смысле я уже заплатил «хозяйке» дома, а потому о суммах в еще чьи-то руки и речи быть не может. — Что?! — на высоком тоне аж дернулся Сюэ. — Она… да как она посмела?! Это же я, я хозяин этой хибары и тех денег, которые можно сгрести, пригрев нерадивых путников. Эй, старуха, ты меня слышишь? Я положил оба глаза на деньги этих просветленных! — Можешь завернуть себе эти глаза в платочек, урод! — послышалось с коридора. — Что?! — снова закричал Сюэ. — Ну всё, сама напросилась. Беги, А-Цин, беги, потому что сейчас так бить буду, что весь песок между ног вытряхну! — Только сунься, — издали послышался отчетливый звук вытащенного кухонного тесака, — и я быстро помогу тебе стать «подружкой», а не «дружком»! — Да я тебя задушу, паскуда! — и он бросился в коридор, впрочем, как заметил Ванцзи, с лихой и более чем возбужденной улыбкой. Да, странные отношения. Если бы то, что звучало в диалоге, было истиной их отношений, они бы уже давно поубивали бы друг друга, но нет, живут себе до сих пор. Сколько этому Сюэ, лет двадцать? Совсем еще молодой, а от того и задористый, как сам сказал, на отца похож. Ванцзи неожиданно нахмурился. Этот Сюэ… не нравилось ему, как он смотрел на А-Сяня. Его взгляд… скорее ощупывал границы, нежели их переходил, однако и такое приближение к ним напрягало Ванцзи. Он ведь знал… знал, что А-Сяню пришлось пережить из-за его состояния, из-за этой глупости, которой тот болел. Это было так… жестоко. Даже дети были не так беззащитны. Ванцзи это страшно огорчало. — Что? — он наклонился, когда А-Сянь, смотря на него, попытался встать. — Чего хочешь? Есть? Пить? — Мыться, — вдруг выпалил А-Сянь, и Ванцзи высоко вздернул брови. — Мыться? — переспросил он и отвел взгляд. Как раз мыться, учитывая… некоторые склонности этого человека, ему совсем не хотелось. — Х… хорошо, но сначала поедим. Что ты хочешь? А-Сянь клипнул, потом еще раз. И снова широко улыбнулся. — Гэгэ, — он протянул к нему руки, улыбаясь так, что, наверное, затмил бы своим теплом солнечный свет, — гэгэ. Ванцзи всё еще был растерян, испуган, насторожен… и беззащитен. И он не стал сопротивляться, когда А-Сянь сомкнул на нем руки, привлекая к себе. Ванцзи позволил себя обнять, но сам руки не распускал. Лишь щека его мазнула по мягким волосам юноши, и что-то трепетное отозвалось в быстро забившемся сердце бродячего заклинателя…