Муза

Был тогда октябрь 1890-1895, дата прибытия не была точно определена, но точно помню, что эта были первые числа — пятое или, может быть, седьмое октября. Признаюсь, я иногда забывал писать даты, так сильно увлекаясь в написании небольших набросков, вот как небрежно я вел дневник. Дальнейшие события будут частично взяты оттуда и записной книжки моего близкого друга, с которым нам пришлось разделить эту нелегкую поездку. Солнце медленно и с большой неохотой плыло к зениту. Так же с неохотой лениво переминались с ноги на ногу и наши лошади, тянувшие повозку. Кроме нас, они везли ещё письма и посылки, которые периодически ездили по полу и сидениям, или тряслись и прыгали на ухабах. — Ха-ха, снова победа будет за мной! — доносились слова из повозки. Высокий молодой парень — хотя по тем годам он выглядел довольно взрослым, если считать что ему не было и двадцати пяти — светлые вьющиеся волосы неаккуратно подстрижены, из-под них выглядывают ещё ребяческие лазурные глаза, на нем надет распахнутый плащ и пиджак, застёгнутый на одну пуговицу. Именно так он выглядел тогда и именно таким он остался в моей памяти навсегда. Предпоследний ход. Он кладет на стопку карт, лежащих рубашками вверх на почтовой коробке, стоящей между наших ног, пиковую даму, которая, к несчастью для оппонента, оказывается козырной. Оппонент взял. Следующий ход продолжается наступлением пикового короля. Взял. Партию заканчивает пиковый туз. — Пять побед из пяти. Даже не пытайся, мой дорогой друг! — с усмешкой произнес он и облокотился на потрепанную спинку сидения, которая по мере приближения в пункт назначения оставляла все больше и больше частичек себя на его черном плаще. — Может потому что эти пять раз были для меня первые в жизни? — возмутился оппонент. Он сидел в тени и простой прохожий мог видеть только его силуэт : темные длинные волосы, завязанные в хвост, лёгкое осеннее пальто. — Но даже если так, радуйся что у меня осталось желание отыграться. Он неспешно начал формировать из кучки карт аккуратную стопку, попутно пересчитывая колоду. Перетасовав и сложив в коробочку он заметил: — Колода для игры в покер, но тут не хватает двух шутов. — Знаю. Они пропали ещё на корабле, можно вообще забыть о них, так как играть в покер я всё равно не умею. — Как скажешь, но теперь я не смогу в него играть. — вздохнув, сказал парень и положил карты в чемоданчик. — Честно не сможешь играть. — пробубнил сидящий напротив, придвигаясь ближе к окну. Коробка чуть накренилась. Да, на тот момент мне казалась, что для нас, как жителей Европы, этот город от других отличаться не будет. Хотя, эта мысль меня перестала преследовать тогда, когда мы даже в маленьких местечках стали замечать только отголоски родного языка и его диалектов. На дороге нас встречали все те же маленькие обедневшие или полупустые деревушки, села, в которых в основном оставались одни старики, одиноко доживавшие свой век. Чем дальше мы отъезжали от родной империи, тем интереснее и необычнее становились людские обычаи — собственно, они-то и потянули меня на чужбину — собиравшие выжимку из предостережений и наказов предков. Некоторые были очень интересные, а некоторые вгоняли в оцепенение и отвращение. На них я извел тогда ни одну пару записных книжек. Впрочем, я отвлекся. Золотистые поля, в ту пору, активно убирались. Лиственные леса становились местами ало-янтарными или встречали нас полураздетыми, а сосновые и еловые радовали глаз изумрудной роскошью кроны, но отнюдь не с такой силой, как изумляли меня чудеса индустриализации. В какой-то момент, когда в очередной раз мы остановились дать лошадям отдыха, или их сменить вовсе, попалась мне в руки французская газета, в которой была в подробностях описана недавняя всемирная выставка, с фотографиями и приложениями. Больше всего был описан "Павильон машин". Так же небольшое внимание было уделено увеселительным мероприятиям, таких как ярмарка и цирковые и театральные представления. На главной полосе красовалась лампа Яблочкова, которая предзнаменовала новую эру — эру электричества. Лондон нас встретил россыпью домов, разной давности постройки. Одни, казалось, застали последние походы крестоносцев, вторые — еле пережили охоту на ведьм и чуму, а третьи ещё не успели зарасти ещё плесенью и мхом. Были и четвертые, которые населяли только трущобы и их красноречиво называли «халупами», в их сторону я предпочитал не глядеть. Мелькали средь них и небольшие ремесленные гильдии и цеха. По улицам бродили толпы народа, торгаши и продаваны, воры-карманники и цыгане, заполняя улицы гомоном и смехом. Неторопливо ехали повозки. Душе моей город тоже был в новинку. Это меня радовало, даже несмотря на то, что кроме отстроенной заново столицы Российской империи и деревни местного уезда я на тот момент ничего и не видел. На решение поехать сюда меня натолкнул отец. Он эмпатично — что я замечу странным для его поведения — заметил мое желание развеяться и заказал нам небольшую комнатку в местном постоялом дворе. Погода светилась солнечной радостью, от которой, выезжая из тени, хотелось жмуриться. — М-да, не очень-то и похоже на тот картинный туманный Лондон, в который мы так стремились попасть. Выехали из трущоб. Людей стало намного больше, из-за чего усталая лошадь начала волноваться. С ней волновался и кучер, ходила ходуном повозка и коробки. — Тащимся, как в зимнюю ночную метелицу. Лошадь недовольно фыркнула. — Тише едешь, дальше будешь — неожиданно для себя, эта фраза у темноволосого вышла громче чем хотелось бы. — Щас есль вы оба не замолчите свои пасти, сами станете в упряжь — заорал уставший кучер. Лошадь, вороного благородного окраса, испугалась и стала на дыбы. Вторая, серая «в яблоках», потянула со всей силы вожжи, чуть не скинув кучера, и рванула вперёд, не разбирая дороги. Быстро замелькали дома, лошадь сделала резкий поворот и повозка сильно накренилась вбок, чуть не перевернувшись. Пассажиры повалились в след наклону повозки. Посыпались письма и полетели коробки, кому-то на ноги, а кому-то на голову с верхних полок. Кучеру удалось уцепиться за вожжи и он начал успокоительные мероприятия. Покружив пару тройку кварталов повозка с грохотом остановилась. — Юзь, а ты язык выучил? — вопрос был адресован голубоглазому высокому юноше, именовавшим себя Иосифом Ёжиковым. Самым главным проклятьем для которого было обучение гуманитарным наукам, в том числе языкам. Когда другие дворяне с детства постигали азы французского, английского и немецкого, он учил дворовую версию, с примесью старославянского и древнееврейского, от которой у всех домашних и учителей вяли уши. На взятие его с собой настоял дядюшка. Юзе, как студенту медику, на родине не хватало практики, да и пациентов ему не многие хотели доверить. А здесь он договорился с директором одного не очень честного, но очень профессионального медицинского учреждения, чтобы с Юзей поработали. — Как-нибудь в другой раз Лукьянушка, — взглянул он вначале на друга, а потом на нетронутый учебник, на котором победоносно красовалась шляпа, и добавил про себя: — «когда-нибудь, когда рак на горе свистнет». — Когда-нибудь это тебе аукнется...