История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Однажды Джинджер ерзает так отчаянно, что Тим считает, он этим все рекорды бьет, а Тим-то помнит столько других случаев, Тиму есть с чем сравнить. Однажды Джинджер тает так бесповоротно, что по всей Земле случается потоп. Однажды Джинджер лежит на кровати обнаженный, а Джон нависает над его головой, словно башня, стоя на коленях, и Тим тоже, с противоположной стороны, он словно отражение Джона в зеркале, он держит красное, мокрое от слез лицо Джинджера и дает ему пощечины одну за другой, превращая его в беспомощное, пыхтящее желе, чтобы Джон трахнул его в рот, у Джона вовсю стоит, он тоже обнажен, он шумно дышит, он весь потный, а зрачки у него закрывают собой радужку, как будто он под чем-то, под чем он не бывает никогда, потому что из наркотиков он признает только гитары, тортики и лесть, Джон выглядит великолепным и ужасным, ну, чуть-чуть ужасным, жутким, в нем виднеется лишь намек на то, что он мог бы бегать за людьми с бензопилой, на то, о чем он однажды говорил, намек этот кроется у него в глазах и в позе, во всей его фигуре кроется что-то, что говорит — он вот-вот сорвется, сбросит кандалы и перемахнет через забор, а после этого совершит кровожадное убийство, не одно, целую череду убийств, и от этого член в штанах у Тима просто изнывает. Просто корчится от боли. Так что однажды Тим находится с ними в комнате, и он там единственный полностью одетый идиот со стояком, он рядом с ними, да, но то театральное выступление с погружением, которое разворачивается там, разворачивается отнюдь не для него, он там просто рука помощи и негнущийся член, все как обычно, он просто мастер бить так, чтобы остались синяки, чтобы было правда больно, и он лупит Джинджера, вытягивая из него полные слез всхлипы, кроша ему лицо, и в черных провалах его глаз плескаются мука и любовь, и возбуждение, и да, Джинджер возбужден, у него тоже стоит, он лежит пластом на матрасе, и ноги у него дергаются, путаются в простынях, он эти простыни комкает руками, вцепляется в них пальцами с побелевшими костяшками, идеальная картина поражения, завоевания, резни, и зубы у Тима чешутся от этого, зубы у Тима пробивают его собственную плоть, Тим отвешивает Джинджеру пощечины, рыча — но тихо, про себя, в груди, внутри, и никто не знает, сколько раз его ладонь приземляется на несчастную физиономию Джинджера, ни он, ни Джинджер, а Джон, ну, Джон точно не знает ничего, совсем ничего, он полностью пропал, он неотрывно смотрит на развалины фасада Джинджера, на его разбитые губы, между которых торчит его собственный член, на слюну на них, слюну и кровь — и следы ударов Тима, следы его зубов, Тим бьет Джинджера для Джона, чтобы он трахнул его в рот, он ему и в этом помогает, держит Джинджера за подбородок, растягивает ему рот, расцарапывая разбитые губы, насаживая его на член Джона, и Джинджер давится, Джинджер начинает кашлять, а Тим стаскивает его с члена и снова лупит, еще раз и еще, без остановки — и без всякой математики, он лупит его так же часто, как Джинджер повторяет, плача, имя Джона между ударами, так же часто, как Джинджер заставляет себя открыть глаза и смотреть на Джона, когда возможности повторять его имя у него нет, и Джон тоже смотрит на него, раскачиваясь вместе с ним в петле на виселице, Джон выглядит еще более непристойно, чем Джинджер, он выглядит ненасытным, раскаленным, чересчур азартным, он издает бесстыдные, распутные стоны всякий раз, как губы Джинджера встречаются с причиняющей мучения рукой Тима — или же с его собственным истекающим смазкой членом, придурки таращатся друг на друга широко распахнутыми глазами, как в самый первый раз, как будто долгие годы вместе были стерты, сметены с поверхности Земли океаном, потерявшим над собой контроль и теперь лишь отчаянно бурлящим, и никто не знает, как больно Тим сделает Джинджеру и чего еще наворотит, никто не знает, как много он подарит Джону, никто, блядь, не знает абсолютно нихуя. Никто не знает, что он тоже с ними в комнате. [Три короля из Персии, издалека] [Идут до Иордана, следуя за ведущей их звездой], [И путь трех странников ведет туда], [Где новорожденный Царь всей Иудеи может быть]. [Они несут роскошные подарки для Царя], [Блядь, Тим], [пошел бы ты], [пошел ты нахуй] — [такие их дары.] Никто не знает, что он сейчас тоже с ними в комнате, и синяки расцветают на разъебанном лице Джинджера по велению волшебства, что-то сверхъестественное витает в воздухе, и Джон кончает ему в глотку, пока Джинджер давится, и его спермой, и его именем, а пальцы Джона стали острыми когтями в его волосах, они пробивают ему череп, пальцы Джона проникают внутрь Джинджера, раздавливают, размалывают спрятанные там вещи — и любят их, Джон любит его и ест его, его жестокие руки чисты и полны доброты, он гладит ими мокрое, красное, бесповоротно разрушенное лицо Джинджера, глухо шипя, что Джинджер сейчас такой красивый, и думая, что говорит он нежным шепотом, выражая привязанность, и так оно и есть, он проявляет свою чудовищную ласку, он нагибается, обхватывая сломанное лицо Джинджера ладонями и целуя его истерзанные губы, он втягивает воздух носом, смакуя запах, не дыша, не зная, что же ему взять, когда предлагают настолько много, ему нужна поддержка, необходим совет, это ведь Тим, он превращает Джинджера в протертую сквозь ситечко хуйню для него, и его руки целиком и полностью грешны, умелы, опытны и хорошо сведущи, и это Джинджер, он подстегивает Джона, побуждает его продолжать, и его руки — это желейные, блядь, щупальца, трепетные, любящие щупальца, которыми он обхватывает Джона, пытаясь притянуть его поближе — и поглубже, туда, где боли еще больше, и кто знает, где это место может быть, он весь совсем растаял, и Тим в восторге из-за этого, в самом настоящем исступлении, как будто он сам никогда не намазывал кальмарное дерьмо на тост и не пожирал его, жадно откусывая растекшуюся плоть, Джинджер растаял настолько, что стал лужицей плазмы, и кто, блядь, знает, где у нее болит, куда в нее можно что-нибудь всадить, он сейчас — просто агрегатное состояние вещества, он сделан из ионизированной любви и муки, и больно ему поэтому везде, везде без исключения, и когда он кончает, пока Джон вылизывает его, вытягивая из него безумные, горячечные стоны, упиваясь вкусом его внутренностей и бормоча что-то одобрительное прямо ему в дырку, какие-то осколки слов, фонем, шипящие, неразборчивые и фанатичные, когда Джинджер кончает, выгибая шею и сжимаясь под языком Джона, Тим задумывается, когда это Джон успел туда попасть, когда у него получилось выбрать, как, движения какого замысловатого механизма позволили собрать эту конфигурацию, Тим считает, что это тоже было что-то сверхъестественное, магия, ведь точно магия, и так и есть, это их собственная магия, так как Тим даже не находится сейчас с ними в одной вселенной, Тим в трансе пялится на них из бездны космоса. Каким-то образом он все же умудряется заснуть вместе с ними в куче вымотавшихся конечностей. Но до этого, в другой день, раньше, Тим был с ними в комнате, Тим сидел на кровати вместе с Джоном, плечом к плечу, такая пара чудовищных существ, старая гвардия и новое поколение, а Джинджер стоял перед ними на коленях, такое самобичевание на полу, беседы о событиях прошлого привели к освоению новых территорий, длинные, запутанные предложения сослагательного и условного наклонения, все эти я бы… и больше ничего, все эти если, эти я хочу, чтобы ты сделал со мной то, что он сделал со мной, если — если — ты тоже хочешь это со мной сделать, если — если — ты меня хочешь, все эти разумеется, я тебя хочу, все да, все да, хочу, все только не, все только я не так как он, все эти конечно, я хочу сделать с тобой все, что он с тобой сделал, даже больше, чего никто не произносит, потому что пир только начинается, все эти я хочу сделать это лучше, чем он, хочу его ограбить, украсть тебя у него, хочу вырвать тебя из его лап, из его нутра, потому что пошел бы он, пошел он нахуй, что уже вполне произносили, но тайно, по секрету, это слышал лишь тот, кто сейчас говорит да, хочу и окно на кухне, ну, и еще он, потому что он — такой вот дьявол, охотно слушающий чистосердечные признания и исповеди, все это — и не только, столько слов, так много слов, но когда Тим садится плечом к плечу с Джоном на кровать, чтобы смотреть, как Джинджер будет пытать себя, слова идут на убыль, сокращаются в количестве, пусть они все же и нужны, потому что рука Джинджера, приземляющаяся на его лицо и на его член, делает это для него, тогда как в этот раз ужин должен быть подан Джону, вечеринка устроена именно для него. День рождения же тоже именно у Джона, да и подарок предназначается ему. Так что однажды два чудовищных создания беседуют о предпочтениях. — Эй, ты чего? — спрашивает Тим, переводя взгляд на Джона и стряхивая с себя кровожадный ступор, Джинджер со своим жертвоприношением на полу выдергивает Тима из него, выдергивает страхом, который поражает Тима до глубины души, чего такого он боится больше, чем Тима, чем того, что Тим не умеет останавливаться. — Тебе что, не нравится? — И ага, как раз этого. Того, что Джон порывается остановить его самого. И Джон… — Не заводит? Джон тоже перепуган. Джон отзывается дрожью, когда Тим закидывает ему на плечи руку. Джон весь напряжен, как будто он собирается выходить на сцену, да только все части тела, которыми можно дергать струны, он где-то потерял. Как будто его парализовало. Вопросы Тима, впрочем, приводят его в чувства. Это Джинджера они потихоньку убивают. Так что… — Ты продолжай, кальмар, — говорит Тим и снова смотрит на него, удерживая Джона за волосы, словно щенка, крепко сжав кулак и облизывая зубы. — Меня-то это все еще как заводит. Он улыбается, заметив, как краснеет Джинджер, как вздрагивает вслед за Джоном и он, он неуверенно поднимает руку — и очередная неумелая пощечина опаляет ему член. Удовлетворенный результатом, Тим обращает все свое внимание на Джона. — В чем дело? — требует Тим и тянет его за волосы, вынуждая смотреть на себя, и лицо у Джона перекошено. — Невкусно? Стремно выглядит? Противно как-то? Выдохи и вдохи, которые Джинджер пытается все же совершать, звучат мучительно, звучат душераздирающе. Джон вздрагивает еще раз, пытается отпихнуть Тима от себя. Тщетно, разумеется, но он все же закипает. — Это… — выплевывает он. — Он не ты. Блядь, думает Тим. Конечно, он не я. И Джон тоже вообще не он. Только Тим — это Тим. Только он как раз такой человек. Как раз такая тварь. — О, да, — говорит Тим, соглашаясь с утверждением Джона, пыщущим гневом и отвращением. — Он не я. Ни разу не я. — Особенно в этой конкретной области, потому что Тим-то — широко известный извращенец-махозохист, а Джинджер, ну, он просто волшебная морская дева, которая делает то, что сказано. — Но он меня любит. — Плечи Джона под его рукой, кажется, отращивают себе свои собственные клыки. Обмотанные колючей проволокой под электричеством. И стреляющие заодно разрывными пулями. — А это наша спальня. — Тим оглядывает комнату. — Это наш дом. — Легкие Джинджера угрожают схлопнуться. — А это, — Тим кивает на него, указывая Джону верное направление. Подводя его к краю пропасти. — Это то, чем мы с ним занимаемся. Так ведь, кальмар? Джинджер наконец вдыхает. — Давай, — говорит Тим, и Джинджер содрогается всем телом, но бьет себя, бьет себя паршиво и неловко, стонет, и Тим улыбается. — Молодец. Очень аппетитно. — Тим поворачивается к Джону. — А тебе как? Все еще застревает в глотке? — Джон бурлит от ярости, посылая его к черту и пытаясь отпихнуть. Но… — Знаешь, ты ведь можешь присоединиться. И он бы так и сделал, прямо сразу, ему давно следовало так и сделать, не к одному, а ко всем чертям пойти, ему даже приближаться к ним не стоило, к ним обоим, но пока он тут застрял, еще на какое-то время. У Джона сегодня день рождения, в конце концов. Джону полагается вручить подарок. Джон просто слишком тупой, чтобы разобраться с ленточками на нем самостоятельно. Блестяшки и другая мишура его слишком отвлекают. — Я к тому, что ты это все уже делал со мной, и было довольно-таки… — Он не ты! И было просто превосходно, безупречно, он был настолько очарован и разбит, что ему казалось — он уже лежит в могиле, куда ему давно следовало попасть, было так прекрасно, что он начал поклоняться Джону, он полностью посвятил себя ему с тех самых пор, как развратил его, и да, ни один из обеспокоенных придурков — вообще не он, оба они невинны, а Джинджер не только ебучий девственник, но еще и самое хрупкое живое существо, которого Тим когда-либо касался своими бессердечными пальцами, проблема только в том, что, ну, Тим его касался, Тим его смял, сломал и превратил в пустое место, а Джон целиком сделан из алчности, зависти и эгоизма. Джон ненавидит его всей душой. Так что… Так что однажды идиоты перешептываются, лежа в кровати, распуская свой сироп, пока Тим производит грозовые тучи дурнопахнущего дыма, сидя за компьютером, однажды все дороги ведут к его прошлым преступлениям, однажды Джон слушает, как Джинджер медленно выговаривает слова, мягко, тихо, с прерывистыми вздохами и стонами, Джон слушает и узнает о всем том, что Тим с ним творил, узнает в подробностях, узнает, как Джинджер чувствует себя, когда беспрекослоно выполняет то, что сказано, хочет он того или нет, он узнает, что это с ним делает, и так как кальмар по уши в него — в него — влюблен, предание это благосклонно к Тиму, оно его совсем не проклинает, и холодная, скользкая, извивающаяся кольцами дрянь неспешно, но так неумолимо ползет вверх по спине Тима, пока он слепо пялится в экран, пытаясь не услышать ни слова из того, что он уже много раз слышал — да и без этого прекрасно знал, дрянь распространяется, пытаясь проглотить его, но она зря старается, предание Джинджера — не смертный приговор, наоборот, признание верности и благоговения, поэтому Тим не оказывается в канаве, покрытый грязью, позабытый, брошенный, хотя ему и стоило там оказаться еще черт знает когда, Тим оказывается рядом с Джоном, плечом к плечу со своим очаровательным, бестолковым, постоянно ноющим ангелом, завидующим ему. Такое глупое, несмышленое малолетнее чудовище. Проблема только в том, что Тим и сам — безрассудная рыба-имбецил. Так что когда спустившиеся с небес создания завидуют скверне, гниющей в канаве, скверна поднимается, обращаясь океаном, подавая ебаную руку помощи и гнусно ухмыляясь, сверкая услужливо зубами, она отращивает себе целый арсенал противозаконного оружия и дает Джону то, что его черное как смоль нутро желает. Пусть Джон и давится тем, чего хотел, плюет ему в лицо, проказничает. Пусть Тиму и приходится его насильно Джинджером кормить. Так что Тим лишь усмехается. — Ну да, твоя правда, он действительно довольно хлипкий, — говорит он. Пусть ему и приходится вспарывать Джинджеру кишки, чтобы утешить Джона. Ярость Джона переливается через край, и его мраморное тело трясется в объятьях Тима, пока Джинджер задыхается в месиве собственных внутренностей и крови, стоя перед ними на коленях на полу. Как обычно. — Но, Джон, ты только представь, как он это ощущает, что он чувствует, — продолжает Тим. Тим, сука, не останавливается. Как обычно. — Этот его нежный, легко жующийся, охуенный член — и моя бесноватая херня. Его безмозглая, преданная физиономия — и мой абьюз ручным трудом, который я всем сердцем обожаю. — Тим делает паузу, сглатывая. Тим нихуя не останавливается. Просто обед уж слишком аппетитный. Просто ему вот ничего и не надо представлять. — И понимаешь, Джон, ему ведь это даже не нравится. Ему не нравится боль. Ему нравятся ебаные поцелуйчики и обнимашки. — И безвкусный сок, выжатый из газонной травы. — Он это делает только потому, что я ему говорю. Только потому, что я этого от него хочу. Он все, что я ему скажу, сделает, Джон, понимаешь, все. — И Джон, кажется, нацелен отнюдь не на понимание, Джон, кажется, сейчас реально способен его прикончить нахуй. — Ему вот это нравится. Делать, что я говорю. Стоять смирно и терпеть. — Как ему… — Быть склизким червяком, на которого я наступаю. — Как ему и стоит поступить. — Быть моей едой. [Или же], [быть может], [Тим…] Проблема только в том, что это правда. — Правда ведь, кальмар? — спрашивает Тим, разглядывая Джинджера, стоящего перед ними на коленях на полу, он видит никем не подсчитанные слезы, пропитавшие бледную кожу его лица насквозь. [Быть может], [Тим], [тебе самому стоит прикончить себя нахуй]. Джинджер кивает. Проблема только в том, что Джинджер кивает. Джон вздрагивает. — Ха, — усмехается Тим, наблюдая собственный успех. — Так тебе не скучно? Джон хныкает, пока Тим расстегивает ему ремень, сжимает ему член ладонью через джинсы, вытаскивает его наружу. Ебаные вещественные доказательства триумфа. — Мудак ты, блядь, на стажировке, — выплевывает Тим, отбирая возмутительный ремень у Джона и передавая его Джинджеру. — Смотри. И ни о чем не беспокойся. Я о тебе позабочусь. Проблема только в том, что ебаная скверна им позарез нужна. Проблема только в том, что они оба любят скверну. Еще одна проблема? Она в том, что Джинджер даже больше ебанутый, чем он сам. — Продолжай, — говорит Тим, двигая рукой на совращенном члене Джона. Он тот, кто приносит Джинджеру мучения. Он также тот, кто облегчает их. — Расслабься. Все в порядке. Мой набор зубов всегда готов грызть тебя. — Запасной, блядь, механизм на случай чрезвычайных происшествий, которым он и является. Ебаный предохранитель. — Давай уже. Ты же знаешь, что я никогда не откажусь ломать тебя, Джинджер. Проблема только в том, что оба полудурка, влюбленные в него, стонут после этого. В общем, однажды они оба стонут, и Тим отдрачивает Джону, сидит с ним на кровати плечом к плечу, пока Джинджер бьет себя возмутительным ремнем Джона, бьет ремнем по своим мягким, влажным, теплым, раскрытым губам, они оба стонут, кончая друг за другом и друг на друга же таращась, познавая, что это все делает с ними, пока Тим приглядывает за их благополучием. Проблема только в том, что да, он там вместе с ними и для них, но он всегда умудряется отхватить самый жирный кусок. А затем, однажды, но в другой день, Тим переживает тяжелое пищевое отравление. В другой день, который наступает позже, позже, чем тот, который не был их первым разом, и, конечно, позже, чем тот, которым им был, в другой день Джон сообщает Джинджеру, что хочет дать ему пощечину, сообщает ему, что сейчас он ее ему даст, провозглашает свое намерение, как глашатай будущего, в качестве кого он к тому моменту уже и выступает, потому что Джинджеру нравится делать то, что Джон ему говорит, что Джон от него хочет, потому что то, чего хочет Джинджер — это вывернуться наизнанку для них обоих, отдать им все, что у него есть, пусть он и уверен, что это ничего не стоит и никому не нужно, и Тим, к примеру, уже владеет своей долей, Тиму стабильно поставляли внутренности, кровь и страхи, стыд и отвращение, и ненависть к себе, панику и другой нелепый бред, боль, любовь и благодарности, ему поставляли все это годами, и он ни разу не пропустил ни одной посылки, нет, он всегда только хотел больше, еще больше, всегда только брал и пожирал, а теперь пришел черед Джона пытать волшебных морских дев и получать компенсацию за то, что он снизошел находиться с ними рядом, и неважно, как сильно ранит этот процесс его жертву, неважно, как отчаянно она кричит, пока ее вскрывают, взламывают и обнажают, неважно, как сильно ей больно — или, может быть, чем ей больней, тем лучше, потому что именно тогда, когда он жалко пластается по дну океана, когда он раздавлен полностью, низок как никогда, именно тогда Джинджер чувствует, что его любят и хотят. Именно тогда Джинджер счастлив. И это… Ну, это как раз причина, по которой Тим должен, сука, сдохнуть. Но нет, он почему-то все еще не сдох, он даже не изгнан и не заперт, не вышвырнут из теплых, гостеприимных вод океана, он продолжает нежиться на солнце и ему все позволено, как и Джону, Джон — глупый, ноющий, потрясающе красивый бог для Джинджера, для Тима же он — падший ангел, однажды Джон говорит я тебе сейчас дам пощечину и так и делает, а Джинджер закрывает глаза, поднимая лицо, подставляя его ему вместе с залившей его краской, и дым, которым Тим вдыхал, прирастая к стулу, обжигает ему легкие, яд начинает растворять его плоть. Джон же… Джон спрашивает Джинджера, похож ли этот удар на те, которые наносит ему Тим. Когда Джинджер отвечает нет, Джон снова его бьет. Однажды Тим стоит окаменевшим идолом посреди ванной и тонет в отражающей поверхности зеркала, теряется между икон, изображающих его собственный лик, он стоит там часами, в темноте, и фотоны пробираются на сетчатку его глаз лишь через щель, образованную приоткрытой дверью, что отделяет его от двух ходящих, говорящих, целующихся и стонущих свидетельств его многочисленных грехов, однажды Тима рвет посреди ванной, пока он торчит там совершенно один и в абсолютной тишине, а две открытых, сука, раны, спят в кровати, в которую они его пускают, Тим плюется внутренностями, своими же кишками — и их кровью, ошметками своего уродливого нутра, его кошмарное тело выворачивается наизнанку, пока те сцены, который он наблюдал, сжигают сетчатку его глаз, прокручиваются перед ними в виде воспоминаний, и да, он видел и другие вещи, так много и совсем других вещей, он видел их оргазмы, оба целующихся, стонущих ублюдка кончили, так же великолепно, как и всегда, прекрасно до умопомрачения, Джон снова поразил его, словно молнией, а Джинджер опять был невозможным, они обнимались и тихо, приторно нашептывали что-то друг другу на ухо, он видел так много любви и слышал столько слов, сказанных как раз на эту тему, во рту у Джона появились сыпучие печенья, а у Джинджера — дурно пахнущий табак, и да, они вот не заметили, что там такое извивалось кольцами внутри него все то время, что яд разрушал его, что продолжало змеиться глубоко у него в груди, холодной и заледеневшей, что растекалось у него по венам, он сам столько пропустил, он даже не увидел, что же именно они сделали, чтобы кончить один за другим, чтобы ошарашенно стонать и таращиться друг на друге в общем трансе, быть так близко, что они сливались, спаивались воедино, он не увидел, не услышал, он просто отключился, обрушиваясь сам на себя, Джон спросил, похожи ли его удары на те, которые наносит ему Тим, и Джинджер сказал ему, что нет, не похожи, и пока Тим терял сознание, Джон дал ему еще одну пощечину — а потом еще одну, еще, еще, еще, не одну, и Тим погиб на месте. Тиму стоило остаться мертвым. Что ты, блядь, такое, спрашивает Тим однажды, стоя посреди ванной и замерзая, каменея, теряя контроль над своим телом в угоду холодному параличу, и желчь горчит у него во рту, желчь пятнает ванну, желчь пятнает пол, желчь и сухие листья, плесень, перья, пыль, все покрывает скверна из канавы, в которой он гниет. Что ты, блядь, вообще творишь, спрашивает Тим однажды, уставившись в черную, непрозрачную поверхность зеркала, которое он разбивает, потому что он больше не может этого выносить, он не может больше видеть, что он такое, не может больше знать, что он творит, но это просто жалость к себе, позорная, трусливая, гнилая, потому что, ну, потому что неси, блядь, то, что ты схватил, потому что действительно невыносимы как раз те ничего не подозревающие, спящие придурки, переплетающиеся друг с другом на кровати в спальне, дыщащие общим кислородом, пока он пытается обхватить рукой горло и проваливается в этом, пока он пытается заставить себя сжать трахею и переживает поражение, его собственное гнусное тело предает его, это как раз их он не может больше вынести, потому что пока они, ебаные полудурки, пока они целовались, трясясь друг у друга в объятьях, потные и обнаженные, прилипшие друг к другу, пока они обнимались, он видел только глубокие порезы, раны, переломы и рубцы, оставленные им самим, и не мог больше этого терпеть, он видел только бездонные расщелины, следы своих собственных зубов, залитые его же радиоактивным ядом, до краев, зловонной, тошнотворной, омерзительной отравой, он видел только отпечатки самого себя. Однажды Тим разбивает зеркало в ванной, и этот день становится двумя, тремя, четырьмя, становится шестью ебаными днями, которые он проводит, брошенный и позабытый собственной рукой в темной комнате, и все, что идиоты слышал от него через барьер, которым он себя замуровывает там, это оставьте меня одного. Но затем, однажды, в другой день, они втроем лежат в кровати без одежды и задыхаются, стонут так громко, что люди, проходящие мимо дома Джона, наверное, думают, что у них там практикуется какой-то особенно похабный хор, однажды Тим отдрачивает себе так, как делал бы это профессиональный, сука, гонщик, если бы на гонках соревновались в мастурбации, он отдрачивает себе, всаживая зубы в незанятую руку, отдрачивает себе, таращась на то, как Джон бьет Джинджера, как Джинджер целует руку Джона, ту руку, которой он его бьет, потому что другой рукой Джон полирует себе член, как, в общем-то и Джинджер, он тоже себя трогает, себя и простыни, однажды Тим схлопывается, взрываясь и кончая так, как кончила бы ядерная бомба, если бы бомбы разносили все вокруг оргазмами, он схлопывается, превращаясь в блаженные ошметки акулы, и видит, как мир утопает в карамели, и слышит, как Джинджер твердит имя Джона, а Джон — имя Джинджера, как эти бубнящие придурки целуются, он видит миловидное лицо Джона, освещенное любовью, добротой, привязанностью, и мокрое, растрескавшееся, разбитое лицо Джинджера, его тупое, ошарашенное, абсурдное, блядь, лицо, и, разумеется, пощечины Джона, из-за которых они там все теряют последние остатки разума и кончают друг за другом, совсем не похожи на те, которые отвешивает Тим, у них разное устройство, разная структура, фундаментальные их свойства отнюдь не одинаковы, ведь только Тим — это Тим, а пощечины Джона, они… Ну, они снизошли с небес. Они бесподобны. Исключительны. Они принадлежат Джону. И Джинджеру. Джон дает Джинджеру пощечины, и тот плачет и смеется, тот целует его удары, хочет их и просит их, они о них договорились, это их удары, искусно созданные, сотворенные ими обоими, тонко настроенные под их совместные желания, Тим же, блядь, Тим всегда лупил Джинджера так же, как он бьет себя, и эти оплеухи, эти ебучие атаки — о, он вот заслуживает их, еще как, но Джинджер нет и никогда не заслуживал, он никогда в своей жизни ничего не сделал, чтобы ему причиняли такую боль, чтобы ему причиняли вообще любую боль, он не совершил ни одной ошибки, ни одного греха, Тим же, блядь, Тим совершал их тысячами, он забирал и забирал и забирал, и то, что он там видит, кусая руку и спуская рядом с Джоном и рядом с Джинджером, вместе с которыми он потом спит в груде потных, вымазанных спермой конечностей, что он там видит, так это новый, сука, макрокосм, целую вселенную, частью которой он не особенно является, вселенную, в которой он выступает разве что смутным воспоминанием, древними, позабытыми развалинами, что он там видит, пока они кончают друг за другом и стонут как три невероятно распущенные волынки выли бы, если бы волынки не были безжизненными инструментами, к которым такие моральные оценки вообще не применимы, что он там видит, пока они кончают, так это красоту, чудесную, диковинную вещь, которую он пятнать не станет, чудесную вещь, которую он не проебет, самую чудесную вещь, которую он когда-либо только видел. Вот что Тим однажды видит, так что, может быть, может быть все это было вообще не зря, все это к чему-то привело. — Вам, ребятки, надо поговорить, — заявляет Тим однажды. И это самый первый раз. Это самый первый ужин из Джинджера для Джона. Ну, из тех, в которых он не случайно поучаствовал. И они уже провели переговоры, не с Джинджером, конечно, Джинджеру Тим просто кое-что пообещал, сказал ему не волноваться и не беспокоиться, потому что только он тут Тим, а Джон — доброе чудовище, Джону просто не терпится узнать, что же там скрывается в коробочке, но с Джоном, с Джоном Тим пускался в объяснения метафор, раскрывал секреты, доказывал ебаные теоремы, Тим убеждал Джона, что тот хочет издеваться над кальмарами, тоже хочет причинять им боль, и это в чем-то правда. А еще Тим обожает развращать и баловать его. Тим вот — нихуя не доброе чудовище, в конце концов. [О.] Так что однажды Тим усаживается рядом с ними на кровать, а Джон забирается верхом на Джинджера, пока Джинджер вжимается в спинку их ложа, и все они еще одеты, все втроем, они пока тут просто разговаривали — придурки, то есть, щебетали, а Тим курил — но теперь пришло время для чего-то более серьезного. [Так вот что ты у нас та---] — Вам, ребятки, надо поговорить, — заявляет Тим, он выудил оба их члена у них из штанов, обернул свою ладонь вокруг них и баюкал их в ней, пока курил, затем он докурил и наклонился, забрал их в рот, к сожалению, не оба одновренно, хотя он, разумеется, и попытался, он облизывал их и сосал, а теперь, подняв голову, теперь он смотрит прямо на них двоих. — Кто первым будет? Он продолжает забавляться с их членами, обводя головки большим пальцем, потирая их, он ждет ответа, и Джон вздрагивает, а Джинджер вздрагивает вслед за ним, его всегда трясет, блядь, он кальмарный студень, но Джон вздрагивает, потому что черная, плотная, светящаяся материя приходит в движение внутри него, Джон вздрагивает, а потом Джон говорит. — Мне нравится, когда ты для него что-нибудь делаешь, — говорит Джон, и Тим на мгновение задумывается, не стоит ли ему держать их и за головы, не стоит ли ему вынудить их смотреть друг на друга так, как он смотрит на них двоих, не отрываясь, даже не моргая, будто пригвожденный к месту, и если бы он тогда знал, как Джон будет пытаться скрыться от него, с ним же разговаривая, он бы подумал о том чуть дольше, сильно, много дольше, он бы нашел рулон скотча и перемотал бы им обоих идиотов, приклеил бы их друг к другу, но пока он этого не знает, да и вообще, нужды что-то делать тоже нет, потому что полудурки таращатся друг на друга сами по себе, а когда случаются запинки, колебания, они оказывают друг другу поддержку, они обхватывают физиономии друг друга и понукают друг друга продолжать, и на глазах у Джона красуются тушь и тени, которые сбегут, стекут с его лица к концу этого упражнения, а странные глазища Джинджера, должно быть, целиком сделаны из нежности, Тим же пялится на них обоих, даже не моргая, пока они колебаются, запинаясь. — Мне нравится, когда ты для него что-нибудь делаешь, — тихо произносит Джон, пока Тим потягивает его за член, и Джинджер вздрагивает, впитывая конфиденциальную информацию. — Когда он просто говорит тебе что-нибудь сделать, — говорит Джон и сглатывает. — А ты слушаешься. — Мне нравится, когда ты позволяешь ему творить все, что только вздумается, — слышит Тим, он нагибается и водит языком по стволу Джона. Он слышит резкий вдох. Затем он слышит тишину. Тим смещается, теперь забирая в рот Джинджера. Джинджера опять перетряхивает, разумеется. — Я… — бормочет он. — А ты… Я бы был так. Так… Мне бы хотелось. Чтобы ты тоже это со мной сделал. Благодарен, думает Тим, раскрывая пасть пошире. Ты бы был так благодарен. Так благодарен и так счастлив. — Ты хочешь? — спрашивает Джинджер. Наступает пауза. Потом — дурацкая болтовня. — Не знаю, — говорит, сбиваясь, Джон. Гнусный маленький лгунишка. — Мне нравится… Смотреть. Я… Ну, да, хочу. Но только--- А затем приходит черед неумолимого прогресса, так как Тим снова смещается. — Блядь, — говорит Джон, пока Тим тестирует свой жалкий рвотный рефлекс на нем. — Да. Блядь, Джиндж, да, хочу. Хуесосные, блядь, прорывы. Тим обхватывает оба их члена ладонями. Возит по головкам языком. И еще раз. И еще. И… [Кто поздний верховый под ветром ночным?] [То едет отец с малюткой своим]. [Он мальчика верною обнял рукой], [Его прижимает и греет собой]. — Что? — спрашивает Джинджер. — Что ты. Хочешь. Сделать. Ну, со мной. Тим снова насаживается на них ртом, на них обоих, кто знает, может быть, с последнего провала пасть его успела растянуться и сравняться в размахе с его задницей, может быть, теперь у него выйдет. И да, тут спору нет, последний его провал произошел минуты три назад, но все может быть, не так ли? — Боже, я не знаю, — говорит Джон, но теперь иначе, он запутался, но уже ничего не отрицает. В меню так много блюд, так сложно сделать выбор, тем более, что ресторан принимает и особые заказы. — Мне нравится… Блядь, я правда не хочу делать тебе больно, я не хочу, понимаешь. Я не хочу боли для тебя. — И это тоже не отнекивание. Это просто доказательство существования различных семантических полей. — Мне нравится, когда… Ну, когда он тебе пальцы в рот кладет. А ты их сосешь. Пауза. И мягкие, тихие звуки. Влажные и теплые. И напряженные ругательства. Тим все еще пытается как-нибудь втолкнуть их обоих себе в пасть, пока Джинджер стонет с большим пальцем Джона во рту. Тим, впрочем, не знает, что это именно большой палец. Пока не знает. Он потом поинтересуется. — Так? — спрашивает Джинджер, и слова его звучат невнятно. — Тебе нравится? Эти вопросы и поспешный отклик Джона на них прямой дорогой отправляются укреплять стояк Тима, который никого там не волнует. Тим плюет на те стояки, которым он поклоняется, и продолжает их насасывать, и похуй, что там случилось с его яйцами, пусть их хоть разорвало. — Блядь, да, — произносит Джон, высоко и прерываясь, вдохи его звучат рвано. — Да. Джиндж. Да. А тебе? — Я… — говорит Джинджер, и он звучит примерно так же, только более жалко и приглушенно. — Да. Я… Мне нравится открывать… Ну, для него. Открывать для него рот. Когда он… Гладит мои губы. Я… Ты можешь, ты можешь тоже это сделать? Тим видит в данную секунду только вспышки звезд, но Джон еще как может. Судя по всему, Джон может гладить его губы целыми часами. — Ты покраснел, — говорит Джон. Голова у Тима кружится после всех тех лет, которые он провел, вращаясь по неведомой орбите в открытом космосе, и чрезмерно яркие, пронзительные картины того, что происходит над его пускающей слюну башкой, бьются о края его разума, словно рикошетящие пули. — Да, — выдыхает Джинджер. Тим же почти вообще не дышит, заталкивая их члены поглубже себе в глотку один за другим. Джон вздергивает бедра, так что Тим давится. — Боже, ты такой классный сейчас, — ноет Джон, и Джинджер стонет. Кровь растекается по языку Тима. — Тебе что, стыдно? — спрашивает Джон, и Тим слышит, что красным заляпаны и его зубы. Непроницаемо черная, светящаяся материя расщепляется в его груди. — Я… — бормочет Джинджер. — Нет. Не знаю. Да. Я… Наверное. Да. Блядь, да. Пульсация в члене Джона, торчащем у него во рту, резонирует с ядерным распадом его сердца. — Но почему? — спрашивает Джон. И голос у него нежный. Сам он добрый. Джон не хочет причинять ему боль. Джинджер вздрагивает. — Я не знаю. Джон, я правда не знаю. Просто… Я просто думаю, что я выгляжу… Как идиот. Когда я это делаю. Как полный идиот. Я не… Я же не ты. И не он. Я… Я не выгляжу, как вы. Тим поднимает голову на одно мгновение, сглатывая жидкость, залившую ему рот, вытирая ее тыльной стороной ладони, и снова опускается, срываясь вниз по спирали, торопясь. — Ты, блядь, охуенно выглядишь, — возражает Джон, и Тим успевает как раз вовремя, чтобы попробовать его возмущение на вкус. — Ты классный. Не выглядишь ты идиотом. Ну, это же просто секс. Это я. Я тебя люблю. Джиндж. Не волнуйся. Тим сосет их подергивающиеся члены и вслушивается в каждый звук. Джинджер выдыхает влажные, перепуганные стоны. Этот дрожащий воздух. Эта щекотка, которую Тим всегда ощущает кончиками пальцев. Джон гладит его губы, обводит их по кругу. Трогает его рот, который он держит открытым для него. Джон не хочет причинять ему боль, разъедая его, словно кислотой. Не хочет. Ведь не хочет же он, чтобы те шоколадные батончики с печеньями, которые он чуть что принимается жевать, чтобы они кричали в мучительной агонии, ну не хочет же. Джон не хочет причинять ему боль. — Почему ты это с ним делаешь? — спрашивает Джон Джинджера. Джон просто, Джон всего лишь хочет его съесть. Джон его хочет. — Потому что он… — начинает Джинджер. — Он всегда так меня трогает. Ну, знаешь, когда я… Когда я ему отсасываю. — Тим облизывает их обоих, возит губами по головкам. — И он смотрит. Смотрит на меня. Когда я это я делаю. Когда он… Ну, когда он меня так трогает. И я… — И ты оказываешься в ловушке своего разума, который я сломал, думает Тим. И ты чувствуешь себя беспомощным. И обнаженным. Полностью раскрытым. Ты чувствуешь, что у тебя нет кожи. — И мне нравится. Что он смотрит на меня. Когда он это делает со мной. Когда я… Когда я это для него делаю. — Так? — спрашивает Джон, и Тим ни черта не видит, но Джинджер стонет, стонет, как развернутый подарок, рассматриваемый со всех сторон, так что и не надо, ему не надо видеть. Он и так знает, что там творится. — Тебе нравится? Джон просто, Джон всего лишь хочет, чтобы ему это понравилось. — Да, — стонет Джинджер. — Боже, Джон, да. Тим пересекает межгалактическую пустоту, и влажные, мягкие, теплые звуки, раздающиеся сверху, перекликаются друг с другом у него в ушах, смешиваясь с ругательствами, с шипеньем, клокотаньем Джона, с редкими фонемами, которые Джинджер пытается произвести на свет, но проваливается с треском, он производит стоны, отражающиеся от кончиков пальцев Джона, от его костяшек, и Джон произносит блядь, а Джинджер, вероятнее всего, старается промямлить что-нибудь про свою любовь к нему и выразить капитуляцию, Тим же несется через бездну космоса со скоростью света, и слюна сочится по его подбородку, его полет все тянется и тянется и тянется, он тянется до тех пор, пока Джон не произносит блядь, Джиндж в последний раз, пока Джон не извергается. — Блядь, Джиндж, — произносит, задыхаясь, Джон, и голос у него натянутый, и он взрывается, и черная как смоль лава рвется наружу из него. — Ты… Блядь, ты вообще понимаешь, как часто я дрочил на тебя, когда ты такой? Твой ебучий… Я хочу, чтобы ты мной подавился. Я, блядь, об этом думал, думал, что заставлю тебя держать рот открытым, скажу тебе, чтобы ты пальцами его держал, растягивал, как будто ты… понимаешь, ждешь, меня, блядь, ждешь, и Джиндж, других тоже… других людей, кого угодно, блядь, ты вообще понимаешь, что я говорю, я хочу, чтобы ты для кого угодно был таким, для любого? Чтобы ты держал рот открытым, пока они не кончат, я, блядь, про это думал тысячу раз, про то, как ты будешь сосать мне пальцы, если я только попрошу, где угодно, понимаешь, типа, ну, снаружи тоже, Джиндж, на улице, у всех на виду, я думал, как ты будешь делать это, потому что я так сказал, я блядь, дрочил на это, дрочил и представлял, как ты делаешь все, что я тебе скажу. — Джон, — выдавливает из себя Джинджер одно-единственное слово, пока монолог Джона длился, он лишь твердил первую согласную, он лишь стонал, дрожал, держал лицо Джона с черными потеками туши, пятнающими его, с черными расщелинами на поверхности мрамора, через которые сочится расплавленное вещество, а Джон держал его лицо, красное, белое, лихорадочное лицо, измазанное слюной, слюной, которую он сам по нему размазал, растягивая ему рот за уголки губ, надавливая на его зубы, Джон тоже трясся, хныкал и летел со скоростью света в те области вселенной, где света нет, Тим же ничего не видел, не видел того, что разворачивалось наверху, Тим попытался заткнуть себе пасть их членами, но это ему нихуя не удалось, Тим зажал свой зубастый рот рукой, чтобы приглушить гнусное хихикание, Тим смеялся, содрогаясь там, внизу, потому что, кажется, в юности в мамином подвале кое-кто задрачивал не одни гитары, потому что, кажется, любимый жанр ужасов у Джона — это порно, блядь, пародии. — Джон, — выдавливает из себя Джинджер, когда Джон запинается и умолкает, пытаясь отдышаться. — Джон, я… Ладно. Хорошо. Ты можешь это сделать. Джон, ты можешь. И при помощи обычно отсутствующей у Джинджера силы убеждения Джон может, Джон правда может, а Джинджер позволяет ему мочь, и оба их члена дергаются и пульсируют, так что Тим прекращает ржать, как недоумок, Тим возвращается к своему занятию с удвоенным усердием, он лижет их и сосет, взявшись за дело как можно более серьезно, он дрочит им, пока они покачивают бедрами, ну, Джон, то есть, бедрами покачивает, Джинджер там только бестолково барахтается, хотя он и сидит, хотя на нем верхом взгромоздилось целое чудовище, пусть еще и молодое, слюнявая ротовая полость Тима хлюпает, пока он вслушивается в то, как оба полудурка заполняют рты себе, Джон — своей закуской, а Джинджер — исследующими местность, перевозбужденными пальцами Джона, Тим сглатывает, закашливаясь, он сглатывает их сперму, которую они наливают ему один за другим, трясясь и всхлипывая, а когда Тим поднимает идущую кругом голову, семь Джинджеров покачиваются перед его глазами, все на подбор красные, как свекла, и мокрые от слез, а семь Джонов покачиваются все на нервах, пусть они и пытаются это скрыть, когда Тим поднимает идущую кругом голову, он хохочет во весь голос и толкает эту качающуюся, залитую краской, плачущую, нелепую толпу на кровать. — Целуйтесь уже, блядь, вы, ебланы, — говорит он, и ебланы падают, вцепляясь друг в друга, крепко обнимаясь, ебланы слюнявят друг другу эти свои идиотские обеспокоенные лица, ебланы целуются примерно вечность, пока Тим таращится на них сверху, таращится и видит каждую секунду того детского утренника, который он упустил, каждую секунду выступления, которое он не увидел, посвятив себя провокационному отсосу, давя на них и принуждая их. — Ну так что? — говорит он, когда целующиеся долбоебы успокаиваются достаточно для того, чтобы его заметить. В нем еще осталось довольно много энергии толчка. — У меня хуй не гнется и готов просто ко всему. Хотите поработать над этими своими порочными, грязными фантазиями? Он бросает взгляд на собственный твердый как камень член, на пыхтящую физиономию Джинджера, на озадаченный визаж Джона — и поднимает брови, ухмыляясь. — Я, ну… — говорит Джинджер. — Ну, я… — говорит Джон. — Давайте уже, — говорит Тим. — Вот хуй. Вот рот. Вот садистские пальчики. Все в шаговой доступности. Так что приступайте. Я влезать не буду. Я тут просто реквизит. Джинджер умудряется покраснеть еще сильнее, потому что именно так он выражает согласие, а Джон продолжает безмозгло пялиться на него, щурясь и пытаясь разобрать почерк, не зная, правильно ли он понял или нет. — Джон, я, ну… — говорит Джинджер. — Джиндж, ну, ты… — говорит Джон. — Да блядь, чтоб вас обоих, — выплевывает Тим, закатывая глаза. — Джон, он для меня ест дерьмо. Он не сопротивляется, когда я его бью. До крови. До синяков. Он дает мне себя душить без всякого предупреждния. Он, блядь, живет со мной. Разумеется, он займется этой твоей подростковой дрочкой для тебя. Он сделает все, что ты захочешь. Ты еще, блядь, спрашиваешь. И за мгновение до того, как Джон разбивает его тупую акулью башку на мелкие кусочки, приложив его ею об спинку кровати, Джинджер хватает Джона за руку своим нежным, любящим щупальцем, дрожащим и боящимся собственных движений, Джинджер хватает руку Джона, и Джон тут же отворачивается от Тима, Джон смотрит на Джинджера, задерживая дыхание, а Джинджер кивает, мягко улыбаясь, он поднимает руку Джона и подносит ее к лицу, она зависает в воздухе, и Джон таращит на нее глаза, пораженный той увлекательной жизнью, которую она теперь начнет вести, но тут Джинджер сглатывает и издает тихий стон, раскрывая рот. И поразительно, как быстро, словно по велению волшебства, что-то жуткое и чужое, что-то из открытого космоса, проступает у Джона на лице, искажая его миловидные черты. Быстрее света, быстрее, чем один раз моргнуть, хотя Тим и не моргает, быстрее, чем мелькает доля секунды, у него ушли годы, долгие годы, которые он провел, ломая Джинджера, чтобы он стал раскрываться так стремительно, это ему ничего стоит, а Джинджеру это стоит всего, что он только может дать, это отнимает у нервно сглатывающего, стонущего, перепуганного кальмара все, и все это достается Джону. А Тим тут — просто реквизит, Тим наблюдает за ними сверху, оттуда, где его никто не видит, оттуда, где никто даже не думает о нем, Тим смотрит, как Джон двигает рукой у него на члене, ритмично, быстро и уверенно, Тим смотрит, как Джон возит головкой по раскрытому рту Джинджера, по его влажным, теплым, мягким губам, обводит их по кругу, пока Джинджер подвывает, и пальцы Джона вытирают слезы с его лица, пока он сам посасывает свое услужливое угощение, Тим смотрит на десерт, поданный Джону, на его подарок, возбуждающий аппетит, Тим пристально смотрит на него, пока он бормочет что-то, отдельные фонемы, и сперма пачкает ему язык и десны, губы, пока он продолжает, пока он целует руку Джона, которой тот размазывает скверну по его лицу, Тим вслушивается в каждое слово — и ни одно из них, ни одно из тех слов, что он слышит, не зовет его. Все остается между ними, между подношением и Джоном. Когда-нибудь, думает он, когда-нибудь, блядь, пусть будет только так. -----------------------------------------------------------------------------------