Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

      Не знаю, почему именно в тот конкретный вечер мне ужасно захотелось уйти. В нём, по правде, не было ничего необычного; ему даже предшествовала редкая хорошая ночь и вполне сносный день — отец заимел обыкновение куда-то уходить вечером и возвращаться только следующий день после полудня. Как всегда пьяный и раздражённый, он потом сидел весь вечер перед телевизором и смотрел спортивный канал без звука. Мы с матерью ходили вокруг него на цыпочках, боясь потревожить, хотя прекрасно знали, что все эти меры — как мёртвому припарка; рано или поздно всё равно рванёт. И рвануло, конечно. На этот раз — рано.              Он вернулся домой после очередной своей вылазки как-то слишком поздно; обычно-то он приходил в час, может, в два — иногда и вовсе утром, а тогда на часах было уже семь вечера, а его всё не было. Мама беспокоилась, конечно, и я тоже — но больше для вида. На самом деле, мы оба были молча рады его пропаже и такому внезапному спокойствию. Мы даже в кои-то веке смогли пообедать по-настоящему — в тишине, правда, но это было лучше, чем под стук стопок и гортанные армейские песни. Надо было, наверное, с ней о чём-то поговорить, но за всё это время домашней войны мы потеряли любые общие темы, кроме отца — а вспоминать его точно не надо было. Как в той детской пугалке про Пиковую даму: назовёшь имя вслух несколько раз — непременно явится.              Он и явился, хотя никто его не призывал.              Знаете, когда живёшь всю жизнь с домашним тираном, приучаешься с чрезвычайной точностью распознавать его настроение по одному только звуку шагов. Обычно приходилось прикладывать ухо к двери, чтобы лучше расслышать, но в этот раз получилось обойтись и без этого: просто в один момент по всей нашей лестничной клетке раздался оглушительно стонущий хлопок двери холла — удивительно, как только он не вырвал петли с мясом, — а затем — волочащиеся шаги и матерные проклятья. Конечно, в таком состоянии он не справился бы с ключом; пришлось бегом двинуться в прихожую и открыть изнутри.              Этот акт гостеприимства обошёлся мне привкусом железа во рту от лопнувшей губы и гудящим в голове ощущением, будто туда вместо мозгов накидали вату. Так всегда бывает, когда по лицу бьют — это ничего, правда, понимание чего-либо на время теряется. Отец ещё всегда носил дедов перстень-печатку, и это могло быть даже чрезвычайно трогательно: все материны драгоценности он давным-давно заложил, даже мой крестик заложил, а вот с перстнем отказывался расставаться, потому что дедов. Было бы трогательно, если бы от этого перстня регулярно не оставались рваные ссадины, которые заживали гораздо дольше, чем обычные синяки.              Мы с отцом ссорились, наверное. Впрочем, ссорился в основном он, метая разъярённые обрывки фраз, а я всё старался справиться с туманом в голове и начать понимать хоть что-нибудь. Когда туман, наконец, немного улёгся, отец уже сидел в своём кресле перед телевизором. И тогда — в секундном порыве — я решил уйти. Просто наугад схватил свою школьную сумку — начало июня было, а я никак не мог её разобрать, — и ушёл. Мать, кажется, ничего и не заметила.              На улице стало получше. В наших широтах лето не слишком жаркое, да и наберёт обороты оно только к июлю, а то — и к началу августа, поэтому воздух был хоть и сносно тёплый, но достаточно зябкий, чтобы упорядочить мысли. Я шёл практически наугад, потому что идти мне, в общем-то, было некуда; разве что заночевать где-нибудь на скамейке в парке, но слишком велик был шанс попасться. А давать показания в полиции точно не хотелось; отец же тогда разойдётся ещё сильнее.              И вдруг в голове всплыл один конкретный адрес. Отсюда — всего в трёх трамвайных остановках, преодолевающих этот странный водораздел, который есть, наверное, во всех городах: везде же есть один район, резко выделяющийся на фоне остальных своей ухоженностью, вылизанными новостройками и аккуратными дворами. Вот и у нас такой был; попадаешь в него и оказываешься будто совсем в другом мире — в Москве, например, или в Питере, — здесь никаких тебе покосившихся дверей, выбитых окон, от мороза заткнутых перинами, никакой пьяни на лавочках. Нет, здесь живут те редкие богатые люди, которые отчего-то до сих пор в ту же Москву не перебрались.              В детстве я часто, на самом деле, здесь бывал; в одном из домов жил мой тогдашний лучший друг. Мы вместе учились в началке и довольно быстро образовали коалицию, когда поняли, что слишком уж выделяемся на фоне одноклассников своими хорошими оценками и старательностью. Конечно, нас начали задирать — а справляться вдвоём оказалось проще. Я регулярно бывал у него дома — я, наверное, нравился его матери, или она догадывалась, что у себя мне лучше не появляться. Это было прекрасное время, но потом его перевели в другую среднюю школу — для одарённых детей, с продвинутым изучением всего на свете. Я остался в нашей — разумеется, за продвижение меня во всём на свете мои родители платить не собирались, — и наши дороги разошлись. Больше мы ни разу не общались, но сейчас я отчего-то с небывалой уверенностью шёл к тому самому дому и набрал номер той самой квартиры на домофоне. На счастье, мне ответил знакомый добрый женский голос.              — Это Петя, — пояснил я. И фамилию назвал для убедительности. — Простите, что без предупреждения... но можно мне зайти?       — Ох, конечно! — казалось, она ничуть не была потревожена, даже наоборот — обрадована. Удивительная женщина. — Поднимайся!              Но радость сошла с неё, стоило мне показаться в дверях. За те три года, что мы не виделись, она ничуть не изменилась: всё то же худое сочувственное лицо, те же аккуратно уложенные светлые волосы, тот же дорогой атласный домашний халат и те же всплески руками. Но, видимо, ужасно изменился я сам — и это было похоже на правду: вырос, вытянулся, волосы уже давно пора бы постричь… и, конечно, пришёл побитый.              Она пропустила меня внутрь и начала кудахтать надо мной, успокаивая. Даже не спросила, мол, что с тобой случилось; зря я придумывал легенду о том, как получил мячом в глаз, да ещё и упал, да ещё и всё это — рядом с их домом.              — Снимай всё это, — она покосилась на мою подранную рубашку, на груди которой запеклось бурое пятно. Предварительно она обработала мне ссадины на лице, похвалила за стойкость при этом и явно боязливо стёрла присохшие струйки крови из носа. — Сейчас найду тебе что-нибудь из Витиных вещей.       — А сам он… — я покорно разделся до трусов и обнял себя руками, чтобы она не задавала вопросов. Моё тело вполне годилось для учебного пособия медикам — что-то вроде «Степени заживления побоев».       — Скоро придёт, — она глянула на аккуратные наручные часики. — Через час. У него сейчас скрипка.              Через несколько минут мы уже сидели в их столовой — для меня снова было удивительно, что у людей бывают настоящие столовые; мы-то всегда ели на кухне, — и пили чай со вкуснейшими пирожными. Я уже успел и забыть, каково это; но всё быстро вспоминалось: почему-то эта квартира казалась мне гораздо больше домом, чем родной дом.              Здесь вообще всё казалось чем-то невозможным, сказочным. От количества комнат — мы втроём ютились в одной, кое-как отгораживаясь натянутой шторой, — до ваз с сухоцветами, картин на стенах и потрясающе аккуратной чистоты. Здесь приятно пахло ванилью и чем-то цитрусовым; на контрасте с вечным перегаром и сигаретным дымом этот запах казался мне райским.              — Ну, — начала женщина, видя, что я вполне освоился. Говорить ей было явно неуютно, и она всё теребила кисточку на скатерти. — Это он тебя так?       — Да ну что вы! — встрепенулся я. — Нет! Это я упал, и вообще…       — Послушай, — она взяла мою руку в свою и крепко сжала. — О таком надо рассказывать. Хочешь, я позвоню в опеку, если ты боишься?       — Не нужно! — мне почему-то показалось, что я могу ей всё рассказать. — Он хороший. Просто у него бывают… депрессии. Это ничего страшного.       — Переночуешь сегодня у нас, — вздохнула она. — Достанем тебе раскладушку. Утро вечера мудренее, да?              Я несказанно обрадовался; хорошо, что самому эту тему поднимать не пришлось. И хотя я знал, что назавтра проблема никуда не уйдёт, хотелось наслаждаться этими минутами спокойствия. Как знать, может, удастся пожить тут недельку? А то, глядишь, и всё лето.              В назначенный час Витя действительно явился; эта абсолютно ботаническая пунктуальность в нём осталось. Да и всё остальное в нём осталось: такой же холёный, ухоженный, но совершенно страшненький, несмотря на всё это. Разве что очки с тех пор стали ещё толще. Казалось бы, нужно было столько всего обсудить, но в нём осталась и ещё одна его вечная черта — немногословность. Поэтому остаток вечера мы проиграли в футбол на приставке в его комнате, только иногда перебрасываясь короткими репликами. В которых, впрочем, было абсолютно всё.              — Отец? — он покосился на меня будто бы свысока, хотя я знал — это просто у него всегда манера такая.       — Ага.              У Вити отца не было, и он имел обыкновение говорить об этом как о какой-то вселенской трагедии. Не знаю, почему: если бы у меня не было отца, моя жизнь бы стала уж точно гораздо лучше.              — Жесть.       — Ага.              Ну, а что тут ещё скажешь? И правда жесть.