Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

      — Вы уверены? Это же вам не игрушки, ей-богу...              У громоздко-тучной женщины в паспортном столе сурово-злобное лицо, безвкусно по-старушечьи выкрашенная фиолетовым вата на голове и крохотные бусинки глаз, едва заметные под толстыми стёклами очков. Красный форменный галстук с такой силой перетягивал её бычью шею, что казалось, будто она вот-вот задохнётся — да и мелкие пуговки на белой рубашке явно держались с огромным трудом. В голове у Пети всплыла надутая тётушка из Гарри Поттера; почему-то, стоя на пороге своего первого, а оттого — самого важного — взрослого решения, он мог думать только о надутых тётушках из Гарри Поттера.              — Уверен, — кивнул он совсем не уверенно. Женщина фыркнула со смесью дешёвого презрения и надменности: ходят тут всякие, работать ещё заставляют.       — Заявление заполните и в это окно приходите, — протянула она, неприятно насилуя гласные, и толкнула в окошко кипу бумаг так, будто она была самой мерзкой вещью во всём свете, — в порядке живой очереди.              Петя забрал документы и неловко сел за стол, физически ощущая на себе раздражённых поросячьих глазок за толстым пластиком окна обращений. Сердце билось как-то истерически, разгорячённым щекам вдруг стало очень холодно, руки дрожали… да, стоило взять с собой Веронику. Она же предлагала! Но он с чего-то решил, что зарубка «восемнадцать» на шкале «возраст», которую он едва перемахнул на днях, магическим образом даст и силу, и уверенность, и способность нести ответственность, которыми так кичились настоящие взрослые. Оказывается, не дала.              Первые пункты в заявлении Петя решил пока пропустить — всё-таки, лишний запас из пяти минут раздумий иметь было полезно. А вот «сведения о заявителе» заполнить можно было бы — это же просто, надо всего-то открыть пока ещё действовавший паспорт, и…              «Имя». Не Первый, не последний — да и никакой вообще, в целом-то.              — Пётр! — с остервенением рычит отец и бьёт по столу так, что звенят не только расставленные на нём стопки, но и хрусталь в буфете позади.              Пока ещё у них есть хрусталь — ещё не пропил. Скоро хрусталя не будет — пропьёт.              — Д-да? — какой он «Пётр»? Он так, в лучшем случае — Петя, а скорее и вовсе — Петрушка. Тряпичный мальчишка-клоун, которого можно как хочешь мять, бить, крутить — он и слова не скажет.       — Это что?! — в руках у отца — его, Петина, личная тетрадь. Очень ему хотелось хранить её как зеницу ока, чтобы никто никогда не нашёл, но в однокомнатной квартире это сделать решительно невозможно.       — С… стихи.       — Херня это. Не тому я тебя учил, …              «Пётр», — нацарапал он на бланке. И паршиво усмехнулся: глаза будто бы снова резал дым отцовских сигарет; курил он постоянно, и всё время на пачках очень уж ироничное название выведено было. Отец, конечно, иронию не понимал. Просто «Пётр I» в ларьке у дома стоили дешевле всего.              «Отчество». Ощущается вкусом собственной крови из растрескавшейся перекусанной губы.              — Костя! — рыдает мать, пытаясь закрыть лицо руками. — Не надо, Костя, пожалуйста…              Петя смотрит за всем через дыру в двери на кухню. Когда-то раньше там было стекло — выбили давно уже. Нет стекла больше, и вместо двери — одна эта проклятая дыра. Материны крики по ушам режут пронзительно, сердце от каждого удара кувыркается. На хлипком столе перед Петькой целая сковорода картошки; её отец есть не будет — пережарила. Поэтому и бьёт.              — Я прошу тебя, Костя…              «Константинович», — буквы угловатые, острые; ручка, кажется, ещё чуть-чуть — и бумагу насквозь проткнула бы. Так, будто в них, в буквах этих, вся ненависть, вся отчаянная злоба играла. Буквы, правда, были ни в чём не виноваты. Это ведь всего лишь буквы, правда?              «Фамилия». А тут уж хоть смейся, хоть плачь — а лучше и то, и другое вместе делай. Тут всё сгодится и всё к месту будет. В голове каждый день из прошлой жизни красным маячком загорается и давит на душу тяжелой грудой арматуры и битого стекла. И в носу ещё колет.              «Любимов», — вывел Петя в надежде, что это — уж точно в последний раз и уж точно — навсегда. Фамилии глупее и неуместнее не придумаешь даже. Для сатирической колонки в какой-нибудь бессовестно жёлтой газетёнке сгодилось бы, а для паспорта, с которым всю жизнь пройти следует, держа его перед собой как Эгиду — вовсе нет. Любимовым Петя был только по документам. По факту — самым, самым Нелюбимовым в мире. Ощущалось, по крайней мере, именно так.              «Причина перемены фамилии, собственного имени, отчества». В этой графе Петя мог бы написать целую поэму, да даже многотомный трактат написал бы. Но поле слишком короткое, слишком своими границами жмёт и заставляет в эти границы всю свою жизнь вместить. Каждый день — с рождения до пятнадцати — каждый синяк, каждую ссадину, каждый крик, каждую бутылку, каждую слезинку, каждую пощечину, каждую… «творческий псевдоним», — тихо и бессмысленно. Но он же всё-таки поэт, как-никак.              А потом графы для «прошу переменить мне…» пришли сами собой. Самые логичные и закономерные. Самые отчаянно демонстративные и самые бессовестно неблагодарные. Очередное высокомерное хмыканье женщины в окошке для заявлений Петя и не заметил даже; протягивая ей документы обратно, он думал только об одном.              Теперь Петя Любимов умер. Точно умер. Его бил отец, его травила мать, но прикончил его он сам, собственноручно и без оглядки. Петя Любимов остался где-то посреди пропитой, прокуренной и заплесневелой однокомнатной квартиры утирать слёзы и жалеть себя. Он остался фотографией в потёртом альбоме и карандашными засечками с ростом на дверном косяке. Но в мире его больше не было. И никогда уже не будет.              Через месяц он получил новый паспорт. С таким же загнанным взглядом и растрёпанной чёлкой на фотографии. С той же датой и местом рождения. С теми же проблемами, с теми же мыслями, с теми же страхами… но это был другой человек. Петя Любимов умер; на его месте теперь был Пётр Безродный.              С отчаянно звенящим пустым местом в графе «отчество».