Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

      Юноша бледный со взором горящим,       Ныне даю я тебе три завета:

             В огромном длинном раскалённом плацкартном вагоне, куда Петя успел заскочить на какой-то богом забытой станции посреди ничего, отчётливо воняло потом, копчёной колбасой, дешёвой водкой, перегаром и сотней, казалось, разной лапши быстрого приготовления. Это было, безусловно, ужасно мерзко — но терпимо; он даже порадовался, что Вероники с ним больше не было: она бы точно такой букет запахов не оценила. Он собирался было забраться на свою верхнюю полку и протрястись там оставшиеся до города пару дней безвылазно в состоянии, похожем на коматозное, и даже уже залез. Грацией Петя никогда не отличался — вслед за его возвышением последовал чей-то возмущённый крик снизу: похоже, что-то, за что зацепился его носок, всё-таки было чужим носом. Петя наверх-то забрался и остался бы там, если бы не внезапное обстоятельство непреодолимой силы, появившееся из уборной в конце вагона и шатко двигавшееся к его отсеку.              — О, новенький, — гаркнул мужчина, когда его лицо поравнялось с заткнутым наверх Петиным. — Спускайся, знакомиться будем.       — Да я…       — Спускайся.              Делать было нечего — только признавать поражение. Страх, может, Петин и поубавился, но воином он уж точно не стал.              — Ну, рассказывай, — на столике снизу боковой полки тут же образовались две стопки, шкалик и походный совершенно не кошерный набор любого путешествовавшего поездом, состоящий из варёных яиц, курицы и ломтей чёрного хлеба. Попутчик выразительно кивнул. — И пей.       — Я не пью.       — Пей, кому говорят?       — Не пью.              В этом уж Петя был абсолютно уверен и отступаться не собирался. Он даже вкуса алкоголя не знал — достаточно было его вида у отца. Попутчик опрокинул стопки за двоих.       

      Первый прими: не живи настоящим,       Только грядущее — область поэта.

             — Так откуда путь держишь?       — Да так, — пожал плечами Петя, чувствуя на себе всю неприятность этого внезапного диалога. — Неважно это.       — Да я же по-свойски… тоже мне, Штирлиц нашёлся, — к счастью, допрос окончился так же резко, как начался: поезд пару раз тряхнуло, а потом он встал. В заплёванном и залапанном окошке появился незнакомый перрон, похожий на все другие перроны как две капли воды. — Куришь?              Петя покачал головой. Мужчина презрительно хмыкнул, но продолжать дебаты не стал: слишком ценны были эти десять минут стоянки. Он пулей вылетел из вагона, прихватив с собой пачку сигарет, зажигалку и нелепую ухмылку. Едва Петя успел выдохнуть и прийти в себя, поезд, натужно кряхтя, тронулся вновь; вскоре вернулся и сосед.              — А едешь куда?       — В Москву.       — Оттуда?       — Нет, — Петя вздрогнул, вспоминая родной город. Вспоминая оставленную там мать, оставленное там кладбище с могилой отца, вспоминая оставленные там воспоминания о жизни с Вероникой… всё это больше не имело значения. В новом городе у него будет новая жизнь, новые знакомые и новые воспоминания. Где ещё складывать что-то новое, если не в городе возможностей? — Но буду.              Попутчик, уже здорово поддатый, значения глубоким метафорам не предал, только что-то гаркнул и будто бы из реальности улетучился. Надо было воспользоваться моментом и удрать на свою полку, но снова подвела проклятая грация: стопки, дёрнувшиеся от неловкого подъёма, звякнули, выводя мужчину из транса. Петя взмолился, чтобы тот не стал дёргать его за ноги, и покорно спустился обратно.              — Э-э, куда? Мы ж только начали, — хохотнул он и вдарил по бедному столику кулаком. — Куда ж ты всё улепетнуть пытаешься? Нормально же беседовали.       — Да тут я, тут, — понуро отозвался Петя, смотря в окошко на то, как бесконечные леса сменялись под стук колёс сменялись такими же бесконечными полями.       

      Помни второй: никому не сочувствуй,       Сам же себя полюби беспредельно.

             — А я, знаешь, на следующей станции сойду. Там городок такой славный, у меня там жена гражданская и доча-красавица, — продолжал мужчина. Ему не нужна была реакция: Петя это усвоил ещё в детстве, из отцовских проникновенных монологов. — А жена законная всё пилит и пилит. Это она ещё о других не знает! Ну дуры эти бабы же, ну! Мы, мужики, не для… моногамии созданы. Мы самцы, — он отвратительно пару раз ударил себя в грудь. — А бабы… ну пилит и пилит, ты представляешь?       — Ага, — поморщился Петя. Так ему мерзко от всего этого стало, что диалог поддерживать сил совсем не осталось. — Какой кошмар.       — Вот у тебя баба есть? Или как вы сейчас их зовёте… девка у тебя есть?       — Нет, — процедил Петя в ответ. Слишком свят и непорочен был образ его «бабы» и «девки», чтобы его с этой грязью мешать. Чтобы о ней вообще в таких словах думать. — Никаких девок у меня нет.       — А вроде красивый парниша… унылый, конечно, но им много не надо. Они ж дуры, а? Или бросила тебя девка? Кислый-то какой!       — Не смей, — не выдержал он. Рана ныла до сих пор ныла и стонала, всё обращая на себя внимание. Себя во главу стола ставила. Заставляла её лелеять. И Петя лелеял. — Не смей даже говорить о ней… животное.              Мужик покрутил пальцем у виска и больше вопросов не задавал. Хорошо хоть в драку не полез — только вывалился со всеми своими манатками на следующей станции, как и обещал. Его полка осталась пустой: Петя решил не повторять попыток заняться эквилибристикой на благо всем — тут и остался, стянув сверху свой потасканный рюкзак.       

      Третий храни: поклоняйся искусству,       Только ему, безраздумно, бесцельно.

             В остаток пути заговорить с ним никто не решился. Он и не хотел: колёса всё стучали и стучали, иногда останавливаясь на передышку, наводя дрёму и давая вдохновение. Весь остаток пути Петя либо спал, либо наведывался к проводникам за чаем в знаменитых подстаканниках и вафлями, либо… писал.              Писал бесконечно, бессмысленно, вынуждено. Потому что не писать не мог. Слова то в прозе, то в стихах всё ложились и ложились в потрёпанный блокнот. Когда он кончился, Петя перешёл на форзацы прихваченных с собой книг. Потом — на интервалы в газетных страницах. Потом… душе становилось спокойнее. Душа обретала смысл.              Смысл обретали и последняя пара недель. И праздник Ивана Купалы. И русалки, и волки, и змеи… пока они жили только на бумаге, было легче. На бумаге-то оно и совсем не страшно.       

      Юноша бледный со взором смущённым!       Если ты примешь моих три завета,

             Когда поезд, наконец, прибыл на конечную станцию, Петя первым делом отправился в вокзальную уборную. С надтреснутого зеркала на него смотрел совсем не знакомый человек; всё будто бы было прежним, но изменилось до неузнаваемости. Под глазами пролегли глубокие густые синяки. Щёки впали, открыв, оказывается, острые скулы. В чёлке явственно проглядывалось несколько седых волос. Вид был ужасный — но глаза его, до поездки всегда потухшие, сейчас горели огнём. Тем самым, купальским.              Самую длинную ночь в году Петя оставил себе.       Оставил её в себе.       И готов был нести её дальше — светлым добрым видением, какое приходит во снах.       

      Молча паду я бойцом побеждённым,       Зная, что в мире оставлю поэта.