Я - хаос.

Стук собственного сердца заглушает все мысли. Они оба напряжены, повязли в мыслях и раздумьях. И хотя эта куноичи пришла сюда по своей воле, он ощущал себя загнанным в угол. Чувствуя некое подобие удушья, как если бы чьи-то руки обхватили шею и сдавили, лишая кислорода, Обито насторожился, нутром чуя неладное. И хотя всё было настолько очевидным, точно кристальная гладь озера, он всё же гадал: какую из болей причинил ей и чему поспособствовал? За долгие-долгие годы скитания, за бесчисленные лета тренировок и убийств, он давно отвык от самобичевания и прочих ущемлений себя. Когда-то давно он бы обязательно раскаялся, или, и вовсе не смог бы отважиться на нечто большее чем детская пакость. К счастью, те времена прошли и наивная вера в людей изжила себя, вынуждая принимать этот мир вместе со всеми его положительными и отрицательными качествами. Обито не терзал себя сожалениями, и хотя очевидно, что они были, единственное что он мог сделать — отринуть их. Смерти сотни тысяч людей не исчезли от этого, всё так же мрачной тенью нависают призраки, но правда в том, что будь у него выбор, он бы снова и снова выбирал этот путь. Потому что лишь теперь, сидя тут, в камере некогда родной деревни, он действительно многое осознал и понял. Чувство это было похожим на раскаяние, но Обито не был достаточно милосердным или сердобольным для этого. Годы отчуждения, морального истязания и горечи сделали своё, он закалился. Вместо тонкой и ранимой кожи, что легко растлевается одним словом, у него броня, панцирь, который не так то и просто пробить. Он объяснял себе это так: в нём появились силы простить себя. Почти семнадцать лет он не знал пощады и покоя, терзаемый самим собой. И хотя ему пришлось скрывать все эти мысли и чувства глубоко внутри, они всё же были и заставляли его гореть в агонии. Обито изжил себя ещё тогда, в ту ночь когда во имя цели он убил своего учителя и его жену, в ту ночь, когда собственный клан пал ради его глупых мечтаний. Семнадцать лет он просыпался с этими грехами, обманывал себя, даря сам себе ложное прощение. Семнадцать лет он хранил все эти воспоминания, точно зная, что никогда не сможет забыть. Война, которую он развязал, никуда не делась. Жертвы, невинные и глупые, всё ещё и навсегда причина его вечной бессонницы. Правда была в том, что он действительно был готов повторить этот же сюжет, этот же ход событий. Потому что только так, только сквозь кровь сотни тысяч людей он обрёл нечто важное внутри. Только так, внутри что-то зашевелилось, забурлило и вытолкнуло в мир. Теперь он чувствовал, что жив. Отвратительно. Эгоистично, но вот она его правда. Вот оно его нутро, жадное до собственного счастья и спокойствия. В конце концов, это палка о двух концах. Теперь он не винит этот мир, так пусть и мир не винит его в том, что он принял его только сейчас. И всё-таки, ему хотелось знать, что сделал он такого, причиной чьей смерти стал, что она, эта молодая куноичи, смотрела на него тяжёлым взглядом, вкладывая в него всю свою боль и ненависть. Её внешность делала очевидным её происхождение и принадлежность к клану Яманака. Всё та же бирюза, обманчиво кристальная. Незримая муть в этих глазах едва не стоила ему жизни в совсем ещё молодые годы. Тогда он был неопытен и невнимателен, многое упускал из виду. Хитрые и умные Яманака едва не свернули ему шею, славная была битва, в самом то деле. Волей случая их пути пересеклись на одной из миссий и пришлось прибегнуть ко всей своей мощи, чтобы выбраться живым. С тех пор он собственной кровью высек в своём сознании: менталисты опасны. На его памяти, в те дни когда он изучал действующие кланы деревни, главой был Иноичи. Обито помнил его плохо, откровенно говоря, совсем не помнил. Однако, раз уж глава разведывательного отдела отсутствовал тут всё это время, не так трудно догадаться, что тот почил, а перед ним, очевидно, сидела его дочь. И снова впору бы рассмеяться. Вовсе не потому, что он торжествует или рад, что лишил кого-то отца. Обито попросту не мог поверить, что чёртов круг сансары замыкался вновь, точно петля на шее. Семнадцать лет он искал отмщения за себя, за Рин. Семнадцать лет он убивал и не позволял себе сожалеть. А теперь, когда все кровавые дороги пройдены, путы распутаны и души, наконец, освободились, кто-то искал своей кровной мести в нём. Теперь, когда он принял этот мир и больше не мог отвернуться, словно насмешка судьбы, жизнь подкидывала очередное испытание. И что ему с этим делать, он не знал. Очевидно, она хотела не просто смерти. Боль от потери, если её не пережить, становится паразитом в сознании шиноби. Маленький и невинный росток разрастается до размеров вселенной, поглощает разум и делает человека недееспособным. Нет иной мысли кроме мести, нет иных чувств кроме ненависти. Глаза ищут, на кого опустить затуманенный взор; разум рыщет в поисках виновного и когда, наконец, получается отыскать, нутро свербит и пульсирует, желая стать карой небесной для виновного. Обито знает по себе, как затягивает это кишащее ужасами болото, как разъедает оно то сердце, то душу. Нет пути назад, ведь он, точно так же как и она, много лет смотрел Какаши в лицо, наблюдал за ним и упивался радостью, осознавая, как сильно тот страдает. Лишь эти страдания сглаживали бурю внутри него, один только вид сломленного Какаши у монумента всякий раз приносил облегчение и вместе с тем болезненную привязанность к нему. Обито горел заживо вместе с ним, пусть и думал, что превосходит Какаши. Это вендетта: нескончаемая, вечная, до крови обеих сторон.       Ей вдруг перехотелось говорить и стало стыдно. Стыдно за себя. Как может она оказаться настолько слабой и безвольной, что боль сломила её настолько? Как может считаться она главой своего клана если бежит от реальности, мечтая, что человек напротив сделает что-нибудь, чтобы она перестала это всё чувствовать. Будто в его силах выключить эту чёртову реальность и тяжесть. Шальная мысль на вылет всё же скользит в сознании: ведь он действительно может сделать так, чтобы она перестала это чувствовать. У него сила великих глаз, а сам он едва ли не Мудрец. Так может стоит попросить в качестве платы за смерть отца, выключить её душу и разум? Стала бы она безвольной куклой и всем бы сделалось проще, особенно ей. — Война убила твоего отца? — вот так неожиданно он произнёс вслух, но вовсе не то, чего ей хотелось услышать. Ино чувствовала, что задыхается. От злости, от возмущения и неожиданности тоже. — Его убил ты. Ты убил, — сипло, на выдохе. Голос пропал от нахлынувших эмоций. Если бы она могла убивать взглядом, он бы давно горел в огне её злости. К счастью, сам он, обладая подобными способности, выглядел достаточно спокойным и уравновешенным. Очередной приступ ярости накатил волной, охватывая тело пламенем. Ей показалось, что для него это всё пустые слова. Мелочь, ничего не значащая, пустая и неважная. Пока её жизнь медленно но верно опускалась на самое дно, он восседал в этой камере, словно окрылённый и возвышенный, и так её это разозлило, что она вцепилась в ворот его одеяний, желая задушить. — Ты… ты ведь наслаждаешься происходящим, не так ли? — сквозь зубы процедила она, заглядывая в глаза. Так близко были их лица, что она видела каждый его шрам, каждую шероховатость и неровность его кожи. Она намеренно брезгливо оглядела его лицо, желая, чтобы он ощутил себя жалким. Очевидно, ни шрамы, ни мертвенно-бледное наполовину туловище, ничто не могло избавить этого Учиха от самомнения. Он был вторым из проклятого клана, кого ей довелось увидеть настолько отчётливо и близко. Некогда черты лица Саске приводили её в восторг, однако теперь, глядя на лицо этого Учиха, в ней смежились самые разные чувства. От ненависти то первобытного трепета. От него обдавало чем-то, что ей не было знакомо. И то, как он послушно замер в её руках, будто позволяя вытеснить свою злость на нём, словно хищный зверь позволивший пригладить шёрстку. Всё это так её взбесило, потому что не то, не то что она хотела, представляла и о чём думала. Руки всё же разжались, но лишь затем, чтобы со всей своей дури пихнуть его на пол. Чертов Учиха повалился на холодный камень своей задницей, и лишь на жалкий миг её охватило удовлетворение, видеть его в этой унизительной позе показалось забавным. Так по дурацки шлёпнуться задницей на пол и потешиться над этим было бы приятно, но удовлетворение растворилось точно дымка, когда он не поднялся с места, продолжая сидеть там же. Более того, лицо его всё так же было спокойным и расслабленным. — Почему ты думаешь, что я наслаждаюсь? — вдруг спросил он. Кровь бурлившая в венах вдруг затихла и Ино опустилась на один из стульев, которые притащили для их, как выразилась Сакура, «сессии». — Разве я не права? Ты перевернул весь мир вверх дном дабы обрести справедливость, теперь ты получил того, что желал. Пусть не совсем так, как хотел, но факт остаётся фактом: ты получил свой покой и лишил меня моего, — последние слова она почти плюнула ему в лицо. — Разве тебе есть дело до того, что наш мир больше не будет прежним? Ты восседаешь на своём матраце, постигший принятие, прощённый и понятый всеми, кто тебе так дорог. Какаши-сенсей и Наруто по прежнему в тебе души не чают, Сакура и та относиться к тебе приветливо. Даже твои некогда товарищи заглядывают к тебе и пытаются поддержать тебя, — и в этом была её горечь. Она смотрела на него сквозь призму своей боли, она желала оказаться на его месте. Всеми любимая, яркая и красивая, она привыкла, что всё внимание целиком и полностью одной ей. И теперь, когда горе снедало нутро, сжигало сердце и душу, когда она нуждалась в этом больше всего, убийца её отца купался в обожании. Она знала, люди благоговели пред ним, воистину, он — сильнейший шиноби в мире на данный момент. И люди, признавая и уважая его силу, невольно проникались его историей и сострадали ему. Это убивало её. Яманака Иноичи был забыт вскоре после героической гибели, а его убийца едва ли не признан героем вместо него, ведь помог остановить войну им самим и развязанную. У неё не было ни сил, ни желания сострадать и сочувствовать ему. — Скажи мне, как тебе живётся сейчас? Счастлив ли ты? — она спрашивала искренне. Хотелось знать, в самом ли деле теперь его ничто не терзает, или же есть в нём хоть что-то, что могло бы пойти ей на пользу. — Я? — бледная рука, раскромсанная многочисленными шрамами, из его собственной плоти, растормошила волосы и слегка оттянув их, опустилась на место. Обе руки безвольно лежали на согнутых коленях. За решётчатым окном медленно опускался закат, орошая небо алым маревом. Учиха долго думал, прежде чем ответить. Смотрел в окно, утопая в вязкости воспоминаний. Ино же смотрела на него, ожидая ответа и гадая, о чём он думает. Чёрные ресницы на миг затрепетали, а темный глаз, тот в котором отражались томоэ, потеплел. Он встрепенулся и перевёл взгляд обратно. — Я живу ни плохо, ни хорошо. Я просто есть, чудом уцелевший, и я, на самом деле, очень рад. Я хочу жить, — вдруг прошептал он так отчаянно и искренне, глядя ей в глаза. — Не знаю, как буду жить и что будет завтра, но сегодня, ты стоишь передо мной, взывая меня к ответу. Может быть, завтра появятся и другие, как знать, — снова растормошив волосы, он глубоко выдохнул. — Но я всё равно хочу просто жить, попробовать. Счастлив ли я? Не знаю, правда, — короткая усмешка отразилась на его лице. — … но надо признаться, я простил этот мир и себя. Запомни, Яманака, с этого начинается покой. Его нравоучение словно решето отлетело от груди и растворилось в воздухе. Простить мир и себя? Бред собачий. Убив сотни тысяч людей и простить себя? Самонадеянно звучит. — Теперь ты будешь жить в этой деревне, — вместо ответа сказала она. Его освободят на следующей неделе, об этом её тоже осведомили. Учиха Обито будет считаться обычным жителем, гражданским, но Ино знала, пройдёт некоторое время и его восстановят на какой-нибудь должности и он будет выполнять миссии не ниже ранга А. А может и вовсе сделают вторым советником Шестого, чья инаугурация пройдёт через несколько недель. Такой шиноби как этот Учиха — ценный кадр, и несмотря на Альянс, это не означает, что угрозы больше не осталось. — И я обязательно сделаю так, чтобы твое самопринятие заставило тебя проглотить собственное сердце. Он всё так же сидел на полу. Обратил на неё весь свой взор и своё внимание, рассматривая и словно запоминая. Ничего не ответил, но когда она поднялась на ноги и направилась к железной двери, добавил: — Я буду ждать нашей следующей встречи.