Твоя стая за плечами

      В планах было посмотреть парочку фильмов, но вместо этого они валялись на полу, слушали музыку и говорили. В основном Слава изливал душу, рассказывал о своих буднях и жаловался на них. Рассказал про весь обман, про свои попытки влиться к ребятам в пятом классе, в шестом. Про пропавшее желание изучать новое, учить естественные науки и думать о своей будущей профессии. Он хотел забыться, раствориться в музыке и больше никогда не существовать. Мирон сказал, что это желание «детства», которого родители его лишили. Он поделился сигаретой и запрятанной бутылкой вина. О себе он толком не рассказывал, о своих родителях отзывался без злобы, но лениво и неохотно. Ему с детства пророчили стать следующим вожаком стаи, а он и не был против. Сам себе это фантазировал и завоёвывал авторитет среди других волков. Тренировал волчье тело, бегал на площадках, учился общаться с разным контингентом, чтобы в любой непонятной ситуации стойко выдержать любой неожиданный удар судьбы. Его и правда уважали и многие считали его вожаком, поэтому уже сейчас во многом его слушали, не пререкаясь.       О своей диаспоре говорил он в некотором смысле любовно, уважая стаю и своё в ней место. Говорил про поддержку своих с особой гордостью. «Волки своих не бросают, сражаются до последнего, отстаивая свои права и своих собратьев». Слава, всегда вынесенный за рамки какого-то ни было общества, слушал и не верил. Он грезил когда-нибудь также влиться в чужую жизнь, обретя в ней семью и друзей. С Мироном он только осторожно выговорил такие мысли, толком не развернув тему.       — У тебя всё ещё будет, — сказал Мирон, играясь с его чёлкой. Среди пальцев у него была сигарета и он поспешил её убрать подальше, чтобы не подпалить волосы. — Ты молод, жизнь только начинается. Работать — это не так уж и плохо. Иметь собственны деньги классно. Взрослые зачастую копят и копят, и копят непонятно на что. И забывают, как жить. А молодые живут. Так что ты точно ещё поживёшь в своё удовольствие.       Слава украл у него сигарету и глубоко затянулся. Ему нравилось пропускать отравляющий воздух глубже в себя и думать, что от этого умирают лёгкие. Он учился не кашлять, его подпаляло жжение в горле и отрезвляла мерзкая мокрота, неприятно оседающая на горловых стенках.       Они наконец начали смотреть фильм, тот моментально подошёл под сложившуюся атмосферу. Был ненапряжным, на своей волне. В нём были как грустные моменты, так и весёлые. Мирон смотрел внимательно и молча, хотя глаза порой становились пустыми, словно уплывали в другое место из сознания на небольшой промежуток времени.       Не единожды звонил телефон. И затихал. В окно стучали капли дождя, выл сильный ветер. Мирон предложил начать готовить ужин. Сначала Слава помыл посуду от утренних приготовлений, и тогда стал помогать нарезать лук и морковку. Они протушили овощи и мясо, делая всё вместе, не сговариваясь. Получилось вкусно пахнущее рагу. Ели под очередной фильм, досматривали уже лёжа на кровати.       Из-за темноты и царившего в квартире спокойствия Славу стало клонить в сон, он зевнул и поудобнее лёг рядом с Мироном, укрывшись одеялом. День прошёл неторопливо, был полон чувств и беден на события. Засыпая, Слава ни о чём не жалел.              Утром он ощущал себя совсем не так, как вчера. По правую руку от него лежал другой человек и мерно дышал. Бельё было пропитано его запахом. Потолки уходили ввысь, пытаясь казаться открытым небом. Его не ждал завтрак из овсянки на воде, не гнали в школу. Только положили на грудь крепкую руку и подтянули поближе к себе. Мирон поморщился во сне, забубнил неразборчивую речь и зарылся носом в подушку.       Слава был за стеклом, наблюдал за жизнью и пытался поучаствовать. Он боялся менять её, но от крошечных событий, разбавляющих будни, крепчал и уже увереннее вёл корабль в бурю, зная, что выйдет не только живым, но и победителем.       Новый опыт был неоценим. Новые знакомства, особенно встреча с Мироном. В тот момент, когда Мирон сел перед ним на корточки, тогда, на холодной тёмной улице, положил руку на колено и предложил пойти с ними, с ним, Слава и не думал, насколько это будет восхитительно и изменит его дальнейшую жизнь. Ни за какие уговоры, он бы не вернул всё обратно. Ему хотелось только продолжения.       Мысли о родителях навязчиво посещали голову, он их игнорировал. Тихо встал, стараясь не разбудить, и пошёл на кухню попить воды. Со вчера оставалось рагу, но привычка начинать утро с каши дала о себе знать. Пошарив по разным ящичкам, Слава отыскал геркулесовую. Молока в холодильнике не было, поэтому делал на воде. Пачка была почти полной, но срок годности истекал через три месяца.       Когда каша была готова, потирая глаза, на кухню вошёл Мирон. Он широко зевнул и посмотрел в тарелку с отвращением.       — Ты мазохист, — сказал Мирон, но послушно съел ложку. Себе он решил разогреть рагу, а пока работала микроволновка, стал искать видео для просмотра.       Всё было обыденно, как будто такое повторялось раз двадцать, сорок или сто, или ещё больше. Но это был лишь второй день вместе. Пятница. Второй прогул. Второй день вне дома. Второй день без вести пропавший. Он, жуя, задумался и засмотрелся в стенку, прослушав начало видео.       — Ты не выспался?       Мирон словно не договорил, какое-то слово застряло у него в горле, он запил его водой и уставился в ожидании ответа.       — Выспался. У тебя хорошая кровать. Большая, я со своим ростом так спокойно в неё помещаюсь, даже и не верится.       — У оборотней зачастую большие и квартиры, и кровати, — тепло отозвался он. — Нам порой нравится побегать и полежать волками не только на полу. Хотя летом пол становится в один ряд с мороженым и кондиционером.       Слава кивнул. Они доели, досмотрели видео, и он пошёл читать. Нашёл спустя десять минут книжку и пропал из виду, устроившись на полу в одеяле. Справа от него был книжный шкаф, одним своим видом доставляющий наслаждение и настраивающий на литературный лад. Чем в это время занимался Мирон было неизвестно. Он бродил где-то за переферией взгляда, лишь раз разговаривал по телефону, а большую часть времени вёл себя тихо.       Закончив, Слава подумал о своём нахождении здесь. В чужом доме. Видимо, Мирону было его жалко, поэтому он и не выгонял. Слава нашёл его в спальне и тоже с книжкой в руках. Но она сразу закрылась и отошла в сторону, стоило ему появиться.       — Я ведь обуза для тебя сейчас? Ты нянчишься со мной, вместо своих обычных дел. Я ведь тебе чужой человек.       Мирон нахмурился, он лежал на кровати, перебросив ногу через другую. На такое заявление ответ последовал нескоро, он замотал головой и выставил вперёд руки, жестами подзывая подойти к себе. Слава аккуратно упал на него, почувствовал уже знакомый запах. Он ему нравился.       — Это далеко не так. Мне также интересно, как и тебе. У меня в жизни таких ситуаций ещё не было, да и послушать о твоей жизни было очень занимательным. Я тебя не прогоняю, не потому что мне неловко, а потому что не хочу. Меня устраивает твоё присутствие. К тому же, ты ещё не готов возвращаться обратно, а больше идти тебе некуда.       Слава ему поверил.       Они ещё немного повалялись вместе и пошли гулять. Бродили по всему городу, зашли в театр, насладились одной постановкой, в конце всем залом вскочили со своих мест и провожали актёров громкими аплодисментами, стоя со слезами на глазах. Брало за душу и Мирона, он погрустел, в глазах что-то запереливалось на свету, надави сильнее — выйдет солёная капелька, столь много значащая для нарочно оберегающих свои эмоции людей.       Погода была тёплой и солнечной, поэтому долгое время они бродили в парке. Сначала бесцельно, но потом Мирон решил зайти в книжный магазин, они долго выбирали книгу и наконец остановились на Майринке. Обложка была твёрдой, без рисунков и казалась невзрачной, но Слава её сразу полюбил, тем более, это был подарок ему, как позже выяснилось. Они ещё немного поблуждали по парку, Слава шёл, держа книгу в руках, пакет брать он отказался. Наслаждался подарком.       Затем стали читать, сидя на одной из многочисленных лавочек. Солнце было высоко, дороги шумели где-то вдалеке, люди сновали молча по своим делам, лишь иногда кричали дети и лаяли собаки. Слава согнул ногу в колене и читал вслух, Мирон слушал с закрытыми глазами, положа подбородок ему на колено. Затем поменялись ролями.       Домой вернулись ближе к шести часам, поужинали и стали смотреть очередной фильм. Его опять преследовали вечные паузы и широкие монологи, полные притягательной вовлечённости и лёгкой ностальгии. Закончив просмотр, немного повалялись. Слава после некоторого молчания начал легко водить по животу Мирона, подлезая под домашнюю футболку. Он по-прежнему не знал точно каким является секс, почему он такой запретный и многими столь желанный.       Настроение на сей раз совпадало с первым разом. Мирон был достаточно терпелив и нежен, чтобы у Славы возникло как можно меньше неловкости и дискомфорта. Он отдавался, раскрывал объятия, и его глаза говорили: «Со мной можно хоть на край света, веришь?». По-доброму дразнили. Слава доверчиво вёлся.       Они включили музыку, какой-то английский рэпчик, долго целовались и очень медленно начинали. Только ближе к концу в Мироне проснулось настоящее возбуждение, он перестал себя сдерживать, прижал к кровати, стиснул кожу и ритмично задвигался под агрессивную рэперскую читку. Он назвал это потом граймом. Слава назвал это кайфом.       Ему не хотелось думать о случившемся, как об обычном сексе с незнакомым мужчиной, лишь для утоления собственных потребностей. Он искренне верил во взаимную любовь, сжигающую планеты. И от этого поцелуй в область щеки обрушил сердце на лёгкие.       Мирон курил. Слава у него подворовывал и читал. Он лежал обнажённый, постоянно вертя в воздухе волосатыми ногами и подозрительно косился, когда к его заднице едва прикасалось что-либо.       За первой сигаретой была вторая. Потом подтянулся ром. И ещё одна сигарета.       — Ты ведь не знаешь, как быть в стае. А я представить не могу себе запрет на чтение и этот тюремный режим из дома в школу, из школы домой. Это так удручает. Вот бы прожить хотя бы день в чужой шкуре, чтобы действительно всё понять и пережить.       — Не забивай себе голову подобным, — сказал Слава. — Я наслаждаюсь содеянным.       — Ты хочешь навсегда исчезнуть? Раствориться среди толпы, остаться тем послушным мальчиком, который вдруг исчез из дома? Побег — тоже выход. И довольно действующий. Главное, чтобы сердце потом не саднило и вдруг не проснулись остатки совести.       — Я не знал, что делать, когда убежал. Я просто накричал на них, хлопнул дверью и испарился в вечернем пейзаже. И когда я сидел на заборе, мне было страшно и непонятно, что делать. Я уже начал представлять ночёвку на улице и как умираю от воспаления лёгких. Или падаю в реку с моста. Но я бы не вернулся. Лучше ночь в чужом подъезде переспать, чем вернуться к ним с опущенной головой.       — Этот детский задор я знаю, — вздохнул Мирон. — Спустя несколько часов пустых метаний по улице мог бы и по-другому заговорить.       — Но, вернувшись, я бы в любом случае себя ненавидел. Не так. Вернувшись к ним, как к спасителям, как к последней надежде. У меня никого нет, кроме них. Даже дедушек и бабушек, тёть, крёстных. Братьев или сестёр. У меня есть только школа, дом, папа и мама. И Маяковский.       Мирон приглушённо засмеялся.       — Да. У тебя есть весь опыт мира, в лице Маяковского, его собратьев по перу и любых других писателей. Да и не только писателей. В этом мире у тебя есть всё, Слава. Нужно это взять и только. Ты очень скоро уже не будешь зависеть от родителей, тебе настанет заветные восемнадцать и ты ощутишь грудью свободу. На самом деле, жаль, что у меня не так. Я всегда был свободен, меня сдерживал только отец своими наставлениями. И то, он не принимал особого участия в моём взрослении, скорее просто говорил, что от меня требуется, а дальше греби, как знаешь. Политика такая, никто не закалит тебя лучше, чем дерьмо, в которое ты по неопытности влипнешь. Так что в некотором смысле я ему благодарен за то, кем стал.       — Что ж, спасибо маме за запрет литературы. Теперь я жить без неё не могу и в этом счастлив.       Мирон опять смеялся, встал и полез целоваться, отбросил книжку и ноутбук на пол и переключился на грубый режим. Слава всей задницей почувствовал, что значит «драть» в его понимании и исполнении. Его проход был ещё растянут с прошлого раза, член успел вернуть былую чувствительность, под диким напряжением, огненным телом и запахами пота, секса и чего-то такого, что своейственно каждому человеку и не повторяется, подобно снежинкам, оргазм был по-чудовищному восхитителен.