whatever he’s done, he did it for love.

Они смеются над ней. Смеются, потирая ручки, ведь в последующие несколько дней она будет горячей темой у них на языках, подобно калёному железу, поводом для унижений. Все эти дети слишком рано ставшие жестокими, тычут пальцами в старшую, пока та несётся к выходу из Радужной комнаты и с характерным грохотом захлопывает за собой тяжёлую дверь зная, прекрасно зная, что её нельзя покидать без разрешения. Ей хочется сесть на пол у ближайшей стены, опереться о неё так сильно, что бы выпирающий на худощавой спинке позвоночник жалобно хрустнул, а потом просто заорать, выпустив разъедающие изнутри эмоции наружу, но вместо этого девушка лишь по привычке вытирает из под носа кровь, которой там, на самом деле, нет, потому что это всё, блять, не работает, и несётся по коридору в сторону своего убежища от всех, но только не от себя: тесной комнатушки с табличкой «002» на двери. Ну и пускай, пускай на её красивую, почти аристократичную, шею, наденут этот чёртов ошейник наказав за непослушание. Двойка примет его, как дорогое королевское колье с разноцветными камешками. С гордо поднятым подбородком. Пускай удушат. Или убьют током. Даже сопротивляться не станет, ведь ей никогда не было жалко себя, точно так же, как никому не будет жаль её, если бездыханное тело свалится на эти холодные, как обычно до блеска и чистоты вылизанные, полы. Даже Питеру. О-о, этому придурку нравилась чужая боль, он ею питался на завтрак-обед-и-ужин, такой же ненасытный, как вампир, которому на язык попала лишь капля человеческой крови. Жаль учёные ещё не дошли до умения превращать людские страдания в жидкость или что-то съедобное, Балларду эта затея пришлась бы по душе, он бы закупал чужую боль пакетами, бутылками и банками, тратил бы на это все свои деньги, до последней копеечки. — Двойка! — холодный голос, без постоянной приторной сладости, предназначенной для всех, кроме неё, режет ушные перепонки и ударяется скомканным эхом под низким потолком, несясь по коридору. Но девушка шагает дальше, в сторону своей комнаты, не думая даже оборачиваться на источник звука, не то что бы останавливаться в принципе. — Я сказал. Стоять. — чеканит, строго, как учитель, но Вторую лишь пробирает на приступ истерического смеха и она разворачивается, только что бы брызнуть очередной порцией яда в его сторону. Воздух застряёт противным комом в горле, стоит ей только врезаться взглядом в его потемневшие от злости голубые глаза. Под веками, словно двадцать пятый кадр, мелькают выцветшие фрагменты воспоминаний, оставшиеся после случившегося, и вдоль по спине снизу-вверх бежит зимний озноб. Она не хочет его видеть, больше никогда не хочет с ним разговаривать, не хочет чувствовать его рядом с собой или слышать его дыхание у себя над ухом. Только не после того, что он с ней сделал. Только не после того, как Вторая лишилась всего, что у неё было, из-за него. — А то что? — шатенка не успевает и руками вскинуть, как Первый хватает её за запястье и со всей силы дёргает на себя, да так, что тонкая кожа начинает печь, как обожжённая. Вторая вырывает руку из его ледяной ладони и с театральной жалостью произносит, сдерживаясь, что бы не потереть болящее место: — У тебя больше не получится поднять меня в воздух и швырнуть о стену, как раньше, как каждый раз, когда я оттуда сбегала. У тебя теперь чип. — тыкает пальцем в свою шею, что бы не прикасаться к нему и наслаждаться, увидев волну возмущения, тенью скользнувшую по аккуратным чертам лица. — Держись от меня подальше, — отрезает, привстав на носочки, да только своим ростом едва дотягивает до его подбородка. — не то я тебе все конечности переломаю, даже не прикоснувшись. — отталкивает парня от себя и, не дожидаясь ответа, ещё быстрее топает в сторону своей комнатушки, но слова Питера заставляют её врасти ногами в этот грёбанный белый пол. — Тебя не хватает даже на то, что бы силой мысли шарик в лабиринте сдвинуть, что ты несёшь, а, Кая? — её второе имя срывается с губ Балларда и стрелой, выпущенной из лука, летит прямо ей в спину, тараня между лопатками. А ведь это он его придумал, устроив тогда, ещё в детстве, протест против номерных имён, выдуманных Папой. Кая уже готова ринуться в его сторону и разбить Первому губу, стереть с его лица это надменное выражение победителя, коим он всегда выходил после каждой перепалки, заставить своего обидчика умыться кровью. Конечно, слова про чип его задели, ой как задели, и парень теперь не упустит возможности ударить в ответ. Но Двойка так и не успевает его наказать и даже шагу сделать, как тонкие запястья вяжут сзади, а игла резкой болью врезается куда-то в область шеи. Колени моментально подкашиваются, девушка падает на пол и раздосадовано стонет, пока два санитара под руки тащат её куда-то в противоположную от двери с табличкой «002» сторону. И последнее, что мелькает перед тёмно-зелёными глазами — его силуэт. Не видит, но уверена, потому что так чертовски хорошо этого придурка знает, что на губах Балларда расползается его любимая победная улыбка, а руки мирно сложены перед собой, пока он смотрит, как её, уже бессознательную, волокут за поворот.

Х

После нескольких долгих и тяжёлых дней, посвящённых экспериментам, включающим тренировки по восстановлению её способностей и сил, до этого исчезнувших, Кая просыпается, кое-как разлепив глаза и сразу же, на ватных ногах, бежит к туалету и терпеливо ждёт, пока её измученное тело содрогается над унитазом. После чистит зубы, так сильно, что бы избавиться от противного привкуса во рту. Чёрт его знает, какую дрянь там воротят химики, что бы пичкать детей, но это просто отвратительное дерьмо, которое сначала взбодрит тебя, активируя нужные аспекты мозговой деятельности, а потом вырубит на добрых часов десять-четырнадцать. Ну и вишенка на торте: тебя едва не вывернет наизнанку, во всех возможных смыслах этого слова. И так почти каждый день в активную фазу исследований или практик. За проступок в виде побега из Радужной комнаты Кая получила ну уж совсем детское наказание: её лишили десертов после завтрака-обеда-ужина, и от этого ей хотелось лишь рассмеяться во всё горло, да так, что бы услышала вся лаборатория. Папа и его шайка, видимо, действительно думали, что это работает не только на младшую часть подопытных детишек. Что ж, пожалуйста, Двойка сыграет роль обиженной, но послушной, а на десерты — плевать. Четверть приёмов пищи она всё равно выблёвывает в свой унитаз по возвращению в комнату, засунув два пальца в рот, куда уж там плакать из-за того, что ей не достался кусок какого-то торта или шоколадный эклер. Пускай лучше что-то сладкое перепадёт Элизе, одной из самых младших девочек здесь, с большими серыми глазами и румяными щёчками, не теряющими свой цвет даже после всего, что дети переживают здесь ежедневно. Кая всегда этой малышке нравилась и никогда не могла понять, почему. Но всё равно радовалась, когда Элиза подходила к ней в Радужной комнате, что бы поиграть или вместе поесть в столовой, пока остальные швырялись кусками картошки из супа или овощами из салатов, за что получали немедленный выговор от воспитателей. Вторая часто помогала младшей осваивать что-то новое и тренироваться, она учила её выстраивать правильный баланс юлы, что бы та крутилась без помощи рук или передвигать серебряный шарик по лабиринту, когда у Элизы не получалось подобное после уроков Папы или других воспитателей. И тогда, когда у Каи не получилось выполнить поставленное задание, Элиза стала единственной, кто не смеялся и не тыкал в неё пальцем, бросаясь обидными словечками. Но Кая боялась. Боялась, что каким-то образом плохо повлияет на малышку, не совладав с чернотой у себя внутри. Боялась, что неосознанно перенесёт на Элизу свои ошибки и травмы, внушив ей что-то непотребное. Девушка садится на кровати и подбирает под себя колено, ожидая завтрак. Детям, что задействованы в испытаниях, на этот период еду приносили в комнату, избавив от потребности приходить в столовую. И сейчас даже просить не приходится: придурки смотрят, сидя за камерами видео наблюдения, установленными в комнатушке каждого ребёнка. Увидят, что Кая проснулась, и через минут пятнадцать в двери постучит наблюдатель с подносом в руке. Ни одного намёка на приватность или хотя бы какое-то личное пространство. Ты постоянно под надзором или камер или специально подставленных людей. Но Вторая уже смирилась. Привыкла к этому мерзкому чувству, к постоянной паранойе, что в стенах, в потолке и даже в полу, отовсюду лезут сотни, тысячи глаз, фиксируя малейшие изменения в её поведении. Ощущение чужого внимания оседает грязью на коже, грязью, которую ты никогда не сможешь стереть, даже если решишь драить тело наждачной бумагой. Даже если выберешься из этой лаборатории, эта грязь будет преследовать тебя до конца дней, до самой смерти. Но даже несмотря на это, Кая всё равно тайно лелеяла мысли о побеге, пускай и знала, что её просто так не отпустят, но всё равно воображала моменты, мол, вдруг Папа решит, что с него достаточно её ссор с остальными детьми, что его тошнит от её дурного характера и он скажет: «с меня довольно»? Пускай даже память сотрут, она согласна, только выпустите. Подальше от постоянных издевательств, подальше от постоянного пичканья наркотиками и их подобием, подальше от Питера и их дурной, абсолютно ненормальной, любви, которую даже любовью назвать язык не поворачивается. «Я убью тебя при первой же возможности, но если ты заглянешь ко мне ночью — приподниму одеяло и приглашу лечь рядом». В этой дурке даже прикончить себя нечем, что очевидно, а была бы возможность — Кая бы с удовольствием это сделала, несколько раз полоснув по запястью ножом или хотя бы каким-то подобием острого предмета, или найдя другой метод. По этому Двойка выбирала саморазрушение. Здесь умирали из-за неудачных экспериментов или от рук другого ребёнка, не сумевшего совладать со своими эмоциями, способностями и гневом. Как Питер, например. Каждый раз, когда его фигура возвышалась над низкорослой Каей, ей казалось, что в этот раз Первый точно не сдержится и её придушит, и охотно бы на это согласилась, если бы сама не пылала желанием сделать с ним то же самое. А ведь это он сделал её такой жестокой, при чём намеренно, вот только никогда в этом не признается, даже если его примутся пытать электрическим током. Кая как утёнок, чью маму убили охотники, по этому и привязалась к первому, кого помнила. И, как не странно, её первым воспоминаниям были не черты Доктора Бреннера, а ледяные, голубые глаза. Детский, травмированный разум Каи заставлял повторять за ним, мальчишкой постарше, что умело сворачивал шеи санитаров и даже врачей, стоило им протянуть к нему свои руки. А Папа это поощрял, ведь не видел в подобных выходках большой опасности, видел лишь силу и власть. Сколько дверей Питер погнул, сколько раз переворачивал всё вверх-ногами в радужной комнате, устраивая там кавардак. И каждый раз, когда на место происшествия прибегало подкрепление, что бы усмирить этого ребёнка, сзади, по его правое плечо, хлопая зелёными глазками, стояла маленькая копия, протеже, что схватывало на лету каждый аспект его поведения. Куда Питер, туда и Кая. Бегала за ним, как за родителем, которого никогда не знала. И нахваталась же Двойка от него прилично. Первый научил её большему, чем Папа. И это вечное: — Ты уже достала, постоянно шныряешь за мной хвостиком. — взмах руки — и девочка летит в стену, падает, ударяясь о неё спиной, но не кричит. Не бьёт в ответ. Юноша даёт время, что бы та поднялась и пришла в себя, а после мягко кивает в направлении Радужной комнаты, словно ничего не было, и спрашивает: «идёшь?». И Кая шла, хромая, а он ждал, придерживая для неё двери. Сам посмеивался над её неудачами, но всегда защищал, когда другие открывали в её сторону свои рты. Так они и росли, два самых сильных в лаборатории ребёнка, плечом к плечу. Санитары больше никогда не подходили к ним спереди, усвоив уроки своих (уже мёртвых) или покалеченных коллег, другие дети стали побаиваться и держаться подальше, а Папа делал всё возможное, что бы их разъединить. Мужчина был далеко не глуп и прекрасно знал, что если так продолжится и дальше — однажды они разработают свой гениальный план и сбегут отсюда, убив всех до единого. Понимал, что им хватит силы это сделать. Но все его запреты, дополнительная охрана, шантаж — ничего не помогало. Первый и Двойка всегда находили способ переступить через поставленные правила. Баллард приходил и брал Каю за руку, ведя за собой, а та шагала, гордо подняв подбородок повыше. И тогда доктор Бреннер сделал то, что в будущем привело к необратимым последствиям: пустил всё на самотёк (словно этому дуэту требовалось разрешение), мол, «пускай делают, что хотят». И так оно и было, до поры до времени, пока те окончательно не повзрослели и не стали выражать свой характер в разы ярче. Повзрослели, и увечья, нанесённые друг другу, становились всё тяжелее, поцелуи — горячее, хватка на шее — крепче, а ставки — выше. — Если сегодня ты проигрываешь мне в шахматы — мы сравниваем счёт и я тренирую на тебе новый приём. — несколько недель назад сказал Питер, положив руку Кае на плечо и завёл в Радужную комнату и она, присев на один из стульев около столика с шахматной доской, поднимает на него свои зелёные глаза, изогнув губы в лёгкой ухмылке: — А если выигрываю я? — Я неделю буду делать всё, что захочешь. Только сначала выиграй. Игра уже давно началась, ещё в самом детстве, по этому сейчас она просто продолжается. Они двигают фигурки силой мысли, не торопясь прикасаться к ним руками, для пущего веселья, засекают и останавливают время на двойных часах лишь посмотрев на стрелки, убирают выбившие фигуры взмахом пальцев. Детишки вокруг только для виду притворялись, что заняты, когда на самом деле во всю наблюдали за развернувшийся партией. В этот раз Питер выигрывает и это становится точкой невозврата, но Кая об этом ещё не знает, по этому послушно поднимается со своего стула, спокойна, уверена, что потом отыграется, и становится посреди комнаты, в окружении детей, не сводящих с неё глаз ни на секунду. Первый делает небольшой вдох и подходит ближе, оказываясь на расстоянии вытянутой руки, и девушка закрывает глаза, готовясь принять свою участь. Ей не было страшно и сердце не колотилось в груди, как бешеное. Скорее, это напоминало состояние ледяного спокойствия. Знала, что способен убить кого угодно, но только не её, только не свою копию, выросшую у него прямо на глазах, обученную всему, что умеет и он. Его рука поднимается на уровень её головы, лба, и с этого момента тело Каи перестаёт слушаться. Девушка открывает глаза и понимает, что левитирует, под восторженные вздохи деток помладше, точно так же не понимающих, что происходит, но восторженных тем, чего ещё не научились делать. Тонкая струйка крови стекает из носа блондина и через несколько секунд Кая утыкается во что-то спиной, руки и ноги — прикованы к стене, расставлены в стороны. Новый приём? Они такое уже проходили. Ей хочется, тихо хохотнув, сказать, что это уже устарело, но Кая не успевает и рта открыть, как легким движением руки блондин снова тянет её к себе, оставляя парить в воздухе, без возможности контролировать свои конечности и тело. Мозг посылает сигналы, но они улетают в пустоту, и вот теперь Двойке становится действительно страшно. Лицо Питера сосредоточено и серьёзно, вид — отсутствующий, будто Баллард не здесь, а где-то далеко-далеко. Девушка пытается бултыхаться в воздухе и высвободится, но именно в этот момент прожигающая боль расползается по телу, смешиваясь с кровью, словно смертельный яд. Рёбра, по ощущениям, трещат, знакомое чувство напоминающее невралгию делает вдохи ещё более болезненно-невыносимыми, словно при каждой попытке впустить в лёгкие хотя бы каплю кислорода, в грудную клетку врезается нож и рука обидчика безжалостно прокручивает его в ране раз за разом, ещё сильнее вдавливая лезвие внутрь. Дети паникуют и разбегаются по углам, как мыши, Элиза, с диким ужасом в своих блестящих глазках, несётся к камере и принимается прыгать перед ней, размахивая руками в разные стороны, призывая на помощь. — Б-больно… — единственное, что Кая может из себя выдавить, даже не замечая, что плачет. Голос дрожит, как у той маленькой Двойки, которую Первый, ещё много лет назад толкнул в стену, сделав лишь одно мимолётное движение рукой. Питер не слышит, а внутренний показатель боли Каи перескакивает с «терпимо» на «невыносимо». Она ещё никогда не ощущала такого внутреннего, всепоглощающего ужаса, даже в самые тяжёлые моменты, которые девушке довелось пережить в этой проклятой лаборатории. Страх разъедал сердце и лёгкие, вызывал желание заверещать во всю глотку, моля о пощаде, или наоборот, сдаться прямо в руки смерти, в руки Питеру, что бы эти страдания, наконец, прекратились. Двойка давится своими же слезами, пытается пошевелиться, но всё тщетно: тело не слушается, — оно под контролем кое-кого, кто гораздо сильнее, отказалось от своей хозяйки, оставив её на растерзание человеку, от которого Кая никогда ничего подобного не ожидала. «— Я могу убить кого угодно, но не тебя. — его же слова, сказанные после разбоя в одном из коридоров, после того, как парень свернул шею санитару, пытавшемуся отвести Первого на испытание, включавшее в себя употребление препарата, от которого Питер всегда чувствовал себя нетерпимо плохо. — Я знаю. — отвечает Кая трясущимся голосом, но всё колотящееся внутри моментально успокаивается, когда Баллард большими пальцами стирает слёзы у неё со щёк и берёт за руку, что бы увести обратно в Радужную комнату». Двойка рыдает, не имея возможности пошевелить ни одной частью своего тела. Питер сводит её с ума, терзает, он разжёг внутри пожар и теперь заливает его бензином. Когда тонкая струйка крови стекает уже из второй его ноздри, Кая понимает, что блондин не остановится, а значит, пришло время сделать это самостоятельно. Девушка закрывает глаза и задерживает дыхание, пытаясь взять под контроль бушующую внутри энергию, совладать с нею и соединится в единое целое. Она дребезжит, трясётся, разливается по всему телу, вплоть до покалывания в кончиках пальцев. Давай, Кая. Он же тебя учил. Питер забывает об этом. Забывает, что каждый раз вставая против Второй, он встаёт против самого себя. Но, наверное, это то, что и приносило ему такое удовольствие: ему нравилось совершенствоваться и в своей силе Первый не видел предела. Настолько, насколько это вообще возможно сделать в сложившейся ситуации, Двойка расслабляется, несмотря на разрывающую изнутри боль, продолжая вращать бурю в середине и медленно открывает глаза, встречаясь с испуганными взглядами детишек. Смотрит на Питера, в его собственной крови, на его чёткие очертания скул и опухшие вены на шее. Именно в этот момент Кае крупно везёт и железные двери в Радужную комнату открываются, санитары врываются внутрь и сразу же застывают на месте, ошарашенные, не зная, что делать. Пискнув от боли в рёбрах, девушка набрала полные лёгкие воздуха и резко выставила обе руки вперёд, словно отталкивая от тебя что-то тяжёлое и невидимое, истошный, неконтролируемый крик вырывается из саднящего горла, зеркало-гизелла трескается за спиной, электричество сходит с ума, точно так же, как несколько минут назад слетала с катушек сама Кая. Лампы бьются, искры летят в разные стороны, словно салют, дети верещат, спрятавшись по углам. Поток энергии, стремительно исходящий из её ладоней, отбрасывает Питера назад, через открытые двери аж в коридор, где он падает на спину, сразу же теряя сознание. Кая, не успевая даже вдохнуть, валится на пол обессиленным грузом и моментально отключается.