Монах и чёрт

      Монахи стоят, широко распахнув глаза, самых разных оттенков, в которых отражается белый. Снег. Он падает, тяжёлыми хлопьями, не переставая, первый и уже такой тяжёлый в этом году. Настоящий снег. И такой красивый. Только холодный.       Глаза бегают с кардинала на львов. Настоящих львов. Тоже белых, странного цвета шерсти. Им не холодно — плотная меховая шуба их греет. Львы. В их монастыре.       Леонард обводит взглядом каждого, медленно, красиво, так, что у половины трясутся поджилки, а у другой все мысли путаются. — Вы теперь понимаете, что всё это давно принадлежит мне? — спрашивает Леонард и идёт вдоль строя, медленно, сопровождая взгляды львов. — Понимаем, — проносится по губам. — Таким образом… От вас не требуется ничего, кроме двух вещей.       Леонард делает паузу. Длинную паузу. Заглядывает в каждого. Внутренне любуется. Смотрит, разглядывает изнутри… Это всё его дети. По грехам, разумеется. — Первое — покорность мне. Вторая намного проще и приятнее. Свобода. Делайте что хотите здесь, вас никто не будет держать в узде, ни аббат, ни скрепы, ничего. Ваша скрепа теперь — я. Всё понятно? — Да. — Почему мы должны вам подчиниться?       Это доносится откуда-то из серединки. Леонард смотрит, подняв одну бровь. — Вы же сами сказали, свобода…       Этого говорить не следовало.       Один из львов срывается с места и в один прыжок достигает строя, который тут же распадается на куски, будто овец, которые бегут от хищника по старой привычке. Укус лёгкий, даже безболезненный, шершавый язык скользит по руке, лапы прихватывают сзади. Предупреждают. Только предупреждают. — Не думаю, что нужно говорить что-то ещё.       Остальные молчат. Никто больше не хочет противиться. Да и нет смысла. Что, собственно говоря, лучше? Постоянно страдать от лишений, или иметь возможность жить сейчас нормально, здесь. — Забудьте об этом, дети мои, как о страшном сне. Вы проснулись. И никогда больше в этот кошмар не вернётесь. Я с вами.       Неужели. Неужели это конец? Для кого-то здесь прошла большая часть жизни. Для кого-то только малая, но уже достаточная, чтобы желать конца этого всего. И… И это случилось. Губы начинают слегка подрагивать. Это приятно. Неужели, неужели… — Вы… Вы нас освобождаете? — Только для меня. Но рабами я вас не делаю.       К нему подходят всё ближе и ближе, почти готовые обнять, такое важное лицо. Леонард приподнимает руки. Он здесь. Для всех. К нему можно прикоснуться. Как к отцу. Как к близкому человеку.       С аббатом такое сделать было бы невозможно. Если при этом остаться нетронутым. — Подойдите к отцу, дети мои.       И все идут. Идут так близко, как только могут, чтобы притронуться… Чтобы присягнуть на верность. Рука. Протянутая рука, даже без перчатки на коже и меху. И перстни. Сверкающие в белизне перстни.       Поцелуи градом сыплются на руку, так быстро, так приятно, даже немного влажно, как в знак того, что эту руку они теперь будут целовать вечно, в знак того, что больше не нужно притрагиваться к аббату, стараться вырастить у себя крылья и спрятать бесовские хвосты.       Не в этом ли свобода?       Поцелуи сыплются градом. Быстро, рука становится слегка розовее от прикосновений губ. Слегка щекотно. Но довольно приятно. Лицо слегка гладят снежинки. Это всё теперь его мальчики…       Один такой лежит на его постели. Почти не чувствуя себя, став совсем слабым и беспомощным. Он не может пошевелиться. Не может даже понять руку или ногу. Тело болит. Сильно болит.       Ему сломали по одно конечности. Леонард успел его перенести к себе вовремя. Даже дать какую-то настойку, которая моментально свалила с ног и даже не дала почувствовать, как его укрыли одеялом и принялись осторожно гладить. Чтобы расслабить тело.       Теперь он спит. Долгим, спокойным, но тяжёлым сном. Это последняя боль. Теперь всё будет хорошо. Боли не будет. Будет Леонард. Будут его руки. Будет нежность и любовь. Будет всё. Только надо было немного потерпеть. Немного подождать… Это нестрашно. Всё пройдёт. И боль в ноге. И в руке. И тяжесть в голове. Всё будет хорошо.       Через сон Макс улыбается. Что ему снится — не может понять даже он сам. Становится тепло. Так хорошо, приятно и тепло… Под шкурами его тело согрето. Как горячим, пряным вином.       Такое вино сейчас льётся рекой в трапезной, роскошный пир идёт внизу, для братии, новой братии, которой больше не придётся никогда ограничивать себя во всём. Никогда не придётся питаться только одной пресной рыбой и чечевицей. Теперь они могут есть мясо.       Хотя… Такое ли простое мясо?       Жирное, прожаренное на вертеле, тяжёлыми кусками расхватывается прямо с подноса, такое вкусное и горячее, в очень остром и тоже горячем перцовом соусе.       В рот льётся что-то металлическое. Прохладное. Слегка острое тоже. Или так кажется от вина?.. Но это не вино. Хоть и похоже по цвету. Оно солоноватой, оно… Оно такое знакомое на вкус и непонятно, откуда каждый знает его.       Тяжесть в животе начинает становится слишком явной. Как говорил аббат на периодических проповедях — это растляет умы и сердца. А пусть. Даже если и так — слишком это хорошо. — Леонард…       Юноши почти лежат вповалку от вина. И все начинают звать его. — Что такое? — Что теперь будет с нами?       Голоса слабы. Даже очень слабы. — Нас ждёт ад? Это грех, мы…       Губы Леонарда расплываются тонкими змеями. — Если для вас есть ад, то он только такой.       Это даже утешает становится спокойнее. Намного спокойнее.       Руки падают на руки. Головы на плечи, на груди, на бёдра. Уже больше не нужно надевать неудобные, царапающие, колючие рясы. Да здравствует удобство. Или нагота… — Спасибо вам.       Голос не очень похож на пьяный. Везде, повсюду — тела наползают друг на друга, гладят, ласкают… — Если бы не вы — я бы не знал, что сделать.       Слова согревают. Напоследок Леонард окидывает зал глазами. Все его. Навсегда…       Берёт кусок мяса. Немного овощей. Его мальчик уже проснулся, наверное. Надо прийти к нему. И разбудить.       Шаги быстрые и осторожные. Идёт, идёт… Чтобы незаметно. Его и не замечают. Вот ещё быстрее, ещё, вот его дверь, толкает, открывает… И видит своего Макса. Сердце тут же согревается. Становится тепло и хорошо. Вот он. Его маленький. Уже не спит. Ждёт его. — Я принёс тебе покушать.       Макс слегка улыбается, приоткрывая туманные глаза. — Спасибо… Что это за мясо?       Леонард слегка улыбается. — Йозеф.       Макс доносит кусочек до рта. Даже не удивляется. Это было ожидаемо. Более чем. — Ну как? — Вкусно… — Ешь.       Леонард улыбается. Он ждёт того, чтобы сказать. Пора отсюда уходить. Пора. Этот этап завершён. Пришло время следующего. — Я заберу тебя отсюда.       Макс слегка приподнимает голову, держа тарелку одной рукой. — Когда? — Прямо сейчас.       Проглатывает последний кусочек. — Сейчас?! — Брось здесь всё, — Леонард видит, как его Макс готов начать суетиться. — У тебя будет всего этого раза в два больше.       Макс послушно бросает край одеяла. Только стискивает в руке розарий. — А это… Вот, что сделаем.       Макс вдруг понимает, что в его рябящих глазах бусы начинают рассыпаться, а крест вдруг отлетает от них куда-то в мех… В тот же миг нечто его стаскивает. Шею холодит камень. Холодный камень. — Какая прелесть.       Леонард подходит к постели, вынимая из неё раздетого, нежного мальчика, который позволяет взять себя, не чувствуя боли. — Что это за камень? — В Саксонии его называют «рудный цветок». А у нас — «камнем Дьявола».       Макс обнимает Леонарда одной рукой за шею. Его мальчик. Его. Только его. И сейчас они убегут. Сами. Незаметно. В метель, даже настоящий буран.       Глаза прикрываются, а когда раскрываются снова — Макс видит себя завёрнутым в какую-то королевскую шубу, из горностая, очевищног, сидящим на каком-то странном звере, похожим на огромную кошку, чёрном, как смоль, с благородной осанкой и мягкой поступью.       Леонард мягко держит его, наслаждаясь горячей близостью рядом со своим мальчиком, сидя на своей пантере, огромной, как сама тьма, несущейся стрелой по заснеженным полям, лесам и рощам, перепрыгивающей через овраги и речки, подвластной ему, сильной, быстрой… И никто их не замечает. Совсем никто. Они бегут. Бегут, бегут, бусы на шее Макса звенят от быстрой скачки, на губах застывает улыбка… — Люблю тебя.       Слова затихают в пурге. — Мальчик мой…       Поцелуй, влажный, холодный, но тут же воспаляющийся адским пламенем… Скоро, скоро они откажутся в обители барона, и больше никто, совсем никто не сможет разлучить их… Никогда. И ни за что.       Вот и тёмные врата, вот и стены, крепкие, толстые, мрачные, тепло от камина в каждой комнате и переходе. Жар. Почти что жар. Так быстро они доехали.       Макс лишился чувств. Совсем, лежит слабым, бессильным сгустком любви, тепла и сладкой боли, через которую он получил путь в эту сказку. Рядом лежит пантера. Огромный, чёрный зверь. Ласково кладёт голову рядом. Приобнимает. Как барон с другой стороны. — Неужели… Неужели…       Макс будто начинает бредить. — Ты дома, малыш. Ты у меня. Мой.       Больше Макс не слышит ничего, проваливаясь в глубину. Он счастлив. Он дома. Дома…