Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

      — Петя! У тебя телефон звонит!              Он, наконец, отнял голову от собственных записей и увидел перед собой Веронику, нависающую над столом. Она призывно размахивала его телефоном — ах да, он действительно звонил. Петя непонимающе захлопал глазами, в пару секунд преодолевая бесконечный путь из возвышенного мира стихов и нот в приземлённую реальность с её чрезвычайно раздражающими рингтонами и людьми, находящими в себе невежество беспокоить кого-то в столь поздний час.              — Кто там? — лениво спросил он, но тут же ретировался: — А впрочем, неважно. Сбрось.       — Это твоя мама. Возьми, вдруг что-то важное…              Петя забрал телефон с явным недовольством: он сам не звонил матери никогда, она ему — крайне редко, и все эти разговоры ничем хорошим не заканчивались. Он смахнул кнопку вызова, и ни один мускул на его лице не дрогнул между неприветливым «Алло» и коротким «Понятно. Спасибо. До свиданья». Ни когда снова услышал тот самый голос, который не хотел больше слышать, ни когда кивнул в промежутке, ни когда после «разговора» в одну реплику отложил телефон на стол экраном вниз. Петя улыбался как-то безэмоционально — буднично и беспечно. Вероника, привыкшая к тому, что с его семьёй всё всегда было не слава Богу, глянула на него чрезвычайно обеспокоенно:              — Что она хотела? Что-то случилось?       — Отец умер, — бросил он так же буднично. — Ну что, пойдём ужинать? Там, кажется, кухня освободилась.              Вероника чуть было не свалилась со стола, на краешке которого уже успела примоститься; в её глазах явственно читался ужас — не от самой новости, но от холодно-безразличного отношения Пети к ней. Его, казалось, услышанное совсем не тронуло: он встал, задвинул за собой стул и своей обычной лёгкой пружинящей походкой направился на кухню. В этом он был прав, впрочем: разбрасываться редкими минутами пустой кухни в коммунальной квартире было верхом глупости. Вероника, опомнившись и замешкавшись, последовала за ним.              Известия действительно его ничуть не тронули. Петя принял их как данное — так, будто всегда знал, что это уже произошло, а сегодня только получил подтверждение. Переболел, перестрадал, принял — раньше, а сейчас… а сейчас самое время поставить на плиту чайник и не думать ни о чём, кроме того, что хорошо бы на днях в магазин сходить — сахар кончался. Брать в долг у соседей как-то совсем не хотелось. А ещё за квартиру скоро платить надо будет… а ещё в институте вот-вот коллоквиум по истории России, и хорошо бы его не завалить… и до дня рождения Вероники уже меньше месяца осталось, надо начинать что-то думать. Всё это сейчас беспокоило его куда сильнее смерти отца. По крайней мере, это всё — и пустая сахарница, и счета, и институт, и Вероника — было здесь, рядом. В этом мире. Отец же остался в другом — том, что Петя покинул раз и навсегда, не желая больше к нему возвращаться. По крайней мере, в этом себя было очень просто убедить.              Вероника, по-прежнему ничего не понимая, села за стол и принялась машинально размешивать остатки сахара по кружке. Она сейчас готова была поддержать его во всём, что только угодно, и всего, что только угодно, ожидала: и грусти, и слёз, и негодования, да даже радости… но не безразличия. Она чувствовала, что обязана сейчас быть рядом, обязана успокаивать, обязана находить нужные слова — и она всё это могла и желала, но Пете… Пете это было будто бы вовсе не нужно.              — А ты… ну, вообще, как? — робко спросила Вероника.       — В смысле? Я в порядке, а что?       — Ну… твой отец, ну… он… — она замялась не в силах произнести то самое слово, так легко сорвавшееся с губ Пети несколькими минутами ранее. — Его больше нет.       — И что? Мне нет до этого дела, — Петя невозмутимо продолжил ковырять вилкой пышущую паром сосиску. — Это чужой мне человек, о чем горевать?              И он действительно так думал. Вернее думал, что так думал.       Сон в ту ночь так и не пришёл. Петя долго ворочался в кровати, деликатно отодвинувшись, чтобы не тревожить Веронику, закрывал глаза, считал баранов, десяток, наверное, раз ходил на кухню попить воды, но всё — без толку. Мысли всё равно возвращались к одному и тому же.              Его больше нет. Его больше никогда не будет.       За последние годы Петя миллион, кажется, раз прокручивал в голове эту проклятую сцену. Как он придёт домой, как заговорит с ним, как выскажет ему всё, что думает. Все обиды, все возмущения, все ушибы отобьёт. Придёт и заявит, мол, вот, смотри: ты никогда не верил в меня, мои стихи презирал, а вот он я — успешный, состоявшийся, выросший, поэт. И без тебя обошёлся, и без матери. Или хотя бы позвонит и всё выскажет. Петя всё думал об этом, думал, фантазировал, представлял… до совершенства свою уязвлённо-гордую речь доводил. Знал её слово в слово. Да, правда, он её и несколько лет назад на зубок знал.              Но смелости не набрался. Не нажал кнопку дверного звонка или хотя бы — вызова. Не справился. А теперь — уже никогда и не справится. Поздно.              Обида в сердце так и останется — навсегда. Ненависть пригреется там же. Они будут сжирать изнутри, будут жечь, убивать… всегда где-то рядом будут.              А к чему обида и ненависть,       если их некому высказать?