Анабиоз

…ты заставляешь думать меня о бурях на пляже. Всё неправильно, но всё в порядке: ты — единственное хорошее в моей жизни. cigarettes after sex — you're the only good thing in my life

      Значения понятия «счастье» остаются глубокими бороздами, образующимися в груди. Рваными из-за ошеломляющей внезапности появления отстранённой женщины, которой больше не хочется сторониться; кровавыми из-за разноречивых чувств, когда отсутствует стратегический план их отрицания; чёрными из-за накатывающего иррационального страха, омрачающего будни, и свежими, неготовыми заживать.       Саймон однажды перестаёт говорить столь труднопроизносимое слово. Но смотря на то, как Эмер записывает сведения в дневник наблюдений, как расправляет плечи, чтобы расслабить мышцы, он вспоминает его. По буквам, по слогам, по гласным и согласным, по смыслу. Думает, был ли счастлив, когда её голова устало опускалась на его плечо, а губы так и шептали: «скорее бы в отпуск»? Был ли счастлив, произнося женское имя так часто, что в голове оно складывалось в бравурную мелодию и подавало призывные сигналы телу продолжать жить? Был ли счастлив, просто смотря на неё и целуя, будто бы они самая обычная пара влюблённых, желающих приобрести кофейный столик по скидке в «Walmart»?       Был ли счастлив, будучи с ней?       Гоуст излишне развинченный, покрывающийся зеленоватой патиной, как забытая бронзовая статуэтка. При касании дающими тепло пальцами остаются отметины, напоминающие о существовании чего-то значимого и утешного. Связь с Эмер, будто выстрел из FN Five-seven, способный прострелить бронежилет насквозь. Из-за неё приходится выполнять ряд функций: комплектовать, резервировать, аккумулировать, разбирать. И это оказывается гораздо сложнее, когда подобное относится не к выполнению армейской работы.       Если счастье для него есть блаженное спокойствие, то любовь — верная защита. Он начинает опекать Мак-Аластер, постоянно находясь рядом во время заданий в Израиле и Эквадоре, держа в памяти ту белизскую катастрофу, раздробившую его на мелкие кусочки.

— Я справлюсь, Саймон, так что… нет. — Да. Мы команда. Никто не борется в одиночку. — Это так неразумно.

      Эмер не воспринимает его некоторые указания как контроль, однако напрягается, стоит мужчине в очередной раз повторить «будь осторожнее». Она знает, что лейтенант не считает её неуклюжей или несообразительной, но иногда Райли настораживает своим неусыпным надзором.       Мак-Аластер обеспокоена поведением Саймона, тревожится по поводу Этэйн, однако ни первый, ни вторая не открываются и продолжают вести себя неестественно, порой диковато. Сначала готовится к беседе с сестрой, далее планирует подойти к Гоусту, чтобы обсудить их дальнейшее будущее.       Поэтому во время перерыва Эмер дожидается, когда другие присутствующие освободят помещение, намереваясь поговорить с Этэйн. — Как дела? — вопрос до ужаса примитивный. — Странно, что ты спрашиваешь сейчас, мы же с утра работаем вместе, — обворожительная улыбка озаряет светлое лицо Этэйн. — Чего не разговариваешь тогда? — Эмер в какой-то мере обижена, не желая больше терпеть чудовищный для неё холод со стороны близкого человека. — Разговариваю, — общается так, будто никогда и не было той тайной исповеди в душевой. — Прекрати, — Мак-Аластер измучена; подходит к женщине и берёт её за руку. — Ты тогда ничего не сказала толком, я боюсь за тебя и хочу помочь. — Просто перенервничала.       Эмер касается её щеки, глубоко набирает воздух в лёгкие, собираясь сказать откровенные слова, которые она давно не произносила. — Я очень люблю тебя, Этэйн. Ты думаешь это не так, — знает о неспособности сестры поверить в то, что кто-то готов относиться к ней так же, отдавая всю свою любовь. — Прям ты не представляешь насколько я тебя люблю. — Прекращай, — она заметно смущается, опешившая от стремительного чувственного напора. — Именно поэтому мне… невыносимо смотреть на то, как ты вроде бы такая же как прежде, но с другой стороны очень нелюдимая. Тем более предложила жить отдельно, как вернёмся. Это я что-то не так сделала? Если считаешь, что брошу, как в тот раз из-за… ну, Саймона, то ты ошибаешься. — Дорогая, я безмерно рада за тебя и лейтенанта, — искренне говорит Этэйн, следом добавляя: — Конечно, если он тебя обидит, то я попросту вырежу его яйца, а так пока что всё нормально. — Поверь, я в этом не сомневаюсь, — Эмер садится в потёртое откидное кресло, всем видом демонстрируя категорическое нежелание уходить, пока собеседница не поделится своими треволнениями. — Так что происходит?       И женщина всё рассказывает с таким особым задором, будто бы история отношений с Кёнигом похожа на байку, где нет ни серьёзности, ни морали. Эмер напряжённо вслушивается, следя за каждым её словом и последующей реакцией. — Обычно ты играешься с мужчинами. В школе, в университете. Рассказывала о каких-то в Австрии, когда приезжала сюда. А с ним? То же самое? — подмечает Мак-Аластер, наперёд зная, что сестра уйдёт от ответа, так как он может разоблачить её. — Как-то это грубо «играешься», — совсем не грубо, ведь по отношению к другим Этэйн именно так и поступала когда-то; считала пустой забавой и не сближалась ни с кем. — Говорила, что влюбилась, — осторожно подводит её к очевидной истине. — И он вроде бы влюблён, нет? Тогда что тебя так беспокоит? — Думаешь, это хорошо закончится? — А почему должно закончиться плохо? — Оглядись, — разводит руками, поджимая губы. — Не самое лучшее место для романтики, верно? Зато лучшее для ожидания, для уничтожения нервов, — как бы женщина ни старалась не опускать уголки губ, чтобы не выдавать своё подлинное, по-прежнему хаотическое внутреннее состояние, её пальцы всё равно тянутся к сигарете. — Ну любите вы друг друга, а что дальше-то? Ждать известия о его смерти? Боже, — безрадостный горловой смешок Этэйн отдаётся в ушах женщин пушечным громом, делая из тел обеих дырявые манекены.       Она не пессимистка, а скорее реалистка. Закуривает, представляя самое ужасное развитие событий. Слишком много думает, добивает себя; и правда в том, что Эмер занимается тем же, трясясь каждый раз, стоит Гоусту отправиться на горячую точку. — Я тоже этого боюсь, — бессильно молвит Мак-Аластер. — Но что тут поделаешь? Я и за тебя боюсь, и ты боишься за меня — замкнутый круг. — Ты чертовски права, тем не менее из башки это не вытащишь так просто, — стряхивает серый пепел в круглую керамическую пепельницу. — Просто, блять, буду верить в лучшее, хотя это полная хрень. — Сама говорила, помнишь? — протягивает свою ладонь стоящей напротив Этэйн, и та хватается за неё. — Благоразумие — лучшая часть доблести, сестрёнка. — Не совсем к месту, — сжимает её руку пальцами, хмуро ухмыляясь. — Почему же? Будь благоразумна, но не поддавайся негативу, не смотри… глазами несчастной. Будь смелее, живи этим моментом, пока есть возможность. В любом случае мы есть друг у друга, а значит — справимся.       Этэйн катастрофически необходимо это слышать; сестринское наставление помогает принять свои чувства к Юргену, ненадолго отвлечься от разрушающих переживаний. — Сердце, теперь ты моя поддержка? — Всегда ею была, — Мак-Аластер встаёт с места и крепко обнимает сестру, далее целует в щёку, — и буду.       Эмер хотела бы поговорить по поводу переезда, однако их семейную идиллию прерывает пришедший в лазарет Райли. — Помешал? — останавливается на полпути, ожидая разрешения войти. — Нет, — Этэйн отстраняется от женщины, тушит окурок и маленькими пружинистыми шагами приближается к Гоусту. — Лейтенант, — приветственно кивает, и выглядит это столь нарочито, будто перед ней стоит член королевской семьи. — На сколько минут мне освободить помещение? Или, может быть, часов?       Приманчивым голосом подчёркивает последнюю фразу, бесстыдно делая двусмысленный намёк. — Доктор, — Саймон не прочь ответить ей в той же манере. — Вижу ты наконец взялась за работу. Похвально. Особенно учитывая, что второй медпункт постоянно закрывается уже с восьми часов, — даёт понять, что в курсе того, что у Мак-Аластер есть дела поважнее с одним оператором. — То в понедельник, то в среду, и вчера, кажется, тоже было закрыто — бедный Соуп измучился от тошноты из-за просрочки. Поэтому можешь остаться, хоть поработаешь, — его слова не звучат укоризненно; мужчина полюбовно потешается, не желая задеть её, так как знает, как сестра дорога его любимой женщине. — А ты неплох, лейтенант, — Этэйн раззадоривает забавная беседа с Гоустом. — Начинаешь мне нравиться. Но уж ладно, пойду я — поработаю и наверстаю упущенное.       Она оставляет их и уносит с собой этот положительный настрой, забирает приятную атмосферу, недавно созданную, ведь после ухода женщины Эмер смотрит на Саймона и ощущает неладное. Словно вот-вот их более-менее спокойный пляж окажется уничтоженным сильной пылевой бурей. — Что такое? — Прости, но мы не сможем видеться.       Предсказуемо, больно. Эмер облизывает губы, отворачивается, заранее готовая к невозможности вести обычную жизнь с человеком, посвятившим работе большую часть своей жизни. — Хорошо, — говорит она, заправляя за ухо прядь волос.       Склизкое огорчение порождает ощущение глобальной брошенности, задевает потрёпанное сердце, которое только начало любить сильно, травмоопасно. Тем самым при соприкосновении с ним Саймон также получает невосполнимый урон и продолжает смотреть на Эмер, ловя себя на нелогичности действий. Собирается оставить её на шесть месяцев, до этого пытаясь всеми силами неосознанно обезопасить. — Увидимся через полгода, значит? — не упрекает, так как действительно понимает, почему Райли так поступает. — Знаешь…       Мак-Аластер подходит к своему столу, берёт стикер для заметок и пишет на нём ручкой, далее протягивает мужчине, храня внутри себя упрямую веру в то, что он передумает. — Я всё равно оставлю тебе адрес, — лейтенант забирает бумажку, зажимает между двумя пальцами, вчитываясь в ровные буквы. — Гарфилд-авеню 1015, апартаменты «Монтерей», квартира 523, там ещё рядом библиотека «Топика и Шони». — Знаю где это, — моментально отвечает он, противостоя желанию сказать «я приеду». — Просто… подумай, — она даже не касается мужчины, как обычно, будто растерзанность решением Саймона отдаляет Эмер от него. — Теперь нужно работать. — Эмер, — делает шаг вперёд, дотрагивается до её локтя. — Всё нормально, правда, — выдавливает кривую улыбку, дополняя: — Я всё понимаю, но не буду врать, что меня это не расстраивает.       Наивно рассчитывать на что-то большее, выходящее за рамки их рабочей рутины. Гоусту тяжело слышать то, что она говорит; видеть, как верхние уголки бровей Мак-Аластер приподнимаются, а губы слегка дрожат, выражая затаённую печаль. Ей сложно понять его, адаптироваться в подобных условиях, ведь пару дней назад Райли готов был хвостом за ней ходить, сейчас же сообщает о разлуке. — Забудь, — молчание Гоуста ещё больше погружает Эмер в мрачное уныние; не обижена, но сбита с толку, воображая, как же тоскливо пройдут следующие шесть месяцев без Саймона и, возможно, Этэйн.       Но ей не привыкать к одиночеству. — Ты пришёл только это сказать или что-то болит? — Только сказать, — мужчина постоял бы ещё немного, да только глаза Мак-Аластер, переполненные сокрытой болью, дают знак, что ей нужно побыть одной. — Тогда… перерыв заканчивается, начну работать, — намекает, чтобы Саймон поскорее ушёл, ведь лить слёзы перед кем-то унизительно; до сих пор вспоминает, как после того кошмара ей было стыдно перед Гоустом за минутную слабость.       Разворачивается, уходит, и дверь захлопывается. Райли тоже не хочется врать, что его это не расстраивает.       Где есть желание, там есть и путь.       Этэйн некоторое время находится в медпункте, дожидаясь конца перерыва, чтобы вернуться назад. Кейси пока нет на рабочем месте, поэтому она садится в кресло на колёсиках и крутится на нём, погруженная в невесёлые раздумья. Несколько раз её отвлекают входящие внутрь солдаты, просящие обезболивающее, затем женщина бесцельно перебирает документы.       И отдых подходит к концу, однако отвечающего за лазарет доктора всё ещё нет. Чтобы не оставлять кабинет пустым, Мак-Аластер остаётся в нём и вскоре на пороге замечает Юргена. — О, — радуется женщина и встаёт с места. — А Кейси нет, пришёл на обследование? До сих пор голова болит? — Уже лучше, — он снимает балаклаву и тянется, чтобы поцеловать Этэйн. — Надо будет оставить заявку на препараты, а то уже заканчиваются, — отстраняется от мужчины, улыбаясь из-за полученного трепетного поцелуя. — Садись, сделаю тебе массаж головы.       Она касается висков Кёнига гибкими пальцами и совершает круговые движения. Его виноватый взгляд блуждает по её телу; мужчина замечает недавно образовавшиеся синяки на шее Этэйн. Зильберман приподнимает край её футболки, замечая такие же следы от его пальцев на женских боках. — Не могла бы ты снять штаны? — вполголоса просит мужчина, ненавидя себя за ранее проявленную жёсткость по отношению к ней. Наверняка и её бёдра усыпаны сине-зелёными пятнами. — Котик, прямо сейчас? Я бы с радостью, но давай ты придёшь вечером? — настроение поднимается, однако женщина вмиг вспоминает слова Райли. — Хотя нет, сегодня закрывать так рано медпункт не стоит, — обиженно надувает губы, продолжая массировать его голову. — Я не… про это, — несмотря на то, что каждый раз они становятся ближе, ему всё так же временами неловко. — Прости. — За что? — не понимает Мак-Аластер, прерывая своё действие. — Я не хотел, чтобы остались синяки, — Юрген поглаживает её кожу на животе пальцем. — Ты чего? Мне же не было больно, а очень даже хорошо, — молвит мягким полушёпотом и наклоняется, следом оставляя на щеке успокаивающе-ласкающее прикосновение губами. — Синяки пройдут, а воспоминания останутся. — Почему ты всегда говоришь так, словно мы больше не увидимся? — невольно усмехается, — Давно заметил. — Но я же ничего такого не сказала.       Юрген заминается и несмотря на это всё же сообщает о своём наблюдении. Желает изучить её, однако какой бы солнечной Мак-Аластер ни была, отношения с ней — прыжок в холодную глубину. — Интересно то, что стоит мне спросить почему грустишь последние дни, ты сразу начинаешь целовать. В итоге это перетекает всегда в… секс, но я так и не могу понять тебя.       Кёниг не перестаёт удивлять Этэйн: он заинтересованный, внимательный, переживающий. — Просто боюсь, что будет дальше. Конец работы, отпуск, перевод к другой группе. Но мы начали отношения, я привязываюсь к тебе, Юрген, и от этого мне очень больно, — она умеет рассуждать о чувствах, несмотря на то, что подобное откровение сейчас заковывает женщину в железные колодки. Заковывает инстинктивная боязнь быть неуслышанной и отброшенной.       Садится рядом, сжимает пальцами основание смотровой кушетки. — Боюсь чёртовой смерти, боюсь, что больше тебя не увижу, — не поддерживает зрительный контакт, так как ей проще говорить будто бы в пустоту, — Боюсь, что… ну, это смешно, конечно… — нервно посмеивается, понимая, как будет воспроизводить в памяти этот момент с чувством позора. — Что ты бросишь меня.       Кёниг не верит своим ушам и поражается до такой степени, что сам издаёт хрипловатый смешок. — Oh Gott, — он никогда бы не подумал, что эта женщина, — темпераментная и первая берущая под свой контроль их взаимоотношения — вдруг допускает столь нелепую мысль. — Почему я должен бросать тебя? — Не знаю, — пожимает плечами. — Из-за расстояния? — Das ist Dummheit, — осмеливается повернуть её лицо пальцами, чтобы взглянуть в растерянные глаза. — Мы можем лето провести вместе, разве нет? Последний выезд в Эсэйса, затем у нас отпуск. Скажи контакты, и мы встретимся: у меня есть дом в Олейте. — Ты не говорил, что живёшь почти рядом с базой, — ей любопытно узнавать о мужчине что-то новое; оживляется, слыша его заманчивое предложение. — Конечно, если хочешь, мы могли бы полететь к моей семье в Лаутерах, — после сказанного Этэйн о привязанности к нему, Юрген готов сделать всё, чтобы продемонстрировать ей такое же отношение. — К твоей… семье? — сердце замирает от внезапного шока. — Scheisse… Поспешил? — шея и щёки Юргена начинают розоветь из-за приливающего беспокойства. — Ты живёшь здесь, поэтому я могу и сам приехать, поселюсь в отеле… — Нет-нет! — машет руками женщина. — В смысле, конечно, мы можем для начала побыть здесь, потом… я бы хотела увидеть Олейте — место, где ты живёшь, — а затем в Австрию.       Им следует лучше разглядеть друг друга в реалиях повседневной жизни, тем не менее, имея изменчивый и волевой характер, Этэйн хочет познакомиться с его семьёй. Не смущает быстрота развития отношений, обострение чувств; но немного колется, вытаскивает из-под подкорки мозга кучу сомнений и обоснованных опасений. — И… я бы тоже не хотел, чтобы произошло то, о чём ты сказала, — признаётся Кёниг, поддерживая женщину.       Она искренне улыбается, хватает его за воротник военной куртки и тянет на себя, впиваясь в губы. Юрген наваливается, гладя её тело руками. Слишком магнетическая и чародейная — как залповый огонь, чем хочется убиться, как пурпурное вино, чем хочется напиться. — Ага, вот оно что, — вошедший Кейси делает глоток кофе из кружки. — Совсем работать не хотите. — Работаем-работаем, — Этэйн нехотя поднимается с места, поправляя одежду. — Могли бы ещё посидеть в столовой. И так не торопились. — Ну что за женщина, — поначалу Юргену совестно из-за своего неподобающего вида, в котором он предстаёт перед врачом, однако слыша дальнейшее «бессовестная», его робость превращается в раздражение. — «Бессовестная»? — Кёниг складывает руки на груди, устрашающе смотря сверху вниз. — Разве не Вы тут главный бездельник? Как ни приду в назначенное время за таблетками, так Вас на месте нет.       Покориться нерастраченной страсти не самое разумное решение, ведь профессионалы обязаны быть заняты рабочими вопросами. Но в чём-то Зильберман оказывается прав: Этэйн порой чуть ли сознание не теряет и всегда укладывается в срок, работает сверхурочно и заботится о нём так, как не заботятся все врачи на базе вместе взятые. Её сестра такая же, готовая помочь в любое время суток, пока тот же самый Кейси часами сидит в туалете, выходя оттуда с решёнными кроссвордами. — Ну как? Решил судоку? — у Кёнига и до того зычный голос, и как только тот начинает злиться, то сказанное становится похожим на говор безумца.       Слово страшно сказать, когда одна Мак-Аластер с достоинством способна отстоять себя, для другой же объявление войны за свои интересы — её обожаемое увлечение; и за их спинами лейтенант Райли и Кёниг, поэтому Кейси учится вовремя замолкать. — Пойду ещё порешаю, — причмокивает губами он. — Иди порешай, — Юрген провожает его удаляющуюся фигуру глазами, и когда они остаются вдвоём, Этэйн тянет его за руку, чтобы наклонить к себе. — Зачем над дедом издеваешься? Знаешь же его. — Casey ist bloß mal wieder sehr ungehorsam. — Да что ты? — озорная, закусывает губу. — Bist du gehorsam?       Мужчина запрокидывает голову, делает круговое движение, посмеиваясь, исполненный необычайной горячностью. Вновь смотрит на Мак-Аластер, чуть приближая своё лицо к её, чтобы вполголоса сказать: — Очень.       Этэйн лучится самодовольной улыбкой и в очередной раз — ей это никогда не надоест — целует Кёнига. — Сейчас дам тебе лекарство, и можешь идти, а то я так работать не начну, — женщина с тяжестью вздыхает. — Моё место же в первом медпункте сегодня, не здесь.       Когда Этэйн измучена однообразной работой и разнообразными чувствами, то её сердцу требуется успокоение. В такие минуты, когда рядом нет сестры, рядом оказывается Юрген. Ей нравится лезть ему пальцами под футболку и гладить спину; нравится садится на колени или устраиваться между бёдрами, чтобы большие руки обнимали её сзади и ещё больше прижимали к груди.       Когда Юрген измучен однообразной работой и разнообразными мыслями, то его разуму требуется очищение. В такие минуты рядом оказывается Этэйн; ему нравится неестественно сгибаться, чтобы положить подбородок на женское плечо и ощутить почёсывание щеки её ноготками. Нравится слушать Мак-Аластер, быть ею утешенным, раскрываться, и Кёниг раз за разом прокручивает у себя в голове: «Как она вообще думала о том, что я её брошу?»       В их жизни наконец появляется нечто хорошее.       Новая миссия в Эсэйса последняя. Важные населённые пункты в агломерации, такие как сам Эсэйса и малочисленный Аэропуэрто-Интернасьональ-Эсейса, а также юго-западные границы с Каньюэлас и юго-восточные с Сан-Висенте должны охраняться несколькими оперативно-тактическими группами.       Этэйн и Юрген ждут скорейшего окончания задания, чтобы провести лето вместе. Эмер и Саймон не ждут скорейшего окончания задания, ведь лето они вместе не проведут.       Приходя на помощь одному из членов отряда во время оцепления объекта Аэропуэрто-Интернасьональ-Эсейса сербскими террористами, Этэйн после вывода пострадавшего из опасного места оказывается одна посреди грузовых контейнеров. Связывается по рации с товарищами, чтобы узнать о наличии раненых и информирует о своём местоположении, как вдруг в её колено вонзается острие метательного ножа. Женщина вскрикивает, падая на землю. — Что же мне с тобой делать, — на ломанном английском молвит серб, глядя на её нашивку на форме, — ирландка? Сделать ещё дырку, — подходит ближе, наставляя автомат, — или затащить во-о-н в тот контейнер? — Иди нахуй, — достаёт пистолет, направляя на мужчину.       Он злобно обнажает зубы, садится на корточки и толкает пытающуюся встать женщину. Резким движением вытаскивает свой нож из её ноги и сразу же втыкает его в другое колено, разрывая им кожную ткань и связки. — Сделал дырку. Осталось в контейнер затащить, — хватает её за горло и волочет за собой, и тело Мак-Аластер оставляет после себя длинный кровавый след.       Барахтается, простреливает террористу стопу, однако это не лишает его возможности свободно передвигаться. Солдат злится и готовится всадить пулю в лоб, отбрасывая идею изнасиловать женщину.       Юрген подоспевает вовремя, зная заранее примерное местонахождение Этэйн и слыша её крик во время отчёта по рации. Идёт против приказа находиться на своей территории, думая лишь о том, чтобы увидеть её живой.       Замечает окровавленные ноги, замечает, как Этэйн трясёт. Кёниг начинает усиленно дышать, поддаваясь чудовищным приступам ярости. Кажется, что его глаза больше не голубые; они красные, переполненные кровью женщины, которой он дышит. И сейчас один поганый ублюдок перекрывает его кислород, поэтому Юрген не прочь подарить праведное возмездие.       Мужчина выстреливает в плечо, но не планирует убивать. Оттаскивает серба к контейнеру, прижимает и достаёт ножик. Один удар в бедро, затем прокрутка. Второй удар в другое бедро, прокрутка. Солдат вопит во всё горло, отбивается, однако трудно одолеть противника, который превосходит в весе и росте. Ломает ему кости, и Этэйн слышит их хруст; впервые видит Кёнига столь кровожадным, ведь даже в предыдущие разы он был не таким жестоким. — Schwanzlutscher.       Когда серб умирает в руках мужчины, тот с нескрываемым презрением бросает его на землю. Поворачивается к Этэйн, подходит, и женщина на секунду пугается, так как Юрген выглядит слишком угрожающим. — Meine liebe, — немецкий использует не только, когда смущён или встревожен; и неистовая злость, и страх за близкого человека принуждают выражаться на родном языке. — Ich werde dich in meine Arme nehmen. Хорошо?       Она кивает, ни слова не роняет, так как из-за сильной боли находится в шоковом состоянии. Однако прижимается к его груди, урывками слыша: — Ein und Alles, потерпи.       Всё оставшееся время в Аргентине женщина находится в безопасном месте. По возможности Мак-Аластер навещает её, следит за состоянием швов и положением коленных чашечек, боясь, что та нога, из которой был грубо вытащен нож, будет хромать. Гоусту непросто видеть Эмер страдающей, и мужчина пары слов учится выражать свои чувства через предложения, сказанные ей, желая хоть как-то поддержать.       Теперь все в отряде знают, что Этэйн и Кёниг состоят в отношениях. Никто не удивляется, однако Саймон, хоть и давно догадывающийся об этом, вдруг цепляется вниманием за пару. В отчасти свободное время Райли видит, как оператор помогает ей вставать на ноги, что даётся ей с большим трудом; обмотанные бинты вокруг колен пропитываются кровью — швы рвутся — и мужчина меняет их, просит обучить Эмер надлежащему уходу и иногда заменяет доктора. Рядом с ней Кёниг не носит балаклаву, и Саймон замечает это, как и то, что они могут поцеловать друг друга перед всеми, взяться за руку. Этэйн касается лица своего мужчины так же, как её сестра касалась лица Райли. Ласково называет Кёнига, старается улыбаться, терпя кошмарную боль, и что-то чужое, не касающееся Гоуста, напоминает, что в его жизни есть единственное хорошее.       Хорошее, которое он может потерять первого июня.