Кроличье сердце

— Чёртов грёбаный лжец, Ганнибал. Тому хватает наглости выглядеть удивлённым. — Я не солгал тебе ни словом, — вскидывая брови, отзывается он притворно-обиженно. Уилл, игнорируя собственную наготу, срывает с себя простыню. Обе его ноги, потерю которых он уже успел оплакать, мирно покоятся на кровати. Возможно, он заметил бы раньше, если бы не был так поглощён своим горем; если бы сам не верил в то, что заслужил их лишиться. Он заметил бы, если бы Ганнибал не проделал всё возможное для того, чтобы оставить его в неведении. На его правом бедре есть длинный, аккуратный шов, и, не в силах себя остановить, Уилл свирепо вцепляется в него пальцами, пренебрегая тем, что от грубости натяжения стежки могут разойтись. Из-за продолжающегося действия наркоза он по-прежнему не чувствует боли. Ганнибал, наблюдая за ним, с укором щёлкает языком. — Пожалуйста, жди здесь, — говорит он и скрывается за дверью, которая, должно быть, ведёт в хозяйскую ванную комнату. Говорит таким менторским, чопорным тоном, словно Уилл сейчас может встать и выйти. (И Уилл так и сделал бы, и хлопнул бы за собой дверью, что, конечно, выглядело бы крайне по-детски, но сумело бы принести ему мелочное минутное удовлетворение). Уилл продолжает сверлить взглядом дверь в ванную, чувствуя, что сейчас просто взорвётся от негодования. Он озирается по сторонам и, замечая тяжёлую латунную прикроватную лампу, целую секунду размышляет о том, чтобы по возвращении Ганнибала избить его ею до полусмерти, но вместо этого только раздражённо вздыхает и остервенело растирает лицо ладонями, призывая себя остыть. Минутой погодя тот возвращается в спальню с тщательно отмытыми руками и подходит к гардеробу, из которого достаёт уже знакомый Уиллу саквояж с медикаментами. Линия его спины и плеч, его движения, мимолётом промелькнувшее выражение его лица, — выглядят такими измождёнными, что гнев Уилла тухнет, не успев толком сформироваться. Уилл хочет схватить его и уложить спать рядом с собой сию же секунду, отложив всё прочее на потом. Он прослеживает каждый его шаг к себе до кровати и то, как затем Ганнибал с щелчком надевает на руки медицинские перчатки, — со звуком, который эхом отдаётся где-то глубоко в животе. — Я введу местный анестетик, — предупреждает тот, прежде чем иголка вонзается Уиллу в грудную мышцу. Тот терпеливо закусывает нижнюю губу. Разрез оказывается глубже, чем ему казалось; разошедшаяся борозда заполнена густым, красным, липким, сквозь толщу которого видны белые просветы жировой ткани. Уилл вспоминает о том, что примерно десятью минутами ранее там, внутри него, в его крови, среди плоти и костей, причиняя ему боль и прощение, находились неумолимые пальцы Ганнибала, и чувствует дрожь щекотки в позвоночнике. Он откидывается обратно на подушки и закрывает глаза в ожидании, когда лекарство подействует. Его дыхание остаётся неровным, поверхностным. Он знает, что Ганнибал продолжает сверлить его глазами, — он чувствует, как его взгляд налипает ему на кожу, чувствует его, как инфекцию, которая расползается по организму и плавит его изнутри, — и упорно пытается игнорировать это. Ганнибал смотрит на него, не скрываясь, и Уилл снова сжимает шов на ноге. — Почему ты передумал? — впивается он в Ганнибала тяжёлым взглядом в ответ. — Я ранил тебя. Я хотел ранить тебя. Я нашёл уязвимое место и ударил прямо по нему. Почему ты передумал ответить мне тем же? Ганнибал прослеживает его движение так жадно и голодно, словно хочет накрыть руку Уилла своей и сделать кожу Уилла своей кожей, сделать его плоть своей плотью, его боль — своей болью (словно он хочет получить его ноги, его живот и его член прямо сейчас, — в своих ладонях, в своём рту, в своём полном и безоговорочном владении). Вместо этого он только смачивает тампон перекисью, чтобы очистить рану на груди. — Самый простой ответ, полагаю, не удовлетворит тебя, — говорит он тихо. Уилл втягивает воздух через зубы, когда Ганнибал дотрагивается до него. — Нам всегда удавалось избегать простых ответов. — Поэтому ты продолжаешь молчать о причине, по которой пошёл на это? — Ты знаешь причину, — выдыхает Уилл. — Ты сказал, что нам придётся на практике узнать о последствиях моего ухода. Мне нужно было знать ответ. Мне нужно было знать, что произойдёт. — Мне нужно было знать, что ты сделаешь со мной, когда почувствуешь себя таким глубоко преданным. — Заведи его и смотри, как он ходит. Жестокий мальчик. — Довольная ухмылка расползается по лицу Ганнибала. — Таким был твой замысел. — Каким был твой замысел? Деловито Ганнибал наклоняется ближе и осматривает порез одновременно клинически-сосредоточенным и обеспокоенным взглядом, — будто это не его рука только что нанесла эту рану. Он ощупывает его, на пробу соединяя края пальцами. Счищает засохшую кровь. Прикладывает дезинфицирующие салфетки. Чистит. Уилл не может оторвать взгляда от его манипуляций, от того, как двигаются его руки, слегка раздражённый тем, что Ганнибал снова его игнорирует. — Той ночью, когда я нашёл тебя в доме Кэмпа, ты объявил ему, что поймал меня, — спустя долгое время говорит тот тихо, не отвлекаясь от работы. Заглядывая в лицо Уилла, он повторяет с нарочитым внушением: — Ты поймал меня. Под его алчущим, тёмным взглядом Уилл, поражённый, чувствует, как внутри него зреет глубокий, благоговейный трепет. — Ты слышал. — Каждое твоё слово. Яростный, восторженный, упивающийся своим триумфом, ты стоял, покрытый кровью, над телом поверженного врага, не зная, что за тобой наблюдают, и был собой больше, чем когда-либо раньше в своей жизни. Я не хотел это потерять. Ох, Уилл помнит пережитый восторг и чувство эйфории, последовавшие за вырванной победой. Которые, впрочем, очень быстро растворились в воздухе, стоило суровой реальности с двойной силой обрушиться на его плечи. Примерно то же самое он чувствовал в ночь убийства Дракона. Пока не сбросил их с утёса вниз. — Мы не одинаковые. Я не тот убийца, каким ты хочешь меня видеть, — вяло огрызается он, утомлённый тем, что ему снова приходится защищаться. Утомлённый разговорами про их разнящиеся аппетиты. — Беделия сказала тебе это? — предполагает Ганнибал, ведя бровью. Уилл морщится. — В Орегоне у меня было достаточно времени, чтобы составить о самом себе исчерпывающее представление. Она назвала это… способностью на праведное насилие. — И ты согласен с ней? Это не помешало тебе убить её вместе со мной, — отсекает Ганнибал со снисходительной улыбкой на лице, пронзая иглой его кожу. Наблюдая за движениями его рук, Уилл думает о том, что в прошлом он всегда находился либо в наркотическом сне, либо был совершенно не в себе, когда Ганнибал производил манипуляции с его ранами. Странное чувство: в трезвом уме наблюдать, как его заботливые пальцы любовно вводят иглу в его кожу, — не ради какого-то садистского замысла, а чтобы позаботиться, — и вместо боли и предощущения скорого кошмара чувствовать только лёгкую нервирующую щекотку. Только его концентрированное внимание. Бесконечную преданность. Любовь. Полчаса назад он был обедом. — Беделия — изворотливая змея, — цедит Уилл, будто это было достаточно веским поводом для того, что они вдвоём сотворили с ней. Надменная, тщеславная стерва, которая была готова наплести что угодно кому угодно, лишь бы выйти сухой из воды. Она пыталась сыграть на его чувстве долга и совести, но отхватила слишком много и проиграла. Её кости, может быть, найдут однажды. — Была. Ганнибал в ответ снова только тихо хмыкает, не прекращая улыбаться краем рта, — той гадкой, снисходительной улыбкой, которая обычно так действует на нервы. Он, должно быть, прямо сейчас считает его ревность — очаровательной, — надменный, тщеславный мудак! — Видишь? — с теплотой говорит он в конце концов. — Значение имеет только полученное удовольствие. — Я не чувствовал никакого удовольствия, убивая тех каннибалов. Это было изматывающе. Мне казалось, я выполняю чью-то чужую работу. — Ты не был связан с ними. Не так, как с последним. Отвечать не требуется, — они оба знают, что Ганнибал попал в цель. Тем не менее, Уилл думает о том, что даже удовлетворение от убийства последнего не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытал, убивая Стива, который, посягнув на него, сделал своё убийство очень личным. Или доктора Дю Морье, — которая примерялась на его место; которая примерялась на место Ганнибала. Которая всегда хотела казаться умнее и ловчее, чем она была, а на деле оказалась достаточно глупа и самоуверенна, чтобы не внять его предупреждению и позволить им прийти за собой. — Без тебя всё просто… померкло и потеряло свой вкус, — сдаётся он на выдохе. Ганнибал приподнимает бровь и говорит беззаботно: — Зная о твоём голоде, с моей стороны было бы крайне невежливо позволить тебе голодать. Он делает ещё один стежок и на этом завершает зашивать рану. — И когда ты созреешь, Уилл, мы найдём, как его утолить, — обещает он уклончиво. — Я терпелив. Я могу подождать. Он не говорит «если», он говорит «когда», и Уилл не хочет спорить. То, к чему они приходят — своего рода негласный компромисс, и он понятия не имеет, как это будет работать. Он только знает, что делать плохо плохим людям — по-прежнему приятно, и потому только награждает Ганнибала многозначительным взглядом, который обещает тому праведный гнев, если он снова сподобится пойти по короткому пути манипуляций. И Уилл знает, что Ганнибал дорожит им достаточно, чтобы даже попытаться. Он вздыхает и по старой привычке он касается своего живота, обводит шрам. — Я осознаю, какое влияние ты на меня оказываешь, как я зависим от тебя, — тихо отзывается он. — Отмеченный тобой так много раз, я больше не могу притворяться, что в силах что-то сделать с этим; что хочу сопротивляться. Я могу только довериться тебе и верить, что… Неровный голос предаёт, вздрагивая и ломаясь. Уилл устало взмахивает ресницами. Что ты не навредишь мне снова; Что ты всегда будешь на моей стороне, как и обещал; Что ты будешь дорожить мной, как я хочу дорожить тобой, — так и остаётся невысказанным. Что ты будешь просто любить меня, и этого будет достаточно. Уилл по собственному замыслу предоставил ему возможность искалечить себя, но Ганнибал не стал. Не смог. Не захотел. — Прямо сейчас я нахожусь в том моменте времени, где доверяю тебе, Ганнибал. Абсолютно, — шепчет он. — Не налажай снова. Не разбей меня. Глаза Ганнибала мерцают в ответ на признание. Тишина затягивается, пока он продолжает старательно накладывать повязку Уиллу на грудь. Уилл готовится к тому, что сейчас, закончив с ним, он нацепит на себя маску деланого равнодушия, приведёт себя и всё здесь в порядок, и под благовидным предлогом оставит его восстанавливать силы в комнате в одиночестве, чтобы самому восстановить пошатанное самообладание, — как он всегда это делает, когда решает, что с него хватит. Но Ганнибал удивляет его. Он не уходит, и только снимает с рук перчатки и бросает их на пол в кучу с остальным мусором. Он долго молчит, очевидно, подбирая слова, а после — спускается вниз на пол и берёт Уилла за руку. От его вида там, на коленях у своих ног, в этой позе подчинения, замирает дыхание. Взгляд Ганнибала, — обжигающий, такой обжигающий каждый раз, — скользит по его обнажённому телу, пытливо сканируя давно изученную карту шрамов. Его руки тёплые, — не горячие, как в недавнем сне, — большие и крепкие, и Уилл так сильно хочет сейчас чувствовать их вес на себе. Ганнибал смачивает губы, и Уилл ощущает намёк на волнительную тяжесть за грудиной и внизу живота. Он хочет язык Ганнибала, хочет его зубы. Он хочет всё, что Ганнибал может ему дать. — Вещи, которые ты делаешь со мной, Уилл… Вещи, которые ты заставляешь меня чувствовать… Несмотря на все свои таланты и потенциал, ты, похоже, сам до сих пор не в полной мере осознаёшь, какое влияние на меня продолжаешь оказывать ты. — Ганнибал колеблется и мягко щёлкает языком. — Сегодня я выяснил, что готов скорее отрезать себе руку, чем обречь тебя на увечье, и что видеть тебя счастливым я хочу больше, чем потакать собственной жажде мщения, — говорит он нежно, и Уилл понимает, что от тяжести в грудной клетке он забыл дышать всё это время. Он собирается открыть рот, сказать, что, если бы Ганнибал до сих пор не был таким скрытным, загадочным мудаком у себя на уме, они смогли бы прийти к некоторому пониманию гораздо, гораздо раньше. Но Ганнибал не позволяет ему вставить и слова. — Я полагал, что, когда придёт время, я смогу упиваться твоей смертью, — говорит он. — Вместо этого я хочу упиваться твоей жизнью и провести с тобой так много дней, как смогу получить. Ни секундой меньше, Уилл. Если ты позволишь мне. — Ожидание ясно читается в его взгляде, и… Что ж. Осторожнее, доктор Лектер, — оторопело думает Уилл, пока его взгляд мечется в поисках знака, перебегая с лица Ганнибала на их сцепленные руки. — Осторожнее, потому что это очень напоминает, будто ты пытаешься сделать мне… — Краска расползается по его щекам, потому что Ганнибал не делает ему предложение, конечно нет. Но это Ганнибал, и то, что он предлагает ему — это что-то большее, что-то бесконечно глубже, и прочнее, и летальнее, и не обязательно предполагает кольцо на пальце. Им требуется несколько секунд, чтобы переварить эту мысль и взять себя в руки. Глаза Ганнибала, полные уязвимости и искренности, блестят. Уилл прочищает горло. Он чувствует, как язык прилипает к нёбу, и потому в ответ только кивает оторопело. — Это «да»? Ох. Попробуй спросить меня ещё раз, как положено, — проносится мысль в голове. Уилл ощущает, как от нетерпеливости у Ганнибала дрожат руки, — и это в самом деле ошеломляет достаточно, чтобы любые насмешки и язвительные комментарии умерли на кончике его языка. — Да. Это «да». Ганнибал испускает вздох, потому что он, кажется, тоже не дышал с тех пор, как начал говорить. Уилл смягчается. — Я не оставлю тебя, — обещает он ещё раз. — Ты больше не потеряешь меня. Ганнибал смотрит на него пытливо, — смотрит, будто до последнего силится найти сомнение в его словах, будто до сих пор не может ему поверить. Но глаза Уилла горят решительностью, без тени страха или колебания; лицо озарено искренней улыбкой, его руки сжимают руки Ганнибала в ответ. — Хорошо, — говорит он, кажется, капитулируя окончательно. — Потому что я не уверен, что смогу справиться с этим снова. В тот момент, когда хмурая складка между его светлых бровей наконец-то разглаживается, Уиллу хочется разрыдаться от облегчения и за затылок притянуть его к себе. — Тебе следует сейчас поспать, — говорит Ганнибал, собираясь подняться на ноги. Уилл обхватывает его за руку, не позволяя уйти. Он знает, что Ганнибал, вероятно прав; его глаза закрываются от измождённости. Ему нужно отдохнуть, переспать хотя бы остаток этой ночи нормальным, здоровым сном. Однако он только тихо фыркает в ответ и качает головой. Он по-прежнему зверски хочет пить (и закурить, да, закурить, — определённо). — Мне нужна какая-нибудь одежда, — ворчит Уилл, ищуще оглядываясь по сторонам. — И сейчас я хочу, чтобы ты накормил меня.

***

Он отметает предложение Ганнибала получить «завтрак в постель», точно зная, что действительно скорее отключится, чем дождётся его возвращения, но с благодарностью принимает его халат (чёрный, из шёлка, в традиционном японском стиле — с журавлями и цветущими ветками сакуры, и такой чертовски приятный к его раздражённой коже), который Ганнибал снимает со спинки кресла и услужливо помогает ему надеть на себя и завязать пояс. Уилл ловит себя на мысли, что служение Ганнибала — одна из самых приятных вещей на свете. К тому же Уилл просто очень сильно хочет выбраться из кровати. Ему нужно… Ему нужно пройтись, осмотреться, почувствовать себя… осознать себя в своём теле. Он слышит, как суетливо бьётся сердце в собственной груди, и просто хочет разогнать эту нервную энергию. Чувствительность начинает возвращаться к его ногам медленно, и без чужой помощи он не может даже самостоятельно подняться с кровати. Поэтому он виснет на подставленном Ганнибалом плече, ощущая, как струится через того удовольствие, и вдвоём, шаг за шагом, спускаясь по лестнице, они преодолевают расстояние до кухни. Он изучает окружение пытливо, отмечая, что для временного пристанища дом выглядит слишком жилым. Он совсем не такой вычурный и мрачный, как дом Ганнибала в Балтиморе, — который скорее напоминал музей антиквариата напополам с фамильным склепом, чем жилое помещение, не такой современный, как вашингтонская квартира, и не такой безликий, как дом у залива в Беллингхеме. Здесь же, среди светлых стен, натурального дерева и камня, среди ламп с тёплым светом и мягких кресел, ковров и шкур животных, высоких книжных стеллажей и потрескивающего тихим огнём камина, картин, гравюр, нарисованных рукой Ганнибала, и ещё примерно десятков мелочей на полках (вроде причудливых тяжёлых подсвечников, и больших вазонов с сухими цветами и ветками), — чувствуется жизнь. Но самое главное: запах, который кричит о том, что жильё обитаемо уже долгое время. — Это твой дом, или?.. — Это мой дом. — Где он находится? — В окрестностях Валенсии. — Испания? Нам пришлось бы провести в дороге всю ночь. — Уилл ощутимо напрягается, бросая на него недоверчивый взгляд, но Ганнибал, кажется, ничуть не обеспокоен и не смущён его открытием. Они заходят на просторную кухню, и Ганнибал помогает Уиллу забраться на один из высоких стульев, стоящих около широкого барного стола, выпиленного из цельного массива дерева и соединённого с кухонным островом. Оставив его изучать помещение, Ганнибал уходит и возвращается со стаканом воды. К тому моменту, как Уилл заканчивает его осушать, Ганнибал уже вовсю увлечён работой. Он включает на прогрев духовку, ставит греться чайник. Тихо бренчит посудой, извлекая нужную сковороду из шкафа. Достаёт из холодильника отварной картофель, яйца, молоко, сливочное масло. — Я не привередлив, знаешь. — Уилл прочищает горло, наблюдая за ним. Руки Ганнибала тем временем продолжают нарезать, разбивать, смешивать, приправлять специями. — У тебя наверняка есть что-то, что можно просто разогреть. — Не на пустой желудок, — только отвечает тот. И затем вскидывает бровь: — О чём ты на самом деле хочешь меня спросить, Уилл? — Как долго я пролежал без сознания? Ганнибал смотрит на наручные часы. — Сейчас три часа ночи. Немногим меньше суток. — Накрыв крышкой омлет, он с аккуратным хлопком дверцы отправляет его в духовку и принимается разливать из заварника травяной чай по чашкам. Он держится, но Уилл видит усталость в каждом взмахе его рук. Десять-двенадцать часов Ганнибал вёз его безвольное тело в машине, размышляя о… размышляя о том, как накажет его по приезде. Обдумывал меню, перебирал в голове рисунок за рисунком, рецепт за рецептом, составлял список недостающих ингредиентов и необходимых покупок. И, конечно, сожалел, что до этого дошло. Он привёз его сюда, в свой дом, в котором жил месяцами, и привёл его в порядок, — искупал его в ванне, не оставив на нём ни следа вчерашней грязи, отмыв тщательно его волосы, обработал ему раны, вправил руку. Возможно, он уложил его в свою кровать наверху, — потому что просто не мог отказать себе в этом соблазне; возможно, он даже позволил себе прилечь рядом, — потому что знал, что этот раз может оказаться последним: быть так близко, вдыхать его запах, обнимать его, касаться его кожи своими губами. Может быть, в какой-то момент Уилл начал просыпаться, реагируя на его голос и прикосновения, и, разбережённый наркотическими снами, искал близкого контакта с тем, по ком столько времени тосковал так сильно. Ганнибал мог позволить ему проснуться, оставить всё, как есть, — но вместо этого он только обновил дозу снотворного. А затем отнёс его в подвал. Уложил и закрепил как следует, и подготовил всё необходимое, чтобы осуществить свой замысел, — сделать так, чтобы Уилл больше никогда не смог покинуть его. Он разговаривал с ним; делился сокровенным; сетовал на обстоятельства. Он наложил жгут, обработал кожу и, лелея в своём уме мысль о праведном возмездии за причинённую ему боль, начал резать. А затем его рука дрогнула. Уилл поглощён этими мыслями, — он весь в них, переживая этот опыт внутри себя, кажется, снова и снова, и не замечает, как тихо становится на кухне. Невидяще и отвлечённо его взгляд скользит по периметру, пока не останавливается намертво прикованным к большой двойной стеклянной двери, ведущей на задний двор, через которую можно увидеть сад и небольшой бассейн с ночной подсветкой. — С третьего этажа вид отсюда ещё лучше, — соблазнительным вкрадчивым шёпотом у самого уха звучит голос Ганнибала, вдруг оказавшегося за спиной. — Весь город, как на ладони, а на горизонте — Средиземное море. — Его тёплые ладони ложатся Уиллу на плечи, дыхание щекочет шею. Уилл почти вздрагивает, но слишком быстро сдаётся желанию откинуться назад и прижаться спиной к его груди. Шёлковый халат такой тонкий, что Уилл чувствует каждый изгиб и каждую напряжённую мышцу его груди и рук. — Мы останемся здесь? — Мы можем остаться. Уилл думает, что ему нравится здесь. Что-то, — что-то за окном, — он пока сам ещё не понял, что именно, — отвлекает его внимание. Его взгляд блуждает по огороженной территории, пока вдруг не падает на вещь, которая совершенно точно не вписывается в ансамбль этого места. Уилл даже трёт лицо на случай, если, вдруг, его уставшее зрение решило его обмануть. Он моргает, но видение никуда не исчезает. — Ганнибал, — зовёт он его неуверенно, — здесь что, есть собака? К его удивлению, тот только спрашивает: — Хочешь взглянуть? — Ты знаешь, что да, — растерянно выдыхает Уилл, обводя взглядом добротную собачью будку у дальней изгороди и лежак, лежащий на крыльце совсем рядом. Потому что даже мысль об этом кажется невероятной. Час назад он готовился стать обедом, а теперь он узнаёт, что Ганнибал завёл в доме, — в доме, в котором он живёт один и владеет уже очень давно, — собаку. Это невероятно. Невероятно. Разумно полагая, что псу едва ли будет позволено зайти на кухню Ганнибала, Уилл почти уверен, что тот предложит ему пройти вместе с собой на улицу. Вместо этого Ганнибал, проследив ладонями линию его плеч, отстраняется, подходит к дверям и, распахивая их, используя пальцы, коротко свистит. Уилл, придерживая себя за столешницу, медленно сползает со стула. За фигурой Ганнибала ему не видно пса — до тех пор, пока тот не утыкается чёрным носом ему в колени, а потом, цокая когтями по плитке, не просачивается между его ног в кухню. — Уинстон. Взгляд лихорадочно соскальзывает с пса у своих ног на лицо Ганнибала и обратно. Увидев его, Уинстон радостно лает; его мех золотится в свете кухонных ламп, его пушистый рыжий хвост возбуждённо виляет из стороны в сторону, и Уилл позволяет своим коленям подкоситься, чтобы упасть на пол к своей собаке. Его лицо озаряется широкой, радостной улыбкой, которую он не смог бы контролировать, даже если бы захотел. Уилл чешет его за ушами и за шею, зарывается пальцами в густую шерсть на его боках, и утыкается носом в холку. Уилл чувствует себя таким счастливым, что в глазах от счастья начинает собираться влага. Этот ужасный, ужасный человек! Ему понадобилось превратить жизнь Уилла в ад, чтобы привести его в этот дом. Он поднимает на Ганнибала полный сокровенного трепета, благоговеющий взгляд. — Ты украл мою собаку? В ответ на такое непристойное предположение тот притворно-удивлённо округляет глаза. — Я связался с людьми, которые нашли людей, которые были весьма любезны, чтобы забрать его из приюта и обеспечить его должным уходом до тех пор, пока я не смог перевезти его к себе, — говорит Ганнибал, возвращаясь обратно вглубь кухни. Он прислоняется задом к мойке и прячет руки в карманы. — Уинстон попал в приют? — ещё более растерянно переспрашивает Уилл, очерчивая его лицо взглядом. — Твоя жена оставила почти всех ваших собак на попечение Вёрджеров, когда уехала из Марафона. Слишком много информации, которую так и подмывает тут же уточнить. — Ты продолжаешь следить за ними? Стой, нет, не хочу знать, откуда тебе это известно, — качает Уилл головой. — Тебе в самом деле пора прекращать называть её моей женой. Он, пожалуй, ожидает какой-нибудь высокопарной колкости в ответ, насмешливого комментария, просто чего-нибудь, — потому что, о, господи, Ганнибал только что вернул ему его собаку, которую Уилл больше никогда не надеялся увидеть! — но вместо этого тот тихим и неподвижным остаётся просто стоять у раковины и наблюдать за ним с совершенно непроницаемым лицом, ощупывая его хоть и приязненным, но таким цепким и пытливым взглядом. Словно это не он только что одарил Уилла подарком, в реальность которого Уилл до сих пор может с трудом поверить. Словно Уилл не знает, какая на самом деле уязвимость может скрываться за подобной непроницаемостью. Словно это не Ганнибал собирался казнить его часом назад в своём подвале. В тот момент, когда их взгляды наконец пересекаются, дыхание Уилла сбивается, когда он вдруг вспоминает. Уинстон, поскуливая, по-прежнему продолжает тыкаться в него носом и вилять хвостом, когда Уилл, опираясь о стол, помогает себе подняться на ноги. Этот молчаливый диалог между ним и Ганнибалом заставляет зашевелиться каждый волосок на его теле. Неприятный зуд касается его лопаток, и на один короткий миг он успевает подумать о том, что… что сейчас его должно было бы накрыть волна ужаса; что своим позвоночником он уже давно должен был почувствовать дыхание страха; что в воздухе над ними должно было вовсю кружить липкое ощущение беды, волнуя фантазию, оживляя видения, играя с его чрезвычайно буйным воображением самым злым образом. Он должен слышать тихий голос внутри своей головы, не нашёптывающий ему, — кричащий, — быть настороже, закрыть своего пса собой, встать между ним и Ганнибалом… не позволить ему… не позволить ему снова… Потому что Ганнибал, — он уже проделывал с ним это раньше, — он дарил ему надежду, чтобы потом… Уилл морщится. Неприятный зуд, коснувшийся было, его лопаток и исчезает бесследно. Мысли приходят и проносятся сквозь него. Все эти фантазии, — они больше не имеют права на существование, — понимает он вдруг ясно и отчётливо, — они не определяют его. И не определяют Ганнибала тоже. Они больше не имеют никакой власти над ним. Возможно, отпечаток чего-то всё же успевает отразиться в его глазах. Или это просто Ганнибал, который продолжает оставаться собой, несмотря ни на что, и делать то, что он делает всегда, и с прожорливым любопытством ожидать от него… реакции. Решения. Заинтригованный, Ганнибал смотрит на него с откровенным вызовом, исследует его, испытывает его, выжидает. Выжидает, — побежит он, или будет драться, или просто замрёт, как замирал всегда, оставив следующий ход за Ганнибалом, который, кажется, всегда обладал не только способностью, но и желанием, сделать из плохой ситуации ещё худшую. Ганнибал медленно, по-птичьи наклоняет на бок голову и смотрит так, будто точно знает, о чём Уилл вспоминает и думает прямо сейчас. Уилл успокаивающе зарывается пальцами Уинстону в мех, проводит ладонью между его ушей. Всё, что затем он делает, — отрывается от стола и, не обращая внимания на неустойчивость собственных ног, решительно сокращает расстояние до раковины. Он берёт лицо Ганнибала в ладони и затягивает его в чувственный, требовательный, долгий поцелуй, — отдавая в нём всего себя; забирая у Ганнибала всё, что он может у него забрать. Потому что в этот раз он сведущ о других методах воздействия. И он намерен воспользоваться каждым из них. В конце концов при должном упорстве даже самую агрессивную и недоверчивую собаку можно приручить заботой и любовью. Упорства оказалось достаточно у обоих. Любви… Любви хватит, чтобы сжечь ещё не одну церковь. Уилл вцепляется в волосы Ганнибала пальцами. Он кусает его губы, и лижет, и сосёт, и целует его так, как никого и никогда не целовал прежде, не зная, как прерваться — со всей скопившейся в нём за месяцы разлуки страстью, и нуждой, и желанием. Уилл захватывает его рот и не отпускает до тех пор, пока от напряжения у них не устают челюсти и не начинают зудеть нежная искусанная плоть; пока своим напором он не разоряет Ганнибала на первый стон безоговорочной капитуляции; пока они оба не начинают задыхаться. Руки Ганнибала сминают его спину и скользят по тонкой ткани вниз, бессознательно освобождая Уилла от халата, оголяя ему плечи, грудь, и находят себе пристанище ещё ниже, — на ягодицах, почти вульгарно притискивая Уилла к себе, — одна пульсирующая плоть к другой, — желая присвоить его, отметить его, смять, одержимо. Ноги Уилла почти перестают держать его вертикально. Ошеломлённый этим оглушающим контактом, требующим высвобождения этой скопившейся энергии, этого напряжения, он бездыханно стонет в чужой рот. Отстраняясь, он утыкается носом Ганнибалу в шею, вдыхает и выдыхает запах его кожи, запах дома. Его запах. Всё, что ему нужно — здесь. Единственный человек, который имеет для него значение — здесь, рядом с ним. Этот человек крепко держит его и будет держать его до самого конца, и пойдёт на всё ради него. Уилл сделал бы то же самое. — Спасибо. Сердце Ганнибала под его виском бьётся так неровно, пропуская удары. — Спасибо тебе. Вместо ответа Уилл только чувствует, как руки Ганнибала ещё крепче прижимают его к себе. Отсчитав двадцать минут, на духовке звенит таймер.

***

***

***

Он просыпается c тем редким чувством спокойствия и умиротворения, которых он не знал, кажется, никогда. Он просыпается, лёжа на спине, распластавшись по кровати от жары. Простыня прикрывает разве что только пах крайне деликатно и правую ногу; левая — согнута в колене и почти порнографично сдвинута в сторону. Он просыпается от ощущения интенсивного чужого взгляда на себе, — ещё не встречаясь с ним, но чувствуя горячечно, как под этим взглядом внизу живота начинает завязываться тугой узел возбуждения. Он наощупь находит чужую руку, переплетается с ней пальцами, слышит чужой тихий выдох. Мышцы сладко поют от приятной судороги. Воздух, несмотря на подступающую жару, ещё по-утреннему свежий, напитанный солнечными лучами, запахом каких-то цветов и древесины, и Уиллу нравится думать, что так может пахнуть счастье, которое всегда казалось ему недосягаемым. Он потягивается и тихо стонет от тянущей в каждой мышце боли. Медленно он открывает глаза. Новый день в самом разгаре, шторы собраны, комната залита ярким солнечным светом. — Ты пялишься, — говорит Уилл, поворачиваясь к Ганнибалу, щуря один глаз в насмешке. Тот лежит на боку, подогнув руку под голову, и смотрит на него пристально, с огнём во взгляде, любуясь, обожая; лучики морщинок собираются в уголках его темнеющих глаз, рот расплывается в нежной, бесстыжей улыбке. Уилл ловит его с поличным, но тот, конечно, не зная стыда, продолжает откровенно глазеть дальше. Уилл моргает несколько раз, щурясь от яркого света из окна позади. Он пытливо обводит взглядом чужие контуры, будто не может до конца поверить, что это действительно происходит, что этот Ганнибал — настоящий, а не дымка его спятившего воображения, что они до сих пор не убили друг друга, что они заснули сегодня ночью в одной постели, стоило их головам коснуться подушки, и проснулись рядом. Уилл прослеживает его оголённое плечо и широкую грудь, его шею, острый угол челюсти и небрежно растрёпанные песочно-пепельные волосы; пристально изучает каждый мелкий синяк, каждую мелкую ссадину на его лице, которые остались там его стараниями две ночи назад. Остановив взгляд на его капризных расслабленных губах, Уилл не отказывает себе: протягивает руку и касается их пальцами. Ганнибал позволяет ему, а затем ловит его за кисть и целует вначале кончики его пальцев нежно, а после — разворачивает руку и целует основание его ладони. Дыхание Уилла сбивается. — Что тебе снилось, красивый мальчик? — голос Ганнибала низкий, густой, волнующий. Уилл сконфуженно хмурит лоб, задумываясь. — Ничего, — говорит он, пытаясь выяснить, что он чувствует от этого открытия. В конце концов он просто улыбается, понимая, что у него больше нет необходимости врать и увиливать, и ему этого даже больше не хочется. Голодный взгляд и крепкие пальцы Ганнибала вокруг запястья будят волнующие фантазии. — Возможно, — почти безотчётно он качает бёдрами, — это было что-то очень приятное. Томясь в этой солнечной неге, рассматривая такое влюблённое лицо Ганнибала и греясь в лучах его обожания, он вдруг думает о том, как сильно он усложнил им обоим жизнь одним импульсивным, необдуманным действием. Сколько времени они потратили впустую. Сколько нервов друг другу истрепали. Сколько боли причинили. Сколько выпили крови. И да, конечно, Ганнибал не последний, кто приложил к этому руку, и всё это было не зря, учитывая, к чему они в итоге пришли и чего достигли, но… Должно быть, печаль как-то налипает на его лицо. Уилл прогоняет её прочь, прикрывая глаза. Он чувствует, как проседает рядом матрас, когда Ганнибал сдвигается ближе: прижимается к его боку, касается его живота большой тёплой ладонью, оставляет поцелуй на его плече. — Никогда не жалей о том, что ты не в силах исправить. — Как ты не жалеешь. — Как я могу? Ведь по итогу я оказался здесь. И теперь ты здесь тоже — рядом со мной. Пальцы Ганнибала убирают непослушные пряди волос со лба Уилла, большой палец рисует черту над бровью — поверх старого, ставшего едва заметным, шрама. Он улыбается так тепло, и в его глазах столько любви и нежности. Слишком сладко. Слишком далеко от всего, что Уилл знает. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он думает о том, что, может быть, он просто спит до сих пор. Но он не спит. Всё это — наяву. Уилл судорожно выдыхает. Медленно вдыхает. Ганнибал касается его губ поцелуем. Сейчас позднее утро. Он находится в окрестностях Валенсии, Испания. Его зовут Уилл Грэм, и Ганнибал Лектер желает его так глубоко, основательно и опустошающе, что готов отрубить себе собственную руку, если Уилл того пожелает. Уилл перекатывается, подминая Ганнибала под собой, и седлает его бёдра, сжимая их коленями. — Я приготовил завтрак. — Который определённо может подождать. Заведя руки Ганнибала тому за голову, Уилл скользит большими пальцами по шрамам на его запястьях, сжимает их крепко, почти растягиваясь поверх него. Воздух вибрирует между ними; он чувствует восторг Ганнибала, как свой собственный, его неумолкающее любопытство, его желание; — удвоенные, эти чувства буквально кружат голову. Он думает о том, что, если бы он только захотел, Ганнибал позволил бы ему взять себя на этой кровати прямо сейчас. Он рассматривает эту идею слишком тщательно, и пока откладывает её в сторону, чтобы обязательно вернуться к ней позже. Уилл целует его игриво, медленно, почти не касаясь его губ своими, — и, когда тот отзывается тихим разгорячённым вздохом, Уилл отстраняется и нарочито-вульгарно потирается задницей о его пах: так очевидно дразня и провоцируя. Член Ганнибала давно и очень красноречиво твёрд, истекает смазкой сквозь тонкие шёлковые боксеры и требовательно пульсирует прямо напротив его отверстия. Такой Ганнибал — сильный и нежный одновременно, податливый и жадный, нуждающийся в нём и во всём, что Уилл может ему дать… — Уилл… Ох, и Уилл просто… — Чёрт, о, чёрт… Я хочу… — с раздражением рычит он в чужой рот, понимая, что взял на себя слишком много и сейчас он не в том состоянии, чтобы справиться с их проблемой самостоятельно. — Мне нужно… Чёрт, пожалуйста, просто… Хочу тебя внутри. Стоит этим словам сорваться в пространство, и Уилл снова обнаруживает себя лежащим на лопатках. Ганнибал, оказавшись между его распростёртых ног и, глядя ему прямо в глаза, хищно облизнув свою ладонь, обнимает рукой его член и долгим, медленным движением проводит вверх и вниз по стволу, заставляя тело Уилла выгнуться дугой от удовольствия. Он, должно быть, держал лубрикант где-то поблизости, потому что в следующий момент он щедро плещет смазку себе в руку и вторгается внутрь сразу двумя пальцами, — осторожно, но непреклонно раздвигая нежные стенки. — Такой узкий, Уилл, такой тугой, — мурлычет Ганнибал, закусив губу. Его лицо расплывается в довольной улыбке, когда, провернув запястьем, ему удаётся извлечь из Уилла первый громкий стон. Ноги того безвольно разъезжаются в стороны ещё шире, открывая лучший доступ. — Ох, только взгляни на себя, дорогой… И за очередным сладким спазмом Уилл пытается прийти к решению, стоит ли ему съязвить или исповедоваться, потому что… Потому что, да, он узкий и тугой, и он вовсе не берёг себя, он просто… Он просто не нуждался ни в каком грёбаном суррогате. И как насчёт самого Ганнибала, чёрт бы его побрал? Может быть, тот лиссабонский шеф состоял с ним в более тесных отношениях, нежели был просто «его дорогим другом»? может, они… Что, если они… Они?.. Чёрт, они никогда не договаривались об эксклюзивности в их отношениях, — в этом просто никогда не было необходимости, а потом он вдруг исчез на девять месяцев, и… Он, по правде, не имеет ни малейшего понятия относительно сексуальных аппетитов Ганнибала: это всегда казалось закрытой территорией; всё время своего знакомства они вообще предпочитали избегать обсуждения чьих-либо сексуальных аппетитов, как огня, чтобы не ступить на запретные земли. Но Ганнибал недолго сомневался, прежде чем уложить Алану в постель или увезти с собой в Париж Беделию вместо него, и один бог знает, где и с кем он пропадал, пока Уилл пропадал в своём самопознании… Неожиданно-острая ревность вдруг прожигает его изнутри. — Ты слишком громко думаешь, — говорит Ганнибал, касаясь его живота, поймав его гневный, заплывший от похоти взгляд, своим. — Оставайся со мной. — Ты так же обходителен со всеми своими партнёрами? — Продолжай и дальше думать о чём-то отвлечённом, и я сделаю так, что ты не сможешь думать ни о чём вообще. …Так что, да, конечно, гедонист вроде Ганнибала определённо должен был трахнуть кого-то за месяцы его отсутствия. Господи, он же как самка богомола почти наверняка сжирал их сразу после… Любая связная мысль окончательно выветривается из его головы, когда к ласково кружащим поверх простаты пальцам добавляются влажные губы на члене. Неожиданное прикосновение зубов к нежной коже уздечки доводит почти до истерики. Мышцы живота напрягаются и затем снова расслабляются, когда Уилл вспоминает о необходимости дышать. Пальцы внутри него раздвигаются ножницами. — Я долго не продержусь, знаешь, если ты продолжишь в том же духе, — предупреждает он напряжённо и, противореча собственным словам, качает бёдрами, насаживаясь ещё глубже. С беспечной усмешкой на лице Ганнибал только наблюдает за ним, за его извивающимся телом, его закатывающимися глазами, румянцем и тем, как волосы Уилла рассыпаются по его собственной подушке, когда в экстазе тот запрокидывает назад голову, — и Уиллу нравится это, — нравится, когда Ганнибал смотрит на него и видит его таким распадающимся на части от действия своих рук. — Что я могу сказать? — бормочет Ганнибал в его кожу, и Уилл снова слышит шум, с которым тот втягивает через нос воздух, наполненный его запахом. — Тебя очень приятно касаться, Уилл. Ты так отзывчив, что трудно устоять. И только от тебя у меня захватывает дух. Румянец ещё больше приливает к щекам и груди Уилла. — Мне нравится, когда ты меня касаешься. И мне нравится, когда ты смотришь. Глаза Ганнибала становятся почти чёрными. Он обводит лицо Уилла долгим проникновенным взглядом, а затем извлекает пальцы из него наружу, — для того, чтобы заведомо демонстративно плеснуть на них ещё смазки, делая их ещё более влажными и скользкими, — и следом вставить уже три из них. Затем четыре. — Полагаю, это значит, что нам очень повезло найти друг друга, Уилл. Натяжение такое томное и такое оглушающее, что, когда оно наваливается в полную силу, Уилл захлёбывается воздухом. Слишком быстро. Слишком интенсивно. И в то же самое время так невыносимо медленно и мучительно… Его тело горит в агонии, и он распадается, и распадается… И ему так сильно нужно больше. Лихорадочным бредом Уилл думает о том, что однажды, — однажды, — не сегодня и не прямо сейчас, — он хочет получить в себе их все — все его пальцы, хочет чувствовать в себе руки Ганнибала так глубоко и так полно, как это возможно, потому что, ох чёрт, ох чёрт, он мечтал о них: о его больших сильных руках внутри себя, покрытых маслом, скользящих так основательно и неотвратимо — внутрь и наружу, открывающих, изучающих и ласкающих его, — с увлечением, с голодом, с любовью, — и для этого Ганнибалу не нужно будет ни резать, ни калечить его, ни убивать его. Он может взять его. Он может взять его. — О, Уилл, — вдохновлённо мурлычет Ганнибал, и Уилла окатывает раскалённой волной жара, потому что, кажется, он снова выболтал вслух то, чего говорить не собирался. — Всё что тебе нужно сделать, — это только попросить. И член Уилла в ответ на этот восторженный тон истекает ещё одной мощной порцией предэякулята ему на живот, — которую Ганнибал, наклонившись, широко слизывает языком. Чёрт. Чёрт. Он мокнет только от одного его хищного вида на себе и кончит, кажется, только от ещё одного его прикосновения. К этому моменту Уилл уже так отчаянно хочет его внутри, что почти готов рыдать. Его тело слишком отзывчиво, слишком голодно, — гораздо сильнее, чем он мог от себя ожидать. Утомлённое недавней дозой наркотиков и годами скверного образа жизни, постоянными самокопаниями и поисками чего-то, что наделило бы смыслом его существование, стрессом, ответственностью, которую он сам на себя возложил, насилием, которому он был не в силах противостоять, совсем недавними околосмертными переживаниями, внезапно оказавшимися слишком близкими и слишком реальными, и постепенной утратой самого себя (в каждом из смыслов), долгой разлукой и лавиной очередных откровений, — оно живёт будто отдельно от него, нуждаясь в ласке, и поклонении, и готовое брать, брать и брать всё, абсолютно всё, что ему дают, и требовать ещё больше. — Пожалуйста, пожалуйста… Он ловит Ганнибала за подбородок и настойчиво тянет его к себе, одними только чувственно приоткрытыми губами уговаривая его поцеловать себя. Ганнибал не целует, — только с искрой любопытства зависает в миллиметре от его рта и ждёт, из-под ресниц продолжая наблюдать за его бессвязными стенаниями. Уилл должен бы чувствовать стыд — от того, что позволяет себе быть таким нуждающимся, от того, что позволяет Ганнибалу быть таким властным и контролирующим. Но он не чувствует. Он в грёбаном восторге. Поэтому он обхватывает лицо Ганнибала обеими руками, вытягивает шею вверх и крепко целует его сам. А затем, воспользовавшись ситуацией, снова перекатывает их и, оказавшись сверху — уже порядком растянутый, смазанный и готовый, со стоном опускается на его член, не обращая внимания на влагу в глазах. — Уилл… — окутанный жаром его тела, Ганнибал шумно втягивает воздух через зубы, и в этот редкий момент он кажется потерянным. Уилл принимает его внутрь до самого основания, заглатывает жадно, а затем сжимает его, и, повторяя его имя, Ганнибал издаёт такой чувственный звук, что Уилл не может с собой справится, и, распираемый изнутри Ганнибалом и своими собственными чувствами, целует его снова, вылизывая его рот так яростно, словно через этот поцелуй он собирается выпить из него саму душу. Он как раз заканчивает привыкать к глубокой наполненности, когда Ганнибал собственнически сминает в ладонях его ягодицы, призывая начать двигаться. С тихим протяжным стоном Уилл медленно приподнимается и снова опускается. О-ох. Он так полон. — Я так скучал по тебе… Ох, я так сильно скучал по тебе… Его бёдра дрожат. Он касается своего живота в отчаянном желании почувствовать Ганнибала сквозь толщу плоти внутри себя. — Уилл, — стонет Ганнибал и целует его снова, и, продолжая раскачаться, Уиллу хочется плакать от всей той нежности и общности намерений, окутывающей их сейчас. — О, Уилл… — Приятно знать, что из всех слов на всех языках, которые ты знаешь, сейчас ты в состоянии вспомнить только моё имя. Глаза Ганнибала мерцают, и скулы приятно краснеют от волнения. — Один только вид тебя вызывает привыкание. Лишает воли. Вверх и вниз Уилл продолжает двигаться; комната наполняется шумным дыханием и звуком тихих влажных шлепков кожи о кожу. Он ловит Ганнибала за руку и опускает её поверх спрятанного под пластырем свежего шва на бедре. Понимая его без слов, Ганнибал сжимает ладонь и надавливает, отправляя по нервным окончаниям ранящие, но такие приятные импульсы боли. Уилл стонет. Вероятно, он всё же мазохист. Немного. Приподнявшись, Ганнибал языком размашисто проходится по его соску, а в следующий момент засасывает его в рот и смыкает зубы, оставляя после на бледной груди яркий лиловый синяк. Уилл шипит и сжимает собственный член в кулаке. Он запрокидывает назад голову, уже зная, что будет выглядеть откровенно рисующимся. Несколько капель пота стекают вниз по его шее и груди, и, приоткрывая глаза, Уилл видит, как голодно Ганнибал прослеживает их путь, пока те не теряются в паховых волосах. Ганнибал кажется настолько поглощённым им, его взгляд такой осязаемый, что, Уилл знает точно: появись у Ганнибала шанс, он набросился бы на него в ту же секунду. Уилл облизывает пересохший рот; сглатывает. Протянув руку, он касается губ Ганнибала большим пальцем и проникает им внутрь. — Я никогда не собирался лишать тебя воли, — говорит он, скользя подушечкой по его неровным острым зубам. — Для этого мне слишком нравится смотреть, как ты используешь свои клыки и руки. Уилл поднимается и опускается на нём ещё раз, останавливается, замирает совсем, сжимает в себе так сильно, что Ганнибал нетерпеливо шипит. Его член, похороненный глубоко внутри, волнующе пульсирует, растягивая и без того напряжённую горячую плоть вокруг себя. Скользнув языком по кончику большого пальца в своём рту, он почти рычит разочарованно, потому что то, на что Уилл обрекает его прямо сейчас — особо изощрённая, медленная и сладкая пытка. Уилл наклоняется ниже, зарывается пальцами Ганнибалу в волосы, стягивая их болезненно, царапая короткими ногтями изгибы его черепа, и зубами прихватывает кожу на его подбородке. — Покажи мне их в действии, Ганнибал, — шепчет он прямиком в его ушную раковину. Он не видит, как сужаются чужие глаза. Уилл ставит губами отметку под его челюстью, и уже в следующий момент Ганнибал оказывается на нём сверху, — накрывая собой, вминая в матрас и распластывая по простыням. Забросив ноги Уилла себе на плечи, сложив его пополам, Ганнибал снова толкается внутрь, и, Господи Боже, это так глубоко. Уилл давится воздухом. Ганнибал пытливо проводит ладонью по его доступному боку, сжимает и тянет второй сосок. Толкаясь, он прижимается поцелуем к губам Уилла почти целомудренно, и затем кусает, и кладёт руку ему на горло, — не сдавливая, но просто заставляя его почувствовать всю тяжесть и широту своей ладони, и Уилл думает, что, вот так, находясь лицом к лицу друг к другу, глядя глаза в глаза, — чувствовать его, — поверх себя, внутри себя, быть окружённым им со всех сторон; позволять ему чувствовать себя, — изнутри и снаружи, позволять ему ловить и контролировать своё дыхание, ток крови, биение сердца, плавиться под жаром его тела, окружать его своим, любить его и быть любимым им, и доверять ему, — всё равно что вернуться в родной дом после долгих лет бесплодных скитаний. — Я люблю тебя, — выдыхает Уилл, сжимаясь вокруг его твёрдого, пульсирующего члена; принимая его в себя жадно, откровенно; распахивая рот в стоне, когда с каждым новым толчком и каждым новым вдохом пустота внутри него всё больше заполняется любовью. Грудная клетка кажется слишком малой для его колотящегося сердца. Рука Ганнибала продолжает тяжестью лежать на его шее. Он не душит его, но Уилл всё равно чувствует, что не может дышать. Он теряет себя — в его глазах, в его дыхании, в его руках и всех тех вещах, что Ганнибал продолжает делать с ним, и задыхается от собственных и от чужих чувств. По щекам катятся горячие слёзы, и Ганнибал жадно слизывает их с его лица. — Я твой, Уилл, — шепчет он в его шею, опаляя его жарким дыханием, оставляя синяк за синяком на коже, ни на секунду не прекращая совершать медленные, глубокие движения бёдрами. — Я твой. Я люблю тебя. Всем собой. Всегда, Уилл. — Хорошо. Хорошо… — Горло Уилла сокращается под чужой рукой, кожа пылает, и его грудная клетка дрожит, когда он сглатывает образовавшийся ком. — Хорошо. Не забывай об этом. Потому что если ты снова посмеешь во мне усомниться, я… Он чувствует тот момент, когда дыхание Ганнибала становится тяжелее, заполошнее. Прорычав что-то неразборчивое, Ганнибал выскальзывает из него прочь, а в следующую секунду переворачивает его на живот, ставит на колени и входит сзади, заставляя подавиться воздухом. Любовно скользнув ладонью по влажной спине, Ганнибал вплетается пятернёй в спутавшиеся кудри, а затем, — вовсе не грубо, но так надёжно, и обстоятельно, и неумолимо, — вжимает Уилла лицом в подушку и принимается трахать его так размашисто и беспощадно, что Уилл видит звёзды перед глазами. — Расскажи мне, что ты тогда сделаешь, дорогой? — ласково шепчет он, подняв Уилла обратно на колени, так невозможно собственнически прижимая его спиной к своей груди, удерживая от падения. — Я ни за что не убью тебя, нет. — Уилл хватает ртом воздух, млея от его касаний, обнимая его руки своими, переплетая их пальцы. — Но ты будешь страдать, я обещаю. Ганнибал, самодовольный ублюдок, ещё сильнее возбуждённый предощущением расправы, в ответ только наращивает темп. — Да, да, пожалуйста, сильнее, — бессвязно лепечет Уилл, закрывая глаза, цепляясь за себя и за Ганнибала, требуя большего, требуя всего, что он может ему дать. — Сильнее… Сильнее, Ганнибал… Сильнее. Ганнибал, его руки и рот сразу повсюду: приласкав пальцем влажную, — такую влажную, истекающую вниз на простыни, — головку, он ведёт ладонью к чужой шее и обратно, размазывая добытый предэякулят по торсу, а затем снова обхватывает Уилла поперёк груди и прижимает его к себе спиной — так тесно, что это могло бы вызвать приступ клаустрофобии (и Уилл представляет, как кости его рёбер хрустят и ломаются под прикосновениями угольно-чёрных сильных пальцев его персонального монстра, а затем вновь срастаются, и становятся только твёрже, крепче, чернее). Ганнибал обводит касанием его губы и скользит в жаркую глубину рта, надавливая пальцами на язык, заставляя пососать их, — и Уилл повинуется, стоная под напором его члена глубоко в себе. Ганнибал жадно дышит ему в шею, — будто не в силах надышаться его запахом, будто он умрёт без него, — вгрызается в загривок и вылизывает его, собирая с кожи пот и оставляя на ней новые синяки. Уилл плачет под остротой его зубов; под силой его рук. Толчки становятся чаще, короче; менее сдерживаемыми, более хаотичными. Отчаянно подставляясь, Уилл из последних сил принимается ласкать себя, водить кулаком по члену, и, теряясь в ощущениях полностью, откидывает голову на чужое плечо. Сильными пальцами Ганнибал обхватывает его горло; он останавливает его руку, перехватив её другой рукой, и, сжав его в обеих руках так надёжно, крепко держит его. — Вот так, Уилл. Вот так. Ещё немного. Уилл не может. Не может. Его живот и грудь беспомощно сотрясаются в спазме. Колени предают и не держат его. Он вцепляется в предплечье Ганнибала на своём горле, — не чтобы убрать его руку, а чтобы деть куда-то свою. Он задыхается. Задыхается. — Вместе со мной, Уилл. Вот так. Вместе со мной, любимый. Ох, и Уилл горит, и плавится, и Ганнибал вместе с ним горит тоже, чернота сгущается… и следом всё превращается в золото. Всего на секунду Ганнибал сжимает руки ещё крепче, вонзаясь пальцами и ногтями в мягкую плоть его тела, — он делает ещё два резких, финальных толчка бёдрами, и со сдавленным хриплым стоном вздрагивает и дёргается, а затем семя изливается из него с яростной пульсацией его большого члена в тесное, горячее, глубокое пространство, — пятна золотистыми вспышками мерцают перед глазами, и под непрекращающийся рокот нежного, любящего шёпота в ушную раковину Уилл понимает, что он снова может дышать, и вместе с этим осознанием к нему приходит яркий, оглушающий оргазм. Пачкая белыми брызгами простыни, и подушку, и руку Ганнибала, и собственные бёдра, он стонет, стонет, и ему больно, — у него горят лёгкие и, распалённый страстью, горит низ живота, и, похоже, он содрал себе горло окончательно, — и ему хорошо, — о, Господи Боже, ему так охренительно хорошо. Они шумно дышат, пока приходят в себя. Губами Ганнибал влажно касается его плеча. Он всё ещё внутри, и Уилл издаёт тихий, жалобный звук, когда понимает, что чужой кулак продолжает мягко водить по его истощённому члену. Уилл напрягает мышцы, сжимая Ганнибала внутри себя. Стоя на коленях, сцепленные, они оба стонут от горько-сладкой боли, и наконец оба измождённо просто падают в постель. Уилл забрасывает руку ему за голову и целует его рот непристойно. Ганнибал придавливает к постели его ноги своим бедром, — так жарко, так хорошо, что, кажется, нет ничего лучше и слаще этого ощущения. — Я собираюсь провести с тобой остаток своей жизни, — говорит Уилл, прослеживая, как уязвлённо трепещут ресницы Ганнибала на этих словах. Уилл слышит, — чувствует костями и всей своей кожей, — как Ганнибал переводит дыхание. Сглатывает. Он тоже всё ещё учится быть открытым с ним, доверять ему. Но он научится, — Уилл проследит за этим. — Ты веришь мне, когда я говорю тебе это? — настаивает он, снова толкаясь бёдрами назад, зная точно, что теперь, когда они оба пусты и расслаблены, это вызовет только дискомфорт у них обоих. Чужая рука начинает блуждать по его животу туда-обратно, размазывая по нему застывающую сперму, и Уилл упивается тем, как напрягаются руки Ганнибала, как стонут собственные рёбра, когда тот в итоге прижимает его к себе ещё крепче, склеиваясь и переплетаясь с ним каждым сантиметром своего тела. — Да. — Хорошо, — шепчет Уилл, успокоенный. Ганнибал выскальзывает из него и, перекатив Уилла на спину, нежным движением убирает выбившуюся прядку ему за ухо, прежде чем наклониться и поцеловать его в угол челюсти. — Потому что теперь мне придётся убить тебя, если ты попытаешься отречься от меня, — хрипло отзывается он. Он смотрит на Уилла сверху вниз, — остро, внимательно, серьёзно, — и преступно-уязвлённо одновременно, — чтобы Уилл точно знал: он выследит его и убьёт на этот раз, и с большой долей вероятности затем совершит что-то откровенно самоубийственное, не в силах справиться с этой утратой. И Уилл думает: «Никогда». Его ноги дрожат, его зад растрахан, раскрыт и немного саднит, бёдра влажные и липкие от пота и лубриканта, и горячая сперма вытекает из него наружу. Это должно было бы быть почти ужасно, почти отвратительно, — такая слабость, такая податливость, и слова Ганнибала должны были бы поселить в нём тревогу, но словно в замедленной съёмке он наблюдает за тем, как раздуваются ноздри Ганнибала, с каким восхищением обводят его лицо, его тело тёмные блестящие глаза, как мелькает кончик его языка, смачивая губы и шире становится любящая улыбка, запечатлевая в памяти это прекрасное позднее солнечное утро, — в этой стране, в этом городе, в этом доме, в этой разворошённой постели, — и его: Уилла рядом с собой — сияющего, удовлетворённого, сытого, и готового любить его, несмотря на все ужасы, которые он заставил его пережить и всё то ужасное, что хранится и скрывается у него внутри. — Хорошо. Уилл чувствует бедром, как член Ганнибала оживает со свежим притоком крови — волнующе и искушая. Они оба, пожертвовав друг ради друга всем, что у них было, отдали друг другу всё, что у них осталось. Пытаясь ударить другого больнее, всё, чего они в результате достигли — лишь ещё глубже проникли один в другого, пустив внутри глубокие, глубокие корни. Ганнибал обещал держать его, и вести его, и быть твёрдой опорой под его ногами, и теперь, со всем, что Уилл знает о нём, о них, испробовав и испытав все оттенки его отчаяния, Уилл верит ему. В конце концов, Уилл тоже держит его. Это, конечно, не поводок, но Ганнибал, — человек или монстр, — его, и Уилл — единственный, кто может совладать с ним; единственный, кто имеет право. — Хорошо, — повторяет он хрипло, прочистив дрогнувшее горло. — Потому что я никогда не принял бы от тебя чего-то меньшего.