I'll kill you. Or not

Делаю это последний раз. Они запросили помощь с большого материка, и я больше не могу рисковать, ожидая тяжелой артиллерии. Моя задница не предназначена для тюрьмы. Здесь мне было действительно хорошо. Здесь раньше темнеет, чем в любом другом штате. А ночи прохладные даже летом. Как же было бы круто встретить здесь зиму. Это была бы моя первая настоящая снежная зима. С настоящим снегом, а не теми жалкими осадками, которые падали и тут же растворялись, стоило им коснуться земли. Тут было действительно хорошо, и могло бы стать еще лучше. Увы, я не могу остаться до зимы. Но я уверена, что на белом снегу багровые пятна выглядели бы поистине потрясающе. Опускаю взгляд на девушку, что лежит, мыча, связанная у моих ног. Все-таки красивый вид здесь открывается, и я снова смотрю на горизонт. Звезды сгустились. Люблю ночи. Как же сильно я люблю ночи… Я сменила много городов, но впервые мне где-то так хорошо. Настолько хорошо, что возникали мысли, что, может быть, не стоило делать то, что я так сильно люблю? Оставить ту красоту позади и наслаждаться другой красотой. Тишиной и прохладой. Но как же до невозможности приятно было совмещать все это. Я не смогла бы сделать такой выбор. Это мой последний раз в этом городе, и он мог бы быть самым лучшим. Но — увы. Мой выбор пал на очередную среднестатистическую дешёвую проститутку, и ожидать чего-то особенного было бы глупо. Делаю к ней небольшой шаг, и она, слыша меня, обрывает глухое мычание и перестает шевелиться. Она прислушивается. Сажусь на корточки и снимаю с её головы мешок. Мусорный мешок, на поиски которого я убила добрых часов пять. Этот сраный мешок… Почти везде продаются на сто двадцать литров, а ведь туда влезет весь человек целиком. Мне не нужен весь человек в мешке, мне нужно только убрать туда его голову. Шестьдесят литров — это еще более-менее приемлемо. Конечно, конечно в мешке можно задохнуться, а как иначе? Но я оставляю пространство, чтобы можно было дышать. Мне нравится, когда живая голова в целлофановом мешке. Мне нравится слышать, как человек задыхается, но не доходит до критического состояния. Очень важно следить за ноздрями, а то ведь с завязанным ртом они, как начинают пыхтеть носом, притягивают к себе целлофан, а потом он забивается в ноздри. И всё. Все пропало. Следить за ноздрями очень важно, если не хочешь испортить себе ночь. — Ну что ты, — обхватываю её подбородок и поворачиваю голову к себе, — тебя все равно никто не услышит. Может показаться, что это никогда не работает. Хотя… Да, вообще-то это никогда не работает. Снимаю повязку с её глаз. Они красные, и мне, как всегда, это не нравится. А все почему? Потому что они мычат. Плачут и мычат. Они почему-то думают, что кричат, но как они могут кричать с кляпом во рту? Очевидно ведь, что никак. Не кричат только те, кого забираешь уже тихими. Один удар — и они уже не издают ни звука. Какие же у неё некрасивые глаза… Почему проститутки такие некрасивые? Должно ведь быть наоборот. Качаю головой. Когда-то я размышляла на эту тему. Считается, что красивая проститутка — дорогая проститутка. Если дешёвая — ну та, которая придорожная, приотельная или призаправочная — то некрасивая. Я с этим раскладом категорически не согласна. Секс за деньги не может быть с таким уродливым человеком. Какой в этом смысл? Я, к сожалению, не могу так рисковать и забирать себе дорогих проституток, это настолько же рискованно, насколько и глупо. Я крайне недовольна и возмущена всем этим, но… Смотрю на её лицо: оно такое набухшее, будто вот-вот взорвется. А именно щеки. Её щеки такие красные, такие большие. Хочется их проколоть. Достаю нож из ножен на ноге и подношу к её лицу. Её глаза становятся еще больше, а мычать она пытается еще громче. Но у нее не выходит. Касаюсь острием её кожи у уха и веду до брови, оставляя след. Кровь тут же начинает сочиться из неглубокой раны и стекать к уху, прячась в волосах. Она дергается, пытаясь перевернуться набок, и мне это не нравится. Переворачиваю её на спину и зажимаю коленом грудную клетку. Она должна лежать на спине. Пусть лежит на спине и не шевелится. Её густой макияж превратился в месиво. Это отличие живых от мертвых. Живые успевают стать еще некрасивее. Вот если бы они не плакали. Если бы у меня была такая сыворотка, которая заставила бы их не плакать, не надрываться так. Просто быть в сознании. И всё. Дергаю её за накладные ресницы и отрываю от века. То же самое делаю со вторым глазом. Лучше не стало, но теперь они не нависают слипшимися хлопьями над её глазами. Достаю из кармана белоснежную тряпку и провожу по её бровям, оставляя черные следы на ткани. Её слезы помогают мне стереть весь макияж с лица, и я очень благодарна ей за это. Может, не нужна никакая сыворотка, ведь так гораздо удобнее. — Какая же ты некрасивая, почему мне так не везет. Это ведь мой последний раз здесь, — тяжело вздыхаю, разглядывая её лицо без макияжа. Убираю тряпку обратно в карман. Переношу вес и надавливаю коленом сильнее на её грудную клетку. Нависаю над её лицом и хмуро рассматриваю его. Она вертит головой, умоляя взглядом не причинять ей боли. Касаюсь острием её шеи и надавливаю — все на её лице на мгновение замирает, а потом глаза расширяются, и она начинает дергаться с новой силой. Обхватываю её лицо пальцами и сжимаю щеки. Как же мне хочется развязать веревку и вытащить кляп из её рта. Как же мне хочется, чтобы на её лице не было ничего лишнего. Но она ведь начнет орать. Она будет орать и просить. Кричать, кричать, кричать. Лицо в любом случае не будет статичным, как у мертвой, и я не смогу увидеть то, что хочу. Мычание хоть и раздражает, но это терпимо. Беру её за волосы на макушке и тяну вверх, отрывая её голову от земли. Запускаю руку с ножом ей под голову и устанавливаю острие на шее под линией волос. Смотрю ей в глаза и отпускаю. Голова падает на острие, и она начинает мычать еще громче, от души так, с надрывом. А глаза будто вот-вот выпадут из глазниц. Должно быть, ей сейчас очень больно. Наклоняюсь ниже и внимательно пялюсь в её вылупленные красные глаза: будто сейчас через них её душа будет покидать тело, и я никак не должна это пропустить. Но я же знаю, что никакой души на самом деле нет. Есть жизнь. Жизнь, которая, покидая тело, делает глаза сначала очень наполненными, а потом… а потом пустыми. Это всего лишь пара секунд, но мне так нравится видеть момент, когда в глазах все отражается. Будто вся её жизнь концентрируется в них в эти секунды, перед тем, как навсегда исчезнуть. В этот самый момент глаза даже самого некрасивого человека становятся прекрасными. Самыми прекрасными среди всех живых. — Смотри на меня, — прошу её. — Смотри на меня. Обхватываю её за шею одной рукой, а второй держу нож, который упирается рукояткой в землю, а острием в её шею. Приподнимаю её голову, а потом резко толкаю на острие. Насаживаю что есть силы, потому что это не так-то легко, как могло бы показаться. Скалюсь в нетерпении, глядя ей в глаза. Чувствую, как лезвие прорезает её плоть. Давлю еще сильнее, а оскал превращается в улыбку. Вижу в её глазах отражение моих собственных сверкающих глаз. Вдруг она зажмуривается. — Открой глаза! Живо открой глаза! — ору я, дергая её голову. Лезвие уже слишком глубоко. И я вот-вот упущу этот самый момент. — Открой глаза, мать твою! Что есть силы дергаю её голову и вдруг понимаю, что её тупая башка до конца насаживается на нож. — Нет! Её глаза закрыты. Я дергаю её снова, но её голова уже расслабленно болтается в моих руках. — Сука! Сука! Нет. Вскакиваю на ноги и что есть силы пинаю её дурную голову. — Это ведь был мой последний раз здесь! Как ты могла! Как… ты… могла! Моя нога поднимается, чтобы снова её ударить, но я останавливаю себя. Нельзя. Нельзя портить её лицо. Ведь я еще не закончила. Её глаза — это не все, что мне нужно. Хотя они могли бы сделать эту ночь достаточно хорошей для прощания. А теперь все не будет достаточно хорошо, теперь все будет просто удовлетворительно. А мне уже давно мало, чтобы все было просто удовлетворительно.