Анабиоз

…прошу, не оставайся таким образом, ведь ты знаешь, это тяжело, когда ты так смотришь. Знаешь, это тяжело, когда ты так говоришь, так что, прошу, не говори этого. cigarettes after sex — please, don't cry

      Саймон представляет не её обнажённое тело, не ждёт секса: ему бы лечь рядом, как в тот раз, чтобы немного поспать. Из-за совместных, а порой и раздельных друг от друга миссий, они почти не бывают вместе. Тем не менее стойко выдерживают расстояние, зная, какие титанические усилия были приложены, чтобы быть здесь.       Иногда, когда о последующих диверсиях думать невмоготу, он размышляет о чём-то не менее утомляющем. Хочет быть уверенным в том, что происходящее, — не галлюциторно-бредовое, и привязанность Эмер — не притворная. Она смотрит так, будто любит, разговаривает так, будто любит, касается так, будто любит.       Восемнадцатый месяц Райли старается приноровиться к новым ощущениям, однако, чем больше они узнают друг друга, чем глубже вникают в характеры, чем усерднее пытаются выстроить доверительные отношения, тем неожиданнее каждое испытанное чувство бьёт по его телу. Поэтому столь долгожданная ночь на базе в Топике вновь оборачивается эмоциональным бедствием.       Он является к Мак-Аластер ближе к полуночи, слабо улыбается, стоит ей подойти и протянуть руку. — Наконец-то дежурю одна, — визит Саймона греет сердце. — Вообще… я поговорить хотела. Ты же останешься?       В тот раз МакТавиш не упускает своего шанса спросить, где же всю ночь был лейтенант, наперёд зная, что тот ночевал с Мак-Аластер. И опять новое ощущение, зыбкое и безотчётное, ведь о их связи некоторые догадываются, пускай Эмер и Саймон никогда не выносят за порог лазарета свои чувства. Даже такие мелочи, как шутки Джона, принуждают иначе смотреть на некоторые вещи. — Останусь, — воспользуется возможностью, пока есть немного времени. — Так вот, — её лицо вмиг становится отрешённым, — скоро отпуск. Мы… будем видеться?       Снова эмоция — неоднозначная и подспудная, так как Гоуст ещё и мысли не допускал об этом, будто бы их отношения не могут выйти за пределы базы. Теперь же от чёткого осознания внутри маленькое озадаченное существо скребётся, и, получается, они должны вести себя как… обычные пары? — Я продолжу работать, — из-за того, что Райли понятия не имеет, как будет действовать, ему приходится говорить это. — Переутомление ни к чему, — женщина ожидает подобного ответа. — Итак работаешь на износ. Неужели у тебя нет дома, куда бы ты мог возвращаться? — имеет в виду какую-нибудь квартиру; ему, как и всем, необходимо безвредное место.       Саймон не говорит ни слова, а Эмер до сих пор неизвестна его история. — У меня нет дома.       Не звучит жалко, скорее безнадёжно и сухо. Мак-Аластер не знает, что ответить, чтобы это не выглядело неуместно. — Просто я бы, — запинается, не привыкшая напрямую говорить о желаниях, — хотела видеть тебя. Ну… явно не здесь. В смысле быть рядом даже во время отпуска, а не только служа.       В эту минуту Гоуст становится несобранным и не понимает, как решить поставленную Мак-Аластер задачу. — Эмер, я постоянно работал и даже не думал приобретать недвижимость, — говорит правду, так как полученные деньги ему девать некуда: не видит будущего и не вкладывается в него. — Хорошо, — смиряется, не желая давить. — Разве ты не живёшь с сестрой? — Да, но у нас недавно возник спор, так как Этэйн предложила искать другую квартиру, когда вернёмся. Сказала, что её просто раздражает шум проезжающих машин по ночам. Я-то спала спокойно, а она не может, — устало выдыхает. — Не хочу менять: нравится местоположение и круглосуточный магазин прямо в доме. В общем, мы решили жить раздельно. — То есть, вы поссорились? — Не то чтобы, — поясняет женщина. — Ещё во время отпуска она мне об этом говорила, хотя странно, что начала напоминать об этом сейчас. Мне… вообще показалось, что Этэйн отдаляется, жить врозь — её просьба.       Обе — взрослые женщины, и вполне логично, что каждой следует иметь свою квартиру. Но Этэйн так настаивала ранее, чтобы быть рядом, а в итоге с лёгкостью готова съехать.       Гоуст не силён в поддержке и лишь произносит: — Иногда хорошо быть в одиночестве.       Мак-Аластер разделяет его путь отшельника, однако решается неуверенно сказать: — Было бы здорово, если бы ты приехал ко мне, я бы оставила адрес.       Это «бы», которое она произносит уже в который раз, побуждает Саймона впасть в немое оцепенение. Побуждает думать о неопределённых планах, о чём-то новом и искомом; подобное кардинально меняет уклад его жизни. Справляться с повседневным людским непросто: не помогает армейская дисциплина, где выученная необходимость взвешивать решения и подстраиваться под обстоятельства может дать правильное направление. Не упрощает и беспрекословное подчинение приказным порядкам, поскольку рядом с Эмер многое идёт не по плану — лейтенант не сразу может включиться в процесс — остаётся лишь говорить «да, мэм» и «нет, мэм», и напрягать, истязать, морить организм. — Я не могу дать тебе точный ответ. — Но хотел бы? — заглядывает в его глаза, храня в груди малую надежду. — Хотел бы, — после недолгого молчания отвечает Гоуст и отводит взгляд, слегка опуская голову: нужно будет взвесить все «за» и «против».       Но из-за касания пальцами сначала его виска, затем щеки, на мгновение Саймону кажется, что никаких «против» и быть не может. Правда осмысление приходит моментально: он не собирается ставить безопасность Мак-Аластер под угрозу. — Но это рискованно, ты должна понимать. — Понимаю.       Мужчина видит, как Эмер огорчается, и ему становится не по себе. Однако Райли делает выборы и обещает разбираться с последствиями, поэтому подумает над тем, как в ближайшем времени встречаться с женщиной вне рабочего места.       Им сегодня везёт: почти никто не заходит в медпункт. Так тихо, запах ночного воздуха через открытое окно создаёт комфортную, столь нужную атмосферу. Они говорят о буднях, как вдруг Эмер вскользь и не специально упоминает Клери, произнося его фамилию исключительно в целях обсуждения их медицинской работы. В голове Гоуста тут же при воспоминании шрамов Эмер селится нездоровая идея навредить ему ещё больше, если тот вернётся с больничного. Ставит перед собой условие — если мразь хоть раз посмотрит в сторону Мак-Аластер, а уж тем более подойдёт, то Райли воплотит задуманное: при следующем передвижении в другую страну он отвезёт его далеко и однозначно бросит подыхать в канаве.       Через некоторое время Эмер и Саймон по очереди идут в душ, затем ложатся на кушетки. Несмотря на то, что Райли успокаивает быть так близко с ней, его сон всё равно чуткий. И когда женщина неожиданно встаёт посреди ночи, чтобы прийти в себя от охватившего её кошмара, Гоуст приподнимается на локтях, наблюдая. Она, не зная, что будит его, идёт на носочках к окошку и подносит ладонь ко лбу, а следом садится на пол. Дыхание затруднённое; Мак-Аластер закрывает лицо руками и поджимает к себе колени. В этой темноте с едва пробивающимся лунным светом Эмер похожа на медного ангела, сидящего на массивной книге, в виде которой когда-то была сделана музыкальная шкатулка его матери. Такая же понурая, с тонкими царапинами и простыми узорами. — Эмер?       От его голоса женщина зябко вздрагивает. — Проснулся? — надтреснуто молвит Мак-Аластер, спешно вытирая ладонями влажные щёки.       Саймон встаёт с кушетки, далее приближается и садится на корточки. — Плачешь? — он осматривает её, но в ночное время суток ему сложно увидеть настоящие эмоции.       Она молчит, шмыгает носом. Гоуст же понятия не имеет, как утешить, какой вопрос задать следующим. — Просто сон плохой, — женщина отворачивается, не желая казаться беспомощной. — У меня странное предчувствие по поводу следующей поездки в Израиль. Я поеду не с тобой и… почему-то нервничаю. — И что же тебе снилось?       Эмер не решается произнести вслух, из-за чего ещё несколько долгих секунд хранит молчание. — Что ты умер.       Острый и жгучий укол нацеливается прямо в сердце и пронзает его насквозь. Она вновь говорит нечто мучительное, заставляющее убеждаться, что Саймона, кажется, действительно любят. Обещать не погибнуть — слишком эгоистично и опрометчиво, поэтому Гоуст говорит, немного усмехаясь: — Такая же операция как и все остальные. — Надеюсь.       Эмер встаёт, следом ложится на спальное место, но Мак-Аластер не легче от его слов. Мужчина недолго стоит в центре лазарета, смотря на то, как её развёрнутое к нему спиной тело жмётся к стене. Райли не у кого учиться ласке, может, только его мать была способна выражать нечто подобное, тем не менее сейчас нужно сделать хоть что-то. Саймон укладывается рядом и впервые сам проявляет похожее на нежность: кладёт руку на талию и прижимается, крепко обнимая. — Постарайся не думать об этом.       Редка весна без холода.       Этэйн приятно брать во внимание человеческие детали. Чей-то страх, связанный с насекомыми; чьё-то совсем простое увлечение, будь то вышивка или коллекционирование виниловых пластинок; любовь к животным и нелюбовь к людям. И женщине становится очень грустно, когда никто не в силах запомнить, что она не ест орехи не потому что не нравится их вкус, а потому что аллергия сдавливает горло. Однако мать продолжает готовить ореховый соус, друзья предлагают выпить яблочный кофе с фундуком, а парень, с которым она встречается пару месяцев, протягивает пакетик с арахисом, когда они смотрят фильмы.       Странно помнить о других всё, когда о тебе не помнят ничего.       Мак-Аластер очень редко относится к людям предвзято, всегда готова общаться и работать на максимум над взаимоотношениями, особенно в подростковом возрасте и возрасте чуть больше двадцати. А затем внутренне гаснет, не получая взаимного отношения и изматывая себя мыслью о том, что неправильно самой делать ради людей всё и требовать от них внимания. Они этого не просили, однако так обидно осознавать, что у Этэйн нет такого человека, как она.       Любить безвозмездно несложно и необходимо, пока от непрекращающегося мороза-безразличия не густеет кровь.

Ты чересчур воспринимаешь всё, Этэйн. Ты часто философствуешь, Этэйн. Ты чрезмерно тактильная, Этэйн. Ты много говоришь, Этэйн.

      Может, они были правы: не все любят прилипчивых и громких, да только Мак-Аластер не совсем такая. К тридцати годам она предпочитает оставаться прежней, тем не менее держит дистанцию с людьми, чтобы лишний раз не разочаровываться в том, что её персона не такая значимая в чьей-то жизни.       Этэйн устаёт от однотипных будней. Обрабатывать раны, зашивать глубокие порезы и следить за температурой тела утомляет. Утомляют миссии, утомляют люди. Но дело совсем в другом: в том, что в действительности её изнуряют мысли о человеке, который стал слишком часто маячить на горизонте. Или ей так кажется, так как сама часто обращает внимание на Кёнига. На операциях, в общей комнате, во время тренировок, в лазарете — везде. Этэйн не жаждет наступать на одни и те же грабли и жалеет о том, что ранее проявляла ненужную благосклонность, которая только сейчас напоминает ей о чрезмерной тактильности со своей стороны. Всё опять по новой.       Поэтому ему не стоило приходить в медпункт. — О, а ты чего явился? — Кейси работает сегодня с Мак-Аластер. — Будьте же вы уже осторожнее, а то аптечек не хватит. — Я… — Кёниг не ожидает здесь увидеть этого доктора. — От головной боли бы таблетку.       Этэйн стоит спиной и не поворачивается, занимаясь расстановкой лабораторных колб. — Таблетку? — удивляется мужчина, хмыкая, словно такой пустяк стоит перетерпеть и не растрачивать лекарства. — За головной болью может скрываться мигрень, а за мигренью переутомление, стресс, депрессия и непереносимость определённых продуктов питания. Из-за приступов падает продуктивность, а кому нужны нетрудоспособные солдаты? Не будьте столь поверхностны, — подаёт голос Этэйн, наконец отвлекаясь от дела.       Подходит к Кёнигу, едва заметно улыбается и следом принимается расспрашивать о симптомах: важны мельчайшие детали. — Боль пульсирующая? В каких частях головы? — Да. Отдаёт в левую сторону. — Гиперчувствительность к свету или звукам? Тошнота? Изменения зрительного восприятия? Ну, например, появляется ли что-то странное перед глазами? — движением руки указывает ему сесть на кушетку. — Сними балаклаву, я проведу осмотр. — Только к свету, иногда тошнит. Перед глазами ничего нет, — нечётко говорит мужчина, представляя как неделю назад её пальцы беззастенчиво касались его шрама. — Возможная мигрень без ауры — уже хорошо. Однако это всё же мигрень, которая требует лечения. Как часто болит голова? И когда в принципе начались боли? — Не помню, но давно уже. — А какова вероятность, что это мигрень? — влезает в разговор Кейси. — Можно предположить, что кластерная головная боль, однако боль такая невыносимая, что больные готовы покончить жизнь самоубийством. Тем более я не вижу, чтобы глаза были налиты кровью, зрачки в норме. Мы бы давно заметили это, да и тахикардия отсутствует, — она убирает с его ладони ранее прикреплённый пульсометр. — Исключаю также артериит, так как возраст неподходящий. Конечно, есть ещё много вариантов, тогда обследуем более углублённо, — Этэйн не любит, когда в ней сомневаются: она не зря получила образование невролога. — Только лекарственная терапия, в случае отпуска ему всё равно нужно будет обследоваться в больнице, а-то тут не так уж много оборудования, — напарник щёлкает языком, не понимая, как сёстры Мак-Аластер способны быть столь въедливыми в мелочи. — Верно, нужно взять анализы. А вообще остались какие-нибудь мощные НПВП, суматриптан или напроксен? Хотя напроксен вот недавно видела, так что можно его пока что давать. — Из НПВП только диклофенак и ибупрофен, — оповещает Кейси. — Хорошо, если боль умеренная, то этого будет достаточно.       Кёниг восхищён её складной речью, неутомимым рвением и отменным усердием. Хоть это и должно быть нормой в данной профессии, мужчина всё равно готов цепляться за то, что описывает её. — Диклофенак будет эффективен только в виде суппозиториев. Их нужно ставить в задний проход, но так как свечей нет, то тебе стоит будет пропить анальгетики. Потом посмотрю на состояние, может, напроксен и ибупрофен слабо подействуют. Главное — приходи чаще по возможности.       Кёниг безмерно рад слышать, что не придётся использовать свечи. — Понял.       Мак-Аластер даёт нужную дозу лекарств, как вдруг слышит: — Я на обед, — предупреждает Кейси и уходит, оставляя Кёнига и Этэйн наедине. — Ты тоже можешь быть свободен, — женщина отходит от своего пациента. — Кстати, если пойдёшь в столовую, не мог бы ты… — она внезапно прерывается. — Хотя ладно, не стоит. — Могу. Что нужно? — Уже говоришь «могу», не зная, что попрошу? — её поражает быстрый и твёрдый ответ. — Просто у тебя же голова болит, наверно, не надо гонять туда-сюда. — Так что нужно? — непреклонно продолжает Кёниг. — Да там батончики есть такие вкусные, не мог бы ты принести пару штук, пожалуйста? У меня нет времени на полноценный обед — пропущу его, но вот сладкого хочется. — Хорошо.       Этэйн провожает его глазами, удивляясь настолько примитивному действию, подразумевающему призрачное желание сделать для неё хоть что-то. Через некоторое время Кёниг возвращается, держа в руках несколько батончиков. — Спасибо, но зачем так много… — принимает их, затем рассматривает; Кёниг замечает, как её взгляд меняется, словно сладости ей не по душе. — Что такое? Не те принёс? Взял все, что были, — начинает оправдываться он. — Нет, всё отлично, просто… — не хочется, чтобы мужчина чувствовал себя виноватым, поэтому разъясняет: — У меня аллергия на орехи, можешь забрать эти два себе.       Несмотря на то, что Мак-Аластер приподнимает уголки губ и не выглядит злящейся или расстроенной, Кёниг по-прежнему считает себя опозорившимся. — Es tut mir leid. Ich wusste es nicht. — Боже, — почти беззвучным хохотом произносит женщина. — Ты чего? Всё в порядке, да и откуда тебе знать? — она приближается, далее хлопает по предплечью. — Ничего страшного. Я рада, что ты принёс их, ещё раз спасибо.       Вины Кёнига в этом действительно нет, но из-за тревожности он корит себя: можно было спросить, какие именно не следовало брать. Воспринимает всерьёз нелепую ситуацию, от него не зависящую. Приходящий в сильное замешательство, мужчина спешно покидает лазарет. Мак-Аластер ни в коем случае не обижена, ей самой становится неловко из-за своего указания, ведь она могла принять батончики молча.       Поразительно как подобный пустяковый момент вызывает у двоих странные ощущения. Этэйн же понимает, что дело в очевидных проблемах мужчины с общением — с вероятной повышенной тревогой — именно поэтому его и преследует мигрень, вызванная непрекращающимся беспокойством. Необъяснимая грусть густой мутью облепляет тело, и женщина начинает основательно задумываться о противоречивых взаимоотношениях с Кёнигом.       Печаль заставляет сердце страдать.       Теперь он приходит через каждые два дня, пока есть немного времени до вылета в Эквадор. В одно из таких посещений после процедур и предоставленных препаратов, перед тем, как уйти, Кёниг несмело интересуется: — А ты… не пойдёшь на обед? — Нет, попозже поем. Наверно. — Понятно.       Он уходит, и Этэйн возвращается к работе. Планирует позже съесть сэндвич с тунцом и сходить за шоколадными батончиками с тянущейся нугой, однако примерно через полчаса её опять навещает Кёниг. — Решил взять их, — подходит к Этэйн и показывает принесённое. — Мне? — приятно знать то, что он подумал о ней. — Спасибо, Кёниг.       Она видит, что один из пяти батончиков с миндалём, однако в этот раз Мак-Аластер промолчит. — Scheisse, — ругается Кёниг, забирая из рук женщины ту самую ореховую сладость. — Я же итак их все пересмотрел. Ich war das nicht. Взял не тот, прости. — Не понимаю, — когда Этэйн слышит «я же итак их все пересмотрел», ей трудно представить стоящего и тщательно выбирающего Кёнига у ящиков с провиантом.       Но он и в самом деле стоял и выбирал, чтобы больше не примерять красный колпак дурака. — У тебя же аллергия.       В эти, наполненные новыми разящими чувствами, секунды Этэйн чувствует себя самой настоящей идиоткой, так как влюбляется в Кёнига за то, что он просто запоминает о ней хоть что-то. — Слушай, всё действительно в порядке, — она не может скрыть радушной и понимающей улыбки. — Мне приятно, что ты об этом подумал.       Однако в то же время она испытывает нечто крушащее, когда приходит полное осознание своего бедственного положения: бесконечное повторение старых ошибок будет омрачать будни. — Тогда я пойду, — Мак-Аластер не может распознать какое именно сейчас у него выражение лица из-за балаклавы. — Подожди, — останавливает его движением руки, — могу ли… слушай, понимаю, что конфиденциальность, в твоей медкарте даже данных нет. Хотела бы обращаться к тебе по имени, если позволишь, конечно. Его одного будет достаточно.       Этэйн трудно отказать, потому что она подкупающая и любезная, бестрепетная и громко смеющаяся; смотрит глазами юной Гретель, такая же участливая и находчивая, готовая затолкнуть в печь любого, кто проявит неуважение как к ней, так и к другим людям. — Юрген, — вырывается быстро, непреднамеренно. — О-о-о, Юрген, значит? — Мак-Аластер не ожидала, что его зовут именно так: в голове мелькали варианты «Фридрих» или «Эрих». — Мне нравится.       Ей бы всё равно понравилось его имя, ведь дело далеко не в приятном звучании. — Правда? — Да, не переживай. Останется между нами.       Он оставляет её одну, женщина несколько минут улыбается сама себе, пока дурман пленит; следом зажимает пальцами переносицу и жмурится, мысленно напоминая себе, что очередная привязанность имеет свойство нейтрализовать здравый смысл.       У Этэйн есть проблемы, которые она никогда не озвучивает вслух. В детстве она тянется к матери, но женщина имеет переменчивое настроение, из-за чего Мак-Аластер подстраивается под неё и её желания. Со временем у женщины вырабатывается навык наблюдения и некоторого эмоционального подчинения — идёт на уступки, поддерживает и выполняет роль «хорошей девочки», чтобы заслужить любовь. Но мать продолжает выделять только сестру, — та же не ведётся на нехитрые манипуляции — вынуждая вторую дочь требовать элементарной справедливости.

Если тебе не нужна любовь этого человека, то я заберу её. Я буду любить, сделаю что угодно, чтобы меня любили так же.

      Сейчас бы Этэйн рассмеялась, если бы вспомнила о своей прошлой цели заставлять других её ценить. По этой причине становится немного черствее, разумнее.       Поздний вечер, душевые. Она сидит на корточках, а тёплые струи воды, стекающие по коже, не оказываются лечебными. Женщина не слышит, как обеспокоенная Эмер стучит по стенкам душа: обычно они ходят мыться самыми последними, и сестра уже успела принять душ и подождать ещё минут сорок, поэтому ей кажется, что Этэйн слишком долго находится там: не в её характере так задерживаться. — Всё нормально? — повышая голос, говорит Эмер.       Но Этэйн не отвечает. — Эй, что такое? — она стучит ещё раз и, не дожидаясь ответа, отдёргивает полиэстеровую шторку. — Я голая вообще-то, — не поднимая голову, без эмоций отвечает Этэйн. — Думаешь, удивила? У нас всё одинаково, — Мак-Аластер пристально осматривает сестру. — Ты в порядке? — Меня кроет, Эмер, — нет сил сопротивляться, нет сил молчать. — Накопительный эффект, знаешь? Как там говорят? Каждому психологу нужен свой психолог и всё такое. — О чём ты? — С людьми так легко общаться, но и, сука, так сложно. Он запомнил, что у меня аллергия, понимаешь? Что мне с этим теперь делать? — за очень долгое время она наконец открывается ей. — Подожди, кто запомнил? — мотает головой, не поспевая за словами сестры. — Я думала, что переросла эту хрень, — закрывает лицо руками, стыдясь. — Когда мы с тобой прекратили общаться, я осталась одна. У меня никого не было, понимаешь? Да, я тусовалась, было полно знакомых, даже недопарень появился. Но я всё равно была одинокой, — вода продолжает течь, и Эмер выключает кран, а далее накидывает на Этэйн полотенце. — Не хотела втягивать тебя в разборки с Браном. С каждым годом он всё больше становился диким, угрожал, — носить с собой эту ношу отвратительно. — Знаю, но я не про это. Моя голова — дыра без дна. И я закидываю туда всякий мусор, а затем жду, что кто-то уберёт его. Вопрос: зачем? Чего я от них жду? Понимания? Поддержки? Любви? — Прошу объясни, я ни черта не понимаю, — касается её подбородка, приподнимая его. — Разве я могу цеплять людей? Скажи. А потом разочаровываюсь, ведь мои ожидания становятся неоправданными. — Я с ума сойду, — её всегда раздражало то, что женщина никогда не говорит напрямую и путает не только себя, но и её. — Да, блять, мне пиздец как грустно, что меня не любят так же, как пытаюсь любить я. Неважно, семья это, друзья или любовные, так сказать, интересы. — Ты про того оператора? Кёниг, кажется? — предполагает Эмер, вспоминая, как Мак-Аластер смотрела на него, как они часто разговаривали, вдали от других. — Представляешь, он запомнил, а я уже в щенячьем восторге, — вновь попадает в немудрёный собственноручный силок. — То есть, между вами что-то есть? Ты можешь рассказать мне всё, Этэйн. — Только друзья. Однако теперь я буду ждать чего-то иного. Лучше просто прекратить страдать хернёй и взяться за работу, — она поднимается, укутывая себя полотенцем. — Разве это не взаимно? Кажется, он только с тобой и общается, — подмечает Мак-Аластер. — Вот этого дерьма я и не хотела. Не нужно меня жалеть. Кажусь жалкой, не спорю.       Женщина говорит невпопад и скомкано, будто и высказаться — необходимость, но и молчание — золото. — Слушай, — Эмер хватает женщину за плечи. — Я рядом. Расскажи мне что, чёрт возьми, с тобой происходит?       Этэйн, не приученная к демонстрации эмоций, желает полностью открыться, да не решается. — Я просто опять влюбилась, Эмер. И это полный пиздец.