Вечное сияние чистой любви

«Пожалуйста… — дрожащий прерывающийся голос даже не мог закончить слово, чтобы не прервать его на начале и не приглушить в конце. — Умоляю…» За багровыми облаками даже не было видно солнца, и мир, погрузившийся в эту багрово-черную темноту, больше походил на ад с реками крови, нежели землю с прежде прозрачными водами. В воздухе повсюду летала змеящаяся дымка, похожая на грязный туман; звуки словно прорезали воздух острыми ножами, как и звуки чавканья, приглушенной ходьбы, вгоняя в неудержимый гнев даже больше, чем прежде, когда-то, в храбрость. «Вы же всесильны, — голос продолжал умолять, в то время как руки беспрестанно сжимали что-то, что не подавало признаков жизни. — У вас вся власть. Помогите мне…» Человек, что неподвижно сидел и шептал свою мольбу, низко склонил голову, по его лицу, не переставая, текли слезы. В своих руках он держал другого человека, чьи окровавленные одежды, кажется, раньше были белы, ведь на это намекали те немногочисленные кусочки ткани, которые еще белели среди этой темнеющей красноты. Спадая с плеча, тоже в крови, едва трепыхалась лента с вышитыми узорами, она была обернута вокруг лба, но очень слабо, что сейчас уже частично закрывала правый глаз с опущенным веком. Вэй Усянь, чье тело онемело, а внутренняя дрожь была так сильна, что дрожали даже волосы, безмолвно прижимал к себе мертвое тело Лань Ванцзи. Руки Вэй Ина, особенно правая, были в крови, потому что именно со стороны спины у Лань Ванцзи были раны, из которых ранее так сильно хлестала кровь. Но теперь и она застыла, словно нечему больше вытекать. Сердце, которое раньше перекачивало кровь, остановилось, не стало слышно и дыхания, которое, приглушаясь, тихо хрипело, а после и вовсе застыло. Остыло и тело, кожа уже наливалась темнеющей синевой. В этом жутком месте, среди удаляющихся и приближающихся криков чего-то неизвестного, среди смрадного тумана и мокрой от крови земли, Вэй Усянь неподвижно сидел на месте, глаза его были распахнуты, но с губ уже не срывалось ни одно слово. Он… застыл, сжимая руки крепче, и только слезы, смывая с его лица грязь и кровь, беспрестанно текли с немигающих глаз…

***

Со времен той страшной войны, которой так любили пугать детей, а взрослых — наставлять, прошло больше двадцати лет. Больше двадцати лет с тех пор, как всего один человек пробудил силы настолько немыслимые, что подобно Богу Смерти поднял из-под земли то, чему был предназначен вечный покой; поднял и повел добывать себе славу в сражении. Много раз эта история переписывалась и дополнялась, многое было утрачено и позабыто, ведь не все стремились рассказать эту историю. И ведь мало кто знал настоящую правду. Те, ко сражались в той войне и обладали совестью, предпочитали молчать даже о человеке, которому, казалось, не было оправдания — о Вэй Усяне. Другие же, предпочитая выслужиться за счет чужих темных пятен, с возбуждением рассказывали то самые страшные подробности, то небылицы. Разумеется, не только военные, но и простой народ не отставал, скрупулезно собирая эти ошметки правды и неправды, словно лоскутки разорванной, прежде снятой с какого-то несчастного кожи. Они брали эти лоскутки и пришивали их к чему-то, создавая монстра, легенды о которых так любили. Что было известно о той войне? Старейшина Илина, в миру ранее почитаемый как Вэй Усянь, оказался неблагодарным псом и предал свой клан, поведя прежде свергнувшие власть Солнца армии на четыре главенствующих клана. Против него выступили все, и в этой войне он, этот бесчестный пес, сумел отличиться не только своим норовом — он убил одного из Нефритов еще более именитого и известного клана, который в свое время даже обучал его, не пожалев сил и терпения, и уже тогда заметил странные пристрастия и склонности этого человека к запрещенному. Второй Нефрит того клана, Лань Ванцзи, был самым злейшим противником Вэй Усяня, до последнего отстаивающим справедливость и путь Света, настолько, что смертельно раненным прибыв на последнюю битву пал от руки Вэй Усяня и сгинул вместе с ним в недрах горы Луаньцзан. Должно быть, Лань Ванцзи все же удалось ценой своей жизни непоправимо ранить Вэй Усяня, ведь настолько тот пылал к нему ненавистью, что предпочел сгинуть вместе с ним, утащив в черные пустоты и его. Говорят, клан Лань не стал искать его тело лишь по той причине, чтобы часом с костями Лань Ванцзи не было и костей Вэй Усяня, ведь если провести ритуал по усопшему, который окажется в урне не один, то горе ему, он будет страдать вечно и, быть может, случится такое, что это поможет Вэй Усяню преследовать его даже после смерти и в любой из возможных жизней. Хотя, кто верил, что столь проклятая душа, как у Вэй Усяня, будет способна переродиться, а не гнить в аду, врата в который он открыл на горе Луаньцзан… И вот так прошло больше двадцати лет. Время не стоит на месте, политика кланов изменилась, но люди все еще помнили. После Вэй Усяня было много тех, кто пытался наследовать его путь, были и те, кому это сильно удавалось, но на них велась такая охота, что спустя пятнадцать лет после войны темные заклинатели начали революцию против кланов, которые их истребляли. Обе стороны пострадали в той бойне весьма сильно, и через пять лет снова сошлись, но так ни к чему и не пришли. В одном море даже двум разным течениям все равно не пересилить друг друга, и был ли смысл двум волнам биться друг о друга лишь зазря тратя бесценные силы? Темные заклинатели получили шанс и стали использовать свои методы для борьбы с нечистью, которую в мир всё еще посылала печально известная Луаньцзан, которую так и не удалось запечатать. Чтобы победить, нужно было сравнять всю гору с землей и на долгие десятилетия оставить на этом месте очищающий барьер, на создание которого требовались бы силы не одного поколения… Деревушка Мо находилась прямо у подножья горы Дафань и издавна славилась своими письменными изделиями, а именно чернилами и особыми кистями, мастерство изготовления которых просто не знало себе равных. Эти кисти были изготовлены так изящно, с такой резьбой на тонкой ножке, что визуализировала то какие-то события, то просто повторяла уже созданное природой, что со всех уголков страны сюда съезжались люди, желающие приобрести редкие товары. Кисти продавались дорого, как и чернила, а потому прежде просто сытая деревушка превратилась в настоящую караванную тропу для путешественников и заклинателей, желающих приобрести здесь редкие товары. В такую деревушку и забрел тот, кого с большой натяжкой можно было бы назвать бродячим заклинателем, потому что этот человек себя заклинателем не считал, хоть и умел кое-что. Он был одет в немного поношенную, темных оттенков одежду, за спиной у него был походной мешок, в ножнах на поясе висел меч. Ножны и меч были разными, изначально они не были созданы вместе, а скорее из-за обстоятельств дополнили друг друга. Лезвие меча было длинным и острым, а вот рукоять очень грубой, оплавленной и черной. Похоже, меч какое-то время был брошен в огонь или лежал на пожарище, потому что рукоять закоптилась и почернела, что теперь и захочешь, а не увидишь те возможные письмена, что указали бы на имя меча и его возможного владельца. — Доброго вам дня, — подойдя к торговцу травами, сказал мужчина. — И тебе, коль не шутишь, — ответил тот. — Где здесь можно остановиться на ночлег? — спросил мужчина. — Мне на одну-две ночи, и чтобы без изысков. — Тогда тебе нужно пройти еще шагов с триста вот в этом направлении. Когда выйдешь из квартала торговцев, попадешь на улицу с более низкими домами, там можешь и спросить. — Благодарю, — кивнул мужчина и продолжил путь. Казалось, он совершенно не был увлечен местным колоритом, хотя город был очень добротен и чист, дома были аккуратными, а люди, кажется, спокойными, хоть и спешными. Был ясный день, и само собой город жил, упиваясь покоем и размеренностью своей жизни. — Лай, лай, ла-лай-ла… — негромкий грудной голос с воодушевлением напевал какую-то мелодию, пока руки, что-то держащие, двигали это перед темными глазами. — Ауф, уф, уф, пу-ш-ш-ш… Этим чем-то была соломенная бабочка, целая, без изъянов, которую он не подобрал, а которую ему подарил один молодой господин, увидев парня что большими, чарующими горящей в них любовью глазами смотрел на этих соломенных бабочек, долго смотрел, настолько, что господин уже успел решить свои дела и возвращаться домой, а этот парень все еще стоял на том же месте и всё так же смотрел на соломенных бабочек. «Держи», — сказал тогда господин, купив ему эту невинную детскую игрушку. Парень, получив в свои руки желаемое, посмотрел на мужчину своими сияющими глазами и так откровенно и чисто улыбнулся ему, что молодой господин даже заалел немного от такой широкой радостной улыбки. Его жена, молодая госпожа, с сожалением посмотрела на этого парня, и, погладив его по макушке, дала тому в руку несколько яблок, после чего они с мужем продолжили свой путь. Этого парня в городе знали все, он жил здесь уже лет пять, и никто не ведал откуда он взялся. Но не это было самое важное. Парень этот был, как бы сказать… блаженным. Люди шептались между собой, с рождения он такой или же в его жизни произошло что-то, что лишило его разума. Такой молодой, а уже абсолютно беспомощен; у кого из тех, кто обладает сердцем, поднимется рука совершить с ним зло? Очень сильно об этом несчастном пеклись женщины, которые кормили его, когда тот приходил просить еду, порой даже купали, если паренек совсем уж грязным был, давали ему старую перешитую одежду, чтобы тот не ходил в обносках и не страдал от холода. Они боялись, что парень уйдет из города, а ведь его, такого беспомощного и беззащитного, наверняка убьют или, того хуже, в бесстыдных целях используют, ведь он даже не умел давать отпору, все время будучи где угодно, но только не в реальном мире. Он бродил по улицам, иногда пел, иногда танцевал, что ему даже кидали монетки, но он совершенно не знал, что с ними делать. Тогда ему стали оставлять еду, которую он жадно ел, прислонившись к стене. Люди ведь не были настолько пропащими, как об этом говорила история, у них еще было сердце, и какой бы тяжелой их жизнь ни была, когда они видели человека, которым пренебрегли сами боги в момент его создания, то как тогда они, люди, которыми боги не пренебрегли и позволили им войти в этот мир здоровыми и полноценными, не могли проявить милосердие к такому вот человеку? Если им пренебрегли боги, то люди не могут поступить так же. Может, боги сами послали его, чтобы проверить, если ли у людей сердце, может этот человек и сам бог, ниспосланный как испытание в ущербный человеческий мир… Вот так и получалось, что паренек всё еще был жив и даже пребывал в комфорте. На нем была хоть и поношенная, но чистая и даже без латок одежда, по которой струились его длинные, расчесанные волосы. Девушки всё пытались приучить босяка к тому, чтобы завязывать волосы, но тот как только видел ленту, причем любую, дрожащими ладонями держал её перед глазами и обездвиживался на долгие часы. Сидел и смотрел, иногда тайком целовал. Что он в этой ленте такого видел, что проявлял к ней такую любовь, не понимал никто, но если кому-то хотелось увидеть, как танцует блаженный, он давал ему ленту и иногда, если паренек был в очень воодушевленном расположении, то принимался с ней танцевать, кружа её спиралью и в целом выглядело это так, словно он кружил не ленту, а человека. Молодые девушки шептались, что, может так оно и было, что блаженный видел человека, а не ленту. Но правды не знал никто. — М-м-м… — низким грудным тембром протянул паренек, касаясь бабочки своими тонкими пальцами. — Здра... вствуй. Он сидел на полоске земли между двумя близко расположенными домами и упирался в стену, вытянув вперед свои ноги. Он и правда был босяком, его грязные от земли и пыли ступни были темными, а пальчики немного кровили, так как он порой натыкался на камни. Иногда это было очень больно, но он, совершенно не имея понятия о том, что с ним происходит, очень сильно реагировал на какую бы то ни было боль, падал и начинал громко плакать, пока кто-то не помогал ему. Но сейчас его пальчики уже были приучены к неожиданной и резкой боли, так что он никак не обращал внимания на то, что сбитые места уже успели обрасти коркой и разве что зудели, но уже не болели. Обернувшись в сторону улицы, паренек провожал не фиксирующим ничего и никого взглядом прохожих, продолжая крутить в руках бабочку и издавать звуки, больше похожие на лепет ребенка. И так и сяк крутя поделку из соломы он набулькивал себе под нос что-то, когда вдруг голос его замер, а глаза стали больше. Не мигая, паренек смотрел в толпу, и с учетом того, что в ней происходило движение, глаза его, все так же не мигая, шевелились в ту сторону, куда уходила толпа, а если точнее — то, что привлекло его в этой толпе. Пошатываясь, он встал, подол его платья качнулся, и, держась руками за стену, паренек, начав тяжело и спешно дышать, наблюдал, как в толпе, выделяясь, мелькает темная одежда. Выйдя из-за угла, парень сперва поспешил, но затем замедлил свои шаги и скрылся за какой-то палаткой, выглядывая из-за неё, а когда тот человек свернул куда-то, стремглав помчался за ним… Посетивший город бродячий заклинатель, идя в указанном направлении понимал, что, чем дальше от торговых улиц, тем меньше людей и тем беднее выглядят дома. Да, он сам попросил недорогой ночлег, но бросив взгляд на эти старые домики понял, что здесь, скорее всего, живет не самая зажиточная часть города, должно быть слуги и работники полей. Он уже было хотел развернуться и попробовать поискать что-то более сносное и менее опасное, ведь оставаться на ночлег у бедных людей порой было чревато потерями на почве воровства, такое уже не раз бывало, когда обернувшись, всего ничего повернув корпус и голову, мужчина увидел, что на него во все глаза смотрит молодой парень, кажется, всё это время следующий за ним. Парню на вид было лет двадцать, ну может чуть больше, так как лицо было молодым и дышало этой самой молодостью. Босой, длинные волосы свисают по обе стороны тела, одежда явно не раз перешитая, но, тем не менее, аккуратная и пока что чистая. Мужчина очень удивился такому пристальному взгляду, но по какой-то причине не смог сдвинуться с места. Он смотрел, как этот парень, тяжело и спешно дыша, осторожно, даже сказать опасливо подходит к нему и осматривает его. Вот его взгляд скользит по талии, вот по ногам, поднялся к груди и снова замер на лице. Глаза большие, сияющие, но выражение лица полно настолько яркого и невыразимого шока, что у мужчины сложилось впечатление, словно бы этот парень увидел в нем что-то такое, что, то ли уничтожило его жизнь, то ли наоборот, стало чем-то важным. Как бы там ни было, а мужчина по непонятной причине не мог заставить себя сдвинуться с места, и когда странный парень подошел к нему почти вплотную и, тяжело дыша, легонько коснулся своими ладонями его груди, положив их на неё, глаза его стали еще больше, и шок в них удвоился. Он почувствовал... биение его сердца, и это осознание так шокировало его, что он едва ли не лишился чувств, издав горлом тонкий рваный звук и задрожав всем телом. К не меньшему шоку мужчины, парень вдруг медленно упал на колени, и взяв его руку сначала просто смотрел на неё, а потом прижался к пальцам губами, кажется, трепетно целуя, как сокровище, а когда снова поднял глаза… они были полны стекающих по его щекам слез. Взгляд же был… изумленным, но уже более тихим, словно успокоившимся, однако священного неверия и благоговения в нем было значительно больше. — Сянь-Сянь! — девушка, которая проходя мимо и узнав паренька увидела, что тот делает, быстро решила вмешаться, ведь этого мужчину она не знала и тот мог сделать всякое на такое странное поведение парня. — Простите его, пожалуйста, его разум не при нем. Однако, когда она попыталась оттащить паренька, тот стал сопротивляться, слезы из его глаз брызнули с удвоенной силой. А мужчина, который так и не сдвинулся с места, не сводил с него глаз, пока не услышал то, что вернуло в этот мир его самого: «Господин, почему вы… плачете?» Только тогда мужчина отмер, до этого совершенно не чувствуя, как по его щеке стекла крупная, оставившая после себя влажную дорожку слеза. Сянь-Сянь же, борясь в руках девушки, что-то несвязно бормотал, протягивая свои руки к странному незнакомцу…

Что-то шевельнулось на краю безымянной пустыни; эти руки... я определенно осязаю не впервые.