Монах и чёрт

      Холодно. Как же холодно, тяжело и страшно. Утро едва только брезжит серым светом, но с самого начала дня, с самого пробуждения, со звоном колокола, который принуждает вырваться из тёплой постели, из объятий Леонарда, из его нежных рук, поцелуев, просящих остаться, нужно выходить из тепла прямо на холод, запорошенный чем-то слегка сизоватым. Так кажется в рассветной мгле.       На холоде Макс стоит босиком. Как и послушники. И монахи. Только аббата нет. Может быть, вчера он этого не перенёс? Может быть, он так и сидит в коридоре, с проломленной головой, из которой, Макс представил это с натуралистичной ясностью, вытекает мозг. Розовато-серый, смешанный с густой, тёмной кровью.       Нет, сегодня кровь будет. Много крови. Стоит мускулистый, высокий человек. Его руки ей пропитаны. Только незаметно. Это раньше он занимался многими людьми, присутствуя при последних вздохах, хотя, скорее, криках. И доводя до этого последнего дыхания. Их он убивать не будет. Но слишком сильно избить может.       Раньше — лучше просто не вспоминать. Потому что это был ад. Настоящий ад. Удары в пах, благо, догадался подкладывать туда что-то из ткани, чтобы не так больно, удары по ягодицам, по спине, по животу, по груди… Везде. Везде, до страшного, нестерпимого, жуткого мучения. Оно и сейчас уже выматывает его. Но не сразу. Нет. Сначала он изведётся мысленно.       Вместе со всеми. Снова. Идёт. Пара шагов. Один. Второй. — Доминик!       И он идёт. Снова несколько шагов. Пока не оказывается перед этим человеком. Ледяные глаза. Почти отсутствующие губы. И щетина. Он готов. Для него это не в новинку. Это работа. Привычная. Берёт на себя роль мучителя, чтобы сделать безгрешными этих земных ангелов — берёт их грехи на себя.       Макс дрожит. Сначала надо опуститься на колени. Поцеловать край палки. Наклонить голову. После этого можно расслабиться. Ожидания больше нет. Он обходит сзади. И тут же ударяет по спине…       Из горла вырывается крик.       Макс тут же падает на землю. Холодно. Царапает руками заиндевелые листья, глотает воздух, жуёт собственную кровь и мясо, кричит, почти кричит, ещё, ещё раз, ещё раз…       Боль разрывает его тело. Везде. В каждой точке. А бьёт он медленно. Давая боли разойтись по телу, только потом усиляя её…       Сокрушительный удар по руке. Боль. Боль жжёт сильно, слишком, так, что она не слабеет, и этой рукой закрываться уже нельзя… Да и вообще нельзя прикрывать себя. Это мирское. Это недостойно их. Недостойно невинных мучеников. Ни за что. Но за что?       Удары, удары, удары.       Боль, ещё страшнее, ещё сильнее. Макс кричит и почти воет. Это уже не похоже на обычное наказание. Это… Это уже избиение. Как он был бит. Перед тем, как оказался здесь, но тогда… Тогда это был не столь сокрушительно. А сейчас это жутко.       Удар по бедру. Прямо по бедру, и ослепительный, накатывающий, огненный всплеск боли моментально накрывает его, одним сплошным криком, воплями, стонами, хрипами…       Это терпеть нельзя. — Вставай, уходи, следующий.       Макс оглушён. Даже не может понять, что ему надо сделать. Боль сделала его не понимающим совсем ничего, как тупая, изломанная кукла. — Ты что там?       Макс молчит. Нога стремительно лиловеет. Голоса вокруг становятся отчётливыми и ясными даже для Макса, который уже почти что теряет сознание. — Да у него нога сломана! — Как он пойдё? — Никак, с таким вообще не ходят.       Макс слышит это как в тумане. Туман. Туман его заволакивает с головы до ног. Он его слышит. Звоном. Только лишь сплошным звоном в ушах…       В глазах аббата всё плывёт тоже. От того, как с ним сейчас говорит кардинал. — Вы, однако, плохо заботитесь о ваших послушникам и братии, — Леонард говорит с ним строго, холодно, не давая вставить ни слова поперёк, ни слова, кроме признания своей вины, кроме раскаяния…       Потому что он хочет вытянуть его. Когтями. Почти что из крови. Выжать. Сдавить сильной страшной рукой. И выжимать. До жмыха из сердца. Только сухого. Остатка. И больше ничего… — Но… Провизии нам хватает вполне. Мы живём здесь большой, дружной… Полной семьёй. Ни у кого нет причин жаловаться на условия, вы же сами знаете…       Голос аббата ёрзает и срывается. — Может быть, оно и так, но я вижу, что картина не слишком радостная…       Рот приоткрывается. Язык скользит по губам. Аббат невольно повторяет это движение. Тело начинает дрожать. Даже послушной дрожать. — У половины здесь малокровие, это раз, — пальцы с когтями загибаются, давала алмазам на них слегка поблескивать в полумраке. — Два — большая часть заражена паразитами. Три — раны, которые очень уж не похожи на умерщвления плоти самостоятельно, о котором вы так любите говорить. Не помогает ли им кто-то?       Вопрос застаёт врасплох. — Но… Леонард, я не понимаю. Поднимать руку на человека, особенно на святого, наши монахи святы, это… Это грех. Кто-то способен взять такой на себя?       Глаза кардинала сверкают гневом. — Способен.       Дальше вопроса в ответ не требуется. Но слова вырываются изо рта Йозефа. — И кто это может быть?       Зубы обнажаются. Злость. Леонард, кажется, весь горит из льющейся через край злости. Даже гнева. Сейчас праведного, но был ли он когда-то праведником, если не считать его бытности ангелом, самым высшим из всех, упавшим в этой иерархии на самое дно, чтобы не подниматься, а только тянуть к себе новые и новые силы. Сейчас он обличит его. Как судья. — Вы!       Слова, как гром, раскатываются и замирают в тишине храма. — Как… Как можно…       Роль он играет хорошо. Но разгадать его для Леонарда легко. Даже слишком легко. — Да, именно вы. Не кажется ли вам, что лично заниматься избиениями, даже пытками, я бы так сказал, для вас, как для человека церкви — неподобающее занятие?       Голос Леонарда опускается в самый рык. Аббат чувствует себя загнанным. Силы это придаёт ему почти что за один миг. — Нет, как раз наоборот… Если я делаю это — следовательно…       Леонард прерывает его: — Следовательно, можете ли вы думать о том, чтобы растлить послушника?       На лице Йозефа отпечатывается страх и злоба. — Вы не можете так думать. — Могу. Я видел это. Вчера ночью. Знаете, кто спас этого невинного мальчика? Я.       Зубы оскаливаются в собачьей усмешке. — Конечно. Только не знаю, стоит ли вам держаться за него. Не такой он невинный, как вы думаете…       Леонарда будто ошпарипает ледяной водой. — Что вы хотите сказать? — Я бы стал тянуться к нему, если бы видел в нём ангела? Вы не смотрите на его милое личико, потому что это… Настоящий преступник.       Леонард молчит. Только узит глаза. — Как вы можете… — Да, потому что я знаю, что он делает здесь. Я знаю, что он сбежал из Берлина, потому что не смог вынести позора и правосудия, для которого монастырь неприкосновенен. Знаете ли вы, что он сделал? Своими руками он убил с десяток человек точно, прикрываясь учёбой и медициной. — Лжёте.       Голос Леонарда звучит холодно. Ярость всегда прикрывается в нём маской безразличия. — Смерти произошли из-за неосторожности других врачей или случая, где медицина бессильна в принципе, а не только в его случае. Он талантлив в этом, но порой даже человек не может справиться. Не вините студентов. Тем более его. — Откуда вы знаете, что он так безгрешен? Он… Он грязнее меня, знаете ли вы, как он пристаёт ко мне, как соблазняет… Если так желаете его забрать, я… Я могу кое-что у него отрезать. И вам нет лишних мучений. — Я слежу за ним уже много времени. И знаете, что я могу сказать? — голос понижается до шёпота, низкого, жуткого, от которого Йозеф готов дрожать. — В этом монастыре он единственный, кто по-настоящему чист.       В ушах аббата звенит. Даже не понимает, что его руки оказываются на плечах, которые намного выше, чем его голова. — Не смотрите на него, Леонард. Зачем он вам, скажите, зачем? Если есть… Если есть я.       Страстный шёпот готов вывести из себя. — Зачем мне вы? — демон усмехается, но не отпускает его. Впивается когтями в плечи. Наверное, там уже выступила кровь. — Я лучше его. Намного лучше его. Зачем вам высокий ангел где-то в небе, если есть человек прямо здесь?       Предложение даже кажетсч заманчивым. Только вот отказаться стоит прежде всего аббату. — Вы это заслужили.       Руки впиваются когтями в тело, жестоко, сильно, слишком сильно, это больно, так, что кажется, будто это настоящие железные раскалённые крючья, которые волокут его в ад, но пока не в ад, а только на алтарь, на белый холод, который обхватывает живот, спину, бока, его всего. Страх. Жуткий, холодный страх начинает накатывать на тело.       Боль. Слишком сильный всплеск боли. Губы распахиваются во мрамор. Нет, не этого он хотел, совсем не этого… Сейчас это слишком жестоко. Леонард в ярости, куда большей ярости, от того, как легко ему удалось сломать этого человека, даже не человека, а жалкого червя, который только извивается под ним и кричит, но его никто не слышит. Леонард хочет его крови. Хочет, чтобы он отбивался. Потому что заслужил это. Потому что хотел сделать то же самое с его сокровищем. С его драгоценным мальчиком, который сейчас страдает от боли. По его вине. От злости, от зависти, что не он касался этого тела, Максу сейчас больно.       Всё идёт не по плану, совершенно не так, как должно, это должно быть что-то жаркое, что-то слишком похотливое, но вместо этого, это только боль… Всё должно было быть иначе. Соблазнение, позорное обличение, кардинал лишён сана, он занимает его место, и тогда Макс его, но сейчас… Держится только на том, чтобы не лишиться чувств раньше времени, чтобы сейчас не упасть, не умереть от страшной боли, которая терзает его внутренности сзади. — Хватит, нет, нет, нет!..       Леонард его будто не слышит, чувствуя, что близок к завершению, к окончательному возмездию, к убийству этого недостойного, прямо сейчас и здесь.       Йозеф пытается вырваться, почти что приводя в экстаз своего насильника. Это облегчение, настоящее облегчение, семя выливается внутрь сплошной волной, крики становится чаще и громче, потому что вместе с белёсой жидкостью льётся и кровь от разорванных мышц.       Сознание уходит. Когти сжимают сзади слишком сильно. Макс отомщён. Никто не смеет трогать мальчика Леонарда безнаказанно…