Чудовища Мэшвилла

      Мэшвилл — мой родной город. Я здесь родился, я здесь жил восемь лет своей жизни. Этот город был моим, а я его. Я такой с детства. Я всегда таким был. Мать бы мне не рассказала, потому что её прикончил отец ещё в моём младенчестве, но, наверное, я вылез летучей мышью. Это странно представлять. Зато, после восьми лет, отец очень внезапно оставил меня одного, и по воле деда я уехал. И мой мир разрушился. Я не хотел покидать его, я его часть, а меня забирают, уводят. Так нельзя, совсем нельзя. Я тогда, можно сказать, умер.       Я жил с пеленой перед глазами. Совсем ничего не понимал, совсем ничего не видел, и не так, как Нурай. Я ориентировался на чувства, на запахи. На красный цвет, который я так редко видел. Я люблю красный, это единственный цвет среди всего серого. Он тёплый, мягкий. Сочный. Вкусный. Он может меня насытить. Это — то, что мне нужно. То, без чего я не проживу. Наверное, так он и загнал меня в ловушку. Именно он, самый старший Кальтенбреннер.       Я снова был тут, после вереницы лечебниц и чужих рук. Я снова в Мэшвилле, и мне так хотелось снова насытиться им, слиться воедино, больше никогда его не покидать. Но меня очень скоро заперли, не дав даже посмотреть на него. Но, по ощущениям, он не изменился. Я наконец-то стал видеть, и это всё благодаря ему. А Винфорда я быстро не полюбил.       Я не мог выйти на улицу, не мог даже быть во дворе. Я не могу ему перечить, даже если он не прав. Я не могу кричать, не могу двигаться, не могу дать отпор, иначе я знаю, что мне будет плохо.       Он говорит, что я ему нравлюсь. Я даже не смеюсь, потому что знаю, что он не шутит, пусть он и сам не может остановить свою истерику. Он странный. Я не знаю, почему он смеётся, когда ему больно. Я не знаю, почему он боготворит пытки. Я не знаю, почему он выбрал меня своим любимчиком, но догадываюсь. Я позволяю ему очень много, и ему это нравится, он считает себя королём. Каждый раз, когда он вводит в мою вену иглу, я вижу его мерзкую улыбку на его сморщенном лице. Каждый раз после этого он гладит меня по копне волос или по клочкам шерсти, в зависимости от времени суток.       Он смотрит в мои глаза и говорит, что я слишком много сплю. Поэтому он будит меня каждый час, когда я пробую заснуть в своём привычном виде. Просто так проще, во сне я, скорее всего, не почувствую боли от перевоплощения. А он это знает. Он сам такой же, он обращался при мне же. Но ему нравится испытывать боль по своему желанию, и он хочет, чтобы все остальные тоже наслаждались этим. Ведь, если ему нравится, то нравится и другим. Если кому-то не нравится, они это не распробовали. Значит, их нужно заставить это распробовать, чтобы они тоже этим насладились. А ещё он любопытный, и хочет знать, что будет, если сделать что-то на других, что на себе он не посмеет или не сможет физически. Он пытается узнать наш вид. Это похвально, но его способы для меня мерзкие. Мы, названные «чудовищами», не должны томиться в стенах. Мы должны исчезнуть в лесах, как нам пророчили предки. Мы должны бегать свободно и резво. Мы должны жить своими жизнями. И мы не должны быть его подопытными.       Но я пока не могу ему серьёзно навредить. Я слишком мал днём, а он слишком высок. Я слишком мало ем, он сам мне запретит. Я стараюсь не лезть на него, потому что вижу, как других избивают санитары, даже если бунт устраивает женщина. Ей сломали пару костей и поставили синяк под глазом. У неё ужасно распухла губа, почти на пол лица. Всё потому, что она пырнула санитара заточкой. Откуда она у неё? Где она взяла? Я тоже хочу, очень. Я с ней смогу много чего сделать…       Но вместо заточки у меня Винфорд с шприцем в руке. Я уже обратился, он ещё нет. Я слишком утомлён, чтобы что-то ему сделать. И, если бы я сделал, меня бы не стало. Игла под кожей, у меня кружится голова. Мысли перемешиваются в ней, вся комната крутится перед глазами, и только одна вещь статична. Еда. Она буквально передо мной. Я хочу её потрогать, хочу пощупать, хочу ощутить её присутствие полностью, потому что я не видел красного очень долгое время. И он разрешает мне её взять. Я нюхаю её, не веря. Внюхиваюсь, запоминаю запах, ведь он может забрать её, я знаю. Я не хочу, чтобы он забирал. Я хочу есть. Не хочу лишаться этой возможности. Нет, я не лишусь. Сейчас — уж точно.       И я ем. Жадно, с текущей из пасти слюной. Я жру. И так вкусно я не жрал никогда. Как обычное мясо может доставить столько радости, я сам не знал. Это же даже не радость, это эйфория. Без этого ужасно плохо, с этим — я готов свернуть горы. Меня трясёт. Я напился, насытился, но я хочу ещё. Хочу повторить. Хочу снова красный. Хочу его до безумия. Но этого больше сегодня не будет. И я буду мучительно долго ждать, лезть на стену от желания, выворачивать себя наизнанку, и это будет невыносимо. Я так не могу.       Он иногда разрешал пройтись по лаборатории. И я ходил, лишь днём. Я заглядывал туда, где был самый её конец, что там, за широкими дверями. Я очень хотел узнать, ведь он туда ходит почти что постоянно. Что-то пишет, что-то собирает. Пинает кого-то, кто скулит там. В других комнатах кого-то, как я, держат. Я иногда смотрю на них, если дверь оставляют открытой. Я чувствую, что они такие же, как я. Они чувствуют это тоже. Я не подхожу лишь потому, что там есть доктора. Нам, наверное, нельзя общаться. Вольфганг говорит Винфорду, что я не могу контролировать себя ночью. Винфорд этому улыбается и говорит, что, на самом деле, это прекрасно. Я не контролирую себя? Посмотрим.       Винфорд снова втыкает в меня иглу. Снова мясо. У меня текут слюни, наверное, я мог бы ими напиться даже без красного. Но сейчас не так, как раньше. Он меня бьёт, если я посмею дотронуться. Я хочу мясо. Я хочу жрать. А он не даёт. Почему? Что я сделал? Почему мне нельзя?       Я стараюсь не издать ни звука. Я и так сворачиваюсь в клубок, он точно наслаждается зрелищем. Потому что ему так нравится, и должно нравиться мне. Но меня манит лишь один вид мяса. Я никогда не хотел его так сильно, как сейчас. Именно его. Любого. Любое подойдёт, лишь бы попробовать его.       В следующий раз он даст мне один его кусочек, и снова введёт иглу. Я уже устал. Я знаю, почему он это делает, но не зачем. Я не понимаю уже ничего. Мне трудно мыслить о чём-то, кроме еды. Я устал. Я больше не могу. Я хочу большего, я хочу выйти. Я хочу вернуться в Мэшвилл. Я хочу уйти из этих стен. Я должен уйти       Мягкая текстура… Хлюпающие звуки, с сочащейся из всей этой массы розовой жидкостью. Оно сочное, им можно даже напиться. Его вкус затмевает другие. Иногда оно жёсткое и без сока, что очень печально. Я хочу именно соки. Я хочу высосать всё то красное, всё то розовое, что там есть, оставить его высушенным, это меня накормит. Только это, не нужно ничего более. Красный цвет пахнет вкусно, запах манит. Как такому сопротивляться? Я бы не смог. Я хочу. Хочу больше. Хочу больше, чем просто смотреть.       Я ненавижу его. Всем сердцем. Я даже не могу уснуть, чтобы забыть об этом. Нет, он не даёт мне это сделать. Опять. Он никак от меня не отстанет. Ему постоянно нужно что-то со мной делать. Ему нужно что-то мне говорить, что-то втыкать, что-то заставлять меня делать. Это бесконечно. Всегда. Постоянно. Я не могу так. Я хочу убить его. Но это невозможно. Невозможно убить главное чудовище здесь. Невозможно взять и завладеть его силой. Если его убить, он ничего больше не сможет. Если он может так поступать, значит, может это прекратить. Без него всё продолжится точно так же. Но можно что-то сделать.       Я знал, что я могу. Он забрал у меня еду, сон и крылья. Он забрал мою свободу. Но он не забрал зубы и когти, и никогда не заберёт. Но, пока я слаб, я ничего не могу. Он приводит мне человека. Маленького человека… Такого крошечного, что я, наверное, смогу его раздавить одной лапой. Он плачет от страха. Но Винфорд вновь вводит иглу. Я стараюсь не смотреть. Мясо. Там есть оно, немного, но есть. Там есть его соки. Есть красный цвет. Есть то, чем я могу, наконец-то, насытиться. Я не хочу сделать это. Но он мне говорит: «Давай». Я могу. Я точно смогу насытиться кровью. Её красным. Он хочет, чтобы я не смотрел на слёзы маленького человека, а только на его плоть. Нет, я не буду. Я не могу.       Он заставляет меня это сделать. Я уже не контролирую то, что я делаю. Лапы двигаются сами собой, я пытаюсь сказать маленькому человеку уйти, но из глотки доносится только рык. Я не хочу смотреть на его напуганное лицо. Я не хочу смотреть на мерзкую ухмылку Винфорда. Я не хочу ничего из этого. Мне приходится. Пасть раскроется сама собой, и я перестану видеть.       Я насыщаюсь кровью. Тёплая, густая, я чувствую на языке угасающий пульс, это жизнь покидала маленькое тело, а затем наполняла моё. Мой желудок никогда не был так полон. И снова эта эйфория. Эта сладость, что была раньше, при обычном мясе и его соке. Теперь это другое мясо, другой сок, другая игла. И хочется больше. И без этого не можется.       Я жадно глотаю всё красное, что остаётся у тела. Оно давно перестало дрожать и плакать, а я, наконец, насытился.       Я открыл глаза. В моих руках лежало то, что осталось от маленького человека. Посеревшее иссушенное тельце с закатанными мутными глазами, зрачки неестественно расширены. А на шее, на месте моих зубов, сине-жёлтое пятно с капельками высохшей крови. Рот открыт, пальцы покусаны, наверное, самим маленьким человеком до этого. В желудке крутит. Мои глаза не могут прекратить бегать по впалым щекам, по посеревшей коже. Я никогда такого не видел. Я не верил тому, что было прямо передо мной. Он не заслуживал этого. Я не хотел этого делать. Но я это сделал. Вот, что бывает, когда такие, как я, не борются с такими, как он. Пускают на самотёк и говорят, что слишком слабы и ничего не могут. Всё приводит к этому. В этом виноват только я.       Я держал его так, будто мои объятия смогли бы обернуть вспять то, что я сотворил. Будто тельце почувствует мою вину и внезапно оживёт, снова будет бегать, дрожать и плакать от страха, будет живым. Эйфория сменилась отчаянием. Я хотел выть, но рядом был он. Смеющийся, но уже тише, самодовольным, мерзким смехом Кальтенбреннера. — Хороший мальчик, — ласково сказал мне он. Мне не до его насмешек, хотя мне становится хуже. — Лучше бы ты, конечно, изначально… не брыкался. Не устраивал мне сцен… Понимаешь?       Теперь он подбирает слова, будто что-то от этого изменится. Нет. Я ненавижу его. Я хочу убить его.       Он поднимает мою голову, чтобы я посмотрел на него. Его засыпанные песком глаза и зубастая ухмылка от уха до уха. Он даже сейчас больше меня. — В следующий раз принесу кого-то побольше. Не волнуйся, милый Уильям.       Зубы стискиваются сами собой, я почти скулю. Я не хочу новое тело. Я не хочу большое тело. Я не хочу. Но внутри меня всё кричит о новой крови. О новой эйфории. О новом теле. Я устал от фиктивной двойственности. Он же наслаждается моими метаниями. — Не вздумай спать.       И я не сплю, как он и сказал. Я уже не смогу.       И тут я слышу голос. Я не открываю глаза и не понимаю, откуда он доносится. Я больше думаю, что это галлюцинация от нехватки сна. Но она разговаривает, как человек. Как личность. «Я знаю, что он только что сделал. Это ужасно…»       Я игнорирую это. Но он продолжает: «Очень жаль, что так вышло».       Я соглашаюсь. Наверное, с самим собой, и это не самое странное в моей жизни. Мне всё равно на голоса в голове, пока я не могу просто выйти из лаборатории. «Я не ты. Я… Тед. Будем знакомы».       В голосе в моей голове слышится улыбка. Почему так? Это слишком странно.       «Не хочу с тобой разговаривать», так сказал я и вернулся к тому, что я видел. Опять. Перед глазами это. Как я мог потерять над собой контроль? Как я мог поддаться ему? Как смел он лезть в мои мозги? Как посмел привести маленькое существо сюда? Я должен был ударить его. Я должен был это сделать. Я должен был предпринять хоть что-то, что-нибудь. Маленькое тельце… Оно всегда будет перед моими глазами. Я всегда буду чувствовать погасшее в нём тепло. И всегда буду ненавидеть Винфорда, как и себя.       Потом он действительно привёл мне кого-то больше. Взрослый человек, с большим животом. Я должен хотеть его сожрать, да? Но у меня нет выбора. Он снова меня подводит к нему. Я пытаюсь воспротивиться, пытаюсь оттолкнуть его, избавиться от его влияния. Нет. Он не отпускает. Взращивает вновь жажду крови. И я снова кусаю человека. Выпиваю всё, без остатка, захлёбываюсь его красным. Он быстро прекратил кричать. И снова холодное тело в моих руках, потяжелее. Снова высосанная мной жизнь, но сейчас она просится наружу. Винфорд это замечает и закрывает мою пасть, чтобы я сглотнул всё то, что не успело вытечь из моего рта. И я глотаю, но оно снова лезет, и даже уже через нос. Он закрывает и его, и мне ничего не остаётся сделать. Мне трудно проглотить это, но я делаю так, как он хочет. Просто, чтобы не задохнуться. — Умница, — его когти царапают мой затылок, я не издаю ни звука. Я очень сильно устал.       Постепенно людей стало больше, и больше. Я запомнил лица и ощущения первых из них, того маленького человека, второго, третьего, четвёртого… Но затем, те, кого приводил Винфорд, стали просто лицами. Мне они не говорили ничего. Их слёзы больше не вызывали во мне жалость, их желание жить не будоражило меня. У них всё было серым, кроме того, что они могли дать мне. Красный — цвет тепла, жизни, её насыщения. Всё, что мне нужно от них, это кровь. Винфорд отлично приучил меня к этому, и я скоро перестал испытывать к этому отвращение. Они питали меня, питали так хорошо, что я мог позабыть о боли, что я им причиняю. Важнее всего то, что я становился сильнее. Я не показывал это Винфорду, всё ещё притворяясь слабым. Наверное, я думаю, он всё понимал, просто позволял мне многое. Точно так же, как позволял ему я. Теперь он выпускал меня и из лаборатории, но ненадолго. Я всё равно вернулся бы.       А голос не появлялся достаточно долго. Потом он заговорил снова: «Как ты?» «Нормально».       Я не хочу вести с ним беседы. Если бы он оказался моим собственным внутренним голосом, я бы ему тоже не поверил. Здесь нельзя верить даже себе. Всё, что я могу, это ждать иглы и крови. Это единственное, во что я могу поверить, это точно произойдёт. Но его слова о том, что я должен отомстить ему, что я должен его убить, что я единственный, кто может так сделать, заставляют меня прислушаться. Ведь я набираюсь сил. Я был бы мощнее его, я смог бы закончить это. Но я вспоминаю Вольфганга и санитаров, которые никуда не уйдут. Вряд ли я бы с ними справился один. Меня останавливает это, равно, как невозможность сбежать. В голосе с именем Тед я не найду друга, ведь он не поможет мне ничем. Но я знаю, что я могу сделать, чтобы у меня было как можно меньше проблем.       Винфорд однажды сделал то, чего я не ожидал. До того, как он обратился. Он отрезал у себя кусок. Он, сочившийся соком, окрашивал его рубашку красным. Винфорд с извращённым удовольствием, и чуть ли не теряя сознание, протянул мне его. Я не брыкался и не отворачивался, но я очень долго не открывал пасть. Из-за этого он, с оставшимися силами и смехом, протолкнул кусок мне в пасть. Он запретил мне выплёвывать его. И я подчинился, к своему собственному раздражению. Только у меня возник план, как его прервала очередная безумная идея воспалённого мозга этого ублюдка, которого звали доктором. И я высасывал из куска сок. А он, убедившись, что я проглотил и высушенную плоть, вышел в коридор. Это было отвратительно и мерзко. Он больной, и больнее, чем я. Это говорит о многом.       И через пару дней он вернулся ради повторения этого эксперимента. Я сказал, что не хочу жрать его, но он только посмеялся. Теперь он был в своём ночном облике. Ему было гораздо легче впиться своими же когтями в свою плоть, и он это делал. Он себя рвал и хохотал, со слезами из песка. А потом заставил меня сожрать это, вместе с тем же песком. Я даже не пытался высосать из этого хоть что-нибудь, оно было твёрдым и жёстким. Я просто проглотил, стараясь не задохнуться, пока он смотрит. Наблюдает за мной. — Потом мы кое-что попробуем, — выговаривает он. Ага… Попробуем.       Снова человек. Снова страх и слёзы. Но я не иду. Я не смотрю на него. Я смотрю на Винфорда. Я не хочу убивать не потому, что мне жаль человека. Я не хочу убивать, потому что хочу навредить. Доктору. Кальтенбреннеру. И я направляюсь к нему.       Я чувствую, как застывают мои лапы. Чувствую, как он пытается меня остановить. Но странным образом, мои попытки сопротивления успешны, и я иду дальше, пусть и не без труда. Наверное, это потому, что он накормил меня собой, ведь до этого я ничего подобного не мог, даже будучи сытым.       Я приблизился и замахнулся, но он ударил первее. Ещё, и ещё раз. Я оживляюсь, пытаюсь его хоть как-то задеть, немного и получается.       Он меня ударил. Снова. А я перестал видеть. Видели мои когти, мои клыки, они целились в шею, в руки, они рвали, царапали, кусали. Мои уши слышали звук его рвущейся плоти и крика, смешанного с истеричным смехом. Но я не хотел его сожрать. Он просто должен получить своё.       Я рвал и рвал. Он смеялся. Из его рта потекла чёрная жидкость, тёплая, мягкая. Он рыдал и хохотал, но его смех становился слабее, а удары прекратились. Он уменьшился. Обратился снова. И он вышел.       Что с ним случилось? Я убил его? Я же не должен был убивать его, лишь остановить. Я хотел, чтобы он отстал от меня, и всё. Я не хотел большего.       Отчаяние. Вот его запах. Я знаю, что со мной будет, если он умрёт. Мне больше деваться некуда. Остаётся лишь ждать.       У перевёрнутого стола лежали его записи. Я взял карандаш, осторожно раскрыл их. Там было про нас. Про таких, как я.       Рядом с его маленькими буквами я выцарапал большие и кривые:

«ОБРАЩАЮТСЯ СНОВА ПРИ СМЕРТЕЛЬНЫХ РАНАХ».