Чай из осенних листьев

04.10.2003

      — Саня, я сплю? — я потёр глаза руками и посмотрел на цветастый плакат, налепленный на автобусную остановку поверх объявлений о продаже гаража.       Саня призадумался.       — Не-а. Пошли, магаз закрывается.       — Нет, ну я сплю? — я посмотрел ещё раз. Всё верно, этот плакат был тем самым плакатом, который я видел перед собой.       — Да не спишь! Почему тебя вообще так эти… Концерты интересуют?       — Не интересуют! — меня как током прошибло, сам испугался, что так сильно, — это я удивляюсь, что в нашу дыру что-то приехало, ещё и таких масштабов.       — Я все сухари без тебя слопаю.       Мне было немного не до сухарей, я думал, как аккуратно отодрать плакат и повесить себе в комнату, учитывая, что бабушка не разрешала вешать ничего на стены, потому что будет стыдно перед педиатром, когда он придёт, если я вдруг заболею.       — Слушай, Саня… — я догнал рыжего, когда тот уже отошел на два десятка метров, — а давай сходим, ну, по приколу.       — Да ну, я их боюсь.       — В жизни бы не подумал, что ты боишься девчонок. Ты же с Натой дружишь! И Изольда у тебя есть, — я насмешливо улыбнулся, пытаясь взять Саню на понт. Саня на понт не брался.       — Не в том дело! Не в том, что они девчонки, я имею в виду.       — А в чём?       — В том, как они друг с другом общаются. Про них же ещё какие-то… Недофильмы на пять минут снимали, мне Ната как раз рассказывала.       — И что там? Что они делают? — я догадывался, что что-то эдакое, потому как тётя Люба на таких моментах по телеку выгоняла меня в другую комнату, но не знал, что конкретно.       — Дружат.       — Подумаешь… Ну вот мы с тобой дружим, так?       — Да ты что, — Саша фыркнул, — Они же пластилиновые.       Я ничего не понял, но виду не подал.       — Мне как раз нравится пластилин. Что плохого в пластилине?       — На солнышке тает.       — А ты не свети, — я пафосно усмехнулся и встряхнул чёлкой. Саня сковано пожал плечами, будто я его сильно обидел.       Мы шли мимо элитных домов. Это были четыре семнадцатиэтажки, обнесённые забором: внутри была очень интересная детская площадка, парикмахерская и спорткомплекс аж с бассейном. Я очень хотел туда попасть — бабушка рассказывала, что слышала по местному каналу, что там самый интересный бассейн во всей нашей области, с подводными лабиринтами, цветными фонариками и гидромассажем, а в спортзале есть целый симулятор механического коня, но, конечно же, туда было не попасть — забор. А ещё тут жила Алана — мы с ней дружили в первом классе, а потом она поехала учиться за границу, и говорила, что это можно сделать очень легко, если написать письмо в «Гринпис» и приложить фото спасенных котят. Котят завести мне не разрешили — у тёти была аллергия, да и контактов этой организации я не нашёл ни в одной адресной книге.       Я посмотрел за забор и вздохнул. Хотелось перелезть, но одному страшно, а Саню могли за такое в детдом отправить, если по камерам (которые наверняка там были) выяснилось бы, что это сделал он. Неужели заборы были так важны?       — Ты так и скажи, если хочешь сходить — что-то придумаем. Я может не понимаю эту музыку, но помогу. Хочешь?       На душе было свежо и ясно, как в начале апреля, но Саня всё сбил своими вопросами.       — Да не хочу я! — я отчего-то не в шутку разозлился, — чего ты вообще такой правильный? Сказал бы — Август, иди в жопу, я такое не слушаю!       — Ты чего? — Саня остановился, вцепившись пальцами в лямку рюкзака.       — Ничего! Тебе что, вообще всё равно, вообще на всё?       Саня был никакой. Казалось — толкни его, а он промолчит, толкни сильнее — упадет и будет лежать как овощ на грядке. Саня никогда не спорил и никогда не злился, и мы с ним даже не то, что ни разу не дрались — даже не ссорились по мелочам.       — Почему я обязательно должен что-то ненавидеть, если мне оно неприятно?       — Да потому что это важно, понимаешь, важно? — я вдруг отбежал, запрыгнул ногами на качели и сел на корточки.       — Что важно — обругать девочек, которых я не знаю?       — Понимать, что ты никогда не будешь что-то делать! Вот скажут тебе — жевать газеты круто, ты вроде не против, потому что газеты тебе ничего не сделали, а там опа — и свинец.       — Какой свинец, какие газеты? — рыжий нахмурился и сел на лавочку рядом, — ты что хочешь вообще?       — Да хватит! Ты что, автоответчик, чтобы вопросы задавать?       — Автоответчики отвечают, а не спрашивают.       — Да пошел ты! — я хотел поиграть в ссору, но, кажется, правда готов был ударить Саню, плюнуть ему в рюкзак и пожелать больше никогда не видеть.       Саня покачивался, обнимая рюкзак и разглядывая опавшие листья. Какое глупое. Какое детское. И ещё мне будут что-то говорить?!       — Так ты пойти хочешь?       Я спрыгнул с качелей. Сашу как заколодило, и это почти меня пугало. Да, его всегда заколодивало, только в хорошую сторону и со мной вместе. Я всегда боялся, что Саня вырастет, а я нет, но похоже было… Наоборот?       Начинался дождь — хороший повод разойтись.       — А вот я схожу, в шутку, — неловко произнёс я, чувствуя, как за горло хватает странная обида, — Без тебя, у тебя уши отвалятся.       Я обернулся, чтобы не видеть, как Саня кивнул.

***

      У нас у всей параллели была физкультура в большом зале. Я, как обычно, переодевался в туалете, а не в раздевалке, а ещё по дороге получил выговор от дежурного за кроссовки вне спортивного зала и споткнулся об горшок со спатифиллумом, гордясь тем, что знал, как он называется.       — Ну что? — спросил Саня.       — Шутка… — я с торжественным трагизмом рухнул на лавочку, — не удалась. Меня тётя не пустила, сказала я ещё маленький, билеты гопники отберут.       Я старательно пытался игнорировать сказанное тогда Сане. Саня выглядел так, будто забыл или уговорил себя, что ничего не слышал.       — Жалко… Смешно бы получилось.       Тон у Сани был такой, будто он был то ли очень старым, то ли совсем маленьким. Этого яркого и свежего, которое очень вовремя начало меня хватать, когда глупости делать хочется, но за это ещё можно не получить по полной программе, у него будто не было. Будто ему сначала было десять, а потом внезапно стало сорок пять.       — Класс! Стройсь! — крикнул физрук и все разбежались как муравьи, пытаясь найти своё место. Опять играли в пионербол, как будто на физре было больше нечем заняться, — Кузнецов и Иванова в капитанах.       — Катя, — тощая девица с противной улыбкой указала на мою соседку.       — Егор, — её соперник выбрал самого здоровенного мальчика в классе.       Меня всегда выбирали последним, потому что я был маленький, слабый и в очках. Саню тоже всегда выбирали последним, потому что он был тормозом.       — Саша.       Нас оставалось трое.       — Беру Диму, — Иванова ехидно на меня зыркнула. Я отвернулся, мысленно показав ей язык.       — Август.       Мы с Саней были в одной команде и стояли дальше всех. Ещё никогда я не был так рад стоять дальше всех, потому что сидеть на иголках ещё три урока было бы невыносимо. Мне казалось, будто я что-то сломал, причём важное и навсегда, как всегда пелось во всех песнях про подростков. Я все выходные просидел дома, потому что был дождь, и раскрашивал клеточки в тетради, жалея, что таких нет на моих кедах, и что кеды вообще летние, и пытался не думать о том, о чём говорил с Саней. Я и грустил, и злился, и боялся, но больше всего мне было невыносимо тесно внутри самого себя. Я хотел быть как по телеку и слишком верил в это, чтобы не стесняться, а Саня слишком много смотрел по сторонам.       — А вот Олеже можно! — возмущённо прошипел я, подходя ближе к Сане, — Его пустили! А у него день рождения в сентябре, это не честно!       Я не знал, откуда начать разговор, прокручивая его в перерывах в активном желании быть как по телеку. Они там ходили в крутую школу, катались на скейтах, ходили на тусовки, а у нас не то, что тусовочных мест — даже небитого асфальта чтоб кататься не было! Саня прекрасно знал, как жить в мире, где нет крутой школы, ровного асфальта и тусовочных мест, а я за это на него ещё и накричал.       — Откуда знаешь? — Саша не выглядел подавленным, что меня почти расстроило с учетом того, что готовился я к тому, что это мне он плюнет в рюкзак и скажет, что не хочет больше видеть. Это было даже страшнее, потому что даже с учетом таких бурных и ярких обстоятельствах Саня сохранял… Стационарное состояние.       — Я ему вчера звонил, — мимо пролетел мяч. Я увернулся, вместо того, чтобы поймать, и капитан команды недовольно цокнул языком.       — Не, я про то, откуда ты знаешь, что он не соврал.       Я задумался. И правда — не очень было похоже на то, чтобы такой крутой Олежа шёл на такой глупый концерт.       — Он сегодня. Наверное, даже если бы разрешили, я бы не успел купить билеты. А с рук искать того не стоит, слишком жирно для шутки!       — Тогда может погуляем?       — Давай. Только на улице быть не охота. Будут там шататься там эти… Кто на концерт ходил, — меня перекосило от зависти, — смотреть противно, фу!       На моём презрительном «фу» мне в лицо прилетел мяч и остаток урока я провёл на лавочке, пытаясь вставить обратно в оправу выпавшее стекло. Ната сказала, что я пират, а я на неё обиделся, увидев на её запястье накаляканое ручкой название той группы. Тётя Люба говорила, что весь этот концерт — это одни большие враки, но почему тогда вполне настоящая живая Ната на него шла? Конечно, я тоже мог много нарисовать себе на руке, но отчего-то был уверен, что весь мир настроен против меня. Наверное, в приятности этого ощущения и было всё дело.

***

      Мы пришли к Сане домой, потому что опять пошёл дождь. Изольду куда-то отвели и она нам не мешалась, майора Калистова тоже не было дома, поэтому мы страдали всякой ерундой. В итоге, к вечеру я устал притворяться, что не расстроился.       — Что с тобой?       Я улыбнулся так, как будто готов был вот-вот заплакать. Где-то в жалких паре километров от меня жизнь сверкала и кипела, но без меня, а я снова сидел за всё тем же столом, что и в первом классе, и пялился на цветочки на обоях. Правда, стол был не тот же и на обоях в комнате Сани были ёлочки, а не цветочки.       — Плохо мне! Отвратительно! Хреново! — я раза четыре стукнулся лбом об стол и лег на него щекой, глядя на Саню. Спроси он у меня такую безликую глупость ещё в пятницу — врезал бы, а сейчас… Сейчас это была радость, но не когда радуешься, а плохая, от обреченности. Радость, которой радовался Саня.       Я положил в рот чипсину и вздохнул. Саня даже чипсы пересыпал в мисочку, чтобы не есть из упаковки!       — Понимаю. Так что случилось? Я не умею спрашивать, не спрашивая!       — А так бывает?       — Кто-то умеет.       — Так пусть объяснит!       — А это надо чувствовать.       Я вспомнил про пластилин. Пластилин понятный, яркий и податливый — что хочешь, то и лепи. И на солнышке тает. У меня было плохо с аналогиями, но, видимо, было хорошо у Сани, и тем печальнее было, что в Сане не было ни грамма пластилина.       — Ну, концерт. Я же лох, что не пошёл. А мог бы! Такой шанс.       Саня будто очень крепко задумался. С ним такое бывало, когда он думал о чём-то очень интересном: я знал все оттенки Сашиной задумчивости.       — А мы свое сделаем. Смотри!       Я так испугался, что подавился чипсами.       — Но ты же ни разу на концертах не был, у тебя отец военный!       Саня обиженно посмотрел на меня и протянул мне от руки подписанную кассету. В ровном с нажимом почерке ясно читалось название моей не-нелюбимой группы.       — Ты… Я же тебе сказал, что они мне не нравятся! Ты почему записал?       — Потому что я знал, что ты… «Врёшь» — это грубо, но по каким-то причинам прячешься, — рыжий как-то неестественно для ситуации мягко улыбнулся. Искренне, но очень неподходяще: такое было не для Сани и с Саней не сочеталось, а сочетать мне было на целом свете больше не с кем.       — Да, попсятину я слушаю, попсятину! — выпалил я, сжимая в руках заветную кассету, — Там какие-то искусственные девчонки поют про «вместе навсегда» и водой в белых блузках обливаются!       — Да видел я… — Саня усмехнулся и поджал губы, будто сам себя одернул, — Ничего настоящего.       Мне хотелось рыдать. Не от того свежего, бунтарского и яркого (какое с Саней яркое?), которое существовало только в глупых песнях, а от ощущения собственной бесконечной глупости. Мало того, что я делал и думал глупое, так ещё и был так глуп, что не смог нормально спрятать это.       Саня, сделав вид, что не видит, поставил лампу на включенный граммофон и накрыл криво разрисованным полупрозрачным пластиком.       — Это ж… Это ж старьё, так не делают, — я смотрел на импровизированный диско-шар и пытался восстановить в памяти фрагменты с того самого концерта, на дубль которого я не попал. Совсем не похоже, какая-то дешевая пародия. Саня будто читал мои мысли и заметно нервничал. Мне отчего-то стало стыдно.       — А мы круче! — Саша погасил свет и закрыл дверь, чтобы огоньки светили ярче. Я стоял в оцепенении, прижимая к себе кассету. Потом пойму, какой я дурак, а сейчас — надо просто взять и от души повеселиться. А души все разные, значит и веселье — тоже.       …Саня смеялся. И я тоже смеялся, вскочив на стул и пытаясь методом тыка найти, как открывает кассетник у магнитофона. Саня держал меня за руки и шатался по комнате, будто мы танцевали. Я понятия не имел, как танцуют на концертах, поэтому просто качался так, чтобы у Сани голова закружилась. Да и всё равно наверное было, когда у меня теперь есть моя кассета.       Через окно красиво бил свет — сквозь тюль мигающими рыжими огоньками. Красивое, уютное, не моё. Наверное, в этом городе, чтобы не сойти с ума от разочарования, не принято было быть молодым.