Анабиоз

…ты даришь мне свою любовь, тем самым говоря, что будешь ждать, когда я останусь здесь. Я знаю, тебе больно от этого. cigarettes after sex — cry

      Несмотря на идентичную внешность, сёстры Мак-Аластер отличаются друг от друга. У Этэйн глаза чуть светлее, мимика подвижная; женщина даже раны перебинтовывает не так, как Эмер. Перед Гоустом сейчас — незнакомка с лицом одной знакомой женщины.       И он не хочет смотреть на неё, потому что в голове превышен лимит ненужных мыслей. Райли не может отделаться от них, ведь Этэйн невольно напоминает Эмер, и немые вопросы «как она там?», «жива ли?» мучают его. Не показывает внешне, ничего не спрашивает о Мак-Аластер у её сестры, которая сама ждёт скорейшего окончания миссии, чтобы навестить женщину в больнице.       Думать об Эмер страшно, и чувства к ней — разноцветная смальта, покрывающая серое сердце; если же потаённый страх сдавит уязвимый орган и поспособствует трещинам, то острые осколки окончательно лишат его жизнеспособности. — Ничего серьёзного, — молвит женщина, заканчивая осмотр.       Этэйн выжидательно глядит на Гоуста, и на одно короткое мгновение мужчина думает, что взгляд этот — обвинительный и осуждающий. Но Райли только кажется, так как он в какой-то степени сам винит себя, что допустил ранение Эмер.       Мак-Аластер спросила бы напрямую о их связи, выступая в роли оберегающей, однако сдерживает порыв.       Женщина хочет, чтобы её сестра была счастлива. Не важно, будет ли она с кем-то или решит остаться свободной до конца жизни; это не имеет значения, ведь главное — блаженное внутреннее умиротворение. И после Брана Эмер покрывается шрамами: душевными и физическими, поэтому Этэйн весьма обоснованно может относиться подозрительно к каждому окружающему ею парню. Но она никогда бы не подумала, что во вкусе сестры будет именно тот мужчина, который сейчас сидит перед ней.       Мрачный, скрытый маской, высокий и крепкий. Тот, кто наводит леденящий ужас, и тот, перед кем не хотелось бы провиниться. Клери же — поначалу очаровательный, среднего роста и худощавый, на чьей спине можно кататься и поедать круассаны за чашечкой кофе.       Гоуст ненароком сравнивает сестёр, осознавая, что одна из них имеет к нему абсолютно не стандартное отношение врача к пациенту. Этэйн много улыбается, но холодна; прикосновения не затяжные, не формирующие внутри необычное кроющее чувство. Эмер же не улыбается совсем, но обдаёт тёплыми волнами; прикосновения долгие, оставляющие явственные отпечатки.       Из-за этого осознания Саймону становится тяжелее: если женщина думает о нём так же, то и он, и она — обречены.       Когда лейтенант покидает лазарет, Мак-Аластер погружается в свои глубинные переживания по поводу сестры. Остаётся лишь день, и тогда они вернутся в США, где Этэйн сможет приехать к Эмер. Ей необходимо, как и обычно, направить мысли в иной поток, чтобы не сбиться с рабочего ритма. Женщина собирается взять что-нибудь из склада, чтобы перекусить, поэтому направляется в столовую. Проходя мимо тренировочной площадки, она наблюдает за отдыхающими на скамье мужчинами. Этэйн ненамеренно останавливается, чтобы взглянуть на сидящего там Кёнига; он одинок, из-за чего Мак-Аластер испытывает некоторое сожаление и планирует подойти к нему, чтобы поговорить о всём что угодно: она точно найдёт тему.       Идёт в его сторону, и Этэйн обгоняют двое парней, направляющихся к мужчине. — Эй, здоровяк, пошли на спарринг, — нелестно звучит из уст одного солдата. — Слышишь, нет? — Блять, да что с тобой такое? — отзывается второй, посмеиваясь. — Реально странный пиздец.       Они нависают над ним, и Кёниг никак не реагирует.       Этэйн никогда не поймёт взрослых людей, которые в осознанном возрасте застревают в школьном или университетском времени. Подшучивать над кем-то столь глупо и бессмысленно — низость, демонстрирующая отсутствие эмпатии и здравомыслия.       Она — ярая защитница, и готова нападать, когда замечает несправедливость.       Потому что для неё никто не был ни защитником, ни нападающим. — Капский ратель считается одним из самых смелых хищников, хотя достаточно мелкий по своей комплекции, — женщина влезает в бессодержательный разговор. — Однако даже они не приближаются к более крупным животным. Тем более к людям, ведь те больше.       Сверяет их уничижительным взглядом, замечая тупое непонимание на лицах. — Я это к тому, если вдруг не поняли, — специально выделяет последние слова, осуждая за скудоумие, — что… — Ты нас с животными сейчас сравнила, Мак-Аластер? — до одного всё же доходит.       Парни нахальные и самодовольные, стоят, с руками на боках и широко растопыривая локти. — У человека есть мышление и самоощущение, а ты следуешь инстинктам, которых у людей нет. Следовательно я приравниваю тебя к существам более низшим, хотя и у них хватает интеллекта. Перескакивая всех остальных… — протяжно хмыкает, — остаются простейшие, — Этэйн уверенно делает шаг вперёд. — Мне вас жаль. — Слишком много умничаешь.       Кёниг не ждёт ни от кого заступничества, однако в новинку получать что-то похожее на чувство безопасности. — Может, побороться хочешь? — один из парней недобро щерится. — Давай, — твёрдо говорит женщина, убеждённая в своей хорошей физической подготовке. — Или поборемся по-другому? С тобой и твоей сестричкой, например, — солдат приближается, беря Этэйн за подбородок. — Как в порнухе.       Только Мак-Аластер думает ответить, как вдруг тело парня отлетает к кирпичной стене: у Кёнига взгляд меняется, из измученного переходит в зловещий, когда он хватает и швыряет сержанта, словно игрушечную фигурку. — Хотел в спарринг, scheisskerl?       Кёниг может вынести эти слабые насмешки: не впервой, но если кто-то посмеет задеть Этэйн — женщину, которая ни разу не посмотрела на него с отвращением, которая поддержала и защитила; видела его лицо и не отвернулась, сфотографировала и улыбнулась, будто перед ней стоял красивый человек, — то лучше помолиться своему богу и заранее поставить свечу за упокой. — Так пошли, блять, в спарринг, — оттаскивает его за жилет от стены, далее толкает в сторону площадки. — Ладно-ладно, — солдат делает успокаивающий жест, который совсем Кёнига не успокаивает. — Просто шутки, чего взъелись-то?       Парни, нервно посмеиваясь, отходят в сторону. Не смотря на Мак-Аластер, мужчина садится обратно на скамью. Этэйн же следует его примеру. — Трусы, — пододвигается ближе, и их ноги соприкасаются. — Они вообще видели, как ты справляешься с противниками? Только самоубийца вызовет побороться.       Кёниг знает, что не в этом дело. Они потешаются из-за его высокого роста и молчаливости, считая безмозглым и с придурью. Однако мужчина оценивает попытку Мак-Аластер подбодрить его. — Только эти дебилы, остальные хорошие ребята, — продолжает женщина, забывая, что изначальный её путь лежит в столовую.       Молчат; Кёниг боится проявить инициативу и продолжить диалог. Он долго не решается спросить то, что его начало беспокоить совсем недавно, и всё же через некоторое время интересуется: — Ты на постоянной основе здесь? — сначала поворачивает голову, но замечая, что Этэйн так же обращает на него своё внимание, вмиг отворачивается. — Нет, хотя всё может измениться, дождёмся окончания. Даже если и буду, то как парамедик, — ему нравится, как она говорит проникновенным тоном. — Навряд ли как невролог: мало у кого можно обнаружить заболевания глаз или головного мозга; навряд ли как клинический психолог, однако я бы поспорила, ведь на войне можно столкнуться с ужасными вещами, которые однозначно отобразятся на психике.       Кёниг слушает женщину внимательно, тайком поглядывая на неё. — Мне было бы интересно получить опыт в психологической коррекции, чтобы наблюдать за тем, как человек приобретает определённые качества для повышения его адаптации к изменяющимся жизненным условиям. Весьма полезно, как по мне, особенно в военное время, — Этэйн прерывается, коротко выдыхая и виновато улыбаясь. — Прости, много говорю.       Некоторые люди стыдили Мак-Аластер за чрезмерную общительность. Несмотря на то, что женщина всегда заинтересована в своих собеседниках, Этэйн имеет привычку делиться с другими объёмной информацией, которая может утомить. И часто замечает, что окружающие её не слушают, поэтому вовремя останавливает себя, чтобы не раздражать. — Нет, — в его голосе сквозит почти осязаемое недоумение, которое Этэйн могла бы пощупать пальцами. — Мне… — Кёнигу непросто признаваться, и ему не хочется, чтобы женщина подумала, что ему неприятно находиться с ней, — интересно тебя слушать.       Ей никто этого не говорил. Обычно наталкивается либо на равнодушие, либо впитывает чужие переживания, не позволяя себе затыкать других. — Правда? — для Этэйн странно ощущать волнение, учитывая её открытость.       Мак-Аластер перебирает в голове всевозможные варианты ответа и позже добавляет: — Спасибо.       Женщина ловит его блуждающий взгляд, и они недолго смотрят друг на друга. — Ладно… — она вспоминает о своей изначальной цели. — Нужно идти.       Делает неконтролируемое движение — легонько хлопает его по колену, после чего мысленно ругает себя за проявленный телесный контакт; намеревается даже извиниться, но не делает этого, чтобы не казаться смущённой.       Этэйн напоследок улыбается, делает полуоборот и ещё раз смотрит на мужчину, произнося: — Ещё увидимся, Кёниг.       Наконец миссия в Белизе заканчивается. По возвращении в Америку Мак-Аластер сразу же добивается отгула, чтобы приехать в Стэйтовскую больницу. Она узнаёт, что у Эмер было две операции, и женщина часами сидит у больничной постели, пока Эмер через несколько дней не приходит в себя. По возможности сестра выхаживает её, а когда приходится возвращаться к работе, то пострадавшая вынуждена справляться самостоятельно. И в день выписки Этэйн встречает женщину, чтобы провести с ней целый день; они временно снимают благоустроенную квартиру и направляются именно туда. — Что делать будем? — они сидят на просторной кухне, попивая белое вино. — В этой останемся или другую снимем? Или жить со мной не хочешь? — Этэйн посмеивается. — Давай здесь пока побудем, потом посмотрим, — Эмер чувствует себя гораздо лучше и делает небольшой глоток алкоголя.       Она смотрит в широкое открытое окно, вдыхая тёплый ночной воздух в лёгкие. Огни города напоминают ей о том, что где-то там может быть один человек.       Или не быть. — Ты грустная, — Этэйн ломает кусочек от плитки горького шоколада. — Родители звонили хоть? — думает о Саймоне, но желает хоть как-то отвлечься. — Отец звонит и молчит, не понимаю, зачем тогда вообще это делать? Позвони потом им, переживают всё-таки, — Мак-Аластер знает, что сестру беспокоит что-то другое. — Слушай… я спрошу напрямую. Ты влюбилась в Райли?       Эмер готова к этому: рано или поздно она бы спросила о нём. — Это сложно. Ты же знаешь, что у меня проблемы с доверием… но… — выпивает ещё вина. — Может быть, между нами что-то было. Или мне просто показалось, — закрывает лицо ладонью. — Чёрт, я не знаю. Я ни хера не знаю, Этэйн.       Сестра ёрзает на стуле и поджимает под себя ноги, следом спрашивая: — То, что произошло с Клери — его рук дело? — Да, — честно признаётся Эмер. — Тот как обычно начал докапываться, орать и прикасаться. Зашёл лейтенант, но особо ничего не сделал. Затем узнала о том, что у Брана конечности сломаны.       Далее она рассказывает всё с самого начала: о Кувейте, о Боливии, о болезни Гоуста и даже о том, что видела его лицо. О былых страхах и зарождающейся привязанности. — Знаешь, я наблюдала за ним, — Этэйн открывает ещё бутылку. — Слышала, что он тебя дотащил до лазарета, потом был рядом продолжительное время. Естественно, я следила за его эмоциями, которые сложно прочесть, ну, — трясёт пальцами у своего лица, — из-за маски. И, сердце моё, он, кажется, реально был напуган. Зол. Кричал на всех.       У Эмер кожа покрывается колючими мурашками: ей страшно увлекаться Саймоном ещё больше. — И сколько это всё длится? Около года? Он совсем не похож на того мудака, если честно, хотя выглядит, блять, как участник «Hollywood Undead». — Они же делают это в целях анонимности. — Да знаю я, — на секунду вспоминает Кёнига, улыбаясь сама себе. — Не поняла, — Эмер хватается за маленькую необычную эмоцию женщины. — Это что сейчас было? — Что? — не понимает Этэйн.       Есть миф о том, что близнецы связаны телепатической связью, поэтому могут ощущать друг друга на расстоянии. Женщины часто получают лобовые вопросы об этом и иногда то смеются, то раздражаются, однако они действительно, находясь вместе и зная характеры друг друга на протяжении почти тридцати лет, начинают невольно верить в их необыкновенную связь. — Кстати, я тебя-то и не спрашивала… Думаешь о ком-то? — Нет. — Ага, — Мак-Аластер наблюдает за её движениями: та тянет ладонь к пачке сигарет. — Сейчас начнёшь курить. Ты всегда так делаешь, когда врёшь. — Случайность, я просто хочу курить, — играет с зажигалкой, то включая её, то выключая. — Или трогаешь предметы. Думаешь, ты одна такая проницательная? Так что я готова выслушать тебя, сестрёнка. — Прекращай, — издаёт короткий хохот, скрывая истинные чувства. — Мне нечего рассказывать.       Лучше будет держать всё при себе, хранить, как ненужный хлам при патологическом накопительстве. Не принимать помощь и раз в полгода разбирать и анализировать, чтобы не застрять в эмоциональном мусоре окончательно.       Мороз — плохая погода, но мороз лучше снега, а снег лучше вечного дождя.       Этэйн по-прежнему с ОТГ-141, один раз вылетает с ними в Афганистан и нарочно упоминает Эмер при лейтенанте, смотря на реакцию: тот делает вид, что всё, что связано с Мак-Аластер, его не касается.       Однако ему становится чертовски спокойно на душе: она в порядке.       Эти два месяца ожидания влияют на Райли по-разному. То он представляет их встречу желанно, то надеется, что ничего не ощутит. Ведь тогда можно будет проигнорировать Эмер, почистить голову и топиться в бескрайних реках крови убитых противников, чтобы забыться и вернуться к обычным будням без доктора, спасшей ему жизнь.       Но Гоуст не хочет игнорировать её.       Когда они возвращаются в Топику, он видит Эмер выходящую; живая и настоящая, смотрящая прямо на Саймона. Будто бы ждала, и будто бы хочет подойти к нему, но женщина не осмеливается сделать ещё совсем немного шагов в сторону Гоуста.       И те слова Соупа — обличающая правда, как яркое солнце: её ладонью не прикроешь, и куда бы Райли не шёл, она будет преследовать его своими праведными лучами. Мужчина мог бы найти успокоение в темноте, однако сейчас итак ночь, но Эмер продолжает сиять.       И это золотистое свечение заставляет его почувствовать. Нет пустоты, о которой говорил МакТавиш, и внутри сердце стучит не так, как обычно. — Твою мать…       До этой встречи у него есть выбор и надежда на то, что на самом деле Гоуст ничего к Мак-Аластер не испытывает. Мужчине проще в это верить, так как ошибочная мысль облегчает его существование.       И Саймон выплёскивает слабое ругательство, сокрушённо осознавая, что он влюблён в неё.       Некоторые члены отряда просятся пройти медосмотр с утра, так как их беспокоит состояние здоровья после миссии. Солдат распределяют по группам, и медики: Эмер, Этэйн и Кейси, собирают медицинские карты тех, кто значится у них в списке.       Гоуста в списке Эмер нет. Мак-Аластер расстраивается и принимает других, думая лишь о том, что Райли даже не зайдёт к ней.       Он приходит.       От совершенной неожиданности — не от испуга — она сотрясается, выгорает из-за раскалённого зноя в декабре. От зноя, который Гоуст приносит с собой; от зноя, который застаивается внутри, принуждая изнывать и просить каплю свежей воды.       Мужчина приближается, ощущая нечто смешанное внутри: какая-то неведомая радость, может быть, неизъяснимое облегчение и до сих пор тянущее противостояние в совокупности оплетают шею зубчатой цепью, впиваясь до крови. — Можешь проходить, — её голос трещит, словно разваливается на части. — Что беспокоит? — Ничего, — всё равно садится на стул, и смотрит взахлёб, будто бы пытается насытиться её банальным, но поразительно запоминающимся образом.       Эмер не знает, что делать. Присаживается напротив, проговаривая: — Точно? Могу осмотреть, — она волнуется; кулак сжимает и разжимает, что не ускользает от внимания Гоуста. — Знаешь, я видела тебя… — Когда? — Две недели назад, мне нужно было кое-что обсудить с Кейси, а вы как раз собирались на операцию, — нервно облизывает губы, — Не решилась подойти. — Почему? — его вопросы прямые, и как будто безэмоциональные. — Спасибо тебе, Саймон, — впервые зовёт его по имени, но следом резко прерывается, думая, не слишком ли это. — Этэйн сказала, ты был со мной. И… я помню, что ты нёс меня до вертолёта, не оставил. Я благодарна.       Мак-Аластер максимально честна и раздета — легко ранить. Он касается её кулака, разжимая его, чтобы расслабить. Следом убирает руку, заглядывая в разверстую пропасть её глаз. — Ответил тем же.       Саймон хранит угрюмое молчание, а затем очень неспешно и будто бы нерешительно, тянет пальцы к своей костяной маске. Откладывает её в сторону, следом стягивает с лица балаклаву. Перед ней он — обнажён и скован, и глаза Гоуста — некогда призрачные — приобретают человеческие особенности: мужчина опускает их пристыженно, открываясь женщине. Ведь Соуп сказал, что если есть чувства, то можно двигаться дальше, раз тяга так сильна, поэтому Райли, давно не обременённый такими понятиями как «доверие» и «влечение», сейчас готов принять это. Пусть будет нести, как тяжёлый крест, но выдержит; постарается.       Эмер осознаёт: он нравится ей внешне. Этот фактор побуждает желать чего-то большего, хотя Мак-Аластер до сих пор страшны воспоминания о жизни с Клери. Женщина дотрагивается подбородка лейтенанта, слегка поднимая его, чтобы встретиться взглядами. Подобное движение околдовывает, ставит на колени и наказывает за неразумность.       Знает ли Эмер, что таким образом он выказывает ей своё доверие; знает ли что рядом с ней Саймон переступает через свои строгие принципы; знает ли, что предаёт их, умерщвляет. Как и самого себя. — А говорил, что осмотр не нужен, — её пальцы находятся на его коже, греют живительным теплом. — Откуда такой синяк на щеке? — Пришлось в рукопашную. Неплохо так зарядил. — Вижу, даже капилляр в глазу лопнул. Сейчас приложу лёд, потом мазью помажу, — Эмер собирается встать, чтобы принести необходимое, как вдруг Гоуст легонько обхватывает её запястье, немо прося сесть.       Мак-Аластер садится обратно и далее чувствует, как рука мужчины частично отодвигает ворот её рубашки, чтобы взглянуть на виднеющиеся из-под неё шрамы на ключице. — Болит? — он обращает внимание на то, что всё это время женщина иногда касается плеча, и движение её левой руки стеснённое. — Ноет, я должна была пролежать дольше, но работа, всё-таки…       Он бы сказал, что ужасно переживал за неё; сказал, что превратился в умалишённого из-за неё. Тем не менее сдерживается, так как итак много себе позволяет.       Через какое-то время женщина обрабатывает его синяк, даря важные касания, и заводит разговоры о том, что могло бы их сблизить. Спрашивает про будни, про что-то, что ему нравится делать; даже говорят о фильмах и смотрят друг другу в глаза, проникаясь, соединяясь.       Тем временем Этэйн заканчивает осмотр Кёнига и закидывает инструменты, использованные при зашивании раны, в средство для дезинфекции. — Знаешь, на что похоже? — глядит на голубую жидкость. — На «Кюрасао»… — тяжко вздыхает. — Иногда так хочется чего-то необычного. — Я могу идти? — спрашивает мужчина, дожидаясь разрешения. — Конечно.       Она остаётся в лазарете, берёт тонкую карту Кёнига в руки, говоря самой себе: — И как же тебя зовут, уважаемый Herr? — внезапно женщина остепеняет себя, остерегаясь собственного интереса.       Ведь зачем ей знать его, если они не близки и связаны лишь работой; по какой причине Этэйн утешает мужчину, если он и не просил утешения. Мак-Аластер знает в чём дело: нездоровое пристрастие тянуться к людям и не притягиваться взаимно изувечивает, но женщина продолжает пытаться помогать хоть кому-то. Однако сама открывается и закрывается, смеётся и плачет; куколка с двумя улыбками, чьи уголки губ направлены в противоположные стороны.       Наступает вечер. Этэйн перебирает документы, планирует переставить препараты, как удобно ей, но вспоминает, что на базе есть другие врачи, и это место ей не принадлежит. От дел отвлекает входящий в помещение Кёниг, держащий в руках бутылку. — Нашёл только это, — он протягивает апероль. — Где ты это взял? — женщина принимает его, не совсем понимая. — Зачем? — Разве ты не хотела выпить? — Что… — Этэйн теряет дар речи, — не хотела… в смысле, я бы хотела, но дело было не в алкоголе. Здесь всё такое тусклое, поэтому… — останавливается, не зная, как закончить мысль. — Ну, апероль оранжевый, — невозмутимо говорит Кёниг.       Непривычно осознавать, что он слушал женщину и что-то сделал для неё. — А если это кому-то принадлежит? — крутит в пальцах бутылку. — Не особо приветствуется выпивка, ведь пить на рабочем месте такая себе вещь. — Могу отнести обратно, — стоит прямо и смотрит вниз на Мак-Аластер, слушая дальнейшие слова.       Она принимает решение молниеносно, следом предлагая: — Не хочешь выпить со мной? Завтра не такой загруженный день. Да я и сама видела, как многие втихую пьют, так что… Согласен?       Этэйн не ждёт его позволения, наперёд зная, что мало кто захочет провести с ней время. — Да.       От приятного удивления её глаза распахиваются, а полюбившаяся ему улыбка на её губах кажется такой искренней, что Кёнигу становится беспокойно, но это беспокойство очень благостное и освежающее. И они в лазарете вдвоём; Этэйн разливает апероль по кружкам и отдаёт одну мужчине. Стесняясь, он снимает с лица ткань, не решаясь взглянуть на женщину. — Так намного лучше, — комментирует Мак-Аластер, желая создать благоприятную обстановку. — Теперь могу видеть тебя.       Он удивляется каждый раз, когда Этэйн добра к нему. Наблюдает за тем, как пальцы женские обхватывают кружку, и как она делает глоток; как морщит нос из-за кислого алкоголя. Кёниг не знает, что он вообще забыл здесь с женщиной, которая сейчас спрашивает об Австрии и рассказывает истории — действительно смешные — произошедшие с ней там. Из-за тревожности мужчина залпом пьёт алкоголь, затем подливает себе ещё и трясёт коленкой, что Этэйн замечает. Однако с каждой принятой в себя каплей, ему как будто становится проще контактировать с ней и проявлять себя.       Будучи подвыпившей, женщина всматривается в его покрасневшее лицо и, забывая о всякой этике, вкрадчиво и кокетливо произносит: — Выглядишь встревоженным, — сидя перед ним, слегка наклоняется вперёд. — Я заставляю тебя нервничать, Кёниг? — Не совсем, — заставляет, ведь быть так близко друг к другу весьма опасно: Этэйн кажется красивой и притягательной, и от этого он взволнован, хоть и перекрывает это оранжевым напитком. — Тогда в чём же дело? В страхе?       Может быть, Этэйн пугает Кёнига; может быть вынуждает его общаться с ней. А он — безотказный и благородный — понятия не имеет, как от неё отвязаться. Мужчина поддаётся вперёд, чего женщина никак не ожидает. Из-за этого движения Этэйн вздрагивает: не думает, что кто-то ответит на её флирт, ведь она всё любит сводить к шутке. Однако смеяться не хочется, когда он охрипшим, немного пониженным голосом, говорит: — В интересе.       В укрытии друг друга люди выживают.