Вечное сияние чистой любви

«Звери…» Шум ревущей толпы казался воем из глубин преисподней, где невежественные глупцы, погрясшие в своих грехах, стремились утянуть за собой на дно светлые души. «Вы не люди…» Во тьме огонь всегда кажется танцующей водой, ведь его изгибы слишком очерчены, а отблески слишком очевидны. Но сейчас этот огонь был куда ярче, несмотря на то, что вокруг царствовала ночь. На такой горе, как Луаньцзан, даже ночь не была просто ночью — это было черное непроглядное ничто, глубокое и страшное. Однако даже так на этой горе были люди… ревущие криками солдатни люди, пришедшие сюда со звоном мечей и пропастью в сердце. Они… пришли убивать. И он это видел. Силуэт его был виден и очевиден так же, как и огонь, хотя сам он огнем не был. Он был скорее тенью среди теней к нему прильнувших, но даже они, хладные и бесплотные, не повергали его в такой холодный ужас, как эти якобы живые люди. Сейчас он остался один, однако холод этот был не от страха. Да, он остался один… совсем один. Ни верного генерала рядом, ни стального нрава боевой подруги, которая лечила его раны. Убиты… уничтожены, сожженные как преступники, которыми не были. Но, допустим, были… однако чем могли завинить старики, которых зарезали немногим ранее, зарезали и осквернили плевками прямо на его глазах. И он остался совсем один. Его руки еще помнили тепло испуганного ребенка, которого он второпях спрятал в дупле старого дерева, и слезы его, блеснувшие как алмазы, всё еще стояли перед глазами. «Ты же вернешься? Пожалуйста, вернись…» Но он не вернется, и он знал об этом. Стоя на возвышении плоского холма, он, чьи волосы и одежды трепетал могильный ветер горы, смотрел на солдат, которые толпились вдали от него, не могшие пройти барьер. Он видел их, и они видели его. А каким же они его видели? Едва заметная тень человеческого очертания с, как им мерещилось, дьявольски красными глазами. Этим людям, убийцам, если точнее, многое мерещилось, они пришли сюда убивать, прекрасно зная, что здесь лишь слабые старики, ребенок и тот, кого они нарекли чумой своего времени. Вот он, стоит наверху, смотрит, этот дьявол без сердца, палач и губитель их надежд. И уже всё равно, что именно он позволил им выиграть войну, уже всё равно, что ради их победы нашелся человек, который обменял душу на вот такую участь, утонув в самом сердце тьмы. А у тьмы… не было сердца. Теперь его не было и у него. Не имея в груди ни трепета, ни страха, он сделал шаг и цигун позволил ему легко, но быстро опуститься вниз. Столкнувшись с землей, невесомо, но тяжело, он медленно выпрямился, устремив взгляд своих красных глаз на них, презренных и никчёмных вояк. — Вы пришли меня убить? — голос его лился не из горла, а из самой ночи. — Пришли на эту землю, пришли в мой дом, погубив моих родных… Он выпрямился, и тьма сгустилась вокруг него. — Я проклинаю вас, — сказал он спокойно. — Всех проклинаю. Каждый, кто умрет сегодня ночью, покоя не обретет и души их будут скитаться на этой горе вечно, и земля, которую вы топчете своими ногами, станет для вас могилой. Так умрите же… Отслоившись от его спины, тени и тьма сверкнули как черные клинки, и острыми волнами разошлись, точно две волны, поползя по скалам. Людям почудилось, будто то крылья, и замерли от этой хоть и темной, но такой невообразимой красоты. А он… его глаза когда-то были черны, а теперь красны даже не как кровь, а как что-то иное… как адовый огонь, угли вместо сердца, еще пылающие, словно был кто-то, кто их раздувал. А кто же… кто же это был? Красные глаза метнулись в сторону, увидев шевеление белых одежд. То был высокий, с гордой осанкой мужчина, лоб которого стягивала лента, а рядом с ним еще трое, двое постарше и один моложе, держащий в руках плеть. Но красные глаза не отрывались от человека в белой одежде. Он всё всматривался, никак не мог распознать, но когда что-то рассмотрел, то дьявольская улыбка растянула его губы. — А где же брат ваш? — он улыбался и глаза его пылали глубоким красным пламенем. — Кажется мне, я буду опозорен, если сегодня падут не все наследники именитого ордена. И да, я помню, чей я ученик. Но вот так сложилась судьба, увы. Я ушел от вас, а вы пришли меня убить, — на глаза его легла тень. — Но ведь и я уже не тот, кем был. Где он? В ответ ему молчали, словно он был лишен ума и не имело смысла с ним говорить. — Где он?! — закричал мужчина. — Что вы с ним сделали? Забили до смерти плетьми? Он должен быть здесь и принять вызов, мы же, в конце концов, враги! Тупицы, разве вы так и не поняли, зачем он меня спас? Чтобы самому прикончить, добыв себе вечную славу и громкое имя, рядом с которым все прочие звучали бы шепотом. Безмозглые глупцы, никчемные паразиты! Вы украли у меня бой, ради которого я сберег свои силы! На что мне их тратить? На вас?! Я вас презираю. Он слегка подался вперед, как хищник, готовящийся к прыжку. — Если не увижу его, — хищно улыбался мужчина, — повторю подвиг Вэнь Сюя и ворвусь в Облачные глубины, сравняв её остатки с землей, пока не выскребу его наружу. Где он?! Трое из четырех смотрели на него с гневным презрением, и только один — с муками и сожалением. А мужчина уже не кричал, и в крике его больше не слышно было надлома, который он хорошо скрывал. Он взмахнул рукой, земля расступилась и из неё, наружу, темной волной хлынула тьма, пожирающая земной огонь. Финальная битва проклятой ночи началась…

***

— Я уезжаю. — Так скоро? — удивился управляющий, не без поджатых губ отдавая часть уже уплаченных денег, ведь этот мужчина оплатил два дня, а провел здесь только одну ночь. — Но… могу хоть спросить в чем причина? Это из-за дурачка? Ванцзи скосил на него ледяной взгляд и пожилой мужчина тут же отвернул свой. — Мне нужно уехать, — голос Ванцзи был похож на стужу в самый холодный день. — Это всё. — Ну хоть поешьте… — Нет нужды. …В груди горело огнем, всё тело охватывало жаром, и его волны делали не столько хорошо, сколько больно, стыдно, даже отвратительно. Они путали его, стесняли, теряли. В ту ночь, когда Ванцзи вырвался из объятий невменяемого паренька, он бросился бежать от него так, словно это был даже не самый страшный враг, а самый ужасный кошмар, ведь врага бы Ванцзи не боялся, даже сам бы пришел к нему, чтобы тот рассказал ему хоть что-то о его прошлом, а вот то, что нагоняло страх… было сильнее. Оно не давало ответы, оно лишь гнало, и чувства подсказывали, что, беги, беги как можно дальше. Однако учитывая произошедшее дело-то было в страхе другой природы. За те пять лет, что Ванцзи бродил по миру, он никогда не ощущал за собой «такую» тягу, во всяком случае так, чтобы причиной этому был кто-то другой. Да, на него засматривались, да и он, бывало, смотрел, но вот как-то ни разу ни было так, чтобы он решился. И он не понимал почему. Женщины были готовы всё сделать сами, увести для этого в хорошее место, всё предлагали… а Ванцзи не хотел с ними идти. Вот не хотел и всё тут. Бывали и юноши, которые тоже предлагали, Ванцзи заметил, что они вызывают у него чуть больший наплыв чувств, но и с ними он не решался, порой не понимая почему. Он ведь не святой, нет никаких обетов. Но лишь подумать, чтобы сделать это, и чувство было такое, что он что-то предает. Он думал, что, возможно, себя, что, возможно, есть что-то, что он себе обещал или что отвратило его от таких дел. И до этой ночи он думал, что просто неспособен, что не умеет даже желать так, чтобы возбудить себя самостоятельно, чтобы ощутить то, что называют страстью, и если раньше он мог ухватиться лишь за тени подобных желаний, то этой ночью… он всецело вкусил то, что отбрасывает эту тень. Он никогда такого не чувствовал, он даже не думал, что это может быть так. И из-за кого? Из-за «блаженного» юнца, которым, судя по всему, не брезгует целый город, который целовал его губами, что перед тем были на таком постыдном месте, который был так возбужден тем, что его насиловали, что, похоже, возбудился даже сильнее тех мужчин. И этот юноша целовал, этот юноша терся о него, его тело было влажным и горячим, мокрым от пота, а внизу еще и от влаги, этой скользкой, дурманящей разум влаги, ведь её запах, он… потерял Ванцзи голову от возбуждения. И Ванцзи сбежал от этого человека, потому что не столько он, сколько реакции собственного тела напугали, ему было стыдно, что он так распалился на несчастного калеку. Как он вообще мог подобное допустить, как? Почему тело в одночасье стало ему чужим и словно стало принадлежать… этому человеку, почему оно так среагировало на него, почему? И ведь совсем не скажешь, что произошло что-то сверх фантастическое, ощущение было такое, словно вода, которой до этого некуда было деться, вошла в свой поток, нашла свое русло… словно кровь наконец-то нашла свои вены и кинулась по ним, стремясь достичь сердца и заставить его, заставить… так сумасшедше биться, словно впервые забиться и дать почувствовать себя живым. Сумасшествие… — Ну что ж, — управляющий отсчитал деньги и вычеркнул имя из учетной книги. — Тогда хорошего пути. Будете бывать в наших краях, не забывайте об этом скромном постоялом доме. — Действительно скромном, — ответил Ванцзи, вспоминая ту узкую каморку. — Всего доброго. Управляющий с интересом посмотрел ему вслед, явно думая о чем-то, а после бросил взгляд на скамью, из которой вчера с самыми «добрыми» побуждениями забрали Сянь-Сяня. Пожилой мужчина тоже знал за все творящиеся дела, но целый постоялый дом лучше, чем сгоревший постоялый двор, так что, увы, но даже пикнуть старик не смел, да и как бы это помогло? Блаженный парень зачаровал всех мужчин, привязал к себе всех женщин. Ей-богу, словно ведьма какая-то… Спустя какое-то время, старик, что скрупулезно подсчитывал доход за эту неделю и ни на секунду не отвлекался, в какой-то момент поднял взгляд и чуть удар не схватил. — Тьфу ты! — действительно сплюнув, забранился управляющий. — Да что же это такое, чего ты сюда суешься? Иди! Сянь-Сянь, который прислонившись к стене робко выглядывал из-за неё, поднял взгляд вверх, к лестнице, и увидев это управляющий забранился еще больше. — Нет его, — немного поостыв, более спокойно сказал он. — Ушла твоя любовь, спугнул ты её. Я точно знаю, что это из-за тебя он ушел. Небось попытался прижать его в каком-то углу, вот и страху на него нагнал. Боже, за столько лет первый раз вижу, чтобы ты так за кем-то увязывался. Что, понравился сильно? А нет его больше, ушел. Ушел… Сянь-Сянь понимал, что это значит, он не раз видел, как вслед за этим словом лились горькие слезы. Но, кажется, он понимал не столько слово, сколько последствия и факт того, что «уйдя» больше не вернутся. Управляющий даже подумать, представить себе не мог того, что произойдет после того, как он закончит говорить. Лицо Сянь-Сяня побледнело, причем настолько, что даже можно было отследить, как прежний румянец просто сошел с его щек. Он задрожал, даже челюсть его застучала, глаза стали больше и во взгляде их просочился такой страх, такое… сокрушение, что старику показалось, что еще мгновение и этот парень просто взорвется. И тот взорвался. Криками. Ужасными душераздирающими криками и такими же удушающими слезами, что крупными слезинками стекли с его глаз, орошая бледные щеки и покрасневшие губы. Сянь-Сянь стал кричать так, как, пожалуй, за все пять лет никогда не кричал, даже когда его пытались взять силой или увести. — Что такое?! — выскочив из кухни, жена управляющего, уже немолодая, но вполне здоровая женщина огляделась и увидев плачущего паренька перевела грозный взгляд на мужа. — Довел таки! — Это не я! — не понаслышке зная тяжелую руку своей жены, старик спрятался под стол. — Клянусь, это не я! — Не ты! — передразнила его женщина. — Тогда почему он так плачет, кто тут был, кто его обидел?! Сянь-Сянь, мальчик мой, кто сделал бо-бо, давай, покажи на него, эта старуха отомстит за тебя. Обычно «Бо-бо» дети называли боль, и учитывая, что Сянь-Сянь от них далеко не ушел, женщина в общении с ним употребляла те же слова-наречия, что и со своими малолетними внуками. Но парень не отвечал и заливаясь слезами уже валялся на полу, пребывая в такой страшной истерике, которой у него не видел никто. Скоро возле постоялого дома собралось еще больше женщин, ведь каждая знала, кто мог так надрывно плакать и кричать, правда не думали, что с такой силой. Они окружили Сянь-Сяня, гладили его, успокаивали, чуть не убили старика-управляющего, из-за чего тот вынужден был спасаться бегством. — Может у него где болит? — предложила одна. — Точно. Надо раздеть его и посмотреть. — Но одежда чистая. — Сянь-Сянь, может ты кушать хочешь? Вот, смотри, фигурка из расплавленного сахара, хочешь? — А может пить? Сейчас воды принесу. — Сянь-Сянь, пожалуйста, не плачь, сердце разрывается… И несколько женщин действительно уже лили слезы, видя, как их любимый «сыночек» содрогается в криках и дрожи, как слезы всё льются из его глаз, а они всё не понимали, что с ним не так. Вроде не ранен, вроде ничего не болит, потому что обычно дети обхватывали место, которое болит, а руки парня безвольно лежали на полу. И есть не хочет, и пить, ничего не берет, только плачет, плачет так, словно случилось что-то ужасное, словно… — А может он своих бабочек потерял? — вдруг догадалась одна из женщин. — Ну точно. Мой, когда что-то теряет, всегда глотку рвет. Сянь-Сянь, ты что-то потерял? — Так мы найдем! — Или новое купим, не плачь только, всё можно исправить. Найдем… Сянь-Сянь, глотая слезы, посмотрел на них, гладящих его по волосам и вытирающих его лицо от слез. Точно, найти. Что пропало, то можно найти! — Сянь-Сянь… — женщины отсахнулись, когда парень, буквально прорываясь сквозь удушливость их объятий, вырвался из многочисленных рук и, спотыкаясь, выбежал на улицу, побежав куда-то вниз. — Боже, ну что за дитя? Но хоть плакать перестал. — В туалет захотел, что ли? — Да какая разница, главное, что успокоился. Сестры, что же его в такие слезы ввело? Может и правда кто обидел и сбежал, подлец. — Мне так не показалось, уж больно странные это были слезы. Помните, как моя сестра, в юности влюбившись в странника, была заперта нашими родителями в доме, лишь бы не сбежала, а тот не дождался её и ушел. Что это были за крики, вот примерно такие же. — Глупости не говори. Разве блаженный может влюбиться? Он и не поймет такого. Детям опека нужна, мать, а не любовь «взрослых». Для любви взрослых разум нужен, а не сама любовь, ведь дети любят безусловной чистой любовью, а взрослые как? Они любят расчётом и телом. Ребенку мать нужна, что защитит его любовь и не даст её опорочить, поэтому мать должна быть взрослой и опытной, чтобы отстоять невинность своего ребенка. — И то верно. Пока они обсуждали произошедшее, Сянь-Сянь, задыхаясь, бежал в одно конкретное место, держа его в уме как некий ориентир. Он был босой, сандалии он потерял и подошвы ног снова натыкались на острый гравий и брошенные на земле вещи. Когда парень добежал до бани и буквально ворвался в неё, банщик, который едва успел переловить его до того, как тот бы ворвался внутрь, обхватил парня за талию. — Куда ты лезешь?! — взъярился он, слегка удивившись тому, что обычно пассивный Сянь-Сянь вырывался и уже начал кричать. — Да что с тобой, из ума последнего выжил? Так сильно хочешь быть использованным? А парень не сдавался, он задыхался слезами и рвался в ту комнату, где он был вместе с Ванцзи. Банщик, поняв это, оттащил Сянь-Сяня к проходу и, еле-еле усадив, вдруг дав ему звонкую пощечину, чтобы привести в чувство. — Вот так, — когда парень застыл и дыхание его успокоилось, банщик взял его лицо своими ладонями. — Теперь смотри на меня и слушай. Он ушел. Тот, кого ты ищешь, ушел. И явно ты тому причина, если не другое… «Другим» был некий разговор, который банщик подслушал, когда под самое утро, когда он только топил баню, к нему ввалилось несколько мужчин, судя по их лицам очень недовольных. Они обсуждали какого-то приезжего и возникшую «проблему», которую нужно решить. Да, прав был старик, когда сказал, что блаженный всех зачаровал, и ведь это был не первый раз и явно не первое «убийство», которое не просто обсуждали. Всякое было за эти пять лет, и, похоже, что Сянь-Сяня никто не собирался ни отпускать, ни отдавать. Сянь-Сянь же, снова услышав слово «ушел», вновь заблестел глазами от подступающих слез и вновь грудь его стала ходить ходуном от тяжелого ускоренного дыхания. — Он недалеко ушел, и будет идти медленно, — продолжал банщик, вытаскивая что-то из полок. — Вот. В свертке хлеб, сахар и сыр, сейчас еще мяса положу. Обязательно береги сверток, и ради бога, догадайся в него нос засунуть, когда захочешь есть. Сянь-Сянь, сосредоточься, смотри на меня! Ты сейчас возьмешь этот сверток и пойдешь за моим псом, он выведет тебя к тому, кто «ушел», понял меня? Я знаю, ты собак боишься, но он не будет к тебе подходить, просто иди за ним следом. Смотря на заплаканного, но с явным странным пламенем в глазах парня, банщик гладил его своей большой рукой, стараясь наставлять как можно понятливей. — Давай, пора тебе покинуть это место и пойти за тем человеком. Я не знаю, правильно ли поступаю, но желать обмыть ноги блаженному может только святой. Меня еще мама моя этому учила, и кто бы мог подумать, что я такое увижу воочию. Она-то лишь учила, а я увидел это. И я не знаю, верно ли поступаю и правильно ли, но… кто-то должен вывести тебя из такой жизни, понимаешь? Я не знаю, кто ты, но уверен, что у тебя всё может быть иначе, должно быть иначе. И до «него» я не видел кого-то, в ком бы увидел для тебя свет. Поэтому иди, иди! Хорошо, что он сам ушел, а то ему бы точно не поздоровилось. Он защитил тебя, да? Они очень разозлены, как быки, которых оторвали от кобылы. И сам же хмыкнул от своего сравнения. А что, разве было не так? Пока женщины ухаживали за животиной, мужчины выводили её на случку. Мерзкая устоявшаяся реальность. И до этого дня действительно не было ничего, что хотя бы намекнуло на перемены… пока не пришел тот, кто омыл блаженному ноги. Вот в это банщик и поверил, и вывел Сянь-Сяня к лесу, скрывая его от чужих глаз, тайно проведя его к тропинке, по которой ушел тот странник. — Пса не бойся, — засунув животному что-то под ошейник, сказал банщик. — Иди за ним. Он выведет тебя к «ушедшему». Глаза Сянь-Сяня заблестели, едва он услышал это слово, и сжимая руками сверток с едой буквально кинулся за взявшим след псом, который был очень умным и знал, что, если надо вести этого человека, следует держаться на расстоянии. Сянь-Сянь очень боялся собак, всегда задыхался от страха при виде друга человека. И это тоже был первый раз, когда он сам бежал бы за псом. Провожая его взглядом, уже давно повидавший реалии жизни банщик, кажется, впервые так горячо молился, чтобы у этого несчастного ребенка было всё хорошо, и чтобы тот человек не отверг его, чтобы… забрал с собой, уведя юношу от участи в этом городе, которая грозилась стать его судьбой.

***

Удушающий. Так Ванзци может назвать этот сон. Он вспомнился ему уже в лесу, в глубинах которого он сознательно старается затеряться еще больше, затерять свои чувства и мысли, которые четкие настолько, что четче некуда, однако он их не понимает, не может привязать к сознательному. Его раздирают эти непонятные для него чувства, словно бы и его чувства, но понять их он не может. Не может. Он видит, чувствует… и пугается этой неизвестности. Во сне, который он видел, он был человеком, который сидя на коленях держал на них кого-то еще. Вокруг было белым бело, словно снег или свет, и они оба тоже были одеты в белое. Тот, что лежал у него на коленях, слишком низко опустил голову, лица не увидеть. Только длинные черные волосы и немного линий тела, та же линия плеч, шеи, красивых рук. Этого человека он гладил по голове, а тот, кажется, что-то говорил, и говорил вроде четко, но какой-то странный купол, слишком удушающий любой звук, не давал услышать. Человек этот говорил, звук его голоса немного пробивался сквозь этот звуковой заслон. На его одежде, кажется, был какой-то узор небесно-голубого цвета, особенно на широких рукавах. Белые одежды… что-то печальное и одновременно родное чувствовалось в них. …жань Ванцзи чувствует слабость, он пытается понять, что же этот человек говорит, однако не может, голова раскаляется от боли. Что-то мешает, так сильно мешает… «Обернись, дай посмотреть на тебя… — было думает Ванцзи, но руки не слушаются его желаний, и продолжают гладить человека по голове. — Твое лицо бы увидеть…» Но как он ни пытался, эти руки были не его, и их движение исполняло чужое желание — эти руки гладили длинные черные волосы, перебирали их, поглаживали по голове. Этот человек, что лежал на коленях, был явно приучен этой ласке, от него исходило столько тепла и нежности, что Ванцзи чувствовал, как она вливается в него. Его чувства, они… словно были в любви, серьезной любви, но он понимал — это не его чувства, а человека, через которого он видит это видение, этот сон. Но что это за человек? Силой воли Ванцзи всё же удалось совладать над одной рукой, но вместо того, чтобы перевернуть ею человека, который лежал у него на коленях, он почему-то приблизил её к «своему» лицу, а отняв её ощутил, как холодеет в груди. Рука была в крови, и человек, что лежал у него на коленях, вдруг тоже оказался в крови. …жань Снова голос звучит в этом удушающем куполе, но теперь белый фон сменился багрово-черным, лепестки пепла летают повсюду. Ванцзи поднял взгляд и увидел фигуры двоих, один из которых, трясясь, сжимает в объятиях другого, неподвижного… и тьма, ужасающе страшная и плотоядная тьма сгущается над ними, словно одна большая пасть, что вот-вот сомкнется над ними. «А-А-А-А-А-А!!!» Откинув голову, человек, который до этого сжимал мертвеца в объятиях, вдруг закричал так сильно, так страшно, что вся тьма свернулась в воронку и вдруг стала поглощаться им. А он всё кричал, кричал и кричал, и страшен был тот крик, отчаянный, убийственный… последний. Тьма втягивалась в него под страшной силой давления, она явно этого не хотела, но крик не давал ей возможности спастись; человек этот, чье лицо было залито кровью настолько, что и черт его толком не увидишь, силой забирал её в себя. А на руках у него, не шевелясь, был кто-то, чья спина утопала в крови и… кости торчали, словно позвоночник был перебит. «…жань!» И Ванцзи снова не услышал его слова, хотя уже и понял, что, кажется, это какое-то имя, раз этот человек продолжает повторять его. А потом он проснулся, проснулся в холодном поту и чувствах настолько разбитых, словно ему было невыразимо больно за то, что чья-то жизнь была отдана во имя мести за… него? Это были удушливые и трагичные чувства, от которых хотелось откреститься и продолжать жить тихой, спокойной и размеренной жизнью, до того не хотелось столь сильную любовь испытать. Нет, человеку с такой любовью не сразиться и не обуздать, люди глупы, желая любви, она же… уничтожит их, раздавит как муравьев, не осознающих весь кошмар и величие мира, в котором живут. Люди такие же муравьи. Они не понимают, пока не столкнутся с этим, что есть нечто большее даже чем самые большие горы, но тоньше, чем паучья нить. И оно раздавит их, если слепо на это броситься. Ванцзи пять лет жил с мыслью, что нисколько не хочет даже приближаться к жажде любить, и даже самые малые чувства испытывать, словно ему было ведомо то темное и ужасное, что несет за собой любовь. Так он думал, не понимая, что ужасна не любовь, а мир, которым правит ничтожное, но подавляющее зло. Любовь, она… как тихая музыка, льющаяся внутри созерцающего, способного её услышать. Пальцы, что тревожат струны, и звуки, которые покидают их… Ванцзи вдруг вспомнил о том, что уже очень долго хочет купить для найденного когда-то циня струны, ведь само древко он починил, отчистил инструмент и даже нанес новый слой лака, вот только… струны бы найти, хорошие добротные струны. Но там, где он бывал, на музыкальных предметах мало играли, нужно было идти в большие города, где были дорогие бордели, в которых всегда играли на цине или пипе. Гуцинь… Лишь от одной мысли о нем голова начинает болеть сильнее, как обычно это бывало во сне, когда он пытался расслышать то, что в этих снах шептали, или когда думая о том, кто же он на самом деле такой, голова раскалывалась так, словно её сдавливали неумолимые жестокие руки. Гуцинь… его трепещущие струны ходят ходуном, тонкие пальцы безостановочно, быстро и жадно выводят хоть и упорядоченный, но таящий в себе хаос ритм, и хаос этот и скорость его явно намекают на хоть и сдавленные, но… безумно страстные порывы в душе того, кто играет. Страсть, которую он подавляет, он изливает на гуцине, и мелодия его быстрая, резкая, как ветер, что превращается в бурю. Еще и еще, быстрее, быстрее, даже если пальцы уже покраснели и вот-вот ранят себя до крови, даже если струны не выдержат и порвутся, но эту страсть он извлечет до самого дна, она выльется через мелодию гуциня, она… хоть где-то она должна быть свободна, проявив себя. Струны трепещут, содрогаются, а он играет и играет, не замечая, как вместе со струнами трепещет и содрогается не только ходившее ходуном сердце, но и… еще один «инструмент» через который можно излить страсть, через который хочется излить страсть, так она горяча, так она сильна, непобедима и яростна… обиженная, стыдливая, жаждущая. Он хочет… хочет ведь? Он любит его, он сходит с ума, но не может себе позволить… Нет же, хотя бы один поцелуй украсть, хотя бы раз его схватить и прижать, прижать к груди, где в страстной ярости клокочет сердце. Прижать и перехватить руки, обуздать, совладать… овладеть. Сильнее, сильнее, пока трепет не превратится во взрыв, пока дыхание не замрет, а удушающий огонь в груди не иссякнет и стон, в котором смешался звериный рык, не выльется из напряжённых трепещущих недр до краев, разлившись белыми реками, которыми он выплеснет всю свою затаенную любовь. Струны, не выдержав, рвутся, и Ванцзи, будучи охваченным этими видениями, шире раскрывает глаза. Он так сильно углубился в мысли о цине, что словно попал куда-то еще, туда, что окружало этот цинь. Но он так явственно чувствовал эти эмоции… и особенно звук порванных струн, на которых играли столь отчаянно и страстно, что музыкальный инструмент попросту не выдержал. Ванцзи понимал — так мог играть только тот, кто вкладывал в игру всё таинство своей, похоже, до безумия влюбленной души. Надо же… любить кого-то настолько, чтобы вот так это выплескивать, очевидно не имея права на признание. Или не желая этого делать. — А! Ванцзи резко остановился. Он так погрузился в свои мысли, что мало того, что забрел совсем уж далеко в глушь, так еще и попросту абстрагировался от всего мира, который его окружал. А ведь окружать мог не только он, но еще и лесные разбойники, промышляющие грабежом путников, и животными, которые также не совсем радостно могли увидеть в нем очередную добычу. Мысленно хлопнув себя по лбу за «внимательность», Ванцзи, однако, не спешил начинать работу над ошибками, поскольку вдруг подпрыгнувшее в груди сердце ясно отразило одолевшие его в тот момент чувства. Этот вскрик, этот голос, это же… — Не может быть, — обернувшись в сторону прозвучавшего звука, лицо Ванцзи приняло выражение какого-то отчаянного страдания. Но он не мог ошибаться, он уже слышал такой же вскрик, там, в городе, когда Сянь-Сянь ногой попал в ловушку уличного мусора. Но ведь этого парня не могло быть здесь, невозможно. Ванцзи сомневался, но внутренний порыв буквально кричал ему вернуться, и внешне нехотя, а внутренне с жаром последовав ему он буквально бросился в нужную сторону, ускорив шаг до бега, пока вдруг не тормознул и даже сделал шаг назад, когда ему на встречу буквально из ниоткуда (или просто он в очередной раз не заметил) выскочил довольно большой пес в массивном ошейнике. — А! — теперь вскрик был тоньше, уже не удивленный, а испуганный, и это явно был ответ на глухое рычание пса, который оскалился в сторону прибежавшего Ванцзи. А тот, видя эту собаку, глазами уже найдя источник звука буквально обомлел, когда увидел в лесной чаще… Сянь-Сяня. Да, это был он, тот самый парень из города. Собака зарычала громче, когда Ванцзи застыл взглядом на парне, а тот, ноги которого попали в ямку, испуганно дрожал от рыка неизвестно откуда взявшейся собаки. Она явно оскалилась на Ванцзи, но стояла так, чтобы преграждать ему путь к парню, что удивило Ванцзи еще больше. Однако, явно думая о чем-то, он бесстрашно сделал шаг вперед и подошел к собаке, которая буквально носом чуя его храбрость всё чаще принюхивалась, а когда Ванцзи, подойдя к ней, протянул руку, принюхалась и к ней тоже, после чего тихонько заскулила и покорно лизнула ему ладонь. «Боги, да вы… — пораженно думал Ванцзи, смотря на то, что вопреки его мольбе ему все же не привиделось, — да вы просто глумитесь надо мной…» Это был он. Продрогший, с босыми ногами, что застряли в ямке земли… и взглядом настолько отчаянно-радостным, настолько сверкающим, откровенным и чистым, что Ванцзи едва ли не пошатнулся от такой фантастической чистоты человеческих глаз. Он никогда… никогда прежде не видел таких взглядов, да он людей подобных Сянь-Сяню не видел, которые излучали бы столько, столько… «Светишься, как звезда во сне, — голос возник в голове из ниоткуда и устремился, как и раньше, Ванцзи в самое сердце, — потому что только там она никогда не погаснет и там же будет укрыта от мира, что её умертвит…» Неизвестное веяние словно подсказывало Ванцзи то, что должно было бы настоящему моменту применить в отношении причины столь теряющих его чувств, поэтому страдальчески надломив брови Ванцзи в несколько шагов приблизился к парню и освободил его из ловушки. — Как ты сюда попал? — довольно грозным тоном спросил он, когда вдруг Сянь-Сянь кинулся ему на шею и с радостным полувскриком-полувыдохом принялся прижиматься к нему, тем самым выражая свою радость от этой встречи. А вот Ванцзи, чувства которого смутились, кажется не разделял его восторг. Он буквально оторвал его от себя и посмотрел ему в глаза. — Как ты сюда попал? Я… Голос даже не оборвался, а потерялся, когда парень, чей блаженный ум был привязан к чему угодно, но только не к приличию, вдруг с улыбкой подался навстречу… своими губами, которые прижал к губам Ванцзи. Тот застыл, замер, глаза его испуганно стали больше. — Перестань! — буквально отпихнув его от себя, Ванцзи, чье дыхание было спешным и тяжелым, с невероятным гневом уставился на Сянь-Сяня. — Сейчас же я верну тебя в город, как ты вообще сумел меня найти?! И вдруг он посмотрел на собаку. С самого начала ему показалось странным их неожиданное соседство, и только сейчас, обратив на неё больше внимания, Ванцзи вдруг увидел, как из-под ошейника что-то топорщится, что-то, похожее на кусок бумажной ткани. Вытащив то, что оказалось небольшим свертком, он развернул его и гневному удивлению не было предела. Теперь он твой. Береги его и заботься о нем… ради всего святого молю об этом. — Да вы… — в растерянности протянул Ванцзи. — Да вы издеваетесь надо мной! Его чувства, встревоженные и испуганные, были накалены. — Так вот что происходит, — он посмотрел на парня. — Тебя, калеку, просто сплавили на мои плечи. Они с ума сошли?! Что это за чертовщина, я всего день пробыл в городе! Однако пусть, это дела всё равно не поменяет. Я сам сопровожу тебя обратно и сдам в руки тем, кто тебя… Вдруг Ванцзи замолчал и осекся. Перед его глазами четко всплыли события той ночи, события, которые… не дадут ему спать по ночам если он сейчас вернет этого человека туда, где с ним такое делают. Но что же тогда делать ему, он ведь просто странствует, и он совсем не рассчитывал на пополнение в своем тихом соло по миру. «Но кто же написал эту записку? — путаясь в чувствах, думал Ванцзи. — Управляющий? Банщик? Они отправили собаку по моему следу, чтобы этот парень нашел меня, и, будь я проклят, если другое мое подозрение неверно, что это было совершено, чтобы этому парню помочь. Однако почему именно мной? Неужели кто-то видел, как он набросился на меня и сделал, сделал…» Тяжело выдохнув, Ванцзи обхватил голову руками, пока не сводящий с него сияющего взгляда Сянь-Сянь прижимал ладони к его ногам, кажется, просто держась за них и совсем не думая вставать. — А, — снова этот звук, который чаще всего издавал Сянь-Сянь, чтобы привлечь к себе внимание. Ванцзи еще в городе подумал, что речь парня явно не нарушена, но такое впечатление, что что-то просто мешает ему выстраивать слова в предложения, или, точнее, отслеживать вниманием этот словесный конструктор. — А! Сянь-Сянь стал тыкать ему какой-то мешочек, и слегка дернув бровью при взгляде на парня, Ванцзи развернул его, увидев скромный харч дня на два-три. — Сытно, — иронично подытожил он, — однако мало, как ни крути. Я сомневаюсь, что пес, натравленный на мой след, не сумел бы найти меня меньше чем за полдня, раз уж я, такой глупец, позволил себе идти медленней и так легко себя обнаружить. К слову, с ним-то что мне прикажешь делать? Он теперь тоже часть семьи? Сказал он и вдруг сам рассмеялся со своих слов. Ванцзи вообще редко улыбался, не говоря уже о смехе, а тут на тебе, такая легкость вдруг появилась, или причина в том, что у него за столько лет столь неожиданно появилась компания, что он так расслабился. Не важно, в чем была причина смеха, важнее, что он был, еще и так свободно и легко проявив себя. Сянь-Сянь, впервые услышав этот смех, во все глаза уставился на Ванцзи, будучи похожим на ребенка, чей взгляд застыл на какой-то невероятно интересной и невообразимой для малыша вещице. Он снова потянулся к мужчине, падая ему в объятия, на что смех Ванцзи сразу же угас, а в глазах появилась серьезность. — Прекращай, — строго сказал он, понимая, что тот хочет сделать. — Беда мне с тобой, таким развращенным… ты понимаешь, что не должно так «воодушевляться» от столь обычных вещей? Ты не должен любить мужчину, слышишь? Не должен. Ты сам мужчина, каким бы ты ни был, и ни один другой мужчина не может принуждать тебя, ты понимаешь? Если хочешь идти за мной, тебе придется избавиться от своей порочной привязанности к «этому» делу. Сянь-Сянь удивленно склонил голову. Его чистый невинный взгляд источал свет и малодушие, но, к сожалению, ни капли того, что можно было бы принять за осмысленное понимание услышанных слов. — И что это за имя такое? — удивился Ванцзи. — Ты уже такой взрослый… нет, так не пойдет. Но ведь я не знаю твоего настоящего имени, и вряд ли ты мне его скажешь. Что ж, раз выбора нет… буду звать тебя А-Сянь, хотя бы. Это не так по-детски, как Сянь-Сянь, да и звучит, на мой взгляд, милее. Как тебе? Согласен? Парень еще более удивленно склонил голову. Ванцзи отчаянно выдохнул, опустив свою, и слегка покачал ею. Сянь-Сянь же, отчего-то рассмеявшись, снова оплелся вокруг талии Ванцзи, и казалось, что порывы эти полны совсем не похоти, а чистой искренней радости и еще какой-то странной потребности держать как можно крепче и ощущать тепло. Ванцзи простодушно решил, что А-Сяню просто холодно и он интуитивно ищет источник тепла, а найдя его ожидаемо прилипнет к нему…