Кроличье сердце

Уилл замечает впереди маяк, когда они минуют очередной поворот, и до того остаётся меньше полумили. Он видел это место на многочисленных буклетах: это мыс Рока, самая западная точка материковой Европы, — Ганнибал снова увозил их к Атлантическому океану, и Уилл думает о том, что он, кажется, начинает разгадывать его замысел. Ганнибал останавливает автомобиль на пустой парковке и глушит мотор. «Мерседес» заливает дождём, огромные тяжёлые капли барабанят по стеклу и металлу, бьют по ним будто с ненавистью, будто желая разрушить его, и этот звук отчего-то пробирает до самого нутра, вселяя какой-то иррациональный, почти сверхъестественный ужас. Они сидят в гнетущем молчании ещё какое-то время и просто смотрят на яростную глубокую воду вдали, на бурю, которая разворачивается прямо у них перед глазами. Небо на горизонте чёрное, то здесь, то там мелькают вспышки молний, и вдалеке, в ночной темноте виднеются угрожающие всполохи неспокойных барашков волн. …Ганнибал ждал его на краю света, и Уилл пришёл к нему, и, слепо доверившись, пошёл за ним, и теперь они замерли в этом моменте вдвоём, — только они одни, отрезанные от остального мира, — в невозвратной точке, к которой их подвёл сам Уилл. — Ты не обязан этого делать, — говорит Уилл, поворачиваясь к нему лицом, предпринимая единственную попытку избавить их обоих от… что бы за этим ни последовало. — Не обязан делать что? Любить тебя? — Слово, которое раньше они так упорно избегали произносить, вылетает наружу так легко. И если это очередная манипуляция Ганнибала, то он только что сумел достигнуть нового уровня своей жестокости. Однако треск в его голосе, то, как в собственных ушах Уилла колотится сердце в ответ на это откровение — режет без ножа. Ганнибал глядит прямо на него и сбрасывает с себя это признание в пространство между ними, как осточертевший ему костыль. Он отводит взгляд первым мгновением погодя, открывает со своей стороны дверь и выходит на улицу — прямиком в бурю. Его очертания растворяются в темноте за стеклом, в каплях дождя. Рука Уилла колеблется на ручке дверцы машины несколько секунд, — в ожидании, что Ганнибал, может быть, сам распахнёт её с той стороны и выдернет его наружу. Но время тащится, и этого не происходит. Потянув за рычажок, Уилл выбирается в дождь. Он успевает сделать едва ли с десяток шагов, когда его рубашка промокает до последней нитки и прилипает к телу, заставляя ёжиться. Ища Ганнибала взглядом, Уилл не обращает на мокрую одежду никакого внимания. Тот стоит одиноким воином, подняв к дождю лицо. Его одежда тоже давно промокла насквозь. Он протирает лицо рукой, почувствовав близость Уилла, оказавшегося на расстоянии полушага от него, и переводит на него взгляд. Его глаза угрюмые, усталые, абсолютно бесстрастные. В этой окружающей их черноте они кажутся совсем чёрными, демонически-пустыми на светлом пятне его лица, и они смотрят сейчас на Уилла, как на самое большое разочарование в своей жизни. Уилл сокращает между ними расстояние, напирая, вжимая Ганнибала спиной в стекло автомобиля. Он дотрагивается до его груди на пробу, касается рукой его подбородка, щеки. Лёгкая дневная щетина наждачной бумагой волнующе царапает подушечки пальцев, и поначалу ему даже кажется, что Ганнибал льнёт к его ладони. Затем тот впивается в мякоть его предплечья пальцами и, заставляя Уилла поморщиться от боли, силой опускает его руку вниз. — В конечном счёте ты так и не смог выдержать моей жестокости. Не смог принять меня. — Ты знаешь, что это неправда, — защищаясь, шипит Уилл. — И если ты хочешь говорить о принятии, то начать тебе стоит с себя, — огрызается он. — Ты хотел моего доверия, но сам отказал мне даже в малой части, когда усомнился во мне. — Я оскорбил тебя этим, — понимающе хмыкает Ганнибал и воинственно задирает подбородок выше. — Теперь ты вернулся за ответами. — Вспышка молнии освещает капризный, в намёке на неприкрытое злорадство, изгиб его верхней губы, и Уилл поджимает собственные губы. — Как всегда возвращаешься. — Мне не нужны ответы. У меня уже есть все необходимые. — О, мой дорогой, — нежно мурлычет Ганнибал, за руку дёргая его на себя, почти заставляя Уилла улечься на свою грудь; это совсем несложно, когда прижаться хочется гораздо больше, чем отстраниться, — и ты, и я, мы оба знаем, что это не так. — Глаза Ганнибала мерцают. — Решил вернуть свой поводок? Как же сильно ты, должно быть, тосковал по нему. О, — думает, — предвкушает, — Уилл, ощущая крупную дрожь в теле, которая не имеет ничего общего с погодными условиями и прилипшими к их телам слоям мокрой одежды. — А вот и ты. — Назови мне причину, — требует Ганнибал, ещё крепче сжимая его руку, — скажи мне, почему ты ушёл. Уилл снова чувствует лезвие ножа у своего живота. Он чувствует его пронзающее касание так явственно, что не сразу понимает, что это призрачные отголоски застарелой боли, — о которой он не вспоминал и которой не чувствовал так давно. Он моргает. Это только холодный дождь, продолжающий обрушиваться на них сверху и тысячей иголок впиваться в кожу. Это полный боли и разочарования взгляд и яд в голосе Ганнибала. Это они будят в нём это чувство. Уилл мог бы назвать ему миллион причин, которые были бы не совсем ложью. Которые также были бы не совсем правдой. Секунды тянутся, и Ганнибал продолжает сжимать его руку. Его чистая тихая ярость почти пугает. И волнует в той же мере. Уилл набирает воздуха в грудь, прежде чем медленно выдохнуть ему в лицо: — Я ушёл, потому что я хотел ранить тебя. Мгновение тишины виснет между ними с неодолимостью пуленепробиваемой стеклянной стены. Ганнибал продолжает препарировать его нечитаемым взглядом, и Уилл даже не пытается разорвать этот зрительный контакт. Молния снова сверкает где-то совсем близко, на долю секунды освещая их лица и оглушая своим треском; находиться на таком открытом участке в грозу — буквально смертельно опасно. Но шум ветра, и дождя, и даже волн в этот момент отходят на второй план, и Уилл смиренно готовится к тому, чтобы снова быть выпотрошенным — здесь, на сырой рыхлой земле, на самом краю света. Вместо этого Ганнибал прекращает сдавливать его предплечье. — Очень хорошо, — крайне уравновешенно произносит он наконец, извлекая из себя эти слова словно вырезая гнойный нарыв скальпелем. А затем буквально отшвыривает его руку, — и всего Уилла вместе с ней, — от себя. Пытаясь сохранить равновесие под силой его толчка, Уилл делает несколько шагов назад, и только благодаря какой-то невероятной удачливости и сноровке ему удаётся устоять на ногах. Ганнибал отталкивается от автомобиля следом за ним, преследуя каждый его шаг, — и ровняется с ним снова на расстоянии вдоха. Они не произносят больше ни слова, оставаясь только беззвучно наблюдать друг за другом в кромешной темноте. Где-то внизу продолжают гулко шуметь волны, порывами завывает кусающий ветер. Время замирает. Среди всего этого шума и холода Уилл чувствует тепло чужого дыхания, когда Ганнибал наклоняется к нему близко-близко. — Теперь беги, — шепчет он ему прямо в ушную раковину. Колени трогает дрожь, и впервые, пожалуй, за всё время, что они знают друг друга, Уилл, забывая, как дышать, испытывает стойкое желание отступить. Совсем немного. Сделать хотя бы шаг назад. Глупый, самонадеянный, он не делает этого. Его пальцы сжимаются в кулаки, а затем раскрываются веерами, стремясь прогнать напряжение из рук. — Что? Нет. Ганнибал, конечно, имеет полное право злиться на него — так пусть злится. Уилл не собирается бежать от него. Он не собирается ему подыгрывать, разыгрывая это представление, и ещё больше разогревать его аппетит. Механизм запущен: Ганнибал уже устроил ему церемониальный ужин сегодня и почти полтора часа протомил его в тишине салона своего автомобиля. Если теперь он хочет что-то доказать ему, что-то сделать с ним, если ему действительно так требуется привести в исполнение свой приговор, — пусть начинает, — Уилл не нуждается в отсрочке. Пусть он делает это сейчас: потрошит его снова, душит, давит, ломает его кости, пусть он возьмёт у него всё, что ему нужно, — Уилл примет удар, — он не нуждается в новой агонии. Он провёл в состоянии агонии слишком много времени. Он слишком долго протомил себя ожиданием в прошлый раз, чтобы брать отсрочку снова. Это никому не принесло пользы тогда и не принесёт её теперь. Они давно достигли всех мыслимых пределов. Всё должно закончиться сегодня, сейчас же. — Убегай, не глупи. От его предостерегающего полурыка-полухрипа стынет кровь в жилах, почти подкашиваются ноги; могильно-холодная ярость Ганнибала почти осязаема. — Нет, — повторяет Уилл упрямо. — Я не собираюсь. — Ему кажется, его ноги буквально врастают в землю, делая невозможным сдвинуться с места, даже если бы он вдруг этого захотел. — Не от тебя. Потому что до сих пор была та часть его, которая была уверена, будто Ганнибал ничего ему не сделает. Потому что была и другая часть, которая хотела знать, чтó Ганнибал может сделать с ним. И он упрямо глушит те части сознания, которые кричат ему спасаться. Ганнибал играет желваками, дотрагивается до него. Он проводит грубыми холодными пальцами по его щеке, по шее, касается его груди, — пальцы ныряют под расстёгнутый воротничок рубашки, где до сих пор белеют тонкие полосы шрамов. Уилл чувствует, как дрожит его рука в этом касании, и собственная кожа в сотый раз за вечер покрывается тревожными мурашками; волосы шевелятся на голове. Ему кажется, он чувствует отчаяние, и боль, и всю тяжесть разбитого сердца Ганнибала в этот самый момент, — и это снова переносит его на ту кухню, где они уже проживали этот момент неприкрытой уязвимости Ганнибала вдвоём; он чувствует его душащие руки на своей шее и его отчаяние, когда он говорит, что он любит его. Возможно, именно все эти фантомные ощущения позволяют ему в полной мере подготовиться к тому, что сейчас ему тоже будет мучительно больно снова. Уилл думает, что там, на кухне Беллингхема, Ганнибал соврал ему. Что тем ясным солнечным утром на полу кухни в Техасе он умер в его руках. Что Ганнибал убил его, и ему не понравилось это. Дыхание Уилла становится неровным и прерывистым. Он замечает, что дрожит — так сильно, что едва ли сохраняет способность стоять на ногах. Ему не страшно, ему не страшно, ты хотел этого сам, помнишь? Губы Ганнибала приоткрываются нетерпеливо. Он чует его страх, он питается им. Он зарежет его, не так ли? Зарежет и… и что дальше? Здесь, на краю чужой земли он наконец-то прекратит его мучения? позволит ему наконец умереть на своих руках? Возможно именно здесь, в этом живописном месте, — рядом с океаном, посреди поля из вечнозелёных цветов, под проливным дождём, — он наконец-то окажет ему последнюю честь? Найдёт для него последнее пристанище, где Уилл получит своё окончательное преображение? Они стоят так близко, что Ганнибал, должно быть, ощущает, как в предвкушении скорой боли бешено колотится сердце у него в груди; чует запах его страха. Снова сверкает молния. Секунды его таящей опасность нежности превращаются в бесконечность, а боль всё не наступает. Момент уходит, и Уилл почти готов поверить, что сегодня больше ничего не произойдёт, что Ганнибал просто прижмёт его к себе, отведёт в машину и увезёт к себе домой. Он почти верит, что на этом всё закончится, — когда Ганнибал вдруг обхватывает его предплечье снова и, дёрнув его на себя, принимается тащить Уилла по склону к обрыву. Уилл вскрикивает от неожиданности. Семеня мелко, его ноги спотыкаются о кочки и растительность, вязнут в грязи, пока он сам пытается выйти из ступора, слабо сопротивляясь Ганнибалу, который словно ледокол непримиримо продолжает своё движение вперёд. Когда до ограды, отделяющей их от пологого обрыва и бьющихся о него ревущих волн, остаётся всего пара метров, Уилл наконец-то приходит в себя и, обхватив кисть Ганнибала своей рукой, пытается расцепить его пальцы и высвободиться. — Какого хрена ты творишь?! В приступе внезапной паники Уилл изо всех сил дёргает рукой и вырывается наконец из его хватки. Будто нарочно, именно в этот момент Ганнибал разжимает пальцы, и Уилл, ахая, по инерции качается назад и приземляется на задницу, обдирая ладони о грязную глинистую породу и мелкие камни. — Я полагал, что мои намерения будут очевидны, — рычит Ганнибал, перекрикивая шум волн, беснующихся внизу. Гул возвращается в уши Уилла. Здесь так шумно, что им приходиться почти кричать, чтобы докричаться друг до друга. — Ты сказал, что у меня не выйдет удивить тебя, — грохочет Ганнибал над ним. — Что я не смогу причинить тебе боль, которой бы ты не ждал от меня. — Уилл замирает в ужасе, когда Ганнибал снова начинает медленно приближаться к нему. — Думаю, мы оба согласимся, что это прозвучало вызовом. Собственные кичливые слова медленно просачиваются Уиллу в мозг: «Неужели ты правда считаешь, будто можешь быть для меня страшнее меня самого?» И пока он снова, — всего на мгновение, — теряется в своей голове, Ганнибал подхватывает его под руки, заставляя его рубашку врезаться ему в шею и подмышки, и снова принимается волочить его к обрыву. — Нет, — дёргается Уилл в панике. — Чёрт возьми, нет. Нет, ты не можешь! Ганнибал рывком поднимает Уилла на ноги и, разжимая снова пальцы, швыряет его спиной на деревянную ограду, — ударяя о неё больно, кажется, сдирая даже сквозь рубашку кожу, — с такой силой, что та исходит жалобным скрипом и покачивается под его весом. — Почему же? Почему я не могу? Потому что это было бы слишком безлично для меня и тебя. Потому что это тебе воспретила бы мысль спрятаться от меня за этой безличностью. Потому что ты не можешь поступить так со мной. Но ведь Уилл первым выбрал безлично сбросить их с утёса, не сумев избавиться от него своими руками. Уилл первым спрятался от него — внутри своей головы, и скрывался, и тонул внутри неё долгие месяцы, — пока Ганнибал не предложил ему руку помощи. И что в ответ сделал Уилл? Воспользовался его добротой, его заботой, его нечеловеческим терпением, заставил его обнажить всю свою любовь, а затем? Ведь он знал, что ещё одного предательства Ганнибал не простит ему. — Потому что моя смерть не принесёт тебе никакого удовлетворения, если она будет не от твоей руки, — напоминает он, надавливая на чувство собственности Ганнибала и на его одержимость собою. — И потому что так ты не сможешь съесть меня. Ганнибал сверлит его взглядом — так равнодушно, что у Уилла застревает ком в горле, несмотря на всю свою браваду. — Но ведь я уже сделал это. Ты сам преподнёс мне этот дар, дорогой. Холод и пустота в глазах Ганнибала такие обжигающие, а ласковое прозвище с такой силой бьёт под дых своей малозначимостью, что Уилл чувствует, как в нём самом начинает закипать отчаяние. Нет. Ганнибал не может сбросить его в пропасть так просто. Так просто, словно Уилл — какой-то мусор, словно Уилл — какой-то незначительный сопутствующий ущерб, — не после всего, что они пережили. Это выбивается из всего, что Уилл о нём, — о них обоих, — знает: они связаны, переплетены, они размываются, он — Ганнибала, а Ганнибал — его. Ганнибал не может, — просто не может, — обойтись с ним так. Ганнибал обещал ему. Спаси меня от меня самого, свяжи меня и забери меня с собой, бей меня, режь меня, ешь меня, но не прекращай держать меня и заботиться обо мне, — умолял его Уилл в своих мыслях. Но теперь Ганнибал отказывает ему даже в боли. Ганнибал отказывает ему во всём. Уилл продолжает стоять, вжавшись спиной и вцепившись пальцами в ограду, когда Ганнибал подходит ближе. Между ними всё ещё остаётся дистанция; если Ганнибал сделает ещё хотя бы шаг, — он без труда сможет перебросить Уилла через деревянные брусья, и тогда пути назад не будет: Уилл убьётся о камни прежде, чем даже достигнет воды. — Вот мой дар тебе: — говорит Ганнибал медленно и мрачно, всё ещё сохраняя безопасное пространство между ними. Во всполохах молний его глаза вспыхивают, как у дикого животного от вспышки фотоловушки. Животного, которое захочет поиграть со своей добычей, как играет кошка с пойманной в ловушку мышью, прежде чем… — Убегай. Вот тогда Уилл наконец понимает, что он, чёрт возьми, не шутит. Он обнаруживает, что пятится, — его ноги переступают вдоль ограды, и затем ещё и ещё, — прямо под пытливым прицельным взглядом Ганнибала. Не в силах разорвать этот зрительный контакт, Уилл медленно обходит его по большому кругу, наступает в рыхлую почву и почти проваливается, спотыкаясь. Его мозг, кажется, перестаёт работать; его ноги, продолжая увеличивать расстояние между ними, движутся сами по себе, автономно от головы. Он может с разбегу броситься на него и скинуть с обрыва их обоих. Снова. Уилл неприязненно дёргает головой и пятится ещё на один шаг. Ганнибал всё ещё стоит не шевелясь на своём месте. Уилл делает ещё три шага спиной, прежде чем развернуться и сорваться на бег. Он не знает, куда и зачем. Здесь, на открытой холмистой местности, некуда прятаться. Здесь нет ни кустов, ни деревьев, ни больших валунов, чтобы заплутать между ними. Здесь, по правде, даже некуда бежать — возможность, которую Ганнибал так «вежливо» предоставил ему, заранее предполагалась обречённой на провал. Маяк находится далеко от них, и Уилл, зная, чем это может закончиться, ни за что не стал бы соваться туда, где есть люди. Нужно также держаться подальше от оврага, потому что велика вероятность переломать себе все ноги в темноте, оступившись на его склоне. На нём чёрная одежда и, может быть, в этой ночи она позволит получить ему немного преимущества? — особенно сейчас, когда обоняние Ганнибала ничем ему не поможет. Он не знает, сколько форы тот даёт ему; не знает, делает ли Ганнибал это вообще, или же начинает преследовать его, нагоняя, увеличивая шаг, как только Уилл скрывается за стеной дождя. Лёгкие Уилла горят огнём, он задыхается от воды, застилающей ему глаза и ноздри, и от сильного порывистого ветра, который то толкает его сзади, то атакует прямо в лицо. Он несётся по скользкой неровной поверхности, и насквозь промокшая, потяжелевшая одежда ощущается как смирительная рубашка. Ему кажется, он слышит движение позади себя, шуршание подножных кустов, хлюпанье грязи, слышит чужое тяжёлое дыхание, — чувствует всё это каким-то шестым чувством, своими костями, каждым мельчайшим волоском на коже, — а после понимает, что ему это вовсе не кажется: Ганнибал с разбегу обрушивается ему на спину, — набрасывается на него словно зверь, и, мёртвой хваткой запирая его в кольце своих рук, на скорости валит их обоих на землю. Они падают и, пролетая вперёд, вспахивают собой несколько метров грязи и травы; Уилл больно ударяется грудью и подбородком, оцарапывает лицо и давится бранью, и пока он приходит в себя после сбитого ударом дыхания, Ганнибал уже поднимается обратно на ноги, поднимает его за собой, и, как ни в чём ни бывало, обхватив его руками, принимается волочить его обратно к обрыву. Уилл дёргается, пытаясь высвободиться, пока не обмякает в его руках (обманчиво). Он экономит энергию для ещё одного рывка, а потом со всей имеющейся у него силой бьёт Ганнибала затылком прямо по переносице. Ганнибал взрыкивает, его голова мотается назад, хватка ослабевает, и Уилл использует это, чтобы получить свободу. Изворачиваясь, он бьёт Ганнибала локтем в солнечное сплетение, и, не думая совершенно, — на одних инстинктах, — вторым ударом метит ему апперкотом в челюсть. Ганнибал перехватывает его правую руку и заламывает её Уиллу за спиной. Так чертовски больно! — Ты обещал мне, что мы справимся, ты обещал всегда быть на моей стороне, — кричит Уилл, и кричит и матерится ещё громче, когда Ганнибал выворачивает его руку ещё сильнее. Уилл скалит зубы: — Ты хотел, чтобы я верил в лучшее в тебе. Куда же делось твоё хвалёное терпение? — Ты оставил меня. И забрал его вместе с собой. И Уилл пытается — правда пытается освободиться, но Ганнибал напирает на него с неотвратимостью цунами и, подталкивая Уилла в спину, заставляет идти вперёд, будто ведёт заложника. Уилл переставляет ноги механически; во время ходьбы его руку то и дело пронзает болью; болят спина и грудь. Он вздыхает и резко останавливается. Сделав подсечку, он роняет Ганнибала на землю, — и следом падает сам, когда Ганнибал ответно сбивает его с ног. Они борются. Он пытается встать, но Ганнибал тянет его за ногу, и при неудачном приземлении Уилла снова пронзает болью. Ганнибал поднимается первым, берёт Уилла за голову в удушающий захват и терпеливо продолжает начатое. — Тебе не стоило уходить, — цедит он ему на ухо, пропуская его волосы между пальцами — движением таким чертовски нежным посреди этой тёмной дождливой ночи, что это провоцирует слёзы. — Я бы дал тебе всё. Он продолжает хладно волочить его к обрыву, и Уилл захлёбывается дождём, заливающим лицо. Он пытается расцепить его руки. Скользко, мокро, грязно, больно. Уилл невольно вспоминает последний раз, когда чувствовал то же самое, — когда чувствовал себя таким же пойманным и едва живым. — Но теперь я отпускаю тебя. И если Уилл когда-то хотел взбесить его? — теперь он точно может быть уверен, что у него это получилось. Его пронзает ужасом, когда мысль о том, что Ганнибал всерьёз не намерен даже сражаться с ним, догоняет его окончательно. Ганнибал не намерен даже ранить его, — он даже смотреть на него больше не хочет; всё, чего он хочет — просто избавиться от него, как он избавился от случайной горничной в Ванкувере, — как избавился от ещё четырёх тел, которые нашла канадская полиция в том канализационном колодце, — как прежде он избавлялся от всех, кто не имел для него никакого значения. Он просто скормит его океану, не оставив себе о нём ничего, кроме собственных воспоминаний, которые после он навсегда похоронит и замурует в глубинах своего Дворца памяти. Вероятно, это правильно, — меланхолично посещает Уилла самоедческая мысль. — Закономерно. Он подвёл его снова. Не оправдал возложенных на него надежд. Снова разбил ему его измученное и жёсткое сердце. На что он, в самом деле, после этого рассчитывал? — Стой, чёрт возьми. Ганнибал. — С отчаянием Уилл скребёт короткими ногтями по его рукам, и не получает никакой реакции. Ганнибал только сильнее придавливает его горло. Боже. Им стоило задержаться в Беллингхеме! — думает вдруг Уилл, ощущая себя поверженным самим собою. — Им стоило не вылезать из кровати и застрять в той медовой патоке открывшихся им их взаимных чувств ещё хотя бы на несколько недель, лучше — месяцев… Пропитаться ею. Дать им окрепнуть, закостенеть. Незачем было торопиться; никто не гнался за ними. Уилл был не готов к долгой дороге, к новой жизни — такой отличной от всего, что он когда-либо знал; очевидно не готов к новым стрессам. Ему нельзя было бросать лекарства, — кошмары только-только начали отпускать его, он был недостаточно стабилен для этого приключения и для новых эмоциональных потрясений. В кои-то веки в его жизни всё было так хорошо, что он забыл подумать о том, как одномоментно всё может стать очень плохо. Он был не готов снова брать на себя ответственность за собственные решения; он не доверял сам себе. Как можно было упрекать Ганнибала в том, что он тоже всё ещё не доверял ему? И Ганнибал, — ублюдок, — знал это. Он просто не мог не знать; Ганнибал знал, что стресс выбьет его из колеи, знал, что его фокусы с лекарствами не пройдут бесследно. Он знал это — и слишком резко отлучил его от них, а затем заставил его поверить, что во имя безопасности им необходимо разделиться — и отлучил его от себя. Он в очередной раз вдоволь натрахался с его мозгом (не только мозгом, не только), а затем выпнул его на улицу как надоевшего щенка. Ганнибал обещал держать его, а затем отпустил его. Неожиданно и резко Уилла переполняет злостью. Он обхватывает Ганнибала за голень, заставляя его запутаться в собственных ногах. Ганнибал спотыкается и, лишённый всякой грации, падает. Они катятся по земле, по ковру вечнозелёного суккулента; они слетают прямиком в грёбаный овраг. Пытаясь достать и подавить друг друга, они пачкают друг друга землёй, зелёным травяным соком, кровью. Сверху на них сокрушительно продолжают падать мощные тяжёлые капли дождя, обжигая кожу холодом. В бока то и дело впиваются острые ветки мелкого кустарника, колючки, возможно, осколки битого стекла. Выступать против Ганнибала — всё равно что идти на медведя с голыми руками. Не потому, что Ганнибал физически крупнее и сильнее него (хотя это определённо не играет Уиллу на руку), а потому, что он действует так, словно заведомо не предполагает ни пощады, ни милосердия. И Уилл знает, что если он заколеблется, если отступит, если прекратит сражаться, он — труп. Пусть в этом сценарии Ганнибал не свернёт ему шею, но, прекратив сопротивляться, Уилл признается ему в собственной беспомощности, в собственном бессилии, признается ему в собственной неправоте, в то время как Уилл, — Уилл из всех людей, — после всего того, в какой ад Ганнибал превратил его жизнь (и делает это до сих пор!), больше всего имел прав на то, чтобы хотя бы попытаться превратить в ад и жизнь Ганнибала тоже. «Я делаю неудобной всю твою жизнь, — сказал ему Уилл как-то. — И я не думаю, что перестану когда-либо». Уилл не мог ранить его физически, но он мог продолжать делать ему больно иначе; он обещал ему это. Он предупреждал его, чёрт возьми. — Ты всегда хотел извлечь из меня запертую во мне тьму, — рычит он. — Что, ты думаешь, должно было произойти, когда эта тьма повернулась бы против тебя?! И вопреки всякому здравому смыслу Уилл больше всего на свете продолжал хотеть быть с ним. Произойти, однако, это всегда должно было только на его собственных условиях. Вот почему он ушёл. Он должен был знать, во что его свобода выбора обойдётся ему; он должен был знать, на что Ганнибал пойдёт ради него. Он должен был знать, что Ганнибал сможет простить ему. И сможет ли Ганнибал, несмотря на губительное желание Уилла быть ведомым и принадлежащим ему, простить ему его желание и потребность быть свободным. Уилл всё сделал правильно. Он вовсе не беспомощен. И он не кролик, чёрт возьми! Уилл вгрызается зубами в его руку, когда Ганнибал снова берёт его в капкан; его локоть чувствительно прилетает Ганнибалу в бок, заставляя того подавиться воздухом и на какое-то время оказаться распростёртым на лопатках. Им не хватает дыхания. Их ноги путаются, руки цепляются друг за друга. Взгромоздившись на него, победно сжав коленями его бёдра, Уилл придавливает предплечьем его горло, намереваясь убедить его остыть. Он наклоняется ниже и прикусывает кромку его уха, обдавая её горячим дыханием; по-звериному лижет мокрую от дождя кожу шеи, нежно смыкает зубы на горле. Он хочет притереться к нему, вжаться в тело под собой. Ганнибал издаёт злой стон, и Уилл почти верит, что тот капитулирует. В следующий момент Ганнибал изворачивается и сбрасывает его с себя как котёнка. И вот теперь он действительно зол. Обрушив его на живот, подмяв его под собой, Ганнибал единственным движением заводит Уиллу за спину правую руку и выбивает её ему из сустава. Его сила подавляет. Уилл орёт от боли. Перед глазами танцуют цветные пятна, их прожигает слезами, а затем земля под Уиллом снова приходит в движение: Ганнибал снова перемещает его, — обхватив его за кисть, протаскивает его щекой по траве, натягивая до предела все мышцы в его теле, пока он наконец не взваливает его себе на плечо, словно тяжёлый мешок. — Чёртов… — Губы Улла еле ворочаются, всё его тело саднит и вибрирует. Рука не отзывается. Так чертовски холодно и больно. Уилл стонет, затем заходится хриплым кашлем. Ганнибал вымотан и хромает, и с упорством быка всё равно тащит их обоих к обрыву. Уилл знает, что это конец. Его здоровая рука сжимает подол чужого пиджака, — так сильно, что, кажется, он никогда не сможет выпустить его из хватки. — Ганнибал… Ганнибал. Они почти преодолевают холм, дыхание Ганнибала становится совсем тяжёлым к концу, а затем его нога предательски скользит по мокрой траве, и они оба падают на землю, скатываясь в овраг. Кап-кап-кап. Кажется, этот звук, ощущение этого звука на коже — единственное, что существует в этом мире. Мерцает ещё одна молния. Раскатом грохочет гром. Ливень не делается тише ни на мгновение. Адски хочется закурить. Уилл находит себя на спине. От удара о землю травмированная рука снова заставляет его задохнуться от боли. Дождь льёт прямо в глаза. Больно. Он пытается восстановить связь со своими конечностями, но они ощущаются слишком слабыми, чтобы принадлежать его телу. Он не знает, сколько времени прошло с тех пор, как они приехали сюда, сколько времени он лежит на сырой земле. Здесь, на краю земли, время словно замедлило ход, утонуло в воде. Они лежат, а вода продолжает литься на них из неба. Может быть, это конец. Может быть, Ганнибал при падении сломал себе шею, и Уилл теперь умрёт от переохлаждения не в силах подняться, или захлебнётся дождём. — Ганнибал… Внезапно он чувствует ещё больший страх. Он ищет Ганнибала взглядом, превозмогая боль в шее, и, спустя секунды, кажущиеся самыми страшными секундами в своей жизни, услышав недалеко от себя шуршание, поворачивает на звук лицо. Ганнибал, тяжело пыхтя и сотрясаясь грудью в полуметре от него, поднимается с колен и усаживается на задницу в траву. Молния раскалывает небо где-то рядом. Лицо Ганнибала в ссадинах, у него рассечена губа — там, где Уилл ударил его ботинком, отбиваясь; его светлая льняная одежда превратилась в лохмотья, и Уилл знает, что он сам выглядит не лучшим образом. Он чувствует себя куском отбивной — хуже, чем когда Чийо сбросила его с поезда; хуже, чем после того, как его искромсал Дракон и он сам едва не убил их об холодную воду; хуже, чем в подвале Кэмпа, где на него давили стены, стресс, боль, и его мозг разрушался об самобичевание; хуже, чем в постели Ганнибала — измаранный, оскорблённый и задыхающийся. Хуже, чем в каждый другой ужасный день своей жизни, будь то обычный грипп, энцефалит, алкогольная интоксикация или мальчишки из очередной школы, решившие избить его после уроков толпой. Он испытывает такую сильную боль, что на какой-то короткий момент, когда на его сознание находит затмение, он позволяет себе задуматься о том, что хочет, чтобы всё просто закончилось. Затем он размышляет, что, возможно, — очень похоже на то, — Ганнибал чувствует сейчас то же самое. — Ганнибал… Он тянется к нему рукой, ищет хотя бы клочок его, за который можно ухватиться. Любопытство исходит от того волнами. Внимательные глаза Ганнибала провожают каждое движение Уилла. Затаившись в темноте, он с интересом наблюдает за каждой его потугой. Правая рука Уилла больше не слушается своего хозяина и полностью бесполезна. Замёрзшими закостеневшими пальцами другой Уилл цепляется за растения, заставляя себя подняться и перевернуться, и подползти ближе, чтобы хотя бы дотронуться до него. Он просто так сильно хочет дотронуться до него. Это важно — дотронуться. Нужно было сделать это ещё в машине. Нужно было… Может быть, стоит просто сдаться? — проскальзывает мысль. — Подчиниться ему, упасть на спину, показать ему свой беззащитный уязвимый живот, понадеяться на его милость. Нет. Он же потом первым сам себя загрызёт за это. Уилл касается его ботинка, затем колена. Отталкиваясь ногой, подтягивается, карабкается по его груди, цепляясь за его рубашку, забирается на него сверху. Наваливается мёртвым весом, роняя его на спину на траву, почти наверняка ударяя Ганнибала затылком о землю. Тот молчит. Поджимает губы. Дёргает челюстью. Уилл думает о его слезах, — которых не может быть видно здесь, — и это кажется ему несправедливым. — Ганнибал. Уилл понятия на самом деле не имеет, почему Ганнибал позволяет ему это: из любопытства ли, из привязанности ли, или он просто потакает своей собственной слабости. Он всё ещё тяжело дышит, но Уилл знает, что его бессилие обманчиво. Глаза Ганнибала горят смертельной обидой, холодом, в них читается такая неотвратимость, что именно это толкает Уилла сжать руку на его шее и вложить в неё всю имеющуюся у него сейчас силу. Это не угроза, не блеф, — ему просто нужна передышка, шанс быть услышанным; он знает, что только чистое любопытство может помешать сейчас Ганнибалу снова подняться на ноги и выбросить его в воду. Уилл не может позволить ему этого сделать — пока нет. Уилл зависает над ним. — Ганнибал, — говорит он снова, почти умоляюще в этот раз, ещё больше сокращая расстояние между ними. — Что ты пытаешься мне сказать? — голос низкий, хриплый, надломленный. — Я не отказывался от тебя. Я никогда от тебя не отказывался. Ганнибал моргает медленно, дёргает челюстью. Ухмыляется. — Ты хотел ранить меня и загнал себя в очередную ловушку, — рокочет он. — На что ты рассчитывал? — Его губы вздрагивают в полуоскале-полуулыбке, и Уилл чувствует, как его горло смещается и дрожит под пальцами. Чувствует, как его собственное лицо на три части разрезают горячие слёзы. — Ты знаешь, что ощущаешь это своими костями, но всё ещё отказываешься верить, что… что с этого поля сражений ты не уйдёшь без потерь. Однако, — он делает паузу, сглатывая, позволяя Уиллу напитаться своими словами, — ты всё ещё можешь уйти. Это последний шанс — убить его собственными руками и самому избежать смерти. — Давай же. Боже. Боже! Они уже проходили это. Ганнибал в самом деле до сих пор думает, что он может?.. Ганнибал в самом деле решил разыграть эту карту снова? — Злобный мстительный ублюдок, — шипит Уилл с отчаянием, отпуская его шею и наклоняясь ниже. — Неужели ты так и не понял? Я не хочу этого. Я больше никогда не оставлю тебя. Уилл кладёт руку ему на щёку и накрывает его губы своими, совершенно ясно выражая своё намерение. — Я больше никуда от тебя не денусь. Всегда жадный, всегда голодный, полный острых зубов и мрачных идей, — рот Ганнибала остаётся безразличным. Ганнибал просто позволяет ему одержать над собой верх. Уилл напирает, подначивает его, агрессивно, почти удушающе проникая языком внутрь, требовательно посасывая его губы. Он хочет чувствовать его руки на себе, хочет, чтобы Ганнибал хотел его касаться; он хочет кусать его, хочет проникнуть в него, хочет выпить его до остатка — этого страшного человека, этого убийцу, этого монстра, наконец-то вырвавшегося наружу и нуждающегося теперь в утешении и сочувствии. Он хочет пробиться сквозь эту стену отречения, строительству которой он сам поспособствовал, и заставить его захотеть получить себя всеми способами, какими он сможет себя отдать. Уилл стонет в его рот — от охвативших его отчаяния, и боли, и собственной нужды, и одержимости, которая ощущается безответной и утомляющей. Ганнибал шумно выдыхает под ним, почти скатываясь на стон. Чувствуя его слабость перед собой, — которая за девять месяцев никуда не ушла, которая от разлуки, кажется, только стала ещё сильнее, — Уилл размыкает поцелуй. Он отстраняется, зависает над ним, пытаясь прочитать его лицо, увидеть там… что-нибудь. Следом за этим — в этот пронизанный отчаянием момент поиска и ожидания и надежды — кусающая боль тонкой иглой впивается ему где-то под рёбрами и разливается по телу жидким огнём. — Нет, не денешься, — эхом вторит ему Ганнибал с ложной озабоченностью в голосе. Глаза Уилла растерянно распахиваются. Он не сразу понимает, что происходит. Стоило знать, стоило помнить. — Нет. Нет, Ганнибал, — бормочет он в отчаянии. — Нет. Ты не должен. Конечности наливаются свинцом, становятся бескостными, и капли дождя, обрушивающиеся на его кожу, теперь, кажется, весят целую тонну. — Ну конечно я должен. Ганнибал смотрит ему в глаза снизу вверх, и сердце Уилла разбивается вдребезги от жестокости и непримиримости, которые он встречает там. Силы враз покидают его. Он оседает на Ганнибала, словно подкошенный, и ускользающим сознанием понимает, что больше не чувствует никакой боли — только тупую пульсацию. Только безутешное страдание сердца. Становится хорошо. — Шш, — утешает его Ганнибал, обхватывая за плечи руками и, кажется, меняя их позициями. Он укладывает Уилла на землю, и тот может только с застывшим ужасом недвижимо смотреть на него в ответ. — Тише. Вот так. Вот и всё. Когда Ганнибал утыкается носом в его шею, сам Уилл в последний раз вдыхает запах его кожи, перемешанный с запахом грязи и травы, а затем перед глазами всё меркнет.