История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Между теми четырьмя днями, которые Тим проводит взаперти в темной комнате, и той одинокой неделей, которую он проводит взаперти в пустом доме, между этими моментами во времени Джон берет быка за рога своими собственными руками и по своей воле, хотя Тим, конечно, все равно является создателем концепта и потому заслуживает упоминания. Но сначала он ведет себя просто невыносимо, он переполняется какой-то дрянью, которая точно может уничтожить всю жизнь на Земле, и вся жизнь на Земле сосредоточена в теплых водах океана в тот момент, вся жизнь на Земле заключена в одном-единственном представителе головоногих, и это нежное желе плавает на некотором отдалении от него, оно знает об опасности, но не осознает ее размаха, Тим же подсчитывает баллы неизбежной катастрофы, пользуясь таблицей распада элементов, и удаляется в свою келью созерцания, а взволнованное морское существо оставляет его там гнить, повинуясь его собственному требованию, и те четыре дня, которые они проводят порознь, разделенные барьером, тянутся невыносимо долго, и они пустынны, и Джинджер бродит по дому, вытирая пыль с поверхностей, которые никогда за время их существования не попадали в поле внимания Тима, он теряется в тихих, промерзших до корней лесах, пока Тим лежит на полу пластом и пытается снова запустить свое тихое, промерзшее до самого нутра сердце, он теряется в тех мыслях, которые еще как попадают в поле его внимания, холодная, скользкая, омерзительная тварь извивается кольцами у него в груди, она же не дает ему ожить, так что он остается мертвым, он остается гнить на сырой земле. Следущий столп темпоральной прогрессии, перед которым происходит долгожданное проявление инициативы со стороны Джона, произведен из камня совсем другого сорта, и та одинокая неделя, которую Тим проводит в пустом доме, тоже тянется черт знает сколько, но она полна работы, которой он, как одержимый, занимает себя, чтобы отвлечься от тоски, а Джинджер плавает в компании родственных ему созданий где-то в далеком, чужеземном месте, внимание же Тима посвящено лишь нехватке членов, которую он мучительно переживает, так как Джон развлекает дам, об сиськи которых он споткнулся, на сиськи которых он затем упал, и развлекает их он и той частью тела, по которой изнывает Тим, и гитарами, которых Тим навидался на всю оставшуюся жизнь, а что до члена Джинджера, то он до сих почему-то не присутствует на фотографиях, которые Джинджер отправляет Джону, а Джон пересылает Тиму, свой член Тим просто дрочит, несчастный и всеми позабытый, он дергает за струны те гитары, которыми обладает сам, и раскаленная боеголовка его сердца теряется посреди этой пустоты, не находя никакой цели, которую можно поразить. Так что это как раз где-то между этими двумя периодами, когда Джон берет разгоряченного, не терпящего отлагательств быка за рога своими собственными руками, и день этот отмечен небесами, день этот отмечен громом, молнией и ебучими китами, которые льются вниз из облаков в форме капель, но Тим пребывает в безопасности под крышей дома Джона, и этот природный феномен никак не вредит ему, пока он развлекает дующегося виртуоза восхвалениями и лестью, а дуется Джон потому, что ему пришлось отменить другие планы, включавшие в себя очередных дам, ему пришлось отменить их из-за ливня, так что он еще как пострадал, Джинджер же валяется в постели дома, уткнувшись носом в книгу, а Тим, следуя его вежливой просьбе, заворачивает его в одеяла, вытащив их из шкафа, который будто бы только одеялами и набит, блядские шерстяные твари охотно размножаются в неволе, Тим уходит, находя пристанище дома у Джона — и без Джинджера, он сам, он лично восхищается его мелодиями, так как Джон слишком занят своими собственными внутренними ритмами, он слишком погружен в существование в качестве несноного, блядь, вундеркинда, чье происхождение божественно, без всякого сомнения, которым вундеркиндом он, конечно, и является, поэтому Тим сидит там терпеливо, он прикован к месту талантом и величием Джона, а еще своей же ленью и своей же праздностью, и если воспользоваться более конвенциональной системой подсчета времени, то день этот наступает где-то в начале марта. [MOS 6507] Они включают телевизор, чтобы развлечься происходящим на экране, на который они не обратят ни малейшего внимания, они включают телевизор, когда Джон откладывает в сторону гитару, с помощью которой он производил на свет звук из другого мира, из более высоких сфер, они включают телевизор и обжимаются на диване перед ним, и неугомонные пальцы Джона трогают, царапают, похлопывают, тянут, щиплют и щекочут каждый сантиметр верхней половины тела Тима, заявляя на него свои права, так как Тим стянул с себя рубашку перед тем, как Джон приступил к этой рукоблудной аттестации, Тим ответил на его ноющий приказ ухмылкой, кривя губы с зажатой между ними сигаретой, а теперь он расслабляется, не совершая никаких движений, он целиком бесконечно толерантен по отношению к сугубо ненаучным изысканиям, объектом которых он сейчас является, он, впрочем, пачкает тот полуобнаженный образец, который Джон так неаккуратно изучает, чем портит ему чистоту эксперимента, он стряхивает пепел на собственную грудь, не желая подниматься и тащиться неизвестно куда на поиски пепельниц, но Джон не огорчается, наоборот, он находит вдохновление в таком пренебрежении самим собой. Пепел приземляется неподалеку от его рыскающей руки, и Джон корчит рожу, возмущаясь актом вандализма, Тим же просто пожимает плечами и делает еще одну затяжку, и никто не озвучивает ни одной фонемы, чтобы обсудить то, что происходит после этого, да и другие единицы языка, единицы более высоких порядков, тоже не используются ни одним из них. Джон не говорит ни слова. [Вамаркус], [Невшатель] Джон забирает у Тима сигарету после того, как Тим вдыхает дым еще два раза, и пепел теперь свисает с тлеющего конца. Джон стряхивает его на лишенное рубашки тело Тима, и он рассыпается по его ребрам. Джон хихикает и запихивает сигарету обратно Тиму в рот, по кривящейся форме которого явно заметно, что Тим там забавляется. А вслух Тим ничего не утверждает. Тим принимает сигарету промеж зубов, скаля их, и забивает себе легкие выхлопом, грудь у него поднимается вверх и опадает вниз, и пепел, рассыпавшийся по ней, скатывается дальше во всех возможных направлениях. Затем Джон повторяет все свои шаги, чтобы еще раз проверить сделанные выводы, он прослеживает траекторию перемещений пепла глазами, заинтригованный законами, по которым происходят некоторые процессы в их вселенной. Тим тоже подчиняется фундаментальным принципам, Тим доброжелательно приветствует вторжение табака в легкие, добивая сигарету, которую Джон держит возле его губ, охотно подаваясь вперед, к нему, и к логическому завершению их бессловесного взаимодействия, Тим откидывается на спинку, покончив со своей задачей, и наблюдает за ученым мужем, который таращится на собственные инструменты в некотором замешательстве, который теряется на пути к возможным решениям проблемы. Джон оглядывается по сторонам, замечая пепельницы, расставленные по всем более-менее подходящим для того поверхностям, они тоже размножаются в неволе, но только потому, что трудолюбивые руки Тима сажают их в плодородные поля. Джон бросает взгляд на лицо Тима, которое Тим держит повернутым к нему. Джон обращает внимание и на сигарету, жизнь которой вот-вот оборвется, на сигарету, все еще торчащую в его руке. Джон кусает губы и кладет другую руку на обнаженную кожу Тима, засыпанную пеплом. Тим проводит языком по зубам и закидывает обе руки себе за голову, сцепляя их между собой. Джон пялится на его шипящее лицо, искаженное резкой болью, Тим, в свою очередь, пялится на его лицо, надломленное садистским удовольствием, когда сигарета встречает костлявую старуху с косой где-то возле левого нижнего ребра Тима, когда ее тлеющий конец затухает, погашенный об опаленную кожу. Болезненную отметину затем тоже старательно обследуют, Джон трогает ее большим пальцем и надавливает на нее, нажимает он и на стояк Тима, так что Тим выгибается на диване, подставляясь под жестокие касания, вплавляясь в руки Джона, схватившие не только быка, но и с готовностью сдающуюся акулу. Тим распахивает рот, когда Джон впивается ногтями в тот участок кожи, который он только что поджег, боеголовки у него в груди тоже собираются взорваться и сгореть, Джон рассматривает белый флаг его лица, наслаждаясь видом, наслаждаясь эффектом своего жгучего укуса, и Тим тоже является свидетелем разрушений, крошащих сфокусированные на его страданиях черты лица Джона. Тим разлепляет губы еще раз, когда Джон вытягивает другую сигарету из его пачки, принимая условия капитуляции, руки его все еще праздно и лениво сцеплены за головой, руки же Джона освобождают его от оставшейся одежды, и Тим приподнимает услужливые бедра, облегчая собственное раздевание, Джон замирает, пока Тим дымит, разглядывая поле сугубо ненаучных изысканий, простирающееся под ним на диване, и выбирая особенно чувствительные к поджогам области, хотя к этому моменту большинство имеющихся у Тима областей легко воспламеняемы, Тим там стремительно превращается в обугленный кусок акульей плоти, ведь плутоний глодает его жертвенное тело изнутри. Сигарета Тима, обращающаяся в прах и оставляющая сероватую дорожку на океаническом хищнике, подготовленном для ритуального умерщвления, пропадает из его рук, Джон вырывает ее из хватки Тима, определившись с тем участком его кожи, который он пронзит пылающим мечом, и Тим рассматривает нежную плоть, скрывающую его тазовую полость от посторонних глаз, нежную плоть, по которой Джон сейчас водит пальцами, Тим рассматривает ее с глубочайшим одобрением сделанного Джоном выбора, ведь это значит, что те лекции по анатомии, которые он ему читал, прошли не зря, он извлек из них урок и впитал истину. Та сигарета, которую Джон выхватывает у Тима, находит свой конец на слое эпителия, под которым втайне от всех пульсирует его наружная подвоздошная артерия, не то чтобы Тим помнит, что там пульсирует именно она, когда это случается, не то чтобы Тим был заинтересован в ее официальном наименовании, ее функции или ее местоположении, а то он нихуя не заинтересован, он слишком занят, он рычит в сладкой агонии, ведь кара небесная настигла жертву сакрального деяния, кара небесная, которую ангел смерти в ебаных блестящих перьях обрушивает на него, это небесные дары, поэтому пульсация другого сорта занимает Тима, пока перевозбужденная рука Джона бичует и казнит его, член у Тима чуть ли не трясется, мышцы его сокращаются, а арсенал ядерных боеголовок вздымается клубами дыма, тонет в море гудящего, бушующего огня, пока более скромные языки пламени облизывают его металлическую оболочку, Тим чувствует себя прирученным и укрощенным, чувствует смирение, покорность, чувствует, что хочет быть захваченным и побежденным как-нибудь еще даже побольше, он рассматривает закушенную губу Джона и его расширившиеся зрачки, все его ликующее лицо, с восторгом и подобострастием, наслаждаясь видом, наслаждаясь бурлящим трансом, который он в Джоне сам и вызывает, и Джон тоже является свидетелем той катастрофы, в которую Тим обращается целиком и полностью. Джон рисует карту разорений на теле Тима, внизу живота, и каждый из его беспощадных пальцев вжимается в ноющую метку, врачуя рану солью, пася, как овечку, пульсирующий член Тима неотрывным взглядом, и член Тима весело подпрыгивает, когда Тим подается вверх, выкрикивая мольбы, Джон же нетерпеливо ноет, пока Тим готовится к дальнейшему разгрому. Прямо перед виселицей, прямо на ступеньках, прямо там ему протягивают сигарету, палач запихивает ее ему между зубов, которые он послушно скалит, палач хватает неугомонными руками его воодушевленные жестоким обращением бедра, и пальцы палача впиваются в акулье мясо, пропитанное кровью, приносимой бедренной артерией, не то чтобы Джон об этом знает, пока Тим курит, не то чтобы он даже и может это выучить в тот момент, не то чтобы он не был занят захватом радиоактивного оружейного склада Тима, не то чтобы он прямо тогда не получает его в свое безраздельное владение, а то он да, Тим расписывается и отдает ему все боеголовки, до последней и с превеликим удовльствием, он полностью лишился сил перед лицом этой раскалывающейся мраморной красоты, он парализован и он ждет, он ждет, что меч упадет ему на шею, и жнец с косой не очень-то угрюм, жнец этот смотрит на него, и приказ ускорить эпизод курения явно проступает на его демоническом лице, руками, которыми он держал воодушевленные бедра Тима, он теперь их раздвигает, задирая ему ноги, и Тим отдает ему сигарету, пригвождая себя к месту жертвенной акулой, он остается в этой уязвимой позе, пока Джон разглядывает поверхность, которую собирается опалить. Захватывает его блуждающее внимание диафрагма таза Тима, и Тим сжимает руки в кулаки, великолепные картины мельтешат в его уме, он свои лекции по анатомии тоже читал не зря, взбудораженные пальцы Джона приподнимают ему яйца и скользят по промежности, и скрытые под кожей мышцы, официальные наименования которых сейчас Тима не заботят, сокращаются под его касанием, Джон поднимает голову, и вопрос повисает в его воспаленных, взвинченных глазах, Тим же резко дергает плечами, отмахиваясь от него, вопрос там в том, что а ты точно уверен, что нам стоит это делать, в том, что а следует ли так поступать, в том, что а можно ли мне вообще, в том, что а не сошел ли я с ума, в том, что хочешь ли ты этого, в том, что хочу ли этого я сам, в том, что а тебе это хоть понравится, в том, что а мне-то самому понравится, в том, что а разве это не противозаконно, вот ровно в этом всем плюс, наверное, в том, что а как тебе погодка, разыгралась, да, наверное, потому что Тим не владеет маловразумительным языком колебаний и сомнений, потому он давно пришел к согласию со своими внутренними бесами, потому что он попросту самый большой из них, потому что ответ его на любой из тех вопросов и на все одновременно — это решительное блядь, конечно, да, кроме, разве что, того маловероятного последнего вопроса про погодку, потому что спроси его Джон о ней, он бы сказал, что ему просто поебать, дожди его сейчас не волнуют вообще, он может думать только о вечном адском пламени. Несколько более скоротечное пламя контактирует с его покалывающей от предвкушения кожей через несколько секунд, когда Джон умудряется все-таки отвлечься от развязной беспечности Тима и демонстрирует свою, демонстрирует, как глубоко, как низко он пал, как далеко уже зашел его собственный внутренний диспут с Белиалом, как близко он к полыхающим кострам преисподней и к уповающему на мучительное будущее чудовищу с мазохистски пульсирующим членом, который правит ей, как черным-черно его нутро, рожденное вулканом. Мерцающее пламя сигареты Тима гаснет, затушенное дьявольской рукой Джона, вжимающей ее в ничем не защищеную кожу, покрывающую легко воспламеняемую часть его тела, все официальные наименования которой Тим тут же забывает, хотя он знает парочку, пасть его распахивается с жалким звуком, за которым быстро следует еще один, теперь кошмарный и зловещий, отчаяние его преобразуется в экстаз, и Тим таращится на схожее с его собственным безумие, искажающее черты лица Джона, его потрясающие, невероятные черты, Джон переживает вознесение — только это вознесение наоборот, он весь трясется, он тоже звучит. Затем Тим переключается на повелительное наклонение, чтобы выражать себя, пусть то, что он на самом деле совершает с используемым им глаголом, вовсе не приказ, он умоляет, но, кажется, такая грамматическая конструкция в английском языке отсутствует — но она еще как присутствует в репертуаре его чувств. — Прикончи меня, — выдавливает он из себя, и его краткой речи не хватает точности, несмотря на применение силы слов, потому что то, о чем он умоляет, может быть описано и синонимами, потому что он мог бы умолять, произнося и выеби меня, и въеби мне, и наруби меня на мелкие кусочки, он мог бы просить, чтобы его размазали по стенкам, смяли в труху, разрушили и уничтожили, чтобы его нарезали тоненькими ломтиками и засолили в банке перед тем, как поглощать. Невзирая на полисемию Джон его отлично понимает. Джон понимает его, потому что он в достаточной мере владеет языком инфернального грохота и лязга, с помощью которого Тим обращается к нему, он, конечно, пока не может свободно говорить, но вот с распознаванием высказанного у него нет почти никаких проблем. Джон вскакивает на ноги и нависает над ним, словно башня, он перехватывает Тима за волосы, заталкивая пальцы ему в дырку, изумительно сухие и не знающие пощады, большой его палец бродит по горящей промежности Тима, наименований которой Тим все еще не помнит, Джон собирает урожай акульей плоти, которую Тим скармливает ему, Тим чувствует, что в его кишках торчит гарпун, что они вываливаются из его брюха, он таращится на жуткое, на чужое, на пронзительно красивое лицо Джона, и по своей воле — и потому, что Джон крепко держит ему голову, и он не смог бы отвернуться, даже если бы сильно захотел, лень и праздность покидают и его собственные руки, Тим сжимает ими член, сжимает ими свою зазубренную челюсть, показывая Джону внутренности, пока Джон забирается в них еще поглубже, показывая ему все, что у него есть, и все, чем он сам является, и Джон упивается тем, что видит, проглатывая целиком раскаленный шар термоядерного газа, который Тим выдыхает, он таращится на кривящуюся, ошалелую морду Тима, пока оргазм вспарывает его так же, как и пальцы Джона, накрывает его с головой, так что он только задыхается, так что он лежит ниц, захваченный и побежденный, влюбленный до полного умопомешательства. Тим порывается лобзать сухие, жестокие, замызганные его грязью, аппетитные, блядь, пальцы Джона, когда Джон заканчивает с ним, когда Тим валяется у него в ногах неприглядной тушей, и ни одного намека на былую удаль в нем больше не заметно, Тим пытается сосать их, забрать их в рот, потому что неужели ему хоть когда-нибудь мало не было, ведь всегда же мало, но Джон отпихивает его руки, потому что неужели он когда-нибудь упускал возможность отказать ему, отвергнуть его и выбросить как мусор, которым он, конечно, и является, пусть он ни разу и не кинул его хоть сколько-нибудь далеко, пусть он всегда за ним потом возвращался. Джон отпихивает его руки и начинает стягивать с себя ебучие сверкающие перья, отказывая джинсам в праве обхватывать безупречные мраморные бедра, швыряя их на пол, куда и Тим хочет в тот момент упасть. Джон запрещает Тиму лизать его волшебные пальчики, склонные к садизму, так что Тим пачкает слюной свои, грубые и бессердечные, и Джон сваливается на него, садится сверху, ведь Тим меняет позу на более удобную, более сговорчивую, Джон дрожит и хныкает, не проявляя ни сдержанности, ни осторожности, он избалован, дерзок, он малолетний злой дух, а Тим вдавливает в его ерзающую задницу обслюнявленные пальцы, отпирая засовы и замки, Джон же моментально хватается за член рукой, удваивая удовольствие, которое ему полагается по праву, другой своей рукой Джон все еще ищет счастье, он ищет что-то на диване — и Тим понимает что именно за промелькнувшую мимо них секунду, он как родным владеет решительным языком настойчивости и уверенности, он оказывает Джону ебучую услугу, заталкивая пачку сигарет, которую тот искал, в его потную ладонь, Джон, в свою очередь, заталкивает сигарету Тиму в пасть, которую тот сразу же открывает нараспашку, Тим совершает небольшой поджог, вооружившись зажигалкой, и Джон отбирает у него сигарету, едва он успевает сделать первую затяжку, и выходит на охоту, Джон изучает нагое тело Тима, распростертое под ним, исследует то, что лежит снаружи, то, до чего он может дотянуться, пока Тим погружается внутрь него, вдалбливаясь в него пальцами, так что он стонет, глубоко и низко, непристойно, погоня, которой Джон сейчас так увлечен, хорошо ему знакома, голод и прожорливость всегда тешут его, радуют его безобразное сердце, ведь это те черты, которые он сам часто проявляет, так что ответ на безмолвный вопрос Джона для него более чем очевиден, он внял терзающей его загадке, Джон там просто не знает, что себе присвоить, когда ему так много предлагают, ведь Тим предлагает ему все, ответом, тем не менее, на где, которое не произосит Джон, является где ты только пожелаешь. По всей видимости, Джон хочет его шею, и Тим более чем согласен ее ему подставить, хотя у него, конечно, были свои полоумные предложения, но опять же, кто он такой, чтобы тут решения принмать, разве он тут не затем, чтобы повиноваться, и вообще, в шее ничего дурноо нет, Тим еще как поддерживает этот выбор Джона, Тим наклоняет голову, как только рука Джона дотрагивается до кожи, как только он начинает оценивать локацию перед разрушением, Тим раскрывает для него все карты, все пути подхода, как чрезвычайно сговорчивая жертвенная акула, которой он в полной мере и является. Так что Джон получает его шею, Джон тушит сигарету, шанса выкурить которую Тиму так и не перепало, об кожу, таящую под собой сонную артерию, и Тим охотно демонстрирует свою реакцию на его пироманию, он полон вдохновения до самого нутра, и Джон сжимается на его пальцах, пока Тим скрежещет зубами, да и Джон не отстает от него в вокализации — и в ее искренности, пусть она и принадлежит другому ладу, Тим содрогается от боли, которую его кардиальный плутоний трансформирует в эйфорию, расщепление атомных ядер снова происходит в его отравленной груди, Джон же раскалывается от оргазмических ударов удовольствия и триумфа, ведь взрывная волна распространяется во все стороны и меняет его тоже, так что упоение от обладания трофеем влияет на окраску его сексуального переживания, Тим и сам не проявляет вялости, он трахает Джона пальцами, пока тот не кончает, да и Джон потеет от натуги, трудясь над своим членом одной рукой и другой — над шеей Тима, он впивается в нее ногтями, пробивая плоть и добираясь до страдания, и рука его на члене не сбивается с дороги, не путается в контрастирующих задачах, Джон, блядь, реально виртуоз, и таким образом бык и его рога падают замертво, пораженные его талантом, таким образом все это происходит без предварительных обсуждений и уговоров, ведь потерпевшая сторона и так знает, что с ней обойдутся справедливо, с ней обойдутся ровно так, как она того заслуживает. Дебаты происходят позже. Дебаты начинаются тогда, когда они уже вдоволь наобнимались и надрожались, натряслись, дебаты начинаются только после того, как они поднимаются на нетвердых ногах и заливают в себя воду в избыточных объемах, после того, как они смывают с себя сперму и обтираются полотенцем, после того, как они посещают другие помещения, но в итоге оказываются в спальне, дебаты начинаются тогда, когда Тим уже лежит на спине и курит, Джон же сидит на заднице и колдует над его ранениями, применяя фармацевтические препараты и заклеивая пластырем отметины, которые он на нем оставил, и Тим не знает, что такое напряжение, он просто со вкусом отдыхает, а Джон вот хмурится, и мрачность его становится все заметнее с каждым ожогом, который он прячет от своих же глаз, Тим издает звук, обозначающий одобрение совершаемых действий, когда приходит время раздвинуть ноги, он еще как их раздвигает, и Джон проводит лекарственными пальцами по довольно-таки отзывчивой промежности Тим, наименования который Тим сейчас вполне припоминает, все до одного, что когда-либо знал, Тим издает звук — и Джон тоже не сдерживает своей реакции, так что Тим приподнимается на локтях, кряхтя и торопясь избавить его от гложущих его тревог. — Эй, монстрик, ты чего? — призывает он Джона и, пожалуй, скорее добавляет ему тревог, выбрав именно такие слова для осуществления коммуникации. — В чем дело? Джон прищуривается и смотрит на него несколько секунд, а затем переключается все-таки на единицы речи, объясняя свое бросающееся в глаза беспокойство, пусть его самовыражение и запутало бы партнера по беседе, не столь привычного к этому дискурсу, но Тим-то к нему еще как привычен. — Это же, наверное, больно было, — говорит Джон, тыкая пальцем куда-то Тиму между ног, которые Тим со стоном опускает и вытягивает, услышав, как Джон указывает на очевидное, он знает, что ему придется организовать сейчас экскурсию, и, возможно, валяться там с задницей, выставленной на всеобщее обозрение, это не самая подходящая поза для такого разговора, или, кто знает, может быть и подходящая, может даже быть и самая, но его старые, переломанные кости в любом случае слишком заебались, чтобы так зрителя развлекать. — Больно, — подтверждает Тим предположение Джона. — Сильно больно, — добавляет Джон, поджимая губы для пущей убедительности, вместо того, чтобы уже снять с плеч свой крест более открыто, но Тим и так догадывается, какая именно муха ему тут досаждает. — Да пиздец, — пожимает плечами Тим. — И? Джон жует губы еще какое-то время. — Мне нравится, что тебе было больно, — признается он затем, как будто Тиму требовалось его признаний ждать. — Мне нравится делать тебе больно. — Круто, — говорит Тим, очаровательно скалясь и сверкая зубищами, которыми он вот жует вовсе не свои губы. — И я заметил. — У тебя шрамы останутся, — дополняет Джон признание предсказаниями, как будто Тим когда-либо высказывал хоть какие-нибудь возражения такому развитию событий. — Такого молодца, как я, шрамы только украшают, — отвечает Тим, распуская перья и сшибая его с ног харизмой. — Тим, — шипит Джон его имя, которое вообще ни одного фрикатива так-то не содержит. — Ну чего? — говорит Тим, ничуть не устрашенный водяными змеями, ведь он тоже проживает в океане, ведь он и сам ядовит. — Меня возбуждает боль, — тихо бормочет Джон, подтверждая то, что в этом уголке вселенной давно известно каждому бродяге. — Ой, а меня тоже, — говорит Тим, продолжая открывать Америку в десятый раз. — Давай дружить? Джон швыряется в него бинтами, не причиняя ему никакой боли, потому что бинты для того слишком мягкие, и таким образом никто не возбуждается. — Ладно, пожалуй, я не самый лучший пример, — уступает Тим под атакой Джона, потому что он и правда тот еще мерзавец — и какое тогда в этом утешение. — Но этот мир видел садистов, которые не были бессовестными каннибалами и не мечтали о том, чтобы кого-то задушить. Джон складывает руки на груди, защищаясь от ответных мер Тима, и Тим на мгновение задумывается над своим собственным умозаключением, потому что миру бы пришлось наблюдать Джона, выколов себе один глаз и хорошенько прищурив другой, заодно еще и сидя на шесте, чтобы воспринять такое описание как чистую правду. Возможно, под тот другой глаз даже бы пришлось синяк поставить. — Я не хочу быть как ты, — снова заводит волынку Джон, пресекая самоуничижение, которое Тима пока не успело возбудить. — А ты и не как я, — останавливает его Тим, преграждая путь ущербной логике. — Ты лучше меня. А еще ты ебаная плакса, думает Тим, но не произносит этого, чтобы не заполучить синяк уже себе под глаз, хотя вот синяк его еще как бы возбудил, синяком бы он даже хвастался, он бы его в свой личный стиль включил. — Лучше? — переспрашивает Джон, все еще сомневаясь. — Я тебя обжег. Я сигарету об твой ебучий пах, блядь, затушил. Тим подмечает вербальную близость Джона с той областью, которую он воспламенил, кивая — и гадая, почему же Джон думает об этом не как о подвиге, а как о проступке, потому что для Тима это было просто чудом. — Ага, и спасибо тебе за то большое, — говорит он, не стесняясь рассыпаться в благодарностях — или в любых других чувствах в его репертуаре. — Мне это понравилось, — говорит Джон, будто бы возражая, и Тим ломает себе голову, чему тут можно возражать, разве это, блядь, не было целью упражнения, но прежде чем он успевает ответить ну и заебись, Джон снова заговаривает. — Что, блядь, со мной не так? И если Тим будет честным, а он так-то честен, этот вопрос его не особо удивляет. Он вздыхает. — Ничего, — произносит он. — Разумеется, тебе понравилось, что мне было больно. Ты меня ненавидишь. И у тебя на то уважительные причины есть. — И какие? — спрашивает Джон, так как теперь он вывел себя на чистую воду со всеми беспокойствами, а Тим всегда был откровенным, поэтому уроки проводятся непринужденно и с готовностью, а истины высказываются бесхитростно и прямодушно. — Такие, — говорит Тим. — Такие, что я тебя разочаровал. Он щелкает зажигалкой. — Я не совсем тот продукт, который, как тебе казалось, ты в рекламе увидал. Ты прочитал, что в коробочке лежит веселье, приключения, поддержка и азарт. Но оказалось, что там рак с метастазами. Он делает затяжку. — Ты ожидал получить все мирские удовольствия, а вместо них я выдал тебе свое дерьмо, которое тебе еще и разруливать за меня пришлось. Я вообще не тот образцовый, блядь, бойфренд из глянцевого журнала, про которого ты всегда мечтал. Я просто рыба — и к тому же очень смрадная. Он делает еще одну. — Я приучил тебя бояться и втянул в, по правде говоря, полное безумие, с которым я тебя заставил мириться — и даже больше, принимать его, я превратил тебя в свое подобие, в одержимое бесами отражение в зеркале, на которое я пялюсь, как фанатик, я перевернул все, что ты ценил, с ног на голову, я развратил тебя и вынудил быть свидетелем беззаконий — а после этого судить их, я возложил тяжелый груз вины, который мне бы самому тащить, так как он мой, на твои плечи, и я назначил тебя пределом моих злодеяний. Он стряхивает пепел с сигареты. [выпендрежный узо] [и блядские эфирные масла] — Я тебя проглотил. Я переставил все кирпичики твоей ебаной души. Я поменял мир, в котором ты живешь. И я им повелеваю. И таким образом, повелеваю я и тобой. Я принимаю решения, от которых зависит твоя жизнь, как ты ее понимаешь. И я принимаю их, будучи помешанным и безрассудным, будучи просто смрадной рыбой. Хотя ты бы принял решения получше. Хотя ты — лучше. Ты все равно танцуешь под мои мотивчики. Он снова наполняет легкие дымом. — А еще я причинил боль тому, кого ты любишь. Так много боли, блядь. Я пережевал его и переварил его, а потом выплюнул его, и теперь он — полное ничтожество. Я сломал его. Каждый, сука, атом. И я все еще этим занимаюсь. И я никогда не остановлюсь. И каждый, сука, атом его существа болит каждый, сука, день, который он проводит на земле. И я от этого просто хмелею. Я это обожаю. Всем сердцем, блядь, я обожаю этот факт. Он выпускает его наружу. — И еще он у меня есть. У этой смрадной рыбы есть то, чего ты хочешь, Джон. У меня есть Джинджер. Я его держу прямо за горло. Хотя никакой нужды его держать давно нет. Никакой. Не то чтобы он куда-то мог сбежать. Но это так забавно, держать его за горло. Он так смешно щупальцами дрыгает. Так что я его держу. И он весь мой. Хотя любому очевидно, что я не заслуживаю даже того воздуха, который он выдыхает. Он вдыхает. — У меня он есть, а у тебя нет. То есть, пара кусочков тебе досталась. Но у меня их больше. И еще ты. Еще у меня есть ты. У меня. У помешанной, безрассудной, смрадной, сука, рыбы. Это обязано казаться тебе таким несправедливым. Нелегальным. Противоречащим законам той вселенной, в которой ты обитаешь. Но. Так как это я пишу те законы… Именно в таком положении дел тебе и приходится жить. Так что это микроскопическое чудо, что ты меня на дух не выносишь и хочешь сжечь мои срамные части. Это макроскопическое диво дивное, что ты до сих пор меня заживо не освежевал. Он выдыхает. — Ну как, ясненько все стало? — спрашивает он, и то, что он перед этим выдыхал, не было приятным ветерком, скорее ураганом, однако Джон всегда был более устойчив, чем другие. Так что не особо ему ясно. Так что скала все еще стоит, пусть она и перестроена от самого основания. — Ну и что, я теперь начну бегать за людьми с бензопилой, ты это, что ли, мне сказать пытаешься? — возмущается Джон, и Тим не может удержаться, он громко фыркает. — Господи, конечно, не начнешь, — говорит он, мотая болтливой головой. — Ты личный изувер. Он на секунду прерывается, плескаясь в теплой, набитой доверху радиоактивной энергией пене, которая переполняет ему грудь. — И люди тебя абсолютно не волнуют, — продолжает он. — Ты зоосадист. Да к тому же привередливый. Тебе в кайф только над морскими обитателями измываться. Джон морщит нос, почуяв гадкий запах. Тим тушит сигарету. — Но я должен сказать, — он должен, поэтому он так и делает. — Твое безжалостное любопытство одним родом не ограничивается. — Чего? — Ну, ты не только мою, блядь, боль находишь притягательной, — растолковывает свое высказывание Тим. — Боль Джинджера тебе тоже щекочет ноздри. И в этот раз обелиск замечает нанесенный им удар. — Нет! — выплевывает Джон, и глаза у него полны гнева и презрения — и страха. — Иди нахуй. Нет. Я не хочу делать ему больно. Ты, блядь, хочешь. — Ага, хочу, — говорит Тим, и внутренне ему остается лишь гадать, почему так трудно уловить, что два объекта могут находиться в одном и том же месте, когда уважаемые разделы науки дают этому не менее респектабельные объяснения. — Но и ты тоже хочешь. Ты не только акулу тащишь в рот. Ты и кальмара бы туда охотно запихал. — Заткнись, — говорит Джон и лупит по акуле, и ей больно, но они застряли в середине жаркого спора, поэтому никто от того не возбуждается, пусть раны теперь и отчетливо видны. — Я не ты. Мне не нравится причинять Джинджеру боль. — Конечно, нравится, — возражает отлупленная акула, бездумно потирая пострадавшую часть тела, ведь инстинкты диктуют ее поведение. — Ну, ты, то есть, не особенно-то пробовал. Ты в основном только глазел. Но уясни уже, нельзя стоять рядом со мной, пока я держу его, сука, за горло, и не подвергнуться влиянию этой ситуации. Мир иначе крутится. Джон вскакивает на ноги, но бей это или беги пока неизвестно, однако это точно не замри, потому что в аду вряд ли получится окоченеть, ад обогревается плутонием, так что никакого вам переохлаждения. Только острая реакция на стресс, только острая лучевая болезнь. — Так что если ты на самом деле попробуешь, тебе он придется как раз по вкусу, — говорит Тим и снова сцепляет руки за головой, откидываясь на кровать, он в целом склонен отдыхать посреди геены огненной. — Ебаная кожа Джинджера налезет на тебя, как твоя. И вся фигура Джона, вся его сущность обращается в три буквы неприятия и отпирательства, которые вообще не трудно прочитать. Он их и проговаривает. — Еще как придется, — повторяет Тим с усмешкой. — Как он может не по вкусу быть? Ты вообще помнишь, какое он желе? И, пожалуй, в этот момент Джон не помнит, чем он сам является, наверное, это и правда затруднительно — быть собой, флуктуируя так много, вероятно, существование в двух разных местах одновременно требует приложения усилий, какая разница, что ебучая наука со всеми ее ветвями про это говорит. Так что Тим закуривает и катапультирует еще несколько слов, которыми он теперь ведет сражение. — Он бы тебе все разрешил, если бы ты только попросил, знаешь, — говорит он, переводя взгляд на Джона, и в его взгляде, несмотря на его внешнюю расслабленность, ясно виднеется его порочная сущность, в нем виднеются кошмары и внушающая беспокойство привязанность, Джон же просто подчиняется ускорению свободного падения прямо перед ним, что остается незатронутым — так это только те частицы, которые выражают отторжение. — И если бы ты не стал просить тоже. Он выпускает губами дым и усмехается. — Он бы позволил тебе его ранить, а потом бы поблагодарил тебя, — говорит он следом. — И посмотрел бы на тебя своими безмозглыми глазами, как будто ты сам Бог. И ты как раз Богом бы и был. И он бы тебя так любил. — Он и так меня любит, ты, больной ублюдок, — говорит Джон. Тим ощеривается, сверкая зубами, которыми он тоже впивается не только в один род. — Конечно, любит, — говорит он. — Но не так, как меня. Хотя он бы не был против. Он бы любил тебя так же, как любит меня. И не вздумай, блядь, врать мне, что ты этого не хочешь, жадный ты говнюк. Тогда драгоценный камень начинает поддаваться разрушению. — Потому что ты хочешь, — продолжает Тим неприятным, резким тоном. — Ты хочешь делать ему больно, потому что его тебе протягивают и предлагают, а ты не отказываешься ни от чего. Тебе всегда все мало. Ты всего желаешь. Особенно кальмара твоего соседа. Особенно если учесть то, что этот чувак, живущий за стенкой, я. Ты весь позеленел от зависти, Джон. Потому что у меня он есть, а ты ревнуешь. Потому что ты заслуживаешь его, а не я. Потому что ты лучше меня. Так что, разумеется, ты этого хочешь. Больше всего. — Какая же ты тварь, — говорит Джон, делая чистосердечное признание. — Я тебя, блядь, ненавижу. И тогда судьба его решается, тогда становится известно, что и не бей, и не беги, а слейся воедино, потому что тогда Джон садится рядом с тварью, которую он ненавидит. — Ага, — подтверждает дымящая сигаретой тварь, выдыхая. — И не просто так. Как я и сказал. Он тоже садится, выпрямляясь, и подползает поближе к нему. — Так что почему бы тебе не перестать избивать себя и не отлупить меня вместо этого? — говорит он, протягивая дурно пахнущую руку помощи. — То есть, ты охуенный и все такое, ты действительно самый настоящий Бог, но вот мазохист из тебя получается очень так себе. Он высовывает свой разговорчивый язык. И, может быть, те болезненные слова, которые он произнес после того, как повисло болезненное молчание, были неприятными и неуместными, может быть, они вообще никого не возбуждают, но боль, которую он за них получает, наоборот льется ему как бальзам на сердце, она целесообразна и греет душу, из-за нее у него почти встает еще раз, она наказывает его оскорбительный язык безжалостным укусом, и нападающий впивается в него, смотря ему в лицо, нападающий награждает его болью, как близкий и родной ему личный живодер и должен делать. — Блядь, — бормочет Тим неразборчиво, и его обожженный язык неуклюже ворочается в окровавленном рту, дыхание ему перехватывает от великолепия того, кто нанес ему ранение, и он улыбается, а Джон, который только что затушил сигарету об его неуклюже ворочающийся язык, упивается его реакцией, пусть и со вздохом, пусть он и делает это, сопротивляясь собственным порывам. И Тим устал не только этим языком трепать, его задолбали и колебания Джона, так что потом он поднимает ловкую руку помощи еще раз и перехватывает ей руку Джона вместе со всеми ее сомнениями, он кладет ее себе на горло, чтобы Джон держал его. — Тим! — шипит Джон. — Что ты творишь? Я же… — он сбивается. — Я, блядь, тебя задушить хочу. И Тим закатывает глаза, потому что разве он нечетко обозначил приглашение, но потому, что теперь они коммуницируют, а не отмалчиваются, он поясняет его дополнительно. — Я в курсе, — подтверждает он. — И я тебе разрешаю это сделать. Ну, знаешь, если не можешь перестать грешить, то хотя бы получай удовольствие от своей богомерзкой жизни. Джон с усилием сглатывает, проталкивая мудрость Тима себе в глотку вместе с кусками его мяса, а затем его пальцы, лежащие на горле Тима, за которое Тим предложил ему его держать, сжимаются на несколько долгих, блаженных секунд, и Тим снова закатывает глаза, хотя в этот раз он приписывает совсем иное значение этому деянию. Потом Джон останавливается, замирая. — Блядь, — говорит он, широко распахнув глаза. — Я боюсь. И Тиму не нравится затишье, но он ценит откровенность, поэтому он снова обращается к словам. — Расслабься, — говорит он и легонько похлопывает по кристаллическим структурам тела Джона. — Я знаю, чем занимаюсь. Ты знаешь, чем занимаешься. Я тут подыхать не собираюсь. — Точно? — едко спрашивает Джон, и, конечно, точно, у Тима таких планов нет, потому что Джон не приказывает ему и не просит, это и не потаенное желание, которое он вытянул из него, нет, это лишь волнение, но даже если бы Джон ему приказывал или же просил, даже если бы это было потаенным желанием, которое он вытянул из него, Тим бы все равно не стал подыхать прямо там и тогда, потому что можно найти местечки и мгновения получше, потому что ему сначала пришлось бы уладить все свои дела. — Точно, — улыбаясь, отвечает Тим. — Я специалист во всяких извращениях. А вместо сердца у меня термоядерная катастрофа. Так что ничего такого тут не произойдет. Никаких несчастных случаев и непредвиденных смертей. Ты уж мне поверь. — Поверить тебе? — возмущенно переспрашивает Джон. — Ты ебаное чудовище, Тим. — Вот именно, — с готовностью соглашается Тим с такой оценкой. — Так что ты знаешь, что я сделаю. Я тебе лгать не стану. Я просто столкну тебя в самую глубокую бездну во вселенной и буду зубоскалить, пока ты вниз летишь, а там, внизу, на дне, я тебя встречу теплыми объятьями, и эта бездна будет твоим новым домом, ты же сам будешь моим падшим ангелом, которого я до безумия люблю. И все. Никаких летальных там исходов бестолковых. И, может быть, то, что произносит Тим, никого особенно не утешает и не убеждает, может быть, он говорит абсолютно ужасные вещи и только бередит ими раны, может быть, безвременная кончина Тима лучше, чем вечные совместные страдания в огне, но ровно так Джон ему верит, ровно так Джон меняет форму, ровно так Джон достигает совершенства. Так что Джон сжимает рукой горло Тима, и после этого есть лишь их глаза, полные зашифрованных высказываний, которые они оба прекрасно разбирают, есть лишь сжатые и распахнутые губы, искусанные и вымазанные кровью, есть пустые, задыхающиеся легкие их обоих, есть два пищевода, по которым плоть добирается до чрева, есть фермионы и бозоны в бесчисленных количествах и атмосфера, через которую они прорываются, чтобы улететь в открытый космос, есть, по правде говоря, лишь исступление и сумасбродство, Джон душит Тима, схватив его прямо за радиоактивную катастрофу его сердца, и это упражнение не завершается оргазмами, ведь существует рефрактерный период, но не завершается это упражнение и чьей-нибудь нечаянной кончиной, упражнение это отправляет их обоих по стремительной спирали в разверстые пропасти их нутра, и внутренние их монстры покрывают уродливые морды друг друга страстными поцелуями, крепко обнимаясь, ведь катализатор вызывает цепную реакцию, ведь он получает отметины на шее, на груди, на животе, на своих срамных частях и глубоко внутри себя, ведь в конце он превращается в пустое место, которое готово вырубиться, потеряв сознание от чистого блаженства, а сияющее существо, сотканное из заоблачного света, тоже готово вырубиться — прямо на нем, ведь через расщепление атомного ядра они сливаются, сплавляются друг с другом. Чуть позже, впрочем, когда они преуспевают в разделении, хотя это совсем не раскол, не схизма, просто Тиму пора отлить, а Джон проголодался, к тому же не стоит забывать и о беспрестанном курении и непрекращающемся нытье, чуть позже Джон заявляет, что он никогда больше этого не сделает без присмотра, без предохранителя, и Тим вопрошает, что, может, дело только в том, что он чересчур ленив, чтобы пытаться нарубить его труп, если он появится, на более мелкие, более удобные и услужливые куски, Джон же поносит его на чем свет стоит, так что Тим предлагает заказать ему хорошую бензопилу, а Джон тыкает его перемазанными тортом пальцами в голый, беззащитный бок, на что Тим сообщает ему доверительно, что предпочитает сигареты, и Джон дуется, а Тим обещает ему все мирские удовольствия, рекламируя себя без хитростей и выдумок, но Джон хочет больше, Джон хочет надзирателя, он хочет Джинджера, только подтверждая тезисы, высказанные Тимом, и Тим хохочет во весь голос, Тим советует ему выбрать что-нибудь менее мучительное для своего первого ужина из Джинджера, упоминая его ненасытность, восхваляя ее, и Джон плюется оскорблениями, он обличает его вульгарные намеки, в которых по его мнению ни капли правды даже нет, он величает его опять больным ублюдком, так что Тим уступает и вносит предложение, клянясь вручить ему и деньги, и усилия, и ебучий реквизит, необходимые для прохождения курсов первой помощи, поэтому Джон тоже дает ему поблажку, выражая готовность слушать лекции и проводить эксперименты, ведь знание не ровня невежеству и малограмотности, ведь правда не ровня заблуждениям. ----------------------------------------------------------------------------------