Кроличье сердце

Уилл приходит в себя в незнакомой комнате. Грани реальности плывут перед ним. Он осознаёт себя и всё своё окружение медленно, лениво. Он отмечает, что матрас под ним мягкий, как облако (но не настолько, чтобы утонуть в нём), кровать — такая огромная, что он не может найти её краёв, а одеяло в меру тёплое и тяжёлое — именно такое, как он любит. Белый потолок украшен золочёной лепниной, которая кружится и складывается в причудливые вензеля, двоясь в глазах. Здесь спокойно и безопасно. Конечности совсем немного покалывает, словно он не ходил очень и очень долго, но вывихнутое плечо больше не болит. Он вообще не чувствует боли. Только сонное томление. С ним всё в порядке. Уилл аккуратно поднимает свои руки, и они перемещаются перед глазами плавно, словно под водой, словно они не в полной мере принадлежат ему. Он касается ими лица: оно гладко выбрито и кожа ощущается очень мягкой, но шрам, — рубец на щеке, — конечно, никуда не делся, и бугрится под пальцами. Он продолжает осознавать себя и не торопится вставать. Тело чувствуется изрядно помятым и уставшим, но он думает о том, что отделался малой кровью, учитывая, каким избитым, мокрым и грязным он себя помнит после того, как… Что произошло? Что-то очень плохое. Он вяло оглядывается по сторонам, — он словно под какими-то сильными веществами, — вдруг понимает он, — словно его поместили в огромный аквариум, из-за чего его зрение плывёт, и комната вокруг плывёт тоже. И всё такое… Нестабильное. Зыбкое. Окружающие его изумрудно-зелёные тона кажутся расслабляющими: мраморные разводы на стенах, мебель из тёмного дерева, тяжёлые шторы цвета морской волны, гравюры на стенах, которые выглядят смутно знакомыми. Уилл поворачивает лицо к окну и морщится от яркости, ударившей по глазам. Окна не зашторены, но цветовая палитра заставляет комнату выглядеть изысканно-мрачной: серо-белое небо по ту сторону словно заставило выгореть все цвета. Он не сразу понимает, что там щедро сыплется снег. Он совсем не сразу вспоминает, что в октябре в Лиссабоне не бывает снега. Он почти уверен, что в Лиссабоне не бывает снега вообще. Что случилось в Лиссабоне? Что-то неправильное. Первый укол тревожности щиплет его сознание. Может быть, это какой-то случайный северный циклон притащил снег за собой. Может быть, пока он пробыл без сознания, Ганнибал перевёз его куда-то севернее, — не то чтобы он не был способен вытворить что-то подобное. Может быть, Уилл проспал куда дольше нескольких дней, и сейчас не октябрь, и они не в Европе. Дверь скрипит. — Ты проснулся. Ганнибал стоит в дверях и смотрит на него с такой любовью и надеждой в глазах, что это почти причиняет боль. Он не должен смотреть на него так. Всё остальное продолжает размываться, пока Ганнибал не оказывается у его кровати, перетягивая весь фокус на себя. Он выглядит… домашним и уютным. В его мягкие волосы так и хочется запустить руки. В этой выцветшей, серо-зелёной комнате он в своём красно-бордовом свитере кажется воплощением самого́ сердца — тёплого и живого. Уилл пытается заговорить, но голос предаёт его. Он прочищает горло и безуспешно пробует ещё раз. Ганнибал приподнимает под ним подушку к изголовью, и, придерживая Уилла за локти, помогает ему присесть. Его руки такие обжигающе-горячие. Уилл ощущает своё тело тяжёлым, странным, чужим. Комната продолжает кружиться перед глазами. Ганнибал садится на кровать рядом, подаёт ему стакан воды. Поит его со своих рук, будто у Уилла нет собственных, и тот проверяет их снова: руки на месте, они никуда не пропали. Он делает глоток, смачивает губы, снова прочищает горло, но Ганнибал убеждает его выпить всю воду до дна. Уилл не очень хочет. Но слушается его. — Снег идёт, — первое, что он говорит. Вместо ответа Ганнибал только тепло улыбается. Отчего-то его улыбка вызывает неясную тревогу. — Мы не в Лиссабоне. — Мы не в Лиссабоне, — кивает Ганнибал. — Нам пришлось задержаться здесь на шесть месяцев. Уилл чувствует, как весь цвет сходит с его лица, и с долей ужаса он переспрашивает: — Где? — Что? Где он находился всё это время? Он что, проспал шесть месяцев? полгода? Он был в коме? Под гипнозом? У него амнезия? Мириам Ласс смеётся над ним, ведь она его предупреждала. Он пытается возмущённо приподняться на локтях, сесть выше, — встать и, может быть, слезть с кровати, — но у него не выходит: мышцы неподатливы, будто состоят из одной мягкой плоти без костей, и не слушаются его. Он весь будто состоит из резины, а тело будто наполнено водой, и она в любой момент при первом же неловком движении хлынет из него наружу, если он не прекратит суетиться. Ганнибал берёт его за руку. Ослепительные лучи выглянувшего солнца, прорываясь сквозь тончайший тюль и шторы, калейдоскопом сине-зелёных оттенков играют в его светлых волосах, в стекле стакана и в хрустальной люстре на потолке, и во всех блестящих отражающих поверхностях. Красно-бордовый свитер Ганнибала в этой обители спокойствия выглядит зияющей кровавой раной. Руки Ганнибала по локоть покрыты густой темной кровью; и он уже испачкал ею и постель, и руку Уилла, за которую он взял его, и стакан, из которого Уилл только что пил, тоже перепачкан в крови, — боже! Уилл чувствует её вкус у себя во рту! — но затем он моргает, и всё снова становится нормальным. — Здесь, — повторяет Ганнибал. — Рядом со мной. В безопасности. — Что произошло? — Уилл ничего не помнит. Что произошло шесть месяцев назад? Что с ним происходило в течение этих шести месяцев? — При падении ты повредил голову и позвоночник, получил множественные разрывы внутренних органов. Мне пришлось пойти на крайние меры. — При падении? Что? Крайние меры? — Но теперь всё хорошо, — продолжает Ганнибал, утешающе целуя его пальцы. Мелькнув между губ, его язык по-змеиному раздваивается. Уилл моргает, и видение снова исчезает. Что-то не так. Что-то здесь совершенно точно не так, — он чувствует это своим нутром. Уилл оглядывает себя ещё раз. Он выглядит совершенно нормально. Это его руки, даже если они кажутся резиновыми, и это его собственный голос, пусть охрипший. Это его лицо, пусть и гладко выбритое, и это его тело, его… Стойте, нет, это не его тело, это не может быть его телом. Это не его тело, это не его живот, и это… Что это?! — Ты спал так долго, — мурлычет Ганнибал; у существа за его спиной вырастают и утолщаются ветвистые рога, его глазные яблоки светятся золотистым. — Я так рад, что ты проснулся, мой милый. — И тогда Уилл понимает, что это не какое-то существо, это и есть Ганнибал. Ох. Он вовсе не проснулся. Он и сейчас спит, и это какой-то очередной бредовый кошмар, потому что это не его тело, и в его округлом животе определённо точно не может толкаться ребёнок, — или просто что-то толкаться, — тесня и распирая его внутренности, провоцируя тошноту и ноющую боль в каждой мышце, и заставляя его чувствовать себя… Господи. Он слышит свой собственный стон, — здесь и там. Он просыпается. Он просыпается, — ему нужно, чёрт возьми, проснуться, даже если по итогу он проснётся не в спокойном и не в безопасном месте. Ганнибал сказал «шесть месяцев», но кажется, что оно просится наружу прямо сейчас. Оно что, растёт только от одного его присутствия рядом? Что, — какую чёртову тварь, — он носит в себе?! — Мне так сильно не хватало твоей компании, — нежно шепчет Ганнибал, склоняясь над ним, очевидно, не замечая или заведомо игнорируя всю ту бурю эмоций, которая разворачивается внутри Уилла прямо сейчас. Он просто отчаянно хочет проснуться. Нет, нет, не трогай меня! Ганнибал целует его в волосы, и в лоб, и в губы — так сладко, — и Уилл не знает, хочет ли он позволить ему целовать себя дальше — хотя бы во сне, — потому что, хотя бы здесь это ему позволено; или с отвращением отшатнуться от него, от того, что он сделал с ним. Он так сильно скучал по его прикосновениям, по его губам, по ощущению крепкой опоры под ногами, которую Ганнибал всегда ему дарил, — он так давно не видел его в своих снах. Он так давно не видел его вообще. И он так ненавидит, — ненавидит, — что всё это продолжает происходить. Уилл расклеивается, распадается в его руках. — Ты говорил, что любишь меня, — говорит его рот. — Ты говорил, что будешь держать меня. Ты обещал мне, что мы справимся, а вместо этого ты разбил меня о камни, — хрипит он сквозь подступающие слёзы. — Ты разбил себя, — беззлобно возвращает Ганнибал обвинение. — Я собрал тебя заново, — объявляет он торжественно. — Новым, удивительным и таким красивым. Я сделал тебя таким совершенным. Я так сильно люблю тебя, мой милый. От подступающего ужаса Уилл хочет вцепиться в собственные волосы. Он пытается встать (он пытается проснуться!), и у него снова не получается — словно он привязан к этой чёртовой кровати какими-то невидимыми путами, и они не отпускают его. — Ты не любишь меня. С любимыми не поступают так, как ты каждый раз поступаешь со мной. — Он отталкивает Ганнибала от себя. — Ты просто болен. Тот только ловит его руки, снова целует его пальцы обезоруживающе. — Полагаю, тогда это, — рука Ганнибала ложится на его выпуклый живот, и Уилл чувствует, как ребёнок радостно пинается прямо ему в ладонь, — подразумевает, что теперь ты болен мною тоже. Тошнота всё выше подбирается по горлу. Ганнибал улыбается мягко, снисходительно, а затем ведёт рукой ниже, и обводит сквозь одеяло контуры его члена. Он собирает его яйца в горсть, вытягивая из Уилла медленный судорожный вздох, проводит рукой вверх-вниз по стволу снова и сжимает, и повторяет этот шаблон до тех пор, пока от ласковой стимуляции член Уилла не начинает наливаться кровью, увеличиваясь в размерах. Уилл шипит — от удовольствия, от отвращения, от сраного ужаса, и стонет в отчаянии, понимая, что никак не может повлиять на происходящее. Он просыпается, просыпается, просыпается, — но не может проснуться. Он слышит его голос, — здесь и там, неразборчиво, — и чувствует его касания: к своим щекам, к своему животу, к члену, который продолжает пульсировать неумолимо. Ганнибал неторопливо стаскивает с него одеяло; оно скользит по гладкой коже ног словно шёлк, и наклоняется, чтобы поцеловать его в живот, облачённый в причудливую белую кружевную сорочку. Никогда в своих фантазиях Уилл не видел себя даже отдалённо феминным, никогда не думал о себе так, но это… Плод внутри толкается навстречу мягким губам, — Уилл чувствует это, — и эти ощущения шокируют его. Ганнибал скользит поцелуями ниже, по внутренней стороне бедра, задирает подол, приспускает резинку белья — такого же нежного, и лёгкого, и наверняка такого же кружевного, освобождая головку члена. Уилл чувствует его горячее дыхание прямо поверх неё, слышит, как его нос шумно втягивает её аромат. Он хочет податься его рту навстречу — всё его естество требует этого, и хочет оттолкнуть его руками, отодвинуться, закрыться от него, ударить его, пнуть его ногой, — как подсказывает сделать здравый смысл. Господи, он просто хочет проснуться. Ганнибал отстраняется, стягивает с него бельё прочь. Уилл слышит, как щёлкают латексные перчатки, которые оказываются на его руках. «Мне нужно осмотреть тебя, любимый, — говорит он, и от этих слов щемит в груди. — Нам нужно убедиться, что всё идёт так как дóлжно», и Уилл приходит в ужас от мысли о том, сколько раз Ганнибал мог производить подобные манипуляции, пока он находился… в коме? — (пока он находился там, где он находился за пределами этого сна), — и чувствует неконтролируемую дрожь. Щедро смазанные перчатки блестят от медицинского лубриканта, и в следующий миг ноги Уилла оказываются согнуты в коленях и распростёрты в стороны, а пальцы Ганнибала уверенно продвигаются вглубь него, — туда и обратно, — подготавливая место для себя, раскрывая его для чего-то большего. Уилл стонет, задыхается, трясётся, как от лихорадки, — потому что это слишком, — это слишком, это так много; он знает, что думал о руках Ганнибала слишком часто, и представлял себе всякое, и теперь одна из его рук в нём, — раздвигает его стенки, уничтожает любые оставшиеся границы между ними, под основание сносит все барьеры, что до сих пор могли разделять их; пальцы Ганнибала ощупывают и оглаживают его изнутри, — и это больно и травмирующе, и одновременно тягуче-сладко и волнительно, и, о боже мой, Уилл чувствует его, похороненного глубоко в себе, чувствует, как пульсирует собственное отверстие, туго сжатое вокруг его запястья, чувствует, как толкается где-то совсем рядом в утробе ребёнок. Ганнибал, удовлетворённый результатами, с одобрением гудит себе под нос, и Уилл громко, израненно и жалобно стонет, ясно понимая, что это просто какая-то новая форма особо извращённой экзекуции (просто очередная грязная фантазия его больного мозга!), когда чужие мягкие губы смыкаются вокруг головки его практически фонтанирующего предэякулятом члена и втягивают её во влажный жар рта, и Ганнибал сосёт ему так жадно и так голодно, и ласкает его рукой изнутри, и ребёнок в животе толкается так сильно, словно собирается прогрызть себе из него путь наружу, — и Уилл плачет от переизбытка всего, потому что ему так ужасно и так хорошо одновременно, — и, о, боже, он так невыносимо болит по нему и любит его, и эта любовь — чёрная-чёрная дыра в его груди, которая однажды просто целиком поглотит его! — и просыпается.

***

Уилл приходит в сознание с тихим, глухим «хааа», которое, скорее, напоминает сдавленные, горькие рыдания, чем облегчение. Весь воздух покидает его грудь со спазмом, как при нервном срыве, и он обнаруживает, что вдохнуть снова — непосильная задача. Он не может сдвинуться с места, он скован, — его словно придавило тяжёлой бетонной плитой сверху, и очень ярко и стремительно к нему возвращаются воспоминания о Лиссабоне и Кристине Моллой, о мысе Рока, и ливне, и грозе, и о том, как Ганнибал едва не сбросил его в океан, не желая с ним больше возиться, — и отчего-то Уилла прошибает мыслью, что сейчас, в эту самую секунду, раз уж он по какой-то причине остался жив, Ганнибал в отместку вполне мог похоронить его заживо, — в качестве лишь более практичной альтернативы. Он не может дышать! Он паникует и задыхается, пока не понимает, что здесь нет никакой плиты, и он не находится в тесной коробке под землёй. Не находится. Но мог бы. — Потому что чёртов уязвлённый каннибал освежевал человека ради него и после ради него отсидел в психушке три года; потому что ради себя он уже вспорол ему кишки и едва не раскроил его череп. Кровь стучит в ушах, сердце колотится где-то в пересохшем горле, и невыносимо хочется пить. Он делает вдох. Он дышит. Его ресницы трепещут, когда он медленно открывает глаза. Здесь холодно, как в склепе, но, он почти уверен, что ему это только кажется. Краем взгляда он смутно различает стоящую над ним стойку для капельницы и пакеты с какими-то прозрачными растворами на ней. Основной источник света направлен прямо на него, оставляя всю прочую площадь помещения в полумраке. От яркой лампы инстинктивно хочется защитить глаза, но у него не выходит даже сместить руки, потому что те, вероятно, накрепко перевязаны в лучшем случае. Голой кожей Уилл осознаёт под собой гладкий стол. Вместо одежды на нём только тонкая простыня, и он накрыт ею словно труп в морге. Шея перетянута ремешком, который удерживает его туго пристёгнутым к столу, и глотать из-за него сложно, и Уилл снова думает о том, что немного воды ему сейчас не помешало бы. Он поворачивает набок голову и видит небольшой металлический столик. Его взгляд тут же цепляется за ёмкость с окровавленной водой, и использованные марли, и тампоны, — и невольно Уилл вспоминает каждый предыдущий раз, когда Ганнибалу приходилось смывать кровь с его кожи; то напряжение, от которого трещал воздух в помещении между ними. Чуть дальше он различает медицинскую кювету, полную инструментов, со следами крови на них. Уилл заканчивает прослеживать взглядом блестящие контуры длинного ампутационного ножа и смиренно закрывает глаза, призывая себя к спокойствию. Он неистово игнорирует тот факт, что сердце в груди снова пускается вскачь. Он говорит себе, что всё в порядке; что он должен был быть готов к подобному исходу, — и отчаянно сопротивляется мыслям о том, что лучше бы он умер. Он позволяет себе провариться в этих ощущениях ещё немного. Затем, силясь взять себя в руки, часто-часто моргает, — потому что это единственное, на что он сейчас способен. Отвлечённо он думает о том, что это место кажется смутно знакомым, несмотря на то, что он никогда прежде здесь не был. Вероятно, просто потому, что именно так всегда выглядят подвалы серийных убийц, оборудованные под определённые цели. Пытаясь принять и смириться со своей новой действительностью, отрицая в душе её реальность и правдивость, Уилл делает судорожный глубокий вдох. Насмешливый голос Стива звенит эхом в его голове: «Постарайся расслабиться. Ты всё равно никак не сможешь повлиять на происходящее». Уилл поворачивает лицо обратно к потолку и снова закрывает глаза. — Я ничего не чувствую ниже пояса, — хрипло говорит он в темноту собственных век, извлекая разбитый голос из недр горла. — Ты и не должен. Что ж. В конце концов, это всегда было лишь вопросом времени, когда Уилл окажется у него на столе. Положив нога на ногу, Ганнибал сидит в кресле у стены, — может быть, метрах в пяти от него, — так далеко, как это возможно, — и сверлит его прохладным немигающим взглядом, — как дикий кот, наблюдающий за своей жертвой с высокой ветки дерева, скрытый, опасный, смертоносный. Торшер, явно не принадлежащий этому месту, источает слабый жёлтый свет, рисуя на его внимательном лице угловатые тени, делая то похожим на трагическую театральную маску. Уилл думает, что он находится так уже какое-то время, терпеливо ожидая его пробуждения. Рядом на переносном столике лежат блокнот с карандашом. Он думает о том, что люди привыкли использовать его. Дракон угрожал перебить ему хребет ещё два года назад. Год назад Кэмп обещал содрать с него шкуру и распилить его на органы. Чилтон, ещё зная о нём только понаслышке, мечтал видеть его в смирительной рубашке в застенках своей больницы. Джек собирался одолжить (и, очевидно, выпить досуха) его воображение. Марго нуждалась в его сперме, Алана репетировала на нём роль заботливой матушки, Молли искала в нём отца для своего ребёнка. Пять лет назад Ганнибал нежно лелеял мысль съесть его сердце, полтора года спустя — его мозг, и в этот раз он, кажется, решил довольствоваться самым малым, — чтобы оставить себе напоследок как можно больше всего остального. Каждый встреченный им на пути человек, так или иначе, хотел урвать от него кусочек Грэма. Его история закольцевалась, и Уилл не то чтобы удивлён, правда. Его по-прежнему знобит: остатки сна и наркоз медленно отпускают его, и Уилл почти может пошевелить кончиками пальцев обеих рук, несмотря на то, что сами руки всё ещё остаются неподъёмными. Он облизывает губы, пытаясь избавиться от сухости во рту. Он должен бы быть преступно возбуждённым ото сна. Его мозг — пугающий в своём роде предмет: вещи, которые он визуализировал ему, вещи, которые он заставил его чувствовать, — не могли прийти просто так. И исчезнуть бесследно не могли тоже. Какой же стыд. И потому, что он по-прежнему может слышать в своей голове голос Ганнибала, как свой собственный, могущий нашёптывать его одурманенному сознанию всякое, он открывает глаза, прежде чем повернуть к нему лицо снова и спросить: — О чём ты шептал мне? Ганнибал ведёт челюстью. Он отвечает не сразу. Картинка перед глазами Уилла то и дело размывается, но он различает, что тот задумчиво вертит в руках что-то похожее на кровоостанавливающий жгут. — Брэндан Кэмп отнял и съел ногу своей будущей жены, — произносит он наконец, нарочито растягивая слова. — Будучи его жертвой, она соблазнила его, чтобы выбраться из подвала. А затем родила ему двоих детей. Уилл выдыхает, кажется, понимая. — Я не смогу родить тебе детей. — Конечно, нет, — говорит Ганнибал, склоняя набок голову почти позабавленно. Но по его темнеющему взгляду Уилл не может не прочитать, какой любопытной и волнующей воображение он находит эту абсурдную идею. — У Энн Кэмп был ярко выраженный Стокгольмский синдром. — А у тебя? — Я никогда не был твоей жертвой, Ганнибал. Брови Ганнибала на короткий миг без его ведома приподнимаются. — Кем ты был? — спрашивает он цепко, впиваясь в возможность, как коршун в добычу. Кем он был? Его пациентом, его знакомым, его другом. Больше, чем другом. Чёртовым экспериментом, случайной игрушкой. Выжившим. Заклятым врагом, палачом. Приманкой. Тем, кого предали и тем, кто предал. Желанной целью и призом. Обедом. Добычей. Тюремщиком, спасителем. Кем-то. Партнёром, любовником, возлюбленным. Кем-то совершенно особенным. Его идентично отличным отражением. Кем-то очень важным. Его единственной истинной парой. Его родственной душой. Его погибелью. Его. — Ты знаешь меня, я знаю тебя. Я… — Он всё ещё под наркотой, очевидно, и его развязанный язык, конечно, плетёт невесть что. Возможно, — думает Уилл, — в этой излишней откровенности есть благо. Он смачивает губы, прежде, чем ответить: — Я — всё, что у тебя есть, Ганнибал. Рот Ганнибала расплывается в улыбке. — Ты, конечно, знаешь, что это не так, — бравирует он. Уилл вздыхает. — Разве?.. В конечном счёте ты так и не смог избавиться от меня. Со стороны Ганнибала не раздаётся ни шороха. Уилл почти физически ощущает, как напряжённо вертятся шестерёнки в его голове. Проходит некоторое время, прежде чем Ганнибал обводит взглядом комнату и заговаривает снова — голосом по-прежнему тихим, спокойным и бесцветным. — Я бы сделал это, если бы ты позволил мне. И, ну, конечно. Уилл, по правде, даже не удивлён: очередной продуманный Ганнибалом ход, очередная игра. Бесконечное надругательство над его мозгом и нервной системой, психотропные лекарства и их отмена, выверенный баланс заботы и безразличия, боли и нежности, секс, насилие, преданность, любовь, вовсе не необходимое расставание, и затем как ведро холодной воды ему на голову — убийство невинной юной горничной, которая едва ли случайно оказалась так некстати на пороге их номера, — всё для того, чтобы бесповоротно приручить его и затем спровоцировать на такую предсказуемую реакцию. И Уилл, — глупый и наивный Уилл, — снова повёлся, как повёлся в Техасе, как вёлся каждый раз до этого, когда намерения Ганнибала могли показаться ему хоть сколько-то ясными и предсказуемыми. — Ганнибал Лектер с его неутомимой тягой к экспериментам, — фыркает он. Ганнибал сжимает челюсти, играет желваками прежде чем ответить сухо: — Ничего из этого не было экспериментом, — сверкает он зубами так откровенно, что Уилл без особых усилий читает его неприкрытое раздражение. — Я обещал тебе прекратить. Уилл смотрит на него молчаливо, испытующе долгое мгновение, и Ганнибал встречает и отвечает на его взгляд ровно, и… Ох. Ох… Он действительно имеет это в виду. — Я бы забрал тебя с собой, — предостерегающе говорит Уилл, чувствуя себя самую малость растерянным его непритворностью, и Ганнибал просто продолжает смотреть на него. Тогда Уилл понимает: — Ты рассчитывал на это. — Я искренне рад, что ты выбрал сражаться. Не потому, что в итоге они не оказались разбитыми, потопленными и мёртвыми в бушующих водах Атлантического океана. А потому, что в итоге они оказались здесь. — Конечно, рад. Ты вывихнул мне руку. Ты хорошо постарался, чтобы выбить почву у меня из-под ног. И хорошо постарался после, — резюмирует Уилл с горечью. Он снова закрывает резко отяжелевшие веки и отворачивается: не может больше смотреть в его отчуждённое, непроницаемое лицо, — не тогда, когда он знает, что может за ним скрываться. Ганнибал принимается теребить жгут в руках. — Ты сделал мне больно, — говорит он похоронным голосом. И Уилл мог бы посмеяться, — потому что не Ганнибалу говорить ему о боли. Но вместо этого, он только реагирует на боль Ганнибала и понимает, что его озноб оттого становится сильнее. — Я не хотел об этом думать и потому занимал себя тем, что много часов рисовал твои образы на бумаге; размышлял, как поступлю с тобой, когда мы снова встретимся, — признаётся он тихо. — Поездка к Cabo da Roca стала спонтанным решением. Уилл слышит, как неровно он переводит дыхание; это заставляет его снова открыть глаза, впиться взглядом в его бесстрастное лицо. — Я не мог позволить тебе снова сбежать от меня. И я не могу оставить без внимания твоё пренебрежение тем, чего мы достигли, — продолжает говорить Ганнибал слишком спокойным, внушающем ужас, тоном. — Я хотел бы забрать твои руки, дорогой. Инстинкт выживания велит заявить ему категоричное «нет!» Он прочищает горло, сглатывая образовавшийся ком. Он помнит дрожащий голос Мириам Ласс с записи: «Он до последнего хорошо обращался со мной. Даже, когда отнимал руку. Он предупредил меня об этом. Я уснула, проснулась, и её уже не было». — Ты разбудил меня, чтобы сказать мне это? — Я знаю, что ты предпочёл бы услышать об этом прежде, чем это произойдёт. Учитывая всё, что нас связывает и то, как ты важен для меня, я нашёл это вежливым, — говорит Ганнибал почти ласково. Будто собираясь утешить его. Будто самим фактом свершения этого разговора он делает ему одолжение. И он всегда так ведёт себя, — думает Уилл, — вбрасывает в беседу неприглядную правду, огорошивающие факты, лишённые всякой морали суждения, и наслаждается тем, какой эффект это оказывает на его собеседника. Всегда такой вежливый, обходительный и тактичный. Полный дерьма садистичный высокомерный ублюдок. — Ведь всё, что тебе останется затем, — только лежать целый день там, где я тебя оставлю, и бездеятельно смотреть туда, куда я тебе позволю. — Я стану жалким и беспомощным. — Я никогда не буду считать тебя жалким, — беспечно возражает Ганнибал. — Человеческие существа чрезвычайно выносливы. А ты… Ты выносливее и злее многих, и хитрее всех, кого я когда-либо знал, — говорит он таким тёплым тоном, что его похвала почти причиняет боль. — Ты, конечно, будешь горевать поначалу. Подобные вещи сложно принять. Но, я знаю точно, упрямства и ума в тебе достаточно, чтобы ты смог выжать из ситуации всё, что ты задумаешь получить. Уилл сам не замечает, когда фантазии вновь захватывают его и утаскивают за собой по спирали ко дну. Описанное Ганнибалом изображение четырёх культей на месте его конечностей, аккуратно зашитых и с любовью ухоженных, формируется в его воображении неторопливо, смазанно. Конечная фантазия бьёт его под дых. Он начинает чувствовать тошноту. — Печень, лёгкое, почка, желудок — органы, без которых человек при должном уходе ещё долгое время может сохранять приемлемый уровень жизни. — Уже примеряешься, чтобы отдать их мне? — Я просто знаю, что ты не сможешь остановиться, — говорит Уилл, с горечью вздыхая. Потому что, конечно, начав поглощать его, рано или поздно Ганнибал доест его целиком. …И праздно он размышляет о том, что в руке содержится не так уж много мяса; что мякоть бедра сложна в обработке, потому что мышцы ног всю жизнь носят на себе весь вес человеческого тела, и оттого они особенно натруженные и жёсткие. Одной ноги хватило бы надолго, — конечно, если бы Ганнибал не решил устроить званый ужин, — и прежде, чем он перейдёт к другим органам, он выждет какое-то время. Сколько времени у него есть? — пока Ганнибал не осуществит свою угрозу и не вынет его сердце? Кажется, когда дело касается Уилла, Ганнибал никогда не знает меры. …Он скормил бы его своим гостям или предпочёл оставить его только для себя? У него вообще бывают здесь гости? Он нареза́л бы его медленно, как Кэмп нареза́л Пэнни? — порционно, по кусочку за раз, или он уже отсёк ему ноги по самые бёдра — как сделал это в случае с Кристиной Моллой? — чтобы он не сбежал? чтобы наверняка? — где сейчас ноги Кристины Моллой? он уже съел её печень? Ганнибал кротко улыбается и выглядит любящим, когда говорит: — Но это правда: ты больше не сможешь обслуживать себя. Мне придётся полностью возложить на себя заботу о тебе. — О, ты будешь рад позаботиться обо мне, — заявляет Уилл с неуместным энтузиазмом. — Чужой слабостью ты утоляешь свою потребность быть значимым и причастным, — разоблачающе говорит он. — Моя полная недееспособность доставит тебе только удовольствие. …Он держал бы его здесь, в подвале? — блуждают дальше его мысли, — пленником, который больше не заслуживал видеть белого света? Может быть, не навсегда, но на какое-то время? чтобы помучить его в одиночестве и забытьи? лишив его всякой воли к жизни, делая его зависимым от себя во всех смыслах? Или же, он подготовил бы для него гостевую комнату, чтобы примирить его с новой действительностью? сохранив его своим маленьким грязным секретом, любимой игрушкой, с которой можно было поиграть всякий раз, когда для того находилась свободная минутка? Уилл смотрит в его ничего не выражающее лицо, и понимает, что понятия не имеет. После девятимесячной разлуки, которую Уилл ему устроил, после того, что сам Ганнибал устроил ему на мысе, Уилл в состоянии поверить, что Ганнибал разочарован им достаточно, чтобы скормить обрезки его плоти псам. — Ты в самом деле считаешь, что я не способен на милосердие. — Ты просто не можешь больше жить без меня, — выдыхает Уилл — спесиво, но беззлобно. Ганнибал елозит и смещается в кресле, садится глубже. И самая тёмная часть сознания Уилла умоляет его озвучить тот провокационный вопрос, который зреет в его голове с момента пробуждения, и который в сложившихся обстоятельствах настолько отвратителен и аморален по своей сути, что он никак не может обрести словесную форму. Уилл, по правде, не видит причин не спросить, — что ему, в самом деле теперь терять? И накачанный под завязку лекарствами, он не пытается сдержать себя от порыва: — Ты бы продолжал меня трахать, Ганнибал? Картинка, преисполненная творящимся на ней больным уродством в той же мере, что и их нездоровой, взаимной зависимостью друг от друга, растворяется перед глазами зыбкой рябью. Он не хочет себе этого представлять. Но он представляет, и чувствует, как у него сбивается дыхание, — и вовсе не уверен, что это из-за ужаса, который он сейчас переживает. Боже, он больше никогда не сможет обвить ногами его талию и вжать в себя пятками его бёдра. Не сможет впиться пальцами в его спину, оставляя горящие полосы от своих ногтей на ней. Не сможет стиснуть в кулаках его волосы. Он больше никогда не сможет обнять его. Провести ладонями по его коже. Прижать к себе его крепкое сильное тело. Не сможет дотронуться. Это — не то, о чём он должен сейчас думать, потому что, если Ганнибал приведёт в исполнение свой план, без его помощи и участия Уилл окажется неспособен делать что-либо вообще. Эти и другие мысли продолжают копошиться в его голове словно черви, когда Ганнибал вдруг издаёт глубокий грудной звук, от которого позвоночник Уилла прошибает током. Неприкрытая раздосадованная реакция Ганнибала, — в каком-то роде придаёт Уиллу уверенности. Его рот разъезжается в скалистой ухмылке. — Тебя бы удовлетворило только это — моё податливое принимающее тело? Или, накачивая меня своей спермой, ты бы предавался фантазиям, что, старайся ты с достаточным упорством, когда-нибудь, как и Энн Кэмп, я смогу осчастливить тебя наследием? Ганнибал делается совершенно неподвижным на одно очень долгое тихое мгновение. Что-то отчаянное и жестокое в его тёмных глазах заставляет Уилла, торжествуя, облизнуть губы. — Как я и сказал, — произносит Ганнибал в конце концов медленно, без тени эмоции, смеряя Уилла прохладным взглядом, — человека выносливее, злее и хитрее тебя, нужно поискать. Уилл прослеживает, как напрягается его горло, как беспокойно подрагивает его адамово яблоко. Ох, он умеет читать между срок: так что, да, Ганнибал определённо продолжил бы его трахать, — самозабвенно, чувственно, разрушительно, — даже несмотря на свою полную осведомлённость, что это будет лишь продуманной манипуляцией со стороны Уилла; и, конечно, при условии, что после всего, что Ганнибал с ним сделает, сам Уилл тоже всё ещё будет этого хотеть. И с горечью и смирением Уилл вспоминает: а не именно ли этим он сам бредил так долго, так давно? — отдать Ганнибалу всего себя? позволить ему всё? чтобы он прекратил, наконец, свои раздражающие игры и просто взял своё? Чёрт возьми, как болен он был. Как больны они оба. Как часто Ганнибал рисовал его изувеченным? Как далеко он заходил в своих фантазиях? Как много он собирался у него получить и в сколь многом он себе отказывал? Уилл бы рад не думать обо всём этом, — он не хочет, — но сам с одержимостью помешанного продолжает раскручивать эти фантазии в своей голове, — и это всё равно что расковыривать ржавым гвоздём свежую рану. — В конце концов ты всегда хотел, чтобы у меня не осталось ничего, кроме тебя. — Его глаза по-настоящему намокают впервые с момента пробуждения, и Уилл понимает, что слёзы вот-вот вырвутся наружу. Он хочет смахнуть их с лица, но у него нет ни единого шанса для этого, кроме силы собственной мысли. — Полагаю, ты просто наконец открыл для себя новые грани этой возможности, и теперь намерен насладиться ею сполна. Ганнибал вздыхает. — Накормить меня своей плотью было твоей навязчивой идеей, — напоминает он. — Не время жалеть об участи, о которой ты сам никогда не забывал мне напомнить при случае. Уилл кусает губу, отводит взгляд в сторону, — потому что Ганнибал совершенно прав, пусть от навязчивой идеи Уилла и веяло нездоровьем. Он судорожно втягивает воздух в лёгкие и снова встречается с ним взглядом. — В Орегоне у меня было достаточно времени подумать о силе и природе твоей привязанности к твоей сестре, — не без вызова в голосе говорит он только для того, чтобы заметить, как опасно блеснут тёмные глаза в ответ на резкую смену темы. — Хочешь сейчас поговорить о моей сестре? — позабавленно хмыкает Ганнибал. Они не называют её имя. Ганнибал хочет абстрагироваться. Хорошо. — Мы могли бы наконец-то. У него выходит пожать плечом. Ганнибал молчит, — только наклоняет заинтересованно голову, поощряя его продолжить. «Он видится мне одним из тех слабых болезненных бедняг, иногда рождающихся в стенах больниц… Он не знает любви, он никому не нужен. Его мать жалеет, что он выжил». — Я думаю, ты никогда не хотел её, и был в ужасе, когда впервые услышал и увидел её у вас дома — крошечного пищащего младенца, который своим появлением нарушил весь привычный порядок вещей в твоей жизни. Уилл тщательно обкатывает следующую мысль в голове, прежде чем озвучить её: — Её существование докучает тебе. Так невыносимо, что ты не можешь больше этого терпеть. Ты крадёшься в её комнату, чтобы избавить её от жизни, пока она спит, — шепчет Уилл тихо, словно делится самым большим секретом, и в воздухе звенит от того, как сильно Ганнибал напрягает слух, чтобы расслышать всё, что он говорит. — Ты отчего-то не делаешь этого. Что-то происходит той ночью; что-то, что заставляет тебя передумать. Эмоции, которые она у тебя вызывает, чувства, что она заставляет тебя испытывать, спонтанная одержимость ею, — всё это пробуждается в тебе, переворачивая всё твоё сознание. В силу возраста ты ещё не понимаешь, что вещи, которые ты вдруг начинаешь чувствовать к ней, выходят за рамки допустимого в обществе. «Его кормят, согревают, но не подключают к аппаратам. Его жизнь не стоит ничего. И никому нет до него дела. Его оставляют умирать. Но он не умирает». Уилл слышит, как трещит ток в лампе над ним. Произнесённые слова кажутся оглушающими в тишине подвала. Они прилипают к каждой поверхности, и оттого пропасть, которую Ганнибал создал между ними, кажется, с каждой секундой увеличивается всё больше и больше до тех пор, пока тот не подаёт голос в конце концов: — Хочешь обвинить меня в чём-то неподобающем? — Нос Ганнибала едва заметно морщится, верхняя губа совсем немного приподнимается, обнажая зубы, и Уилл знает, что наконец-то действительно задел нерв. Он слабо качает головой. — Нет. Нет, конечно, — небрежно улыбается он краем рта. — Если, конечно, ты не считаешь, что мне стоит? — предлагает он, но Ганнибал не ведёт и бровью. — Наша мать иногда подолгу отлучалась, оставляя её одну в комнате. Она могла не прекращать кричать в течение нескольких часов. Я мог покинуть дом, но эхо её криков преследовало меня, куда бы я ни отправился. — Ганнибал делает паузу. А затем признаётся: — Я хотел вырезать из неё этот крик. «С виду он кажется нормальным. Но никто не знает, что он такое». — Почему ты остановился? — Она перестала плакать, когда увидела меня у своей колыбели. И рассмеялась мне. Мысль о маленьком Ганнибале, несмело и осторожно стоящем у детской кроватки, сжимающем орудие убийства в руках и сражающемся с бурей неизведанных ему ранее эмоций внутри, — вид этой картины в собственном сознании, — почти шокирует, задевая каждый нерв самого Уилла. Переживать это больно — больнее, чем он мог себе представить. «Я был отцом своей сестре». — Её первый детский смех. — Самый искренний и чистый звук на свете, — соглашается Ганнибал. Это «что-то» — это любовь, которой Ганнибал никогда прежде не знал и не испытывал, которая неожиданно возникла в нём к другому человеческому существу и полностью пленила его; — призрак, воспоминание о которой даже сейчас сквозь все его маски и лёд во взгляде заставляет его лицо светиться. Пробудившись в нём, она была так сильна и необъятна, что он не знал, что с ней делать. Он носил её в себе, как бесценное, ещё непонятное ему сокровище; она теплилась и томилась в нём, но, извращённая его собственной природой, со временем приобретала только более уродливые очертания. Он не справлялся с ней. — Привязанность переросла в одержимость. Ты стал ревновать её даже к вашей матери. — Я презирал нашу мать за невежество. — Винишь её, но не себя — единственного, кто едва не совершил непоправимое, — обличает его Уилл. Это заставляет Ганнибала нахмурится; он хочет спорить, — знает Уилл. Вместо этого Ганнибал только недобро прикусывает щёку изнутри. Уилл наблюдает, как сердито перекатывается его челюсть, и давит: — Ты стал настолько одержим ею, что не мог не находиться рядом. Ты преследовал тенью каждый её шаг. — Мы были детьми. Я нёс за неё ответственность. Так, конечно, и было. — Дети не должны нести ответственность за других детей. Это всегда несёт за собой риск травмы. Но ты был увлечён своей ношей. — Она никогда не была мне ношей, — возражает Ганнибал. Уилл вздыхает и облизывает губы, глядя на него. — Потому что всё было наоборот: ты стал её ношей. Это она держала тебя. — Это были твои слова, — кивает Ганнибал. — Она сдерживала того монстра внутри тебя, который с годами только креп и набирался сил. Она была твоим… оплотом стабильности, твоим билетом в нормальность. Только заботясь о ней, ты мог чувствовать себя цельным. Она не могла тебе этого дать, когда не находилась рядом. Уилл моргает. А когда снова поднимает на Ганнибала взгляд, обнаруживает, что тот сжимает в пальцах подлокотники кресла. — Она отвечала за тебя так же, как ты отвечал за неё. Ты наделил её ответственностью за свою человечность, и вручил ей в руки поводок, — выдыхает Уилл шёпотом. Он морщится, обнаруживая, что к его рукам в полной мере вернулась подвижность. Вместе с подвижностью приходит тупая ноющая боль, которая отдельными очагами вспыхивает по всему телу, и Уилл может только представить, каким месивом из синяков сейчас покрыты его спина и грудь. — Интересно, она догадывалась, настолько разрушительной была твоя привязанность к ней? — застигнутый врасплох болью, спрашивает он с заметным ядом в голосе. — Или о том, что ты был готов убить каждого, кто попытается сблизиться с ней и оттеснить тебя в сторону? Уилл чувствует, как жар приливает к его лицу. Так сильно хочется пить. Так больно. — Ей повезло, что она умерла раньше, чем успела превратиться в девушку, — думает он, — иначе, я ручаюсь, Ганнибал: ей пришлось бы есть на ужин сердца своих воздыхателей. Он многозначительно молчит и облизывает губы прежде, чем сбросить бомбу: — Уверен, ты не раз задумывался о том, чтобы изувечить и её саму, лишь бы у тебя и дальше была законная причина оставаться рядом и заботиться о ней, — говорит Уилл спокойно. — А затем её насильно отняли у тебя. И та вещь, которую она сдерживала, которая с самого начала была всерьёз надломлена в тебе… сломалась окончательно. Уилл бросает на Ганнибала взгляд, но тот даже не шевелится, оцепенев на своём месте. Ему, должно быть, сейчас так трудно сохранять эту видимость спокойствия. Он долго молчит прежде чем, наконец, отрывает от подлокотников руки и сжимает в пальцах жгут. — Что её смерть многое изменила, полагаю, давно перестало быть секретом. Уилл нервно улыбается, чувствуя себя спятившим. Если бы его сознание не было настолько атрофировано наркотиками, он бы вспомнил, — почувствовал своим нутром, — что настолько бесстрастным Ганнибал бывает только тогда, когда борется с самыми сильными страстями. И он знает, что всегда следует за этим. …Но мыс Рока забыт, обрыв больше не грозит ему, вывихнутое плечо вправлено обратно; послевкусие пережитого там ужаса и страха лишь тенью щекочет его сознание, — ведь ничего страшнее безразличия Ганнибала для него больше не существует. Должно быть, именно это и лишает его последних механизмов сдерживания. Ганнибал смотрит на него, смотрит прицельно, нарезая его взглядом на порционные куски, и Уилл чувствует, как этот взгляд заземляет его. И воспламеняет. — Но не то, что в глубине души ты всегда хотел получить её внутри себя, — шепчет Уилл, наблюдая за тем, как тьма в глазах Ганнибала разрастается всё больше, подобно тучам на недавнем предгрозовом небе. — Чтобы освободиться от неё. Чтобы она больше не могла оказывать на тебя того влияния, которое оказывала. И чтобы она не досталась больше никому — только твоя, навсегда сохранённая внутри твоего тела. — Уилл моргает, а затем снова впивается взглядом в Ганнибала, который наклонил голову и теперь смотрит на него зло, исподлобья. — Ты просто не был к этому готов, когда это действительно произошло, — выдыхает Уилл тихо, насмешливо, и вдруг все оставшиеся кусочки головоломки наконец-то встают на свои места; он сглатывает и забивает последний гвоздь в крышку своего гроба: — потому что это произошло при обстоятельствах, которые контролировал не ты. — Сравниваешь себя с Мишей? Ганнибал называет её имя, и в подвале будто становится ещё на пару градусов холоднее от того, как бледнеет его лицо в этот момент; от той стали, что звенит в его тихом голосе. — Ты любишь, как психопаты любят. Во Флоренции Уилл думал, что, намереваясь вскрыть его череп и съесть его мозг, Ганнибал только-то мстительно наказывал его за неудачное покушение на убийство. Тогда он ещё понятия не имел, что Ганнибал делал это, потому что для него поглощение — было единственными способом его простить; единственным известным ему способом… — Ты любишь меня, — шепчет Уилл. — Ты хочешь меня съесть. И ты в самом деле больше не можешь жить без меня. — Ты в такой заднице, Ганнибал, — хочет сказать он, и думает о том, что, возможно, действительно сказал это вслух. Неожиданно для себя самого он смеётся хриплым, выстраданным смехом, — насколько ему позволяет его текущее состояние, его угнетённые лёгкие, тремор во всей верхней части тела, жар, холод, боль, ремень, туго перетягивающий шею. Ганнибал только продолжает смотреть на него молчаливо, сверля глазами. И, снедаемый гнетущей безысходностью, Уилл малодушно хочет думать о том, что в них стоят слёзы. — Сколько бы боли и разрушений ты ни оставлял после себя, и что бы здравый смысл ни шептал мне, я не смог заставить себя перестать стремиться к тебе. Хотеть тебя, — тяжело вздыхает он, чувствуя тяжёлые спазмы подступающей истерики в груди. — Вероятно, на каком-то уровне я знал об этом уже давно: что единственный имеющийся у меня способ получить всю любовь, которую ты способен дать мне, — это позволить тебе съесть меня. Вот почему он испытывал эту нездоровую нужду накормить Ганнибала собой; вот почему эта мысль, переваренная в его собственном искалеченном сознании, по итогу превратилась в манию и воспринималась им так нормально. Вот почему ложь и лесть так складно лились им в уши Стива. И почему презрение и равнодушие Ганнибала всегда казались более ранящими и пугающими, чем угроза быть выпотрошенным его рукой. Поняв, узнав, ощутив, что есть другие, менее травмирующие способы быть любимым им, эта нужда должна была бы отступить, — исчезнуть вовсе… Но он всё равно ощущал эту призрачную потребность, — ту, которую сам Ганнибал так умело культивировал в нём, — быть нужным, быть обожаемым, быть увиденным, — и после всего: всё ещё желать чувствовать его бесконечный голод по себе. И быть единственным, кто может утолить его. — Она была у тебя всё это время, Уилл. Прямо здесь. Это первый раз за девять месяцев, когда кто-то произносит его имя. Это первый раз с момента расставания, когда по имени его называет Ганнибал. Его голос вздрагивает. До этой секунды Уилл даже не предполагал, что можно скучать по этому звуку так сильно, — Ганнибал произносит его имя, мягкая «л» срывается с кончика его языка, и это бьёт по Уиллу так сокрушительно, что он забывает, как дышать. Отчаяние вдруг захлёстывает его. Он не замечает, когда солёная вода наконец переполняет его глаза. Он всхлипывает и вздыхает. Потом становится слишком поздно, — слёзы вдруг льются потоком, зрение плывёт. Ганнибал превращается в размытое пятно вдалеке тёмного угла. — Я люблю тебя, — шепчет Уилл, содрогаясь. Боже, он так сильно хочет сейчас закрыть своё лицо руками, спрятать свои слёзы. И он пытается и, забывшись, дёргает руками вверх, но те по-прежнему остаются крепко привязанными к столу. За слезами он не слышит ничего, а затем слышит мягкий скрип кресла. — Не говори, будто не размышлял о последствиях. Будто всерьёз полагал, что я спущу тебе с рук твой поступок. — Я никогда так не думал, Ганнибал. — Тогда зачем? Зачем ты оставил меня? Зачем ты снова ранил меня? Зачем заставил меня поступить с тобой так? Уилл выдыхает. Вдыхает. Снова выдыхает, заставляя себя успокоиться. Ганнибал наконец поднимается со своего места и, медленно, шаг за шагом, начинает подбираться ближе к столу. Уилл чувствует его взгляд на себе — острый, тяжёлый, липкий, — но не может встретить его, вместо этого бесцельно уставившись куда-то на край подноса с инструментами. Ганнибал прочищает горло. — Как я уже сказал, — охрипшим голосом наконец говорит он, когда понимает, что Уилл собирается и дальше хранить молчание, — Брендан Кэмп отрезал и съел ногу своей будущей жены. Имея доход со своей мясной лавки, они безбедно прожили в браке почти десять лет, пока не встретили тебя. Он останавливается на расстоянии полуметра от стола, прячет руки за спину. Жгут, который он столько времени теребил в пальцах, мелькает перед глазами Уилла всего на секунду, но этого достаточно, чтобы он заметил следы крови на нём. Взгляд Уилла застывает на бёдрах Ганнибала, где мягкий край тонкого тёмно-синего свитера скрывает под собой верхнюю часть его брюк. Совсем не под стать ситуации он так сильно хочет потереться щекой о них. — С другой стороны — Гаррет Джейкоб Хоббс. Невозможность навредить и съесть собственную дочь он компенсировал убийством восьми не знакомых ему невинных девушек. Они могли остаться живы, если бы он с самого начала просто взял то, чего хотел. Уилл поднимает взгляд на него, — на его прохладное, обманчиво-участливое лицо. Вздыхает тяжело, вдумчиво смачивает губы, когда к нему приходит понимание. — Так это торг? Готов обменять мою руку на своё прощение? — Или ты можешь сохранить всё, что имеешь сейчас, — предлагает Ганнибал. Уилл долго сверлит его взглядом, но лицо Ганнибала так же выразительно, как холодная кафельная стена позади него. — И на что будет похожа моя жизнь? — неверяще спрашивает он в конце концов. — Жить здесь, в этом доме, под твоей опекой в качестве питомца и молчаливо сносить любую твою блажь за его пределами? каждый день чувствовать себя обязанным тебе за то, что ты не добил меня? безропотно принимать твою заботу и благодарить тебя за это ещё больше? — выплёвывает он. — Тебя действительно удовлетворит это? Этого ты хотел для нас? — То, чего я хотел, более не существенно, — резко говорит Ганнибал, и Уилл снова чувствует, как в его груди спотыкается дыхание. Он будто видит кружащие в воздухе неоновые буквы: «ты сам во всём виноват!», «это ты всё испортил!», «ты мог остаться со мной, и я бы отдал тебе всё, но теперь я лишу тебя всего, что у тебя осталось!». — Уверяю тебя, — продолжает Ганнибал, — всё не обязательно должно быть настолько драматично, как ты это видишь. — Ну, ты можешь почаще повторять себе это, чтобы почесать собственное эго. — Уилл скалит зубы, а мгновением погодя гадко улыбается и возвращает Ганнибалу его же собственные слова: — Но ты решил оставить выбор за мной, потому что сам не можешь определиться, Ганнибал. И чёрта с два я стану принимать решение за тебя, — шипит он. — Я мог бы остановиться вовсе, — вдруг объявляет Ганнибал, кажется, теряя терпение, и возможность озвученного им предложения оглушает, как гром посреди ясного неба. «Мои руки могли бы быть заняты только тобой». Уилл недоверчиво округляет глаза. Этот момент такой хрупкий, что он страшится сделать даже вдох. Время фактически останавливается в полутьме подвала, и во всём мире не остаётся больше ничего, кроме него и Ганнибала, застывшего рядом, пытливо глядящего на него сверху вниз. Итог подобного допущения медленно оживает в безутешном сознании и расцветает красками. Тихая спокойная жизнь. Вдали от того безумия, в которое они себя загнали. Без крови, без убийств, без чёртовых манипуляций и провокаций. Никакой больше боли. Только они вдвоём друг у друга, — навсегда связанные, никогда больше не одинокие. …И Уилл думает, что хотел бы этого. И подобно тому, как его всегда влекла тишина ручья, — так же его всегда продолжала влечь простая мирная семейная жизнь, — просто ему требовался правильный человек рядом. Он много раз прогонял этот сценарий в своей голове. Ганнибал желал охотиться вместе, но ему в любом случае пришлось бы замедлиться однажды. Почему бы не прямо сейчас? У него больше нет нужды красоваться, нет нужды привлекать чьё-то ещё внимание, искать кого-то: Уилл уже есть у него; Уилл, — обнаживший перед ним все свои пороки и примирившийся с ними; Уилл — увидевший и принявший его всякого, — и больше он никуда от него не денется. Теперь, когда Ганнибал стоит у самой кромки стола, и свет лампы задевает его, Уилл яснее может рассмотреть его лицо. Кожа на его рассечённой губе, похоже, постоянно саднит, трескается и кровоточит, заставляя трогать её языком. На его горле светится синяк, оставшийся от зубов Уилла, и тени под глазами стали гораздо глубже, чем Уилл их помнит, — словно Ганнибал не спал и не ел по меньшей мере двое суток. Он смотрит на него и хочет физического контакта. Он может сам инициировать его: всё, что ему нужно сделать, — совсем немного сдвинуть руку, и он дотянется. Но теперь, когда Ганнибал стоит так близко и нарочито избегает этого, он ощущается ещё более недосягаемым, чем был, когда сидел у стены в кресле, и Уилл не может позволить себе выглядеть таким нуждающимся. От скачущих туда-обратно, сбивчивых, противоречивых мыслей, его сердце начинает бешено частить, словно наконец-то очнувшись от долгой зимней спячки: Уилл слышит его в своих барабанных перепонках, в своих костях, — оно бьётся о рёбра, и Уилл не может быть уверен, что оно не проломит себе оттуда путь наружу; что Ганнибал не услышит этого звука и не посмеётся над ним в конце концов за то, что он так слаб и жалок. Уилл знает: Ганнибал ждёт. Уилл может получить мир и покой, заботу и преданность, и любовь. Ганнибал никогда не оставит его; никогда не навредит ему снова. Чем-то придётся поступиться, но, может быть, это стоит того? — чтобы навсегда получить контроль над этим монстром — получить его только для себя, в своё собственное распоряжение? Руки Ганнибала никогда не коснутся никого другого, — желание, казавшееся неосуществимым, столько времени свербящее у него под кожей. И Уилл — жадный. Он такой жадный. …Он жадный, и всё же он хочет не только смотреть на него, но и видеть его. И чтобы Ганнибал видел его тоже. — Я не хочу, чтобы ты останавливался. Нутро расцветает адским пожарищем, отворяя двери его личной тьмы, опаляя его грудную клетку огнём, — открывая ему совершенно новые грани себя: не для того он прошёл такой длинный путь собственного принятия и становления; не для того он заставлял Ганнибала страдать и ждать его так долго, и издевался над ним, испытывая его, всеми способами, какими мог. Ослабленная правая рука Уилла находит руку Ганнибала, скользит по костяшкам его пальцев. Уилл обхватывает её за запястье и тянет Ганнибала вниз. Лицо того остаётся пустым, бесстрастным; холодным и гладким, как мрамор, словно он до последнего силится разгадать уловку в его словах. Он бегло смачивает языком губы. Ранка снова трескается. Уилл пытливо прослеживает, как он слизывает с неё кровь. Дрогнув под этим взглядом, Ганнибал сжимает его руку. Маска равнодушия идёт трещинами, — и Уилл видит каждую из них. Ганнибал ведёт челюстью, прикрывает глаза на один короткий момент. Они блестят, когда он снова смотрит на него. Его бесцветные ресницы нежно трепещут. Горло напрягается. Он всё ещё выглядит сдержанно, но под всем этим рушащимся фасадом Уилл видит намёк на уязвимость. Его ноздри едва контролируемо раздуваются, красивые губы призывно распахиваются, подрагивают, — словно он усиленно размышляет о чём-то заведомо сомнительном, и не может прийти в согласие с собою. Уилл видел это выражение раньше, — когда лежал в луже собственной крови. Он делает вдох и снова тянет Ганнибала за руку. Затем слышит, как с тихим щелчком приземляется на пол выроненный им жгут. — Ганнибал. Нахмуренные брови распрямляются. Со вздохом Ганнибал медленно вынимает свою руку из его пальцев и на долгое мгновение оставляет Уилла ни с чем. Волна разочарования, следующая за этим разрывом контакта, потрясает, — до тех пор, пока Ганнибал не касается его щеки прикосновением настолько нежным, что это заставляет страдать. Его лицо мерцает, подбородок сердито вздрагивает, глаза темнеют, ожесточаются, — будто это не он секундой назад пережил крах, и Уилл не успевает осознать момент — он всё ещё чертовски заторможен: он едва различает в стороне звук скольжения металла о металл, а затем левая рука Ганнибала вплетается в его волосы на макушке; Уилл улавливает серебристый отблеск, и сразу за этим приходит резкая, оглушающая боль, с которой в его грудь погружается лезвие, безжалостно рассекая плоть. Он ахает от неожиданности, — от внезапного острого приступа страха, что Ганнибал убьёт его сейчас на этом столе, — перережет ему горло, как какой-то свинье, вгонит ему нож прямо в сердце, — вопреки всему, что Уилл видел в его глазах только что; что Уилл наконец-то достал его окончательно, чтобы Ганнибал покончил с ним быстро. Лезвие ударяется о кость. Этот внутренний скрежет почти так же ужасен, как ощущение распиливаемого черепа, и отдаётся отвратительной ноющей зубной болью. Пытаясь задавить в себе крик, Уилл сжимает челюсти так сильно, что почти наверняка мог бы скрошить зубы друг об друга. Только когда первичный ужас проходит, к нему приходит понимание: он жив, и это даже на сотую часть не так больно, как боль от ножа для линолеума, запущенного ему в кишки. Ганнибал отнимает скальпель от его груди, бросает его со звоном на пол, и Уилл не может поверить, что всё закончилось так скоро. Он ещё чувствует, как фантомной болью отзывается старый шрам на животе; он ожидает, что Ганнибал продолжит оставлять на нём новые следы, потому что, как правильно заметил Ганнибал только что: «Человеческие существа чрезвычайно выносливы», и он мог бы захотеть насладиться каждой секундой своей вседозволенности. Уилл облизывает пересохший рот, глотает воздух. Заставляет вернуться себя в текущий момент. Кровь из разреза медленно сочится, сердце продолжает оглушающе стучать в ушах. Он не видит, но знает: Ганнибал добавил шестой разрез там, где давно зажили предыдущие пять, оставив на нём ещё одну зарубку — ещё одну свою метку за ещё один год ожидания. Его лицо вдруг оказывается ближе, его губы — почти рядом. Грудь Уилла неровно сотрясается; они делят на двоих дыхание, и он не в силах оторвать взгляд от его глаз и упустить даже мгновение этой близости. Губы Ганнибала вздрагивают — неуверенно, взволнованно, словно в ожидании чего-то, а затем он просто забирается пальцами в разрез на его груди и разводит края в стороны, — наблюдая за реакцией Уилла жадно, почти мстительно; с одержимостью исследователя упиваясь видом того, как расходятся края раны, и кровь из неё начинает выплёскиваться ещё быстрее, окропляя собой их обоих. Это так чудовищно жестоко и так невыносимо больно, что Уилл не может справиться с криком, который рвётся из него наружу. Он пытал Стива точно так же. — Шш. — Ганнибал крепко зажимает его рот свободной ладонью, и Уилл почти теряет возможность дышать. Ему кажется, он почти теряет сознание. Его крик превращается в болезненный натужный стон. Торс выгибается, силясь уйти от неприкрытого насилия, и на мгновение Уилл чувствует, что его сердце вот-вот остановится. А затем… Он встречает спокойный, ожидающий и полный обещания взгляд Ганнибала, и вдруг ясно видит в его глазах: это надругательство над его телом, это проникновение в него, — в этот момент — это всё равно что акт занятия любовью; Ганнибал — на нём и в нём, они желают друг друга и касаются друг друга, и причиняют друг другу боль, страдают и терпят, дышат одним воздухом, деля на двоих пот, кровь и слёзы, — и всё происходящее — до умопомрачения интимно, чувственно и правильно. Взгляд Ганнибала умоляет: «Просто прими это. Не сопротивляйся. Сдайся мне». Это не капитуляция. Но Уилл сдаётся. Он причинил ему боль, и теперь его очередь принимать последствия. Он взмахивает влажными ресницами и сжимает пальцы в кулаки. Его грудь содрогается в последний раз, а затем он подчиняется. Прижавшись к его щеке губами, Ганнибал отнимает руку от его рта. Из-за неутихающего гула в ушах Уилл лишь отдалённо замечает, когда боль прекращается. Рана яростно пульсирует, грудь покрыта липкой кровяной коркой; она на руках и губах Ганнибала, под его ногтями, на его ладонях, на его оголённых предплечьях; кровь заливает Уиллу грудину и стекает по плечам вниз, пачкая ему шею, волосы, лужей растекаясь под его спиной. Ганнибал прекращает терзать его тело, но не торопится отстраняться, продолжая шумно выдыхать воздух в его распахнутый, задыхающийся рот, — словно ему тоже кажется невыносимым не целовать его. И заставлять его страдать кажется невыносимым тоже. — Просто попроси меня, — срывающимся шёпотом говорит он — вполовину приказывая, вполовину умоляя. Голова Уилла пуста, — это шок, и наркотики, и эйфория, и неодолимая любовь к этому страшному человеку, — Уилл едва ли способен соображать. «Всё, что ты хочешь, Уилл. Всё, что тебе нужно». — Пожалуйста, забери меня отсюда. Ганнибал скользит вдоль его щеки своею, а затем выпрямляется и поочерёдно отсоединяет от него катетеры с чем бы то ни было. С тихим хлопком он извлекает из него мочеприёмник, о котором Уилл предпочитает просто не думать, и перерезает верёвки на его запястьях. Ища утешения, Уилл тут же обнимает себя за плечи неуклюже. Последней Ганнибал расстёгивает пряжку ремня, который удерживал Уилла за горло, и наконец прекращает тесное давление ему на гортань. — Обхвати меня руками за шею, — говорит он, склоняясь над его лицом. Уилл обхватывает — так же, как делал это вечность назад в кухне дома у залива, прежде чем они впервые занялись любовью. Он впивается пальцами в его спину и ощущает укол горя. Его воображение столько раз подсовывало ему фантазии, где Ганнибал отрезает от него очередной кусок; он был так самоуверен, полагая, что Ганнибал никогда не сможет шокировать его, — и всё же, когда ему приходится переживать этот опыт на собственной шкуре, спектр эмоций… потрясает. И, несмотря на это, он думает о том, что, будь у него возможность отыграть назад последние девять месяцев, отменить свой побег, погасить импульс, толкающий его в очередной раз ткнуть тигра подожжённой палкой, — он всё равно поступил бы точно так же. Уилл жмурится и зарывается лицом в чужую шею, когда рука Ганнибала проскальзывает между его спиной и столом и, кутая его в простыню, отрывая от поверхности, поднимает его в воздух. Порез на груди ноет, болит, потираясь о ткань, раздражённо зудит шея там, где её натирал тугой ремешок. Мышцы ощущаются слабыми, безвольными; из-за смены положения кружится голова, и её сложно удержать прямо, и потому он просто устало кладёт её Ганнибалу на плечо. Уилл не чувствует ничего, что находится ниже линии рёбер, не чувствует, как его обхватывают чужие руки, смещаясь вниз по спине. Он выдыхает и думает, что это, наверное, к лучшему.

***

В доме стоят потёмки, на улице сейчас ночь или поздний вечер. Уткнувшись лицом Ганнибалу в шею, оплетя его руками, Уилл жадно вдыхает запах его тела, и пота, и почти невесомый запах его мыла и шампуня для волос. Теряясь и утопая в них, Уилл не смотрит по сторонам, только отсчитывает количество ступеней, которые они преодолевают, — сначала, когда выбираются из подвала, затем — когда поднимаются на второй этаж. Ноги Ганнибала переступают почти бесшумно, ровный мягкий стук его каблуков действует убаюкивающе. Ганнибал толкает дверь спиной и заходит внутрь комнаты. Как и во всём доме, здесь темно. Вынырнув из его шеи, Уилл отмечает огромные окна от пола до потолка во всю стену, закрытые тюлем, но не шторами. Сквозь них на чёрном небе Уилл видит тонкую полоску тусклого месяца, заглядывающего в комнату, чувствует морской бриз, прорывающийся сквозь открытую створку. Уилл различает очертания массивного гардероба и огромной кровати со столбиками, и понимает, что Ганнибал, совсем не мелочась, принёс его в собственную спальню. Это хорошо, — думает Уилл, — едва ли он смог бы спокойно заснуть где-то в другом месте. Ганнибал укладывает его на свою постель аккуратно словно невесту, и Уилл до последнего отказывается выпускать его из своей хватки, цепляясь за его шею, как за спасательный круг. Стоит ему только остаться в одиночестве и ощутить под своей спиной ровную поверхность (мягкую удобную постель, — не холодный твёрдый стол), как потолок над ним приходит в движение. Уилл точно знает, что он не падает, — но тело кричит ему об обратном. Всё вращается и уплывает, и голова снова кружится с удвоенной силой. Он раздосадованно стонет. Ганнибал находит его руку своей. Подносит к губам и целует в ладонь. Поднимается. А затем включает нижний свет над кроватью. Уилл морщится, защищая глаза. Его продолжает штормить, когда, осмелившись наконец-то приподняться на локтях, он делает попытку оглядеться. Здесь пахнет деревом, лесом и немного лаком. Комната теперь видится гораздо больше, чем ему могло показаться вначале. Это, очевидно, загородный дом, оформленный в стиле какого-нибудь нео-рустика: достаточно «дикий» и приземлённый, чтобы он мог понравиться Уиллу, достаточно элегантный и строгий, чтобы соответствовать вкусам Ганнибала. Кровать действительно огромна. Подтягивая себя на подушках выше, ошеломлённый, Уилл делает такой тяжёлый надрывный вдох, словно из него выдрали наживую лёгкие, и следом за ним ещё один, переводя взгляд с созерцания самого себя прямо на Ганнибала, застывшего стоймя перед ним, ожидающего его вердикта. — Сукин ты сын, — меняясь в лице, говорит Уилл оторопело. С ним всё в порядке. С ним всё в порядке. Он цел и едва ли тронут. Ганнибал в очередной раз мастерски обвёл его вокруг пальца, — обманул его как последнего дурака, заставив его поверить, будто он совершил непоправимое!.. Ганнибал обманул его, но с Уиллом всё в порядке! С ним всё в порядке, и, полностью лишённый дара речи, Уилл ещё никогда не чувствовал себя таким живым, таким полным, и не ощущал такой силы в своих руках.