Светотень

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет — Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!

Пьер-Жан Беранже — Безумцы

      Игра тьмы со светом облачала зависимых от неё в обманчивые порфиры переливающихся из тёмного в светлый оттенков, налагая вместе с тем отягощающие цепи.       Вот стоял Ставрогин, заведя руки за спину, наблюдал за парением чернеющей в влажном небе стайки воронья, чьи непредсказуемые движения сбивали с толку, а крошечный размер вселял мнимое чувство превосходства. Быть может, не наблюдал и вовсе, а стоял лишь из удобства приковать туда взгляд, пока мысли его блуждали где-то дальше.       Луна затаилась среди облаков и отдавала тем самым всю власть внушающим опасение теням, скользящим по комнате на правах полновластных хозяев. Им не нужно охватывать и Ставрогина, ведь сам он будто был сотворён из той же материи: тёмный, таинственный, наводящий тревогу на всякого, кто когда-либо оставался с ним наедине. Он сливался с теменью, не поддаваясь, но уже являясь её частью; во владение их преподносил всё больше удела, распространяя деспотичное влияние. Они же взамен скрывали всё то, чего не желал бы Ставрогин выявить в толпе.       Потому-то сейчас он походил на тех несчастных убитых, обычными людьми воздвигнутыми в степень святых, коим после смерти выделяют самые видные места в церквях, а лица их, окаймлённые позолоченными окладами, прекраснейшим ликом взирают на прихожан с невидимым укором. Да, именно так: Ставрогин смотрелся именно как икона, образ, носить который хочется вечно, не отнимая от серебряной цепочки на груди и храня рядом с висящим крестом или ладанкой. Смотрелся как идол.       Тени лгали, порождали иллюзорное наваждение, провоцируя многократное умножение чувственных порывов в чертоге непостижимой ночи.       Вот он от окна отошёл, предпочтя ему освещённое восковым шандалом место у пустующего стола, за который уселся, нарочно подставив лицо под искры зажённого огонька. Он более не казался мистическим фантомом, не казался эфемерным существом из пленительных грёз. Он уже не был мечтой, манящим видением, один вид которого каждого побудил бы сойти с вытоптанного веками пути. Николай Всеволодович разоблачил в себе теперь очередного смертного, такого, каких по улицам снаружи ходили тысячи. Те появлялись в узких городских переулках, все до одного с унылыми и изнурёнными лицами от непосильных для их воли несчастий. Так и он сейчас выглядел крайне усталым, однако же вовсе не от нерешаемых бед: ему от них страдать не приходилось, ведь Ставрогин воли не испытывал ни к единому из существующих действ.       — Закончите Вы говорить когда-нибудь или так и будете сыпать речами?       Да, игра тьмы со светом бесспорно обманчива, но основная проблема Верховенского в том, что наваждение не спадало с него даже при всевозможных изобличениях.       — Немного осталось, совсем немного! — Без предисловий и приглашений он занял стул напротив. — Да и Вам-то чего стоит послушать немного? Ведь сами говорили, что свободны совершенно.       — Это вовсе не значит, что всё свободное время я намерен истратить на Вас, Пётр Степанович.       — Одного лишь слова согласия достаточно, и я покину Вас тотчас же.       Ставрогин досадливо поморщился. Для ожидавшего Петра Степановича этот знак никак не сулил благоприятный исход.       — Не хочу. Вам недостаточно этого?       — Не замечал в Вас раньше этих пристрастий к благородству. — Выдержанность в нём догорала так же, как догорала с медлительностью на столе свеча. Пробыл он тут уже с полчаса, и если б на месте Ставрогина находился сейчас другой, разговор бы Верховенский повёл совсем иначе.       — Я и не пытался играть в благородство, — парировал тот и усмехнулся. — Неужто так неясны для Вас два простейших моих слова? Не хочу и всё тут.       Маска Верховенского, с трудом удерживаемая на лице нитями самоуверенных амбиций, готова была разойтись, расщелившись многочисленными трещинами, но он, к его счастью, взял себя в руки скоропостижно, решив перенаправить подход.       — Вам не нужно приглашать его в гости или же что-то в этом роде, как Вы, вероятно, могли подумать, неверно истолковав мою просьбу, хотя, надо полагать, в том могла быть моя вина: никогда не умел изъясняться правильно. Помните же Вы того немца, — его, кажется, Клаусом звали, — живущего на Разъезжей улице? Презабавный человек: отец его для учёбы в Петербург отправил, а он все деньги и пропил, да не в том суть. Общий же наш знакомый там сегодня будет, Вы поговорите с ним немного, на мошенничество разговор выведете, вскользь о шантаже словечко пустите, о разного рода бумажках намёков пару, не более, наделайте. Не сложно же Вам! Знаю точно, что не сложно, а я в долгу не останусь, по возможностям на любую почти услугу согласен.       Пётр Степанович с нетерпением по складывающимся в эмоцию чертам Ставрогина силился угадать течение его мыслей, предвидеть потребное для него согласие или неугодный отказ. Усилия его не обошли рассеянного и внимательного вместе с тем Ставрогина.       — Кислых щей наглотались, Пётр Степанович?       Он сгладил свои эмоции, закопал под множеством мелких песчинок идеи, целостность представлявших лишь при сцеплении материалом иной консистенции, будь то вода или водка. Водой был Ставрогин, водкой же все остальные: смешанный с ней песок воспламенялся при определённых условиях, и не было смысла в идее, если так падка она была на огонь, если сгорала сразу же после обретения интегральности, если, продержавшись краткий миг, обращалась в пыль заведомо, не достигнув ни возведения фундамента, ни достижения грани.       — Не обращайте внимания, Николай Всеволодович, задумался лишь, да это так, пустяки.       — О чём же, позвольте спросить?       От Ставрогина не закопаться, он найдёт как в глубоких песках, так и в окутывающих тенях, властью которых Верховенский отчаянно порой желал заручиться. Он не мог понять, в чём причина его неудач, но истина была проста для кого угодно, кроме него самого: в то время, как Ставрогин довольствовался сотрудничеством с тенями, Верховенский мечтал над ними властвовать.       — О моих мыслях всегда можем поговорить позже! Ну, что же думаете Вы о разговоре с Вогельшнеллем?       — Как Вы мне предлагаете с ним общаться, если сам я о Ваших проделках не осведомлён?       — Какие же тут проделки, Николай Всеволодович! Я не причём в этом случае, говорю Вам со всей откровенностью. Что же, совсем я, по Вашему, на добродетель не способен?       Верховенский приметил чуть презрительную улыбку Ставрогина, который понимал отчётливо доступность своих незатемнённых сейчас чувств. Вновь былое препятствие, былая дилемма: поведение сидящего напротив его нервировало, притягивая вместе с тем неисповедимыми силами, и Ставрогин, не делая ничего определённого, приводил его в восторженность упоённую, в привязанность буквальную и всецело болезненную. Не делал ничего, но заставлял пресмыкаться других, предлагать взамен вещь куда более дорогостоящую, нежели первичный обменный предмет, разбирать свою гордость на части и, преклонившись, даровать с покорностью, словно так быть и должно — неизменно, безропотно. И Верховенский подчинялся, пусть и отбивался в начале: он знал всегда, несколько бессмысленно сопротивление.       — Долг, говорите? — Ставрогин окинул его взглядом. — Поговорить, я думаю, вполне возможно.       — Да-да, поговорить только, не более! — Одушевлённый получением желаемого согласия, Верховенский и не приметил того самодовольного выражения визави, на миг мелькнувшего и исчезнувшего тут же. — Я буду ждать у Вашего окна, в дороге же всё надобное сообщу. Поторопитесь, Николай Всеволодович! — Он быстрым движением выскочил из-за стола, пока Ставрогин не успел передумать, и вскоре выбежал за двери. После уже в шинели под валящим снегопадом Верховенский кликал ваньку, неприметного за ненастной погодой и недовольного затянувшимся ожиданием разговорившегося в тепле квартиры клиента.       Вокруг всё пребывало в хаотичном, странном для него распорядке: содрогающийся ветер попеременно менял направление, а снег вперемешку с дождём безудержно отбивал ритм по гранитной мостовой перед домом, будто сама природа норовила всколыхнуть в человеке ненависть к себе, а вместе с тем к собственному роковому существованию. Верховенский попытался было отыскать среди тёмных, разорванных холодностью облаков прежнюю стаю ворон, теперь уже совсем невидимую, но всё ещё слышимую в композиции исступлённого ноября. А тени по-прежнему бродили по окнам и наверняка уже охватили всю комнату.       

***

      Подобные места, вероятно, были немногими из тех, что предоставляли возможность лицезреть переплетение самых различествующих между собою судеб: здесь мещанин впервые брал в руку бокал вместо стопки, пробуя бутылку полусладкого вина с угостившим его дворянином; здесь новоиспечённый офицер в очередной раз проигрывал партию былому каторжнику, не опасаясь непредсказуемых со стороны последнего выходок в случае игровой удачи; здесь член правительственной комиссии в углу с известным спекулянтом перешёптывался о последних финансовых реформах и грядущих политических переменах, находившихся пока под государственной тайной.       За исключением присутствия представителей нижайших сословий, во многом эти собрания походили даже на высший свет: ведь и тут люди лгали, обирали и прельщали, тут же за дружеской улыбкой скрывали горящие от ненависти и презрения очи. Делалось только всё это не так искусно и тонко, как происходило оно на званых обедах и пирах. Но в том существовали и свои достоинства: в какой-то степени ложь их была куда честнее, чем ложь человека светского, а любое лицемерие, несмотря на его закономерное наличие, крыло под собой исполняющееся впоследствии желание очертить перед предполагаемым собеседником таившиеся за фальшью доподлинные истины.       Ставрогину не составило труда отыскать необходимую ему — а на деле Верховенскому — фигуру. Тот в своём ярком и чуть ли не сверкающем на нём халате явно выделялся среди прочих разношёрстных скоплений и сидел, уткнувшись в немецкую газету, какие продавались обыкновенно на Васильевском острове. Едва ли окружающая обстановка способствовала какому-либо сосредоточению на описываемых в тексте событиях из жизни германцев; загадкой оставался странный выбор пристанища, когда пекарни и рестораны неподалёку подходили для его задачи куда более.       — Не возражаете, если я присоединюсь, господин Вогельшнелль?       Русоволосый мужчина, не отрываясь от бумаги, кивнул головой в сторону находившегося подле Ставрогина кресла. Последний решил пока закрыть глаза на всяческое отсутствие манер, ибо Верховенский следил за процессом не так далеко, хоть и напускал на себя вид развлекающегося и непричастного к делу посетителя.       — Не уделите мне немного времени? Я бы хотел поговорить с Вами.       Прямое пренебрежение встречалось им редко. Оттого оно так непривычно воспринималось на собственный счёт. Это Пётр Степанович вечно нуждался в ажиотаже вокруг своей персоны, добивался хрупких крупиц чужого внимания, пытаясь собрать их во что-то единое и стоящее, но песчаные замки у него рушились каждый раз, и Верховенского они вместе с собой погружали под обломки несбывшихся властолюбивых притязаний.       Ставрогину же добиваться внимания не приходилось никогда. Оно окружало его с младенческих лет, навязчиво цеплялось и неотступно преследовало, тщательно за ним надзирало и подстерегало из темнейших углов.       — Мы с Вами уже встречались иной раз. — Участие по-прежнему отсутствовало целиком. — Не помните меня? Это ожидаемо, нас друг другу не представили, но я Вас и тот вечер у Лугового помню вполне.       Вогельшнелль переменился в лице. По-прежнему сохранял он враждебность и раздражение, теперь только явно притворные, лишённые естества. Видно Николаю Всеволодовичу всё было отчётливо, зато его не видел никто, ведь не он был гоним тенями — тени гнались за ним, уступая освещению сторону немца.       — Я уж позабыл об нём. — Он снял пенсне, устремил наконец глаза на говорившего и с оттенком настороженного интереса попытался подчеркнуть свою безучастность: — Я, вы знаете, много где бывал.       — Разумеется… — Николай Всеволодович качнул головой на утверждение как на факт, всем известный и всеми уже обсуждённый. — Вы тогда просто меня крайне заинтересовали, да я всё как-то, — он осмотрел немца с пят до головы, — не решался подойти.       — Правда? В чём же, смею спросить, конкретно заключается Ваш интерес?       Дело было отнюдь не в красочных обещаниях Петра Степановича, исполнившихся бы в случае согласия Ставрогина тому подсобить. В последние дни ему попросту становилось скучно до крайности, как случалось это с ним хоть и зачастую, вне зависимости от окружения, однако в мерах не настолько обширных. Если хоть малейшая перспектива способна была направить Николая Всеволодовича к средствам забавы, он согласился бы со всей вероятностью. Предоставленный Верховенским метод именно таков, пусть и действителен был, по-видимому, лишь на краткое время.       — Вы, говорят, довольно интересной информацией обладаете. — Ставрогин неторопливо откинулся назад и примостил свою трость на колени. — Мой интерес имеет непосредственное отношение именно к соответствующей интересной информации.       — И кто, позвольте спросить, распускает эти нелепые слухи? — Подозрительность его росла с каждым произносимым Ставрогиным словом.       — Для иностранца у Вас довольно широкие познания в русском языке, — он склонился в притворной задумчивости, уводя тему в иное русло, — говорите совершенно без акцента, да и предложения формируете на лету. Учились где-нибудь?       — Возможно. У меня не так много времени, так что давайте ближе к делу.       Суетливо, дёрганно Вогельшнелль озирался вокруг, ровно если бы его застали за свершившимся преступлением, а он выворачивался в стараниях не рухнуть в грязь ещё глубже, даже зная о том, насколько осведомлён был человек впереди, насколько видна ему вся подноготная.       — Я и сам думал предложить Вам. Перед началом могу я поинтересоваться — только для проформы, конечно, — как мне лучше к Вам обращаться?       — Вам же знакомо моё имя. — Немец с напряжённым недоумением непроизвольно сжал газету. — Если кому и следует задать этот вопрос, то однозначно мне. Вы всё ещё не представились.       — О, но я не совсем это имел ввиду, — пропустил Николай Всеволодович обращённое к нему требование и предпочёл предложить собственное: — Я подразумеваю выбор между настоящим Вашим именем и тем, что Вы решили себе присвоить.       Он оставлял фразы с неоконченной мыслью, наполнял их якобы неумело вуалируемым сарказмом, словно мальчишка, недавно обучившийся удовольствию запугивания. Изречениями простыми, но точными и молниеносными, Ставрогин вооружился против того, о ком в сущности не знал ничего. Он сам был оружием, не принадлежащим никому и работающим автономно, слишком опасным для чьего-либо использования из-за возможности подорваться во время использования. Верховенский и впрямь имел сгубившую бы его однажды привычку слишком близко подбираться к огню, если решался именно и только на него.       — Я… Да как Вы… — Первоначальный шок вперемешку со страхом перекрылся вскоре, судя по блеску в глазах, возникшей идеей. — Чего Вы от меня хотите?       — Я? Я не хочу, господин неизвестный, я всегда требую. И сейчас от Вас я требую того замечательного документа, припрятанного у Вас в складках Вашей интереснейшей, — Ставрогин последнее слово выделил особенно, — газетки, которую Вы, со всей вероятностью, не понимаете вовсе.       Неравноценный обмен. Неоднозначное, негарантированное молчание на инструмент планируемого шантажа. Верховенский не высказал почти ничего, кроме наброска примерного сценария скорее трагикомедии, нежели альтруистического водевиля. Будто Ставрогин был достаточно наивен, чтобы поверить в сомнительный повод для исконного мотива отобрать у зазнавшегося «чужеземца» игрушку влияния. «Ну надо же помочь человеку несчастному! Его крутят, как хотят, а он и противиться не может, со страху дрожит при одном упоминании своих грешков, а ведь они со всеми случаются! Зачем же не помочь?» — так Верховенский оправдывал своё желание по дороге. Безмерная уверенность в своём самопроизвольном оружии воспроизведёт с ним когда-нибудь злую шутку.       — Может, Вы всё расскажите подробно, а я Вас потом отпущу с миром? Ведь мне, поверьте, нет никакой причины… — Он с продолжением замешкался, ведь самозванец, спешно пихнув газету за пазуху, резво перескочил через кресло, — не слишком изящно при том его опрокинув, — и выбежал из комнаты, растолкнув стоящих у двери гостей.       Николай Всеволодович тоже встал и изумлённо приподнял брови, покосившись на окружающих. Он, несомненно, подозревал о свершавшихся в головах у петербуржцев беспорядках, однако о масштабах старался даже не помышлять.       «Что же, вот и удачно возникшая надежда отрадно провести наконец свой досуг», — обменявшись мгновенным взглядом с не менее удивлённым Верховенским, он кинулся вместе с ним наутёк за новоявленным дезертиром, напоследок успевая подумать и о том, насколько богата сегодняшняя ночь на бегства.