Светотень

Если б завтра земли нашей путь Осветить наше солнце забыло — Завтра ж целый бы мир осветила Мысль безумца какого-нибудь!

Пьер-Жан Беранже — Безумцы

      Зелёный халат, рассекая тяжёлый сырой воздух, мелькал перед глазами в направлении остановившейся недалеко повозки. Гром испещрял небесный океан распускающимися ветвями серебра и грозился обуять гневным и оглушающим страхом каждого, кто дерзнул не принять во внимание его возвышенный зов и остался снаружи. Содрогающиеся облака охлаждали всякий пламенный порыв моросящими разъярёнными слезами, ветром уносящимися на дальние, утопающие в болотах леса.       Ставрогин не ведал о причине, сподвигнувшей его вдруг на столь абсурдный по своей природе поступок, достойный лишь юных гимназистов, слишком скучающих в стенах своего училища, отчего каждая возможность получить хоть толику развлечения для которых становилась со временем важнее, чем получаемые по окончании учёбы познания. Истина заключалась в том, что это развлекло и его. Взаправду и впервые за те долгие дни, проведённые в унылом атрофировании потребности ощутить волю к жизни.       Самозванец шустро запрыгнул в коляску. Сквозь одышку он начал выкрикивать извозчику незаурядные фразы нецензурного содержания, чтобы тот поторопился. Послышался свист взлетевших ввысь поводьев и ворчание, приглушённое грянувшей грозой. Повозка резко тронулась по улице.       Верховенский бросился тут же и, одной ногой забравшись на ступень, а другой посилившись только попасть внутрь, ухватил самозванца за край халата. Ставрогин перескочил через кузов без сопротивления, пока между двумя остальными разразилась настоящая бойня. Бегать он не привык, потому у него, в отличие от Петра Степановича, дыхание сбилось. Пару минут он истратил на передышку, прежде чем перегнулся через разделявшую пассажиров и возчика преграду и последнего с лёгкостью сбросил, заняв его место и мысленно вздрогнув. Не от раскаяния вовсе, но от энергии, внутри запульсировавшей такими же молниями, как и на небе. Однако остановиться теперь он не смог бы никак. Не потому, что свои желания контролировать не мог, а потому, что контролировать их не хотелось.       Лошади за краткий миг смены правления сбились с пути; подгоняемые разразившимся вдруг ветром капли дождя усугубили ситуацию и захлестнули всех в повозке безжалостным шквалом воды. Колёса созвучно с грозой гулко громыхали по мостовой, купно с ржанием двух лошадей образовывая шум неимоверный.       Он сощурился от секущих его будто плетью брызгов. Уши казались заложенными до основания. Ставрогин обернулся на окончивших титаномахию бойцов, удостоверился в победе Верховенского и, натянув вожжи, взял зверей под контроль.       Едва избежавший падения Верховенский, как о том по проклятиям упомянутого мог заметить Ставрогин, связал Лжевогельшнеллю руки шарфом, удачно здесь оставленным кем-то из предыдущих пассажиров. Собственный он, как и сам Николай Всеволодович, оставил в прихожей у Клауса.       — Ну и где ты там упрятать пытался не тебе принадлежащий документ? Ведь знал же, что не тебе предназначен, знать был должен и о том, что я приду непременно. — Каждая складка, каждый потаённый карман обшарен был Верховенским, пока искомый предмет не захрустел под его пальцами. — Почему сразу Вы не могли его мне передать? Зачем же столько мороки? — Он извлёк свёрнутую газету и быстро переложил в собственный пиджак.       — Это для чего ещё я должен Вам его отдавать? Что, договор мы какой заключили или Вам дурь в голову ударила? — Лжевогельшнелль решил позволить себе дерзость: — Мир вокруг Вас крутится, что-ли?       Ставрогин Петра Степановича не видел, но с уверенностью мог бы заявить о едкой усмешке, у того наверняка возникшей.       — Хотите, чтобы я на всю округу Вашу деятельность осветил? А я могу, и доказательства при мне имеются. Да Вам после такого только и останется за границу уехать!       — Это потому-то и Вы за границей пропадаете вечно? Ну-ну, тайный советник! Иль Вы дворянином предпочитаете зваться?       — Где остальное, бренный ты человек? — спросил почти что сквозь зубы, от чего Ставрогин слегка улыбнулся. Наблюдение за медленно выходившим из себя Верховенским часто по смутным причинам доставляло ему удовольствие.       Самозванец молчал, а Николай Всеволодович заинтересованно прислушивался. Проскочившие в диалоге угрозы уже дали Николаю Всеволодовичу понять, насколько ложны были все уверения Петра Степановича об искренности в жажде помочь попавшему в беду страдальцу. Другого ждать и не следовало, однако Ставрогину, как сам он отметил с удивлением, действительно жаль оттого, что уловка эта была и по-прежнему Верховенским направлена на него, будто ухищрённая ловушка, должная опутать в своих тенётах неповоротливую жертву, но опутавшая намеренно другого охотника из-за желания большей наживы.       Послевкусие горькое и измораживающее.       — А Вам репутация Ваша наскучила? — Голос от возмущения прозвучал, как пробившая стрелка часов у него в гостиной: натянуто, едва исполнив свой долг. — Одно моё слово и Вас здесь не будет, уж мне-то в этом поверьте, Яков Иннокентьевич.       — Уже кого на мою замену нашли али припасли заранее? Не делайте вид, будто так тщательно хранили мои тайны. Будь это так, о них бы всякие проходимцы не знали. — Николай Всеволодович ясно почувствовал вперившийся ему в затылок взгляд.       Холодные струи каскадом стекали по его волосам и шее. Они сплошь заливали всю одежду. Он перестал подавлять периодично пробегавшую по его телу дрожь. Руки сжимал с громадным трудом. Опасная поездка сквозь непроходимый мрак впереди преодолевалась мучительно и тяжко. Повозка всколыхнулась и подбросила их из-за неровности давно не чинившейся дороги.       Ставрогин взялся за поводья одной рукой. Другой он вынул носовой платок и протёр залитое водой лицо, после чего расправил плечи и выпрямился в намерении расслабить напряжённые сосуды хоть малейшим движением. Николай Всеволодович вновь рискованно оглянулся назад. Мысленно он просил Верховенского ускорить допрос.       — Раз уж плевать Вам на возможную ссылку, а за содеянное Вами меньшего и не достанется, говорить я буду иначе, — прошипел он, схватившись за лацканы Якова Иннокентьевича. — Дорога после дождя скользит немножко, не исключено, что нынешний наш водитель не различит в темноте перехода между каналами. Окунались в прорубь когда-нибудь? Уверяю Вас, удовольствие Вы возымеете неповторимое! По чистой случайности, само собой разумеется.       Ставрогин имел ввиду совершенно иное.       — Так вы и собой пожертвовать готовы? Ради меня? Я польщён, господа.       — Нам очень дорога Ваша жизнь, это бесспорно. — Сарказм прочитывался явно. Пётр Степанович отпустил самозванца и пригладил смятую ткань. — Но так уж вышло, что мой друг плавает весьма неплохо. Меня-то он вытащит, а Вам вот это, — он указал головой на связанные руки, — будет немного мешать. Понимаете?       Самозванец только плюнул ему под ноги, а Николай Всеволодович хмыкнул. Плавать он не умел никогда.       — Не утону, коли матушка удача не подведёт, а на её решения влиять Вы не в силах. Как сами Вы выразились давеча, на здешнюю мою репутацию мне отныне плевать. Именно за границу я и собираюсь, так что Ваши угрозы ничем мне не грозят.       — Опасные слова, Яков Иннокентьевив, — протянул он иронически. — Не боитесь того, что именно меня в свои планы посвятили? Несчастные случаи, Вы знаете, со всеми случаются. И во все времена.       — Идите к чёрту, Верховенский, — сказал и отрывисто рассмеялся. — Ах, точно. Вы, я уверен, и так после нашего разговора к себе домой отправитесь!       Остального Ставрогин не видел, но слышал однозначный хлюпающий звук вышвырнутого прямиком в лужу тела.       Раньше ему не приходилось задумываться о силе Верховенского. Он предположил, что она образовалась вследствие череды множеств претерплённых несчастий, коих за целую жизнь у Верховенского скопилось немало. Пётр Степанович о них предпочитал умалчивать, да не он один умел разведывать информацию о тех, с кем рассчитывал на долгое сотрудничество. Николай Всеволодович знал о неприязни Верховенского к жалости, но испытываемое им от жалости отличалось разительно. Он… сочувствовал. На редкость искренно среди прочих его чувств.       Верховенский в его жизни был бурей под мирным эфиром, симфонией грозы в унылом однообразии жизненной глади. Появился внезапно, словно зерница среди тучевых вестников гибели гармонии, и так же внезапно мог бы уйти, вспыхнув и померкнув навечно, потопив для себя Ставрогина во граде забвения. Гроза кончалась всегда. Сменялась зноем лета или стужей зимы. Время губило любую радость или печаль, какой бы энергичной ни была та длань, что её течение пыталась унять. Ставрогин любил перемены, им даже благоприятствовал, однако под их влиянием рассчитывал развлечься. Вовсе не истлеть. С собой он привык быть правдивым — в собственном понятии правды — пусть признание удручало во многих аспектах: уйди сейчас Верховенский, и он именно истлел бы, испепелился под иссушающим влиянием собственной природы, ведь не плодоносила почва без воды, не был жар полноценнен без мороза. Самые жгучие пустыни по ночам пронзали медлительных путников холодом суровым и беспощадным.       А безумный смех всё отдалялся.       Вскоре сам Пётр Степанович очутился возле и потянулся за вожжами. Ставрогин воззрился на него с непониманием.       — Ведь Вы устали, Николай Всеволодович, — не вопрошал — утверждал с уверенностью. — Давайте я поведу.       — Вы умеете хоть? — Ставрогин усмехнулся, но поводья передал, коснувшись переохлаждённой кожи Верховенского. Проводить болезнь им, возможно, придётся теперь вместе.       — Самую малость, — он тоже просиял, — но ради Вас обучусь и этому.       

***

      Верховенский снимал свою комнату у пожилой больной женщины, бо́льшую часть своего времени проводившей то в дешёвых больницах, то в затхлых богадельнях. За вечными её судорогами и неспособностью на простейшие действия он чувствовал себя отвратно, потому в душе надеялся на скорейшее наступление последнего её часа. Смерть означала упокоение. Такой исход превосходил для него старческую немощность.       Дом этот находился ближе любой из квартир Ставрогина, оттого привёл он его именно сюда, надеясь ещё, что тот задержится, по крайней мере, на весь небольшой остаток ночи. Завешанная образами и заставленная неказисто прибитыми полками с письменами разных назначений, комната представляла собой странную смесь двух переплетённых миров, где военные записки хранились рядом с учениями о пацифизме, а революционные труды содержались меж Ветхим и Новым Заветами. Арендодательница не была рада лепте Верховенского в её идиллические круги, пусть предпочитала о своём неудовольствии умалчивать.       — Как Вы узнали, что бумага у него в газете-то спрятана? — Интерес его объяснялся возможностью употребить информацию в будущем при приблизительном сходстве ситуаций.       — Логикой. Есть у Вас чай?       — Сейчас сделаю, Николай Всеволодович! — Имя Ставрогина он произнёс уже на кухне, где вскоре загрохотала посуда. — Но, может, расскажите всё-таки?       — Я не лгал, когда говорил, что был у Лугового. — Верховенский внутренне напрягся. Ставрогин продолжил: — Ведь в этом вся суть, не правда ли? Затерявшиеся по почте компрометирующие письма, документы, по наследству доставшиеся честным людям и тем, кто не умеет читать, счета, не представляющие никакой ценности в руках обывателя, но обретающие её в руках подобно Вашим, — вот его товар, и это только малая часть, но Вы об этом знаете сами, Пётр Степанович.       — Я его услугами не пользуюсь, в этом меня не вините.       Он наполнил две чашки и поставил чайник на поднос. Снова, совсем как недавно в комнате у Николая Всеволодовича, Верховенский сел напротив и стал дожидаться следующих догадок с любопытством ребёнка, ставшего невольным свидетелем загадочных, не предназначенных для детского слуха изречений взрослого.       — Не пользуетесь напрямую. Для этого Вы задействовали Вогельшнелля, или как там его зовут… — Ставрогин сделал отбрасывающий жест. — Не имеет значения. Но значение имеет то, что Вам настоящая его личность известна, хоть не в таком объеме, как Вам бы хотелось. Так или не так?       — Всё так. — Верховенский расслаблено отпил из чашки и взглянул Ставрогину в глаза с вызовом, побуждая продолжить. «Узнал и узнал, что мне теперь? — сказал себе и отпустил нервозность. — Пустяки. Его в делах тоже честным не назовёшь».       Николай Всеволодович коротко рассмеялся.       — Вы, вероятно, не знаете того, в чём конкретно он провинился, но знаете точно, что преступление было. Вы взрастили в нём страх, внушая мысль о раскрытии. С этой верой Вы заставили его Вам прислуживать, сделали из него подобие комиссионера и обязали скупать у Лугового прибыльный и окупаемый реквизит, — Ставрогин скривил губы. — А он в этом разбирается даже лучше Вас. Луговой, другой Ваш знакомый, до своего прибытия в Россию в Германии работал печатником. Ему ничего не стоило приобрести по дешёвой стоимости невыкупленный тираж. Он уже там распланировал всё до мелочи. Собирал незначительный материал для начала. Сам же пользоваться им не хотел, слишком для того был труслив. Это его мера предосторожности — оборачивать товар в газету, только о его трусости и говорившая.       — Да ведь Яков мог читать её и так, у нас немецкие газеты завозят тоже.       — Трёхлетней давности?       Петру Степановичу показалось всё это комичным до смеха, и он зааплодировал с восхищением. В следующий раз он обязался выбирать людей с вящей кропотливостью.       А Ставрогин умён, даже умнее, чем думал тот сам, и Верховенского понимал лучше любого. Он восстанавливал цепочки событий на основе личностных характеристик, необязательно располагая всеми сведениями. Ему достаточно было видеть человека. Ставрогин не знал дела — Пётр Степанович рассказал ему немного, ибо, по честному признанию и как верно догадался Николай Всеволодович, о немногом знал сам, — однако он знал его, и факт этот пугал, держал в состоянии подвешенном и неопредлённом.       — Я же Вам понадобился как новый инструмент для запугивания, раз Ваших угроз оказалось в этот раз недостаточно. Вы хотели узнать причину его мятежа посредством кого-то иного, того, кто к Вашим кругам отношения не имеет.       — Недооценил я Вас, Николай Всеволодович. Каюсь и смиреннейше прошу прощения. — Он поднялся и отвесил шутливый — или шутовской? — полупоклон.       До Верховенского донёсся смешок. Чай они пили некоторое время молча. Оба погрузились в какие-то совсем обрывистые раздумья, пока Николай Всеволодович не выглянул в окно.       — Дождь перестал. Прощаю и прощаюсь, Пётр Степанович.       — Да куда же Вы пойдёте в такое время, Николай Всеволодович! Холодно, простудитесь ещё.       Стремительным движением Верховенский догнал вознамерившегося уйти Ставрогина и перекрыл ему выход к двери.       — Простужусь, если не переменю одежду в ближайшее время. Отойдите, Пётр Степанович, — попросил он тихо и двинул его в сторону.       Верховенский, поменявшись с ним местами, успел перехватить его предплечье прежде, чем Ставрогин оказался за проёмом.       — И одежду я высушу, останьтесь же только…       Верховенский не ведал, да и ведать не желал, почему так важно было его ныне удержать. Ставрогин был тенью: неумолимой, непостижимой, недосягаемой. Ускользал от него всякий раз, стоило только приблизиться, оказаться где-то невдалеке: нескончаемо гнаться за тенью напрасно, напрасно её пытаться поймать. Он всегда оставался с одной лишь протянутой в пространство рукой, молясь, чтобы тень его коснулась хоть раз и в самую ужасающую тьму повела за собой, позволила остаться там хоть на миг и не отстранялась, не растворялась во мгле. Он звал Ставрогина Солнцем, но не о Солнце мечтал, не к нему безнадёжно взывал. Тень появилась рядом сама, и не мог он спустя месяцы томительной жажды отпустить её, не насытившись, в безвестность.       — Без одежды на полу спать предлагаете?       — Почему без одежды и зачем непременно на полу? Я кровать Вам отдам, а сам на диван пойду. Можете это выплатой долга считать, если так Вам удобно.       — Ваше положение должника куда ценнее, чем Вы думаете, — отозвался Николай Всеволодович глухо и обернулся.       — Так давайте сейчас же с этим решим! Что Вы хотели просить?       Ставрогин смерил Верховенского настороженным взглядом. Он трепетно, невесомо провёл двумя пальцами по его шее, погасив для него солнце и утопив в темноте, в желаемом оцепенении и дрожи, боязни и надежде, наводнив, словно ливнем стогны за окном, силой и слабостью, молнией вспыхивавшей в грозовом небе, воспламенив благовонием сжигаемой мирры и изморозив тонкой ледяной коркой тягучее время. Ладонь бережно опустилась на плечо… и отстранила. Оттолкнула туда, где солнце сияет в лазури. Где осень расцветает пёстрой резьбой. Где не было у Борея власти. Где находиться Верховенский не хотел.       С грустью в улыбке Николай Всеволодович отошёл назад. Тень слишком привычно отступила в очередной раз.       — Долг я Вам тоже прощаю, — ответил почти смиренно и поворотил назад, к выходу, существование которого Верховенский силой своего недогования так живо хотел сокрушить.       «Ну нет, не теперь, Николай», — он рисковал по-прежнему, но больше не боялся. Досада переполнила стоячие воды терпения, обратясь в кораблекрушительный шторм. Страх не поразил его, когда он вновь вцепился в предплечье, не разрушил мотив, схоронив под песчаным курганом, когда силком того поворотил к себе, не сковал удушающими путами, когда наконец прикоснулся ко тьме. И впервые его рука не повисла в невыносимой пустоте.       

***

      И было что-то будоражещее в том, с какой греховностью они утоляли скопившееся за долгие мгновения судорожных недомолвок голодание в спальне, где чахлая старуха недавно ещё на коленях обращала свои мольбы к небесам, где иконы с каждой из стен со стыдом и осуждением во взоре косились на достойные лишь бесов деяния. Верховенский к тому не был равнодушен, отнюдь: он наслаждался своим положением, всячески граничащим с безумием, и с дерзостью оборачивался к мнимым святым, будто хвалясь своим собственным идолом, их превосходящим стократно.       Не излучение любви, но обоюдная тяга сквозила в поспешных нападках, похожих на туше в двух существующих смыслах одновременно. Поспешных, ибо страшился каждый.       Верховенский страшился исчезновения тени. Порой он поражался той многогранности, что позволила Ставрогину быть и Солнцем, и мраком параллельно. «Возможно, — размышлял он тогда, — будучи всеобщим светилом, ему ничего не стоило себя же от общества сокрыть и мир окунуть в темноту».       Издавна Солнце почитали за оказываемое им влияние на природу, обожествляли, отождествляли с царём. В его честь возводили храмы, лишали себя жизней пред жертвенным алтарём. Пусть Верховенский был одним из многочисленных последователей, всех остальных оно испепеляло горячими лучами. Не позволяло приблизиться. Призывало довольствоваться видом издалека. На него именно пало царское внимание, для него перестало светить, его не обожгло и его допустило к себе. Солнце в неверии заставило ожидать той секунды, когда вновь обдаст его пылающим огнём, на месте оставив только скудный прах его истлевшего от эгоизма сердца. Он плыл по волнам тьмы на корабле без руля и не думал о тех берегах, к которым в итоге причалит, ведь движением его правил Ставрогин.       Ставрогин же страшился окончания грозы. Опасался того, что она перестанет его оглушать и себя заменит ясной погодой, практичной, но могущества уже лишённой, и обзор откроет на всю окружавшую мир скверноту. Вода в своей сущности принимала любую из форм, формировалась сосудами, не прогибаясь под руками, но и не причиняя вреда. Однако сталкивающиеся с твёрдой поверхностью капли грозовых туч уже не были просто водой: они обретали силу в лице своей скорости и заряженных облаков, молнии из которых в соприкосновении с землёй способны обрушить всякую вещь.       Для Ставрогина мучительно ограничение Верховенского стенами сосуда. Напротив, он желал свободного течения, величия рек и дождей. Не стоило доверять мирной глади обширных морей, ведь и она в уготованных условиях губила самых небоязливейших представителей человечества.       А Верховенский избавился от ловушки, сжёг все тенёта за ненадобностью, разорвал те оковы, которыми приковал их друг к другу. Он перестал бояться, ведь убедился сегодня ночью: в нём Ставрогин разглядел хищника, равного себе самому.