Кроличье сердце

это дар, и у него есть цена

кто станет агнцем, а кто — ножом?

король Мидас держит меня крепко

и под сияющим солнцем

превращает меня в золото

Справившись с приступами паники, сумев наконец взять себя в руки, к вечеру Уилл возвращается в Беллингхем. Первым делом он едет на один из городских складов индивидуального хранения, где из анонимной ячейки забирает ноутбук Кэмпа, — тот, который на выходе из его гостиной он в последний момент, — просто так, на всякий случай, — решил забрать с собой. «Ты позаботился о том, чтобы я всегда знал, где тебя найти», — сказал ему Ганнибал в том доме. В этот раз Уилл обрубает все концы. Он запасается наличкой, уезжает обратно в Портленд и снимает дешёвую комнату в самых трущобах города. Здесь никто не задаёт никаких вопросов; он просто отдаёт деньги, получает ключ и отключается от внешнего мира. Ему давно не приходилось спать в одиночестве. Теперь, оказавшись здесь в полной изоляции и забвении, его по новой ест тревога. Он долго не может заснуть, ворочается, а когда наконец засыпает, успокоенный стаканом виски, его изломанное тело летит в глубокую яму, в колодец, в черноту, полную чужих воплей и других изломанных тел, напоминая ему, что вина за каждое преступление Ганнибала по-прежнему лежит на его собственных плечах и что добрая часть мертвецов, окружающих его, оказалась здесь с его попустительства. Его пожирают кровавые волны, заглатывают его целиком. Он шарит руками по стенам колодца, но здесь не за что ухватиться, нечем себя спасти, руки вязнут в красном и липком. А затем он уходит в штопор. Он просыпается с криком, в поту; дышит как загнанный зверь. Потирая лицо, он думает о том, как сильно он облажался. Ему больше некуда и не к кому торопиться. Что бы он ни делал, и какое бы оправдание он ни искал себе, правда в том, что никакого оправдания ему нет: он предал Ганнибала, предал себя, предал всех тех людей, которых бы он мог защитить и спасти, — и не спас; и единственное, что он сейчас действительно может, — это, по крайней мере, «позаботиться» о друзьях Стива: заставить их ответить за их прегрешения и сделать своё предательство ненапрасным. Второй ночью он открывает глаза и упирается взглядом в Ганнибала, молчаливо сидящего у его кровати. Ганнибал смотрит на него с разочарованием, кривит губы. Он кажется таким холодным и чужим, что по горлу Уилла тихо поднимается тошнота. Он запивает её ещё несколькими глотками огненного пойла и моргает болезными покрасневшими глазами. Когда видение не исчезает, продолжая сверлить его требующим возмездия взглядом, Уилл просто отворачивает лицо к стене и снова проваливается в тяжёлый тревожный пьяный сон. Оттуда нет выхода. Не желая думать ни о чём, он беспробудно пьёт все тринадцать дней, пока, очевидно, какой-то внутренний таймер не щёлкает в его сознании. Прикосновением к клавиатуре он будит ноутбук. Загорается экран, открывается окно браузера. В Соединённых Штатах тянется вечер уходящего дня, когда в Братиславе наступает новое утро, и все европейские новостные ленты окрашиваются заголовками о «вопиюще-чудовищной расправе над местным грабителем в самом сердце города». Уилл закуривает прямо в кровати. После, держась за стену, он плетётся в туалет, находящийся в другом конце узкого тёмного коридора, чтобы отлить. Огромная тяжёлая муха, отчего-то очнувшаяся от зимней спячки, бьётся о единственную жёлтую лампочку, висящую на стене над дверью. Уилл моет руки и пьёт ледяную воду прямо из-под крана, и в стотысячный раз чувствуя подкатывающую тошноту, пытается убедить себя, что это из-за явного канализационного привкуса воды. Он курит снова, чтобы избавиться от него и потому, что не может не закурить. Он возвращается в свою комнату. Внутри нечем дышать, и кажется, что можно опьянеть заново от одного только здешнего воздуха. Уилл одёргивает шторы, распахивает окно. На улице светит солнце и валит редкий снег из пробегающих мимо тяжёлых туч. Он смотрит на свою разворошённую постель, на продавленный матрас с отвратительным замызганным постельным бельём, и ему становится стыдно. Он курит. Он разогревает кусок пиццы, которую не доел в прошлый раз, и заливает кипятком растворимый кофе. Он перелистывает статью за статьёй, зная, что это дело рук Ганнибала, и ослабляет свои форты настолько, что собственная эмпатия в очередной раз играет с ним злую шутку, — когда он видит картину, написанную кровью и внутренностями растерзанного человека, изъеденного животными, и болью, и отчаянием Ганнибала, — его самого сгибает пополам от такой сильной боли, словно это его снова выпотрошили — словно это его кишки разбросали по всей мостовой на съедение городской живности, и горло перебили тоже ему. Уилл ненавидит это чувство. Ненавидит. Он умирает от боли, и эта боль принадлежит вовсе не убитому Ганнибалом человеку. Через экран монитора Уилл переносится туда, в Европу, в самую гущу событий, и его наконец-то долго и мучительно выворачивает наизнанку всем, что он так упорно вливал в себя накануне. Он приходит в себя с трудом. Голова гудит, пищевод обжигает кислотой, у него дрожат руки и колени, и больше всего на свете ему сейчас хочется забиться в какой-нибудь тёмный угол и не выползать оттуда никогда. Он давно не доводил себя до такого состояния. Если он продолжит думать о своей вине в том же духе и хоронить себя в ней, то однажды он просто сведёт себя с ума и окончательно сопьётся. Он не хочет провести остаток своей жизни в одиночестве — в глуши, забытый и оставленный, за размышлениями о добре и зле, и жестокости, и милосердии, и о своём месте в водовороте этого всего; не теперь, когда он знает, что можно по-другому. Не теперь, когда он точно знает, что где-то там за океаном остаётся человек, который примет его таким, какой он есть; примет его всяким — но обязательно верным, — и верность свою ему снова придётся доказывать. Сейчас у него есть цель, — благая по его меркам, — работа, которую ему нужно выполнить, чтобы оправдать себя хотя бы перед самим собою. Иначе всё, от чего он отказался, окончательно потеряет смысл. Он сам — потеряет смысл.

***

Уилл — хорошая ищейка по многим меркам, но ему всё равно требуется время. Он находит всех шестерых, но добраться успевает лишь до пяти. Роджер Райт, главный бухгалтер одного из крупнейших в Орегоне коммерческих банков, страдающий целым комплексов всевозможных неврозов, стреляет себе в голову, разукрашивая мозгами свой рабочий кабинет, очевидно, не выдерживая внешнего давления и выбирая не ждать, когда в его дверь постучат федералы и сделают достоянием общественности его… пищевые пристрастия. А ведь у ублюдка есть три дочери, которым теперь жить с этим знанием всю оставшуюся жизнь. Федералы, к слову, так и не приходят за ним. За остальными пятью не приходят тоже, — и именно это, среди прочего, полностью развязывает Уиллу руки. Он знает, что им удалось уйти от преследования благодаря своим связям и щедрым пожертвованиям. Правосудие бывает безобразно и разочаровывающе слепо, когда в дело вступают большие деньги, и теперь все пятеро проходят по делу всего лишь как свидетели. Уже и дела-то никакого нет: Кэмп с женой мертвы, а останки его жертв захоронены на кладбище или кремированы. Так что Уилл планирует, выслеживает, готовится, нападает, — похищает и вырезает их методично, аккуратно, — одного за другим. Крайне важно сделать всё быстро и эффективно: никто не должен его заметить. Никто не должен избежать ответственности. Они молят его о пощаде, извиваясь в верёвках. Обещая ему щедрое вознаграждение за освобождение, они изо всех сил пытаются его подкупить, а затем переходят к угрозам, которые вызывают лишь смех, — будто те были способны его запугать. Они — лишь жалкие трусы, решившие поиграть в сатанистов и возомнившие себя суперхищниками. Деньги — лишь одна из причин, побудившая их к этому; каннибализм для них — не более чем экзотичный каприз, который они могли себе позволить. Оттого он испытывает к ним только ещё большее отвращение. Уилл не пытает их, — хотя стоило бы — стоило бы за всё, что они сделали, за то, как они вели себя, за их грубость и невежество, за их бездумное, паразитическое потребление, — но он позволяет увидеть им своё лицо, увидеть свой тип безумия, и осознать: почему он здесь и почему он делает с ними это. Он милосерден: они не страдают от боли особенно долго, но сполна ощущают приближение собственной смерти. И в каждой мельчайшей подробности перед этим он рассказывает им о том, что сделает с ними дальше. Их смерть не приносит ему ни капли удовлетворения — в четырёх случаях из пяти. Ярость, которой его затапливало в доме у Стива, давно схлынула, оставив после себя только некое чувство незавершённости. И теперь это дело закрыто. Руки Уилла подрагивают, когда он заканчивает. Он успокаивает себя тем, что, хотя бы, сумел сдержать обещание данное Пэнни.

***

Рейс из Мехико в Париж занимает около одиннадцати часов. Сложно не заснуть. Ему снятся их вспоротые охотничьим ножом животы и искалеченные повреждённые органы; снятся собственные руки, умытые кровью, — потроша их, Уилл не был особенно аккуратен, но аккуратность ему и не требовалась. Согласно замыслу он перевязывает им верёвкой лодыжки и руки за спиной и заклеивает клейкой лентой рот. Укладывая их, он прижимает им к груди их колени, сверху донизу обматывает пищевой плёнкой — фиксируя крепко и надёжно, а затем погружает их тела в морозильные камеры и оставляет ждать своего часа на автозаправках Орегона. Ему приходится вдоволь навозиться с двумя из них — масса их тела оказывается чересчур избыточной для осуществления его замысла, и он заранее сочувствует тем несчастным, которым доведётся их обнаружить. Убивая их, он думает об Эбигейл и воспроизводит её опыт. Он вдохновляется опытом Стива, размышляя о природе потребления и о витрине продуктового магазина, когда выставляет их тела. Конечно, он не может не думать о Ганнибале — он думает о нём почти постоянно. В следующий момент он видит себя на их месте: это его раздели, выпотрошили, связали и сложили в большой белый морозильный ящик — будто особенно хорошенький подарок. Вместо пищевой плёнки — вокруг него только воздушно-пузырчатая, защитная. «Не хватает только красивой обёртки», — комментирует вкрадчивый голос в его голове. Он ещё жив, когда мороз начинает кусать его кожу. Он жив и своими почти мертвенными, серо-голубыми глазами смотрит вверх, наружу — на силуэт, склонившийся над ящиком. Ослеплённый светом, он не видит лица своего убийцы, когда тот захлопывает над ним крышку. Будто извне он замечает только большую наклейку «ХРУПКОЕ» с другой стороны. — Señor, señor, ¿está usted bien? Уилл дёргается и ударяется коленом о впередистоящее кресло, когда кто-то агрессивно (вовсе нет) касается его плеча. Распахнув глаза, он видит красивое озабоченное лицо молодого стюарда. У него светло-зелёные, пронзительные глаза и пухлые губы. Застигнутый врасплох, Уилл отводит взгляд в сторону. Его ноги свело судорогой. В самолёте холодно. Снова раскалывается голова. Ёжась, Уилл обхватывает себя за плечи руками. — Voy a traerte una manta , — предлагает стюард. — Да, пожалуйста, — хрипит он. — Gracias .

***

***

***

Они не виделись девять месяцев. Уилл находит Ганнибала в Лиссабоне, — едва сойдя с поезда, он набредает на него словно бы почти случайно. Это происходит в крошечном ресторане с летней верандой всего минутах в пятнадцати пешего хода от железнодорожного вокзала. Ганнибал, и не думая скрываться от кого бы то ни было, праздно сидит за одним из столиков в очках для чтения с тонированными стёклами. Он одет в простой светлый льняной костюм и мягкие замшевые мокасины. Погружённый в планшет в его руках, потягивая красное вино из бокала, он расположен к Уиллу почти спиной и не может видеть его со своего места. Уилл застывает, как вкопанный, позволяя себе провариться в этом моменте. Невольно он отмечает, что, возможно, серебра на голове Ганнибала стало немного больше, — а, может быть, это только блики огней вечернего города или жарящее португальское солнце, выжегшее его волосы. Они теперь стали совсем немного длиннее и небрежно отброшены назад, — чтобы чёлка не мешала зрению. Уилл хочет запустить пальцы в них. В старинном городе с богатой историей завоеваний, среди архитектуры причудливой расцветки и узких улочек, мощённых мозаикой, Ганнибал вписывается в окружение так, словно был рождён для жизни в подобном месте. Он сливается с городской средой, мимикрирует, куда бы ни ступала его нога, и везде сходит «за своего». И, несмотря на это, всегда непременно выделяется, господствуя над всеми и всем, что его окружает. Невольно Уилл задаётся вопросом, давно ли Ганнибал поджидает его здесь. Каждое их расставание и каждая новая встреча после имеет привычный горько-сладкий привкус. Изучая его, Уилл ещё какое-то время скрывается в тенях в отдалении, прежде чем набраться духу подойти ближе. У него почти нет вещей с собой, особенно тех, которыми стоило бы дорожить, и пару мгновений Уилл размышляет о том, чтобы неприметно проследовать за Ганнибалом до его квартиры, а после заявиться к нему на порог и там сдаться ему лично в руки. Люди продолжают сновать мимо него туда-сюда, оставляя за собой шум и гам. Приглушённо звучат разговоры на разных языках, мелькают десятки самых разных запахов и вспышек цвета, — город вокруг живёт своей жизнью, и Уилл не имеет ни желания, ни терпения, ни сил ждать дольше необходимого. Он выходит из своего укрытия, выделяясь на фоне пёстрого жизнерадостного Лиссабона чёрным угловатым пятном. Шаг за шагом, он останавливается в паре метров за спиной Ганнибала, и стоит, не шевелясь, до тех пор, пока тот не поднимает голову от планшета. Уилл ещё не видит его лица, но он точно знает, что Ганнибал уже заметил его: Уилл чувствует это, как чувствует шевеление собственных волос на теле; чувствует его порабощающее прицельное внимание, как физическое прикосновение его руки к своей коже, — влиятельное, массивное, подавляющее. Он знает, что Ганнибал сейчас испытывает то же самое, и почти способен различить, как от близкого присутствия Уилла рядом встаёт дыбом вся его метафорическая шерсть. Сглатывая нервозность, Уилл обходит его со спины и неторопливо подступается к его столику. Ганнибал не поворачивает головы. Только его глаза неотрывно следуют за приближающейся тенью, очерчивают её контуры, пока Уилл целиком не оказывается в поле его зрения. Глаза Ганнибала светятся, когда его цепкий, пронизывающий взгляд останавливается на лице Уилла, и этот свет заставляет Ганнибала выглядеть моложе, безвреднее, мягче, чем он есть на самом деле. Открытая нежность в них будит забытое желание самовоспламениться. Ганнибал смотрит на него тем взглядом, словно Уилл повесил и Луну, и Солнце, и все прочие звёзды на небе только для него. Он моргает и улыбается, как после долгой разлуки улыбался ему во Флоренции, и в этот раз, к счастью, их лица не обезображены мелкими ранами и кровавыми корками, а тела не болят от ушибов и резаных ран. Его улыбка такая широкая, что почти раскалывает ему лицо на две части; в её реальность сложно поверить, и Уилл неодолимо хочет сократить это расстояние шириною в стол между ними, наклониться к нему, коснуться его лица и попробовать его губы на вкус, — убедиться, что они до сих пор голодны по нему так же, как он сам голоден по ним; что они ждали его. Вместо этого Уилл не смеет даже пошевелиться, отчего-то чувствуя себя так, словно сейчас он снова стоит перед стеклом у его камеры в больнице, и свет всех прожекторов, всё внимание — полное, всеобъемлющее, со всех сторон, — направлено исключительно на него. — Пожалуйста, не стой. Присаживайся, — звучит приязненный голос Ганнибала словно где-то в отдалении. Когда Уилл выныривает из своих мыслей и ощущений, он осознаёт, что Ганнибал указывает ему рукой на кресло напротив своего. Заходящее солнце заставляет его глаза светиться янтарём. На одно быстротечное мгновение, в зыбкий момент ожидания Ганнибал впивается в Уилла тем взглядом, который совершенно нельзя прочитать, который совершенно точно нельзя счесть за хороший знак, и, несмотря на жару, Уилл ощущает, как в его позвоночник мелкими зубьями вгрызается озноб. В воздухе парит, и сосредоточенное внимание Ганнибала окружает его как плотный саван. Сердце колотится быстро-быстро в собственных ушах. Ганнибал находится на расстоянии вытянутой руки, и Уилл не подозревал, как сильно скучал по нему, пока не увидел его лицо так близко; пока не ощутил на себе всю тяжесть и проникновенность его взгляда. Он моргает, стряхивая с себя секундный трепет и опускается в предложенное кресло. Рядом тут же материализуется официант с меню. Он ставит на стол перед Уиллом бокал, наполняет его питьевой водой из стеклянной бутылки и затем самоустраняется так же стремительно, как и появился. — Только с дороги? голоден? — спрашивает Ганнибал, словно это не они не виделись почти год: потому что, конечно, его манеры не позволяют ему спросить Уилла ни о чём другом, особенно сейчас, когда они находятся в ресторане. — Позволь мне заказать для тебя. Уиллу не приходится отвечать; у него даже нет шанса заглянуть в меню: Ганнибал уже подзывает официанта и на итальянском озвучивает заказ. Уиллу так и не довелось его выучить. Растекаясь мыслями, он размышляет о том, что те разы, когда им доводилось ужинать где-то вне дома вдвоём, едва ли можно пересчитать по пальцам рук. Ганнибал щурится любопытствующе, наклоняет голову. Его взгляд скользит по шее и груди Уилла, цепляя линии шрамов на открытой ключице, касается лица, поднимается к белой полоске шрама на лбу, останавливается на глазах. — Ты хорошо выглядишь. — Спасибо, — говорит Уилл, наконец находя уверенность и собственный голос. Он откидывается на спинку кресла. Ганнибал делает то же, отзеркаливая его позу. Его глаза не прекращают сверлить Уилла ни на мгновение. Уилл отвечает тем же. — Я искал тебя. Я скучал по тебе. Я так невыносимо скучал по тебе, — хочет сказать ему Уилл. — Мы знаем друг друга так давно, — думает он, — и две трети этого времени мы провели в разлуке, но кажется, будто я знаю тебя всю свою жизнь, и отсутствие тебя в ней — всё равно что отнятая конечность. — Тебе бы не пришлось, если бы ты не избавился от своего телефона, — парирует Ганнибал достаточно нейтрально, и всё же обида тяжеловесно оседает в пространстве между ними. Его клыки обнажаются в пародии на улыбку, которая на этот раз совсем не касается глаз. На западе собираются грозовые тучи, и Уилл не знает, они или восковое лицо Ганнибала выглядят более зловещим в этот самый момент. — К тому же ты всегда мог позвонить мне. Но ты не стал. В этом и кроется проблема, и Ганнибал, вроде как, делает это очевидным: их обоюдное желание позлить и наказать друг друга. Он мог позвонить Ганнибалу в любой момент времени; номер его телефона, каждый из известных ему, был отпечатан у Уилла на подкорке. Это Ганнибал был лишён возможности связаться с ним — он, вероятно, пытался. А затем просто смиренно поставил крест на нём, отрёкся от него. — Пока не убедился, что готов снова его выслушать. — Ты просчитал все риски и сделал свой выбор. — Сделал. Ганнибал щёлкает языком. — И всё-таки ты снова здесь. Уилл сглатывает комок в горле, потому что вопрос никогда не стоял так, верно? Ганнибал не может не знать об этом. Потому что нет ни единого места в целом мире, где Уилл хотел бы оказаться больше, чем здесь; где он знал бы себя лучше, чем знает себя рядом с ним. Ганнибал кивает, щуря глаза, улыбается снова и меняет тему: — Видел твою работу. Скажи мне, чем от остальных отличался последний? И вот как Уилл сумел его найти, вот как Ганнибал понял, что теперь Уилл станет его искать: последний из пяти был особенным. Равно как и последнее тело, которое Ганнибал оставил для него здесь, в Лиссабоне минувшей ночью, — оно тоже было особенным. Когда-то Уилл опасался, что Ганнибал утопит Европу в крови, чтобы снова привлечь его внимание, но после Братиславы Ганнибал, напротив, словно испарился. Он только выжидал подходящего момента, как притаившийся в засаде хищник, чтобы нанести свой удар. Уилл скитался по Европе несколько недель, проверяя адреса, где Ганнибал мог остановиться. Он приехал в Лиссабон сразу же, как только прочитал о теле Кристины Моллой. Туристка из Англии, сорок три года, длинные тёмные волосы, серо-голубые глаза, средний рост, средний вес. Объективно очень привлекательная. Её тело обескровили и отмыли, прежде чем выставить подвешенным за руки на крюках в торговом порту. Её ноги были хирургически отсечены почти по самые ягодицы: белая мужская рубашка, надетая на неё, делала это совершенно явным. И, — насколько ему могли подсказать пятна крови на ней, — только её ногами убийца не ограничился. Он вырезал ей печень, почти вероятно, — что, конечно, утаили от широкой публики, — но Уилл об этом просто знал. Уилл полагает, что её склочный взрывной характер (со слов её бывших мужей) привёл её туда, где она по итогу оказалась. Она столкнулась с Ганнибалом, вероятно, случайно; захватила его внимание своей схожестью с Грэмом, и затем, на её беду, её угораздило нахамить ему. Как бы там ни было, Уилл понял и принял его послание. И сию же секунду отправился прямиком в логово зверя. Уилл пожимает плечом (его пальцы сжимают подлокотники кресла). — Он съел мою печень, — отвечает он, глядя на Ганнибала в упор. — И мастурбировал на фотографии моего лица и рук. Ганнибал вскидывает бровь; его рот едва уловимо напрягается, но в целом его лицо остаётся таким же непроницаемым. — Значит, это было личное, — отмечает он очевидное с явным удовольствием после долгой паузы. — Тебе было приятно его убивать. — В этот раз его предположение даже отдалённо не походит на вопрос. Вокруг его глаз снова собираются морщинки, и это такое фантастическое, ни на что не похожее, ощущение: греться в лучах его одобрения, даже если это одобрение вызвано собственными глубоко-аморальными поступками. — Полагаю, трапезу ты с ним не разделил. — Я думал об этом, — сухо отвечает Уилл. Он проводит ладонями по подлокотникам туда-обратно, чтобы занять руки. — Я занял место, которые обычно занимаешь ты. Подготовил всё так, как подготовил бы ты. Я смотрел на происходящее твоими глазами. — Но, не имея моего аппетита, выбрал действовать согласно собственному замыслу, — договаривает за него Ганнибал. — Без тебя рядом всё иное ощущалось глубоко неправильным, — выдыхает Уилл. — Так что я скормил ему его собственные руки, а затем задушил его своими. — Эксперимент оказался неудачным. — Это не было экспериментом, — категорично возражает Уилл. — Он взял что-то, на что не имел никакого права и поплатился за это. Ганнибал явно желает вставить ещё какое-то замечание, когда, разрушая их противостояние, официант опускает между ними на стол дымящуюся сковороду. Увлечённый и застигнутый врасплох, Уилл вздрагивает. Крылья его носа невольно раздуваются, учуяв восхитительный аромат блюда. У него нет обоняния Ганнибала, но запах сладкого лука, сельдерея, грибов, пряный запах красного вина, мяса, — он раскладывает составляющие как мелодию на ноты. Он бросает на сковороду беглый взгляд, прежде чем снова взглянуть на Ганнибала. Шампиньоны обжарены до приятной оливково-золотистой корочки, само мясо — богатого тёмного винного цвета, и светло-зелёные листочки микрозелени привносят в блюдо жизнь и свежесть. Кусочки мяса и кости в них мелкие, похожие на птицу, но Уилл знает, что это не птица, он уже ел подобное как-то раз… — Это..? — Кролик al vino rosso , — кивает Ганнибал. Уилл все силы кладёт на то, чтобы ни один мускул не дрогнул на его лице. И, ох, — едва ли ему это удаётся: потому что Ганнибал… Ганнибал — со всем присущим ему самолюбованием и любовью к чужим страданиям, очевидно наслаждается тем, что он видит перед собой. — Будешь просто смотреть? — почти подначивает Уилл, игнорируя его намерение уколоть. — Не закажешь себе ещё что-нибудь? Ганнибал качает головой. — Смотреть на тебя всегда было для меня удовольствием. И, исчезнув, я снова лишил тебя его, — звенит предательская мысль у Уилла в голове. Тон и взгляд Ганнибала источают укор, но по телу Уилла всё равно разливается позорный жар. Прямолинейность Ганнибала по-прежнему действует на него обезоруживающе; она заставляет его чувствовать себя голодным: «Пожалуйста, да, смотри на меня, смотри на меня, смотри и никогда не прекращай, потому что я не знаю, смогу ли я пережить твоё равнодушие теперь, когда познал твою страсть». Уилл разрывает этот зрительный контакт, чтобы Ганнибал не раскусил этого голода (задней мыслью он уже знает, что это всё равно не имеет никакого смысла). Маскируя смущение неловкостью, придвигая кресло к столу, он переводит взгляд обратно на блюдо перед собой и тянется за предложенными приборами. Мясо сочное, нежное, почти слишком горячее; его вкус и запах почти божественны, и из горла Уилла рвётся едва слышный неконтролируемый стон удовольствия. Они сидят в тишине какое-то время, пока Уилл, осознав с долгой дороги собственный голод, продолжает поглощать кусок за куском. Ганнибал потягивает вино, сверля Уилла глазами, прослеживая, как вилка то и дело исчезает у него во рту. Кожа под его взглядом пылает, кажется стянутой, не подходящей по размеру. Взглядами встречаясь с Ганнибалом, Уилл невольно вспоминает тот ужин, когда он сам глазел на него весь приём пищи (ужин, когда Ганнибал ел его печень и когда они впервые занялись любовью). Ганнибал, конечно, действует элегантнее: он не пожирает его голодно, как пожирал глазами Ганнибала Уилл, — скорее, наоборот: пробует его, смакует, вдумчиво вылизывая каждую открытую его взору часть. Под таким взглядом хочется ёрзать — или открыто провоцировать, и Уилл заставляет себя не делать ничего из вышеперечисленного: Ганнибал играет, и Уилл может это выдержать. Он прочищает горло и делает глоток воды, прежде чем кивнув на тарелку, спросить: — Это предполагается метафорой? Пойманный, освежёванный и распотрошённый, и томлённый в красном вине. Ганнибал приподнимает бровь, требуя продолжать. — Кролик — это я? Языком Ганнибал пробегается по нижней губе, позабавленно улыбается краем рта. — Ты — не кролик. Хотя порой тебе может казаться, что ты чувствуешь себя как один из них, — бранится он сдержанно. — Пожалуйста, ешь. Шеф этого места — мой дорогой друг. Мясо здесь готовят отменно. Не будь это явной крольчатиной, Уилл бы определённо поинтересовался, не является ли Ганнибал одним из поставщиков здешнего продукта. Слова «мой дорогой друг» звучат глубоко неправильно в его исполнении и царапают гораздо глубже, чем можно было бы от них ожидать. Демонстративно или нет Ганнибал больше не смотрит на него, возвращаясь к планшету, и Уилл ощущает отсутствие его взгляда, как тупую ноющую рану под рёбрами.

***

Они заканчивают, и Ганнибал оплачивает ужин, оставляя несколько купюр в деревянной счётнице. — Идём. Скоро начнётся гроза, — говорит он, оглядываясь на всё больше чернеющее небо со стороны океана. Уилл прослеживает его взгляд. Отправляясь в Лиссабон, он не интересовался заранее прогнозом. Ветер действительно усиливается, — он треплет их волосы и порывами бьёт по плечам. Запах приближающегося дождя не спутать ни с чем. Они синхронно поднимаются со своих мест, распрямляют одежду. Ганнибал обходит стол, приближаясь, и Уилл замирает в ожидании касания, которого, однако, так и не происходит. Он встаёт за его плечом, — не наклоняется к нему, но Уилл достаточно знаком с его повадками, чтобы понять, что тот снова обнюхивает его. — Твоя кожа насквозь пропитана запахом табака, — озвучивает Ганнибал, будто зачитывает приговор. Значит, никаких прикосновений. Это всё ещё не отвращение в его тоне, не гнев и даже не любопытство, но что-то такое настольно сухое и прелое, что Уилл всё равно испытывает мгновенное побуждение объясниться. — Я заменил одни дурные привычки другими. — Это сработало? — Засыпать стало сложнее, — сдержанно признаётся Уилл. — Но? — Это помогло держать в узде свои сны. И навязчивые мысли. Ганнибал хмыкает задумчиво. Он находится так близко, что почти зарывается кончиком носа в его волосы, тревожа их дыханием, будоража всполохи мурашек поверх кожи. Затем он всё же касается его, — будто сам не может удержаться, желая этого касания так же сильно, как жаждет касания Уилл: по-прежнему стоя у него за спиной, опускает руку на его плечо — дотрагивается так невесомо, словно стряхивает пыль с его одежды. Уилл скорее чувствует, чем слышит, как он втягивает воздух носом вблизи от его шеи. — Это хороший табак. Дорогой. Кубинский? — Я купил его на твои деньги, — с умеренным вызовом в голосе шепчет Уилл, просто чтобы подразнить его; точно зная, что за это ему ничего не будет. Точно зная, что собственник внутри Ганнибала будет от этого в восторге. — Как и всё прочее, чем ты сейчас располагаешь. — Да. Рука Ганнибала скользит ниже — по лопатке, по боку, дотрагивается и ложится на талию. Кожа вибрирует под его прикосновением, нервы искрят от перевозбуждения. Уилл размышляет, коснётся ли Ганнибал теперь его живота. Жар его пальцев, как и всегда, проникает сквозь каждый слой ткани до самых костей. Ганнибал не касается. Уилл оборачивается: тот смеряет его долгим заискивающим взглядом, ведёт челюстью. Уилл хочет сокрушить его деланное равнодушие, — откинуться спиной на его грудь, прижаться к нему и заставить его изнемогать по себе; извернуться в его руках, притянуть его за ворот рубашки к себе и вонзиться в его губы зубами, проникнуть языком в его рот; он отчаянно хочет сказать: «Я здесь, и я вернулся, чтобы остаться, пожалуйста, прими меня обратно». Но он вынужден проглотить свои порывы, потому что знает, что список вещей, с которыми они ещё не разобрались, снова пополнился, и что Ганнибал, как и во всякий прошлый раз, не позволит ему отделаться так просто. Ганнибал гудит себе под нос тихо, затем молча разворачивается на каблуках и исчезает в переулке за рестораном. У Уилла нет другого выбора кроме как последовать за ним. Они петляют улица за улицей, между домами, по узким проулкам, спускаясь и поднимаясь по крутым лестницам. Темнеет, становится прохладнее; ветер агрессивно шелестит листвой деревьев, и люди торопятся по домам. Уилл отстаёт от него на пару шагов и, ощущая глубокую тоску, не в силах ничего с собой поделать, взглядом жадно облизывает линию его широких плеч. Дорога занимает минут десять, они идут, храня молчание, пока не оказываются на подходе к закрытому двору небольшого многоквартирного дома. Уилл бегло осматривается. Это его жилище? По приезде Уилл не успел изучить местность, чтобы выяснить это наверняка, он даже не знает новой легенды Ганнибала. Это место однозначно выглядит как что-то, отвечающее его вкусам, и в достаточной мере скрыто от глаз посторонних. Облагороженные фасады и старинная резная дверь на входе, большие окна от пола до потолка и французские балкончики, богато украшенные цветущими растениями в горшках. Во дворе растёт старый каштан. Мысли Уилла блуждают, общая отстранённость Ганнибала щекочет нервы, — и не то чтобы Уилл ожидал какого-то другого приёма, если уж ему придётся быть честным с самим собой. Ганнибал достаёт из кармана брюк брелок, и неожиданно в нескольких метрах от них почти беззвучно щёлкает центральный замок тёмного «мерседеса» с немецкими номерами. В сгущающейся темноте Уилл не может толком идентифицировать его цвет как-то иначе, чем тёмный. Он не такой кричащий, как когда-то принадлежащий Ганнибалу «Бентли», но всё ещё достаточно солидный (и внушительный, чтобы без труда разместить в багажнике тело). Окажись Уилл на месте Ганнибала, он бы, конечно, выбрал что-то менее броское, особенно, зная, что на этом автомобиле ему придётся рассекать по узким улочкам старинного европейского города. Но Ганнибал даже сейчас продолжает жить на широкую ногу, и кто такой Уилл, чтобы давать ему за это оценку. Шум надвигающегося дождя становится всё ближе. Ветер делается ещё сильнее, заставляя грохотать где-то рядом по асфальту жестяные банки. Вдали рокочет гром, первые крупные капли ударяют разрозненно, с шёпотом падая на лобовое стекло «мерседеса», на тротуарную мозаику и листья деревьев. Ганнибал наблюдает за тем, как Уилл смахивает крупную каплю со своей левой щеки. Он открывает перед ним пассажирскую дверь, и Уилл молчаливо забирается внутрь салона. Заняв водительское место, Ганнибал заводит двигатель. Мотор «мерседеса» урчит, как котёнок, в салоне нежно пахнет кожей, включается кондиционер и «Зима» Вивальди на умеренной громкости. Ганнибал ждёт, когда Уилл пристегнётся, и плавно трогается. Они молчат бо́льшую часть пути, пока петляют по городу. Губы Ганнибала поджаты, на лице по-прежнему играет неестественно-небрежная улыбка, — несмотря на его взгляд, который кажется печальным, задумчивым. Отстранённым. — Что произойдёт дальше? — спрашивает Уилл, когда они останавливаются на очередном светофоре. — Ты мне скажи. — Ганнибал смотрит на сцепленные в замок руки Уилла. Затем смотрит на его лицо и выдерживает ещё одну паузу. — Каким ты себе представлял его — наше воссоединение? И Уилл думает о том, что Ганнибал уже задавал ему этот вопрос прежде: после прошлого расставания (после прошлого раза, когда он сбежал), — когда разыскал его в доме другого маньяка, куда он последовал за ним, беспокоясь за него, чтобы спасти его. Уилл солгал тогда. В этот раз ему не о чем лгать. В этот раз Ганнибал и не думал его искать. В этот раз Уилл даже не дал ему шанса. — Я не представлял себе ничего. Я не думал об этом. Ганнибал прекращает сверлить его взглядом, только когда они снова трогаются с места. Выражение его лица не меняется. Принимая информацию к сведению он только моргает, глядя на дорогу. — Значит, ты наконец-то смог взять свои фантазии под контроль. Каково это? Уилл отвечает не сразу; сглатывает, пробежавшись языком по кромке верхнего ряда зубов. Я смог перестать воображать себе кровавое будущее, но не смог перестать думать о тебе, — мог бы сказать он. Где-то справа от них сверкает молния. Капли дождя становятся всё чаще. Вскоре дворники перестают справляться с потоком. — Не уверен, что знаю. Они покидают Лиссабон, городские пейзажи пригородов сменяют друг друга, и Уилл не спрашивает, куда и зачем они едут, без интереса прослеживая сменяющие друг друга дорожные указатели. Он знает, что Ганнибал всё равно не ответит прямо. Уилл просто позволяет этому произойти. Взглядом он обводит его контуры, благодаря вспышкам фонарей позади него, сияющие отблесками белого на фоне залитого дождём стекла. Он прослеживает, как перекатывается под кожей шеи кадык, когда Ганнибал сглатывает (определённо чувствуя на себе концентрированное внимание Уилла, но никогда не реагируя на него и только продолжая смотреть на дорогу). Ганнибал отвлечён, его лицо безлико, пальцы крепко сжимаются вокруг чёрной кожи руля. Уилл хочет дотронуться до них. Он хочет, чтобы они дотронулись до него. Он делает глубокий вдох, заставляя напряжение покинуть свой позвоночник, и отворачивается к окну, прижимаясь к стеклу виском. Он знает, что позже снова будет жалеть, что не послушал себя. Стоило дотронуться. Стоило поцеловать его. Стоило сказать «пожалуйста». Возможно, только этого оказалось бы достаточно.