Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

       Помощи ждать неоткуда, Петя это понял уже давным-давно. Никто не защитит ни от отцовских упрёков, ни от его пьяных визгов, ни, конечно, от его крепкого кулака. Бежать тоже некуда; разве что на лестничную клетку, а там уж как повезет: либо кто-то из сердобольных соседей приютит, либо… об этом втором «либо» Пете вспоминать не хотелось особенно сильно. После побегов ведь отец злился ещё сильнее. Злился, кричал, бил, а потом — засыпал. На несколько часов наступала тишина. А на следующий день всё повторялось заново.              К собственным травмам Петя привык. Ну, подумаешь, что такого: синяки закрыть свитером потолще можно — тем более что школьную форму отменили! — можно научиться не хромать слишком сильно, можно научиться улыбаться достаточно широко, чтобы все поняли: всё в порядке. А на слова он внимания уже и не обращал: все их с малолетства выучил, себе присвоил, осознал. Это ничего страшного, с этим жить можно! Жить и не жаловаться. Гораздо страшнее — другое.              Гораздо страшнее — не чувствовать, но видеть.              Видеть, как мощная рука поднимается не над тобой, а над самым светлым, самым добрым, самым хрупким, самым святым… видеть, как пальцы смыкаются на тонкой материной шее, но вовремя отпускают — милиции и разборок никому ведь не хочется. Видеть — и ничего не мочь сделать.              Пете только семь или немногим больше; день рождения, вроде, недавно был, но прошёл он так незаметно, будто не было вовсе. Пете только семь, и он сидит, запуганный, на продавленном диване, пряча глаза в плед, когда особенно страшно становится. Лишних движений делать всё-таки нельзя: диван, падла, скрипит слишком громко и слишком постоянно, а отца это точно только сильнее разозлит. Родители о чём-то ругаются: так долго, что уже и не разобрать, о чём. Вот так всегда. Каждый вечер.              Мама стонет, мама плачет, мама кричит. Ему бы уши закрыть и не слышать. Не выходит. Смотреть и слушать больно, но ещё больнее — оторваться. И Петя хочет, правда хочет помочь. Хочет — и знает, что ничего из этого не выйдет. Ну и пусть не выйдет, правда? Нужно хотя бы попытаться.              Когда отец вновь заносит кулак, мальчик из своего не бог весть какого укрытия вспархивает, преодолевает полкомнаты и между взрослыми встаёт, расправив грудь. Хочется быть повыше, покрепче, посильнее; хочется маму защитить, прикрыть, убедить, что ей ничего больше не грозит и грозить не будет. Паршиво получается, конечно, когда тебе всего семь лет.              — Прекрати! — кричит он настолько громко, насколько может.       — Не лезь!       — Не трогай маму! Я… — тот удар всё-таки находит своего адресата. Не того, правда. Мальчик падает на пол тут же, из носа на серую футболку потоком валит кровь. И слёзы. — Не позволю… не позволю… нет…              И так изо дня в день. Петя отлично знает, что будет наутро. Наутро мама осторожно, чтобы не будить наконец заснувшего отца проберётся к нему, уведёт на кухню. Поцелует в лоб, обнимет. И обязательно скажет, едва не плача:              — Спасибо тебе, — и снова обнимет, к груди прижимая. — Что бы я без тебя делала! Защитник ты мой… защитник.              И Петя поверит в это. И продолжит маму защищать — всегда. И неважно, что ростом, возрастом, силой, весом не вышел. Кто-то же должен её защитить, если больше некому. Это ведь правильно, это ведь так и надо! Он же, в конце концов, мужчина. Хоть и маленький. Хоть и неумелый.              Когда Пете будет уже за двадцать, и жить не захочется совсем, он пойдёт, наконец, к психотерапевту. И будет об этих вечерах рассказывать даже с какой-то гордостью. Будет вспоминать с любовью материны объятья, её редкие улыбки и то, какой хрупкой, какой беззащитной она была. И будет чрезвычайно горд, что тогда смог с ней местами поменяться. Что сам стал родителем — и себе, и ей. Так ведь и надо, правда?              И, конечно, ужасно удивится, когда окажется, что так вот — совсем не надо.