История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Тим лупит кулаком в стену, сдирая кожу с боковой стороны. Телефон валяется на столе, возле сушилки для посуды, брошенный туда его собственной рукой минут десять назад. Слишком много минут назад. И недостаточно тоже. Вообще недостаточно. Он ведь все еще торчит там посреди кухни, разве нет. И дело совсем не в телефоне, не в звонке, на который он отвечал, с этим никаких проблем, да только… Он слышит звук робких, боязливых шагов у себя за спиной. — Тим, — произносит Джинджер. Холодный пот медленно стекает по спине Тима, смертельно ледяной, извивающийся, скользкий. Он вздрагивает, пытаясь стряхнуть это ощущение с себя, и разворачивается на пятках. — Чего? Джинджер бросает быстрый взгляд на пол и вертит в руках пустую пачку из-под арахиса, которую он, наверное, хочет выкинуть в мусорное ведро, за этим он, наверное, и пришел сюда. — Я… — начинает он. — Ты в поря… Холодная струя разливается шире, облизывает ему лопатки. Он усмехается, низко и глухо. — А что, неужели я, блядь, выгляжу так, как будто да? Джинджер изучает пол, но ему не то чтобы требовалось рассматривать перекошенную рожу Тима, чтобы узнать, как он там выглядит. Ведь нет. Джинджер проводит языком по губам, кладет пустую пачку из-под арахиса на стол, и Тим следит за каждым его движением цепким взглядом. Затем, потому что Тим следит за каждым его движением так, будто эта блядская пачка из-под арахиса — его самый страшный враг, будто она оскверняет святыню ебучего стола, на который только телефоны можно от раздражения швырять, Джинджер порывается было подобрать ее, взять ее обратно в руки. Потому что Джинджер все же на него взглянул, он все же смог. Тим прослеживает и это движение, которое Джинджер так и не завершает. Он опускает руки, и пальцы у него шевелятся. — Я могу что-ни… — бормочет он. Тим снова смеется. Как будто ты не знаешь, что нет. И слова пузырятся у него на губах, складываются в предложения, в сообщения Джинджеру о том, что же он может и не может сделать для него, для Тима, и другие предложения, сообщения о том, чем Джинджер является, поспешно занимают очередь прямо за первыми. Яд заляпывает ему подбородок, и Тим поднимает было руку, чтобы вытереть его, а потом… Потом рука его зависает там, столкнувшись с кожей. Касание кажется ему чужим. Он останавливается, замирает. Он дышит себе в ладонь. Он останавливается. — Блядь, — говорит он, роняя руку. — Блядь, я… — Он смотрит на Джинджера, который стоит прямо перед ним, но отнюдь не близко, выдерживая дистанцию, официальную, церемониальную, блядь, дистанцию, он смотрит на его мягкую рубашку в клетку, на пересечения темно-зеленых и темно-синих полос, на его растрепанные волосы, отнюдь не сверкающие чистотой, на щетину на его щеках, которая вряд ли сильно короче той, что красуется на его собственной раздраженной морде, он смотрит на темные круги у него под глазами. — Мне пора съебаться. Усталое, обеспокоенное лицо Джинджера слегка надламывается. — Ты не обязан. Ты же… Ты… И это снова запускает его, заводит его двигатель. — Правда, что ли? — спрашивает Тим, и извивающаяся кольцами дрянь стискивает ему шею сзади, давит, нажимает. — То есть, ты как кусок дерьма выглядишь просто потому, что ты и есть ку… — Джинджер втягивает голову в плечи, и все лицо его передергивается. Блядь. — Блядь. — Тим делает глубокий вдох, с усилием трет затылок. И еще раз. Как следует. — Прости. Блядь, прости меня. Но. Я ведь что-то сделал. Ты же не… Ты же не нисхуя тут на цыпочках ходишь передо мной, ведь нет? — Джинджер сжимается еще сильнее, пока взгляд Тима скользит по его телу вверх и вниз. — Ты же весь… Блядь. Что я сделал? Скажи мне, что? Что я тебе сказал? Джинджер колеблется, подбираясь. — Тим, ты… Ты ничего не… Тим делает шаг к нему. — Что. Я. Тебе. Сказал. Штука тут в том, что его точка зрения страдает от деменции. [Universitetsgata, 13] Штука тут в том, что с его точки зрения, с его накренившейся, промерзшей насквозь, прогнившей точки зрения, он тоже всю дорогу страдал там невыносимо. В собственном доме — как в тюрьме. В своем личном океане. В ловушке. Под контролем. Прямо в кабале. — Я, ну… Ну, чай. Про чай, — заговаривает Джинджер, и Тим моментально ощущает привкус желчи на языке. — Знаешь, что его не надо… И еще. И еще что… Та передача, которую ты смотрел. Понимаешь, я… Я с тобой оста… — Осколки, щепки, разлетающаяся в стороны труха раздирает Тиму легкие, когда он выдыхает остаточные клубы взрывного газа. — Я не ушел, когда ты… Ну, когда ты мне сказал уйти. И еще… — Он бросает взгляд на пустой пакет из-под арахиса. — И еще про мусор. Что я его… — И еще про четырнадцать миллиардов других вещей, судя по всему, — перебивает его Тим. Джинджер не отвечает ему, только переминается на ногах. Тим вздыхает. — Ну и почему, скажи-ка мне еще раз, мне не пора съебаться нахуй? Джинджер вздрагивает и делает шаг к нему, еще один, и теперь, теперь они стоят так близко друг от друга, теперь Джинджер берет его за руку. — Я этого не хочу, — говорит он, тихо, едва слышно, запинаясь. Он держит чужую руку Тима своим безмозглым, безрассудным щупальцем и ждет. И ждет. У Тима вместо тела туша, мертвая туша из засохшей грязи. Все тело Тима — это нагромождение камней, никогда не бывших живыми. Джинджер бросает на него еще один, последний взгляд, и пальцы у него подрагивают, а затем он покачивается, порывается уйти. — Стой, — говорит Тим, перехватывая его за руку, прерывая его движение на половине и сжимая ее обеими ладонями, крепко, удерживая его на месте. — Стой. Трогай сколько хочешь. Ты, блядь, можешь меня трогать. Он не выпускает ласковую плазму щупальца Джинджера из рук, поглаживает ему пальцы и костяшки, прослеживает линии ладони. Бесконечно запоздалая попытка быть нежным. — Прости меня, — говорит он. — Все в порядке, — отзывается Джинджер. Тим сухо усмехается, мотая головой. — Только не уходи. Я… — Я знаю. Я знаю, что ты сделаешь, — говорит Тим, поднося его руку к губам, он оставляет поцелуй на запястье. — Ладно. Давай попробуем. Поглядим, куда это нас, блядь, заведет. — Хорошо, — кивает Джинджер. — Что ты х… Тим сжимает его щупальце еще крепче, невербально затыкая ему рот. Он ждет. — Раздевайся, — произносит Тим. Он мог бы разглядывать и стену, расписанную узором мелких капель его собственной крови, но он бы все равно видел его неловкие движения краем глаза. Он бы все равно видел тень. Тим смотрит на Джинджера, пока тот раздевается, стаскивает одежду и вешает ее на… Ну, Тим не смотрит туда, куда он ее вешает. Он смотрит только на Джинджера. И он уставший. Он помятый. Он небритый. Он не то чтобы недавно мылся. Волосы у него растрепаны. А он сам испуган. Он сам так послушен. Теперь он обнажен. — На колени, — произносит Тим. И Джинджер опускается на пол перед ним, Тим лишь моргает — и вот, он уже стоит на коленях на полу, и плечи у него слегка напряжены, но недолго, одну, может быть, секунду, он заставляет себя расслабиться. Он вздрагивает и смотрит на него снизу вверх. Как студень. Как ебаное желе. — Даже не думай пытаться меня остановить, — говорит Тим, потирая руку, которая, кажется, никогда ему и не принадлежала. — И не смей жаловаться. Желе кивает. — Хорошо. Затем Тим бьет его наотмашь по лицу. Один раз. За ебаный зеленый чай, которому не место в его доме. Два раза. За ту передачу, которую эта грязь так и не дала ему спокойно посмотреть. Три раза. За его дыхание. Четыре раза. За то, что он не съебался нахуй, когда он ему сказал. Пять раз. За его осторожные, робкие, боязливые шаги. Шесть, семь, восемь, девять, десять раз. За каждый из тех ебаных шагов. Одиннадцать, двенадцать раз. За каждый ебаный арахис, который когда-либо был в том пустом пакете. Тринадцать раз. За то, что он желе, просто, блядь, желе. Четырнадцать. За то, что он существует. Тим бьет его четырнадцать миллиардов раз. За то, что он — то самое дерьмо, которое ему приходится любить. Джинджер вскрикивает от боли, и слезы бегут по его разбитому лицу, и он задирает голову. Задирает ее вверх. Он смотрит, сука, вверх. — Блядь, — говорит Тим и бьет его. И снова. И еще. Это трусливое, послушное, блядь, ничем не прикрытое желе. И снова. И еще. Еще. Он смотрит на него сквозь слезы, лицо у него все красное, разбитое, и скоро оно станет синим, он сморит на него и позволяет ему бить себя, помогает ему бить себя, помогает ему причинять боль. Позволяет ему творить все, что угодно. Тим бесконтрольно содрогается всем телом, и рука у него горит, словно пузырится, источает столько энергии, что ему кажется, она сейчас взорвется, рассыпется радиоактивными частицами, он накрывает ею рот, вытирая слюну — и вытирая кровь, которая хлещет из него бурным потоком, и ладонь его опаляет ему губы, ладонь его пылает, светится от жара, она кипит. Все его тело залил клокочущий плутоний. Он схлопывается, обрушиваясь на самого себя. [Naturalismen] [er deterministisk digtning] Он хватает Джинджера за волосы, оттягивая ему голову назад, впиваясь пальцами в кожу черепа, а взглядом — в его красное, разбитое лицо, которое скоро станет синим, в его лицо, которое тот подставлял ему. Он торопится, расстегивая штаны, вытаскивает член, изнывающий от прилива крови, и рука его трясется, трясется от боли, в нем сейчас столько боли, яркой, пронзительной, жгучей боли, он запихивает член в рот Джинджеру, который тот открывает со всхлипом, и трахает его, разнося и без того разрушенный фасад, пока Джинджер плачет, и его даже на четырнадцать секунд, блядь, не хватает. Он его любит. [samhällsupplösande tendenser], [да что вы говорите, блядь] Он спит на полу рядом с ним, рядом с кроватью, в которую он его укладывает, заворачивая его измотанное, дурно пахнущее тело в одеяла, он разрушает его, а затем снова собирает, пусть частично, он носится с таблетками и кремом, и повязками, с бальзамами, которые обеззараживают ссадины, и мазями, которые лечат синяки, ебаными эликсирами, которые снимают отек, и все эти лекарственные средства есть у них дома, они их сами приобрели, они их регулярно покупают, и пока он обратно собирает, пусть и частично, его разбитое, вымазанное кровью лицо, которое он сам таким и сделал, он старается о том не думать и не вспоминать, но пока он спит, пусть он и не то чтобы действительно отрубается, он едва ли мирно смотрит сны, он висит между двух миров всю ночь, пока лежит там на полу с затекшим телом и болезненным покалыванием, жжением в руке — и в черепе, и на лице, с беспрестанными отливами и приливами в груди, с ледяной от пота спиной и чем-то извивающимся прямо в кишках, пока он лежит там, он как раз про это думает, он полностью осознает этот факт. А утром, когда он курит возле окна, выпуская губами кольца дыма, и рука у него покрыта ссадинами и синяками, рука у него вся опухшая и занемевшая, практически бесполезная, когда он курит, изучая крохотные трещинки на поверхности стекла, Джинджер заходит в комнату, и волосы у него мокрые, а с плеч свисает полотенце, на нем еще даже нет его алкоголички, только растянутые боксеры, он заходит в комнату, делая мягкие, осторожные, робкие шаги, и Тим разворачивается, чтобы взглянуть на него, добивая сигарету, он тушит ее в пепельнице, вдыхает и выдыхает воздух. Джинджер вздрагивает. — Тебе холодно? — спрашивает Тим. Джинджер переминается на ногах, колебаясь с ответом. — Я, ну… Да. Немного. Тим мычит. Смотрит на полотенце. На боксеры. И на пол. Джинджер раздевается. Джинджер опускается на колени перед ним. Тим пересекает пропасть между ними, рассматривает его лицо. Тим нависает над ним, словно башня, оценивая нанесенный ущерб. — Знаешь, тебе, наверное, придется отменить ту встречу. Ну, в четверг. Джинджер сглатывает и кивает. — Да. Да, я отменю. Тим мычит. — Больно было? Зубы Джинджера царапают нижнюю губу. — Да, — отвечает он и замирает. Он не то чтобы может ее укусить. — Да. Очень. Тим мычит. — А сейчас? Дыхание у Джинджера прерывается. — Да. Он задирает голову. Вверх. Он смотрит вверх. Дыхание у Тима застревает в глотке, раскаленный шар радиоактивного газа распирает ему грудь, поднимаясь к горлу и забивая его изнутри, не пропуская воздух. Поток заряженных частиц проходит сквозь его тело. Он проводит кончиками пальцев по растрескавшейся коже Джинджера. Он гладит его своей растрескавшейся рукой. — А сейчас? Джинджер стонет. Он стонет, пока Тим трогает его. Щеку, затем висок, верхнее веко и темные круги под глазами, нос, мокрые волосы, забранные за ухо, подбородок, все синяки и каждую царапину и ссадину, и его губы. Тим трогает расколотое лицо Джинджера своей рассыпающейся в труху рукой, и Джинджер стонет, когда его пальцы проскальзывают ему в рот. Он их сосет. — Блядь, какой же ты красивый, — говорит Тим, и Джинджер начинает плакать. И это больно. — Ты трусливый, бессловесный, беззащитный студень, блядь, — говорит Тим, расстегивая штаны, он вытаскивает член, оборачивает вокруг него ладонь, а Джинджер стонет, когда его рассыпающиеся в труху пальцы размазывают слюну по его лицу, пятнают его пеплом, в который они превращаются, он ловит их губами, открывает рот и стонет, пока Тим дрочит, таращась на него, изучая вред, который он сам и причинил, и забирая то, что ему дают. — Такой красивый. Тим кончает, уставившись на Джинджера, заляпывая пол, на котором он стоит на коленях для него, и через секунду после этого он тоже падает вниз, приземляясь в расплесканные брызги собственной спермы, он обхватывает расколотое лицо Джинджера ладонями и целует его. — Я тебя люблю, — бормочет он в тесноту, зажатую между их губ, где их выдохи смешиваются друг с другом. — Я тебя так безумно, блядь, люблю. Я люблю тебя, Джинджер. Всего тебя целиком. Я люблю этот чай, который ты все время хлещешь. Знаешь, я его один раз нашел, когда тебя дома не было, ты в тур уехал или что-то в этом духе, я так, сука, по тебе скучал, я положил коробку этой травяной херни рядом с собой на подушку и так спал, понимаешь? Я люблю этот ебучий чай. Я люблю твои орешки. Твои орешки для заигрывания, которыми ты меня соблазнял столько лет назад. И блядские пончики, которые ты до сих пор мне покупаешь. Мне не нравятся, блядь, пончики, ты вообще об этом знаешь? Жирные, липкие, отвратительные сахарные шайбы. Я их ненавижу. Но я их люблю. Я люблю, как ты засыпаешь, когда я даже не смотрю ту поебень, которую показывают по телевизору. Как ты сползаешь головой мне на плечо и вырубаешься. Я люблю, что я даже пошевелиться не могу. Что я весь затекаю. Что ты меня калечишь, пока спишь, что ты ломаешь мою спину. Я люблю, что ты остаешься со мной. Люблю слышать, как ты дышишь. И одеяла, которые все время сваливаются с тебя. И как пахнут твои потные волосы. И твои чистые волосы. Я твои идиотские щупальца люблю. Твои бестолковые глаза. Я люблю то, как ты пытаешься прибрать бардак, который ты навел на кухне, пытаясь приготовить свои никуда не годные сюрпризы для меня. Как ты проваливаешься в этом с позором. Я люблю эту шершавую пломбу, которая торчит у тебя в первом верхнем премоляре. Ну, ту самую, которую ты постоянно трогаешь языком, когда думаешь, что я тебя не вижу. Я люблю, как ты плачешь. И как ты чихаешь. И смеешься. И храпишь. И носом хлюпаешь. Я тебя сожрать хочу. Я хочу тебя сломать. Я хочу сделать тебе больно, очень, очень больно. Я всегда тебя хочу. И я не хочу уходить, ты понимаешь? Не хочу. Я, блядь, умираю, когда я в этой комнате. Когда я без тебя. Я хочу остаться здесь, с тобой. Навсегда. Я хочу навсегда остаться здесь с тобой, Джинджер. Я тебя, блядь, люблю. Ты меня слышишь? Я тебя люблю. И Джинджер его слышит. Он плачет, задыхаясь. Тим ощущает вкус его вздохов и его стонов. Они черт знает еще сколько стоят друг перед другом на коленях, обнимаясь, и Тим целует разбитое лицо Джинджера, каждый сантиметр, он твердит, что любит его, повторяя эту фразу столько же раз, сколько он его ударил, притягивает его к себе столько же раз, сколько оттолкнул, он пытается, правда пытается это сделать, он целует каждый синяк и каждую ссадину, он глотает слова Джинджера, я знаю и я тоже тебя люблю, собирая их с его мягких, теплых губ. К вечеру он все равно оказывается в своих личных застенках без окон. Он гниет в этой тюрьме пять ебучих дней. ----------------------------------------------------------------------------------