CHARMED

Алла Евгеньевна приучила всю семью к патефону и пластинкам. Она вообще по своей теплой ауре напоминала домохозяйку из американских пятидесятых. И сейчас, во время последних приготовлений, в гостиной дома Булгаковых играл Элвис. «I’ll be home for Christmas». Потому что… Буквально. Вся семья собираетсядома. Михаил Афанасьевич же не мог не позволить себе сварить Рождественский грог. Две версии — алкогольную для собственной храбрости и без алкоголя для… Почти всех остальных, получается? Девочкам нельзя, Рома не пил принципиально, а Олег выступал группой поддержки. Насчет Макса Булгаков ещё не в курсе, но… Им ещё предстояло познакомиться. Еще один Соболев, блять… Хотя, признаться, к первому он прям уже… Прикипел. Что и собирался сообщить. Именно для этого и нуждался в гроге. Всей толпой ребята в машину Ромы банально не влезли, поэтому он, Дафна и Олег взяли в салон хотя бы всю живность — и свина, и доберманов Перси. Сама же старшая из сестер ехала с Максом на такси следом, поэтому к дому они прибыли в одно время — даже пробки из-за метели не помешали. Хотя к тому моменту, когда они приехали, погода немного устаканилась, и снег вновь медленно кружил крупными хлопьями. Алла Евгеньевна, как и всегда, радушно встречала всю толпу в прихожей. Обняла поочередно каждого, в том числе и Макса — и плевать, что впервые в жизни его видит. Такой сияющей рядом с Сашей Перси не была… Буквально никогда. Кот Булгаковых удалился на второй этаж, не забыв презрительно фыркнуть при виде Олега-младшего, Фобоса и Деймоса. Классический Бегемот — ничего нового. А вот Цербер… Цербер посмотрел на новое для себя зверье с натуральным собачим восторгом, но к первому все равно ломанулся к Роме, едва успевшему раздеться и разуться. Дафна напряглась на мгновение, просто ловя неприятный флэшбек, но потом сама себе напомнила — они уже пересекались. И все было хорошо. И правда — ротвейлер тотчас поставил лапища Роме на плечи, аж от нетерпения подпрыгивая в попытках любовно облизать ему лицо. Цербер всегда очень чутко чувствовал настроение Михаила Афанасьевича. Потому что тот, под воздействием грога, уже шагнул в прихожую из гостиной. Посмотрел на Макса этим своим «мы-еще-поговорим» взглядом, а потом… Добродушно рассмеялся. Поцеловал в лоб сначала одну, а потом другую дочь, чтобы сразу переключить внимание. — Олег, Роман, — и даже в голосе ни тени прошлой надменности. — Я видел финал, как вы понимаете. То, что вы оба говорили о Дафне, что она говорила о вас… Олег, я в курсе, что ты сделал со своим родным братом ради моих дочерей. И Роман… Рома, — вдруг поправил он себя, переходя в привычного за годы полного обращения. — Дафна рассказала про то… Как ты помог в свое время сохранить жизнь Марку, и как в этот раз… Михаил Афанасьевич перевел взгляд на Перси, мимолетно скользнув по ее животу. Точно. Прям видно, что великий и ужасный пил, чтобы не нервничать. А глаза у него так и горят теплом. Осоловелым, но искренним. И он возвращает свое внимание к Шепсу и младшему Соболеву. Раскрывает свои объятия, низко смеясь: — Олег, Рома, обнимете своего батю? Дафна аж задохнулась. Совершенно растерявшийся в моменте Рома переводит взгляд на Олега, одними глазами спрашивая, что ему вообще делать, потому что… вот такой ульты младший Соболев не ожидал совсем. И в моменте накрыло одновременно и шоком, и искренним удивлением, и таким безграничным счастьем, что он и шага сделать не мог. Пиздец. Как позорник какой-то. Мысленно хотелось зарядить себе подзатыльник, потому что это точно был бессмысленный и беспощадный фейл, лажа тотальнейшая, и вообще… Но ситуацию спасает Олег. Как и всегда. Он с самым решительным видом приобнимает Рому за плечи, ненавязчиво пихая его вперед, чтобы сам Михаила Афанасьевича обнять, а Соболева просто зажать, давая возможность осмыслить вот это вотбатя. Олег-то в полной мере испугаться отца девочек не успел — все-таки сразу был более-менее на хорошем счету. За исключением некоторых ошибок. А вот Роме точно надо было время просто…осознать. — У меня такое ощущение, что у меня опять день рождения, — буквально одними губами шепчет Рома, пока Олег смеется, растрепав ему волосы — чтобы заголосил сразу, что теперь у него воронье гнездо на голове. И все-таки, когда они отстраняются, Рома уже смотрит на Михаила Афанасьевича с абсолютным обожанием. В жизни до этого не имевший полноценной отцовской фигуры — кроме теперь вот Ильи — он опять доверчиво зацепился за легендарного чернокнижника, как тогда, когда они приехали для того, чтобы проклясть его родного отца. И сейчас даже набирается смелости, чтобы пообещать: — Я больше в жизни не облажаюсь… Михаил Афанасьевич. — Нет, все же перестроиться еще сложно. — Да и… как ради ваших девочек можно было не стараться? И только сейчас доходит, что его впервые за столько лет назвали Ромой. Он сейчас завизжит от счастья. — И ради детей… Маркуша ж мне почти… нет, он мне тоже сын, а там еще мои племянники, и… Все. Язык заплетается. Рома качает головой сам себе, чтобы в итоге сбивчиво закончить: — Михаил Афанасьевич, а у нас тут это… еще одна безотцовщина. — И на Макса кивает. — Честное слово, он хороший! Под мою ответственность… — Ага, а мое мнение никого не интересует, да? — наигранно ворчит Перси, хотя сама в руку Макса вцепляется крепче. Волнительно все равно. — Тем более… у меня тут численное преимущество. Макса никогда с родителями не знакомили. И сейчас он, честно, не знает, как себя вести. Опять растерялся, получается. Но… Нет, надо брать себя в руки. И он, не выпуская ладони Перси из своей, свободную протягивает ее отцу. — Максим. Очень рад познакомиться, Михаил Афанасьевич. Тот руку пожимает, но тут же выдает подвыпившее: — Кто угодно будет лучше Александра. Но мы ещё погово… — Миша! — тут же воскликнула Алла Евгеньевна, которая и сама только что обнимала Рому и Олега после мужа. — Дети, не обращайте мнения, сами знаете, как долго он соображает. — Аллочка! — а в голосе Булгакова натуральное такое подкаблучное отчаяние. — Не спорь, — отмахивается мама девочек и обнимает Макса сама. — Добро пожаловать в семью. Теперь мы в полном сборе. И тут всем приходится отвлечься на животных — доберманы повалили ротвейлера на пол, а тот растекся счастливой лужей, пока по всем трем собакам с суетливым визгом скакал микропиг. — Пойдемте ужинать скорее, — смеется Алла Евгеньевна. — Я сделала огромный праздничный стол. Салаты. И индейку. И даже торт. — Она украсила его, — подхватывает ее муж. — Это настоящий кондитерский шедевр. — Я знаю, какие торты печет мама, — во весь рот улыбается Дафна. — По вряд ли даже они обойдут тот панчо, который Рома сделал мне на день рождения. В гостиной, как и всегда, трещит камин. Собаки и поросенок теперь нежились на большой мягкой подстилке у огня. В углу — здоровенная сосна, украшенная со вкусом на западный манер. И, конечно же, главной звездой вечера был длинный стол, ломившийся от количества блюд. Телевизор работал лишь фоном, чтобы не пропустить полночный бой курантов, а так комната заливалась ретро-песнями из коллекции пластинок Аллы Евгеньевны. Дафна, сидящая между Олегом и Ромой, как и на свадьбе, с самым счастливым видом кормила с ложечки то одного, то другого. Михаил Афанасьевич пил грог и рассказывал истории из детства дочерей под заразительный смех жены. И лишь один Макс, несмотря на успокаивающие поглаживания Перси, был немного напряжен. И дело было не только в отце девочек, которому он тоже хотел понравиться. Нет. Макс много думал над признанием в любви, так легко слетевшем с ее уст, когда сам она безбожно затупил. И сегодня он планировал исправитьвсе разом. До нового года оставались какие-то двадцать минут, а он опять проебал все время. Сделать до?.. Или после?.. — Эй, Максон, — рассмеялась Дафна, и он аж вздрогнул, вылетая из своих тяжких дум пробкой из шампанского. — Не думай слишком много.Я же чувствую, что ты собираешься сделать, ты в курсе? Вот так-то она его и подтолкнула. Любовная ведьма, блин. Но Дафни права. Макс, пока Перси сама по тону сестры ничего не успела понять, вдруг встрепенулся и подскочил на ноги: — Прошу внимания…Семья. У меня небольшое объявление. А, может, и большое. Вроде ожидаемое, но я надеюсь, что не настолько очевидное прям сейчас, потому что это как бы сюрприз. Хотя, видимо, не для всех… — Ма-а-акс, — тянет Дафна вновь, показывая большие пальцы вверх с знак поддержки. — Да, золотко, ты права, спасибо. Фух… И, собравшись с духом, под взглядами всей семьи Соболев-старший отодвигает свой стул, чтобы иметь возможность встать перед растерянной Перси на одно колено. И в этот момент… Вроде и сердце колотит бешено, а вроде все таким теплым и правильным ощущается, что вмиг становится спокойнее. Украшенная уютная гостиная дома, наводящего страх на всех соседей одним своим видом. Любящие сердца рядом. И необъятное желание обрадовать свою девочку, чертовку эту, и доказать ее отцу, что он серьезен. И тоже достоин. — Перси, — прочищает горло Макс. — Надеюсь, что ты не решишь, что я тороплюсь. Да я и сам не думал, что буду так торопиться, честно. Но в какой-то момент просто понял, что не выдержу, если не сделаю это прям сегодня. Долго искал подходящий момент, а когда твои родители позвали нас к себе, то сразу понял — вот оно. Я же обещал тебе ответить, да? Помнишь? Надеюсь, ты примешь такой ответ. И достает из кармана коробочку. Дафна тихо пищит, хватаясь на руки Ромы и Олега. А Макс являет их взору кольцо, выполненное в виде тернового венца. С аккуратным камушком, не отвлекающим внимание от золотых шипов. — Я просто подумал… Ты столько пережила. Слишком много для такой маленькой и чуткой девочки. А ещё ты чернокнижница.И моя чертовка. Не знаю, подумал, символично будет… Если не нравится, закажем новое. И буквально чувствует на себе взгляд Дафны, готовой метнуть в него ножкой индейки, чтобы он, блять, собрался с мыслями. Макс это желание улавливает довольно чутко. И, не отрывая взгляда от широко распахнутых глаз Перси, спрашивает заветное: — Ты выйдешь за меня? В моменте Перси забывает, как вообще разговаривать. Сердце стучит так гулко, что отдается где-то в горле, и она все смотрит, смотрит… не на кольцо даже. Хотя все чернокнижное нутро визжало от восторга при виде терновых золотых шипов. И даже ведь… папа всегда говорил, что золото негатив больше цепляет, но ей-то оно только и на руку. Она с этой энергией работать привыкла. Это — часть ее, это… сама Перси. И увиделименно еетолько Макс. И она его сейчас тожевидела. И хотя сердце продолжало так сумасшедше биться в груди, Перси тянется к Максу. Чтобы, как совсем недавно — кому какая разница, торопятся или нет, если…хочется быть вместе? — от виска пройтись дорожкой легких, как крылья бабочек, поцелуев, чтобы дойти до самого уголка губ и только тогда выдохнуть: — Знаешь, что мне в тебе не нравится? И вот это бесценно-перепуганное, но такое милое выражение лица определенно стоило того, чтобы его подразнить. И Перси смеется, чмокая его в нос: — Мне не нравится, что ты еще думаешь, что мне в тебе может что-то не нравится. А еще мне не нравится, что наши дети, которые точно будут копией своего папы, внезапно решили, что мне срочно надо стать вегетарианкой, потому что я даже смотреть на индейку не могу, и… И не договаривает. Губы сами растягиваются в абсолютно лукавой улыбке — точно, чертовка.Его чертовка. Оказывается, можно… любить так сильно. Искренне. Нежно. И… — Сам меня выбрал, — воркует Перси, зеркаля его же слова. — Привыкай к моим приколюхам. Тебе их придется еще долго, очень долго терпеть… И в этот раз его целует сама, медленно и очень сладко, путая пальцы в его кудряшках, отрываясь лишь для того, чтобы в перерывах почти пищать ему в губы такое абсолютно восторженное «Да!». И это все — под громкий суфлерский шепот Ромы: — Кольцо не забудь надеть… — Точно… — откашливается Макс, забывший на несколько мгновений даже дышать. И чуть суетливо, в своем хаотик-стиле, он перехватывает руку Перси, чтобы надеть изящный терновый венец ей на безымянный палец. Вроде ведь и не сомневался, что она «да» скажет, но переволновался, как черт. В конце концов… Мало того, что остепенился, так ещё и перед всей ее семьей. Перед ее отцом. Отцом, что сейчас буквально онемел. Нет, Михаил Афанасьевич не злился. Не собирался ни орать — он даже слова вымолвить не мог, ни бить кулаком по столу. Вместо этого он просто… — Я сейчас вернусь. И поднялся из-за стола. — Миш, ты куда? Почти полночь, — напоминает Алла Евгеньевна. Ему просто надо продышаться. Осмыслить. В себя прийти. Его девочки. Его малышки, они теперь… Обе… Дафна сразу смекает, что отец пошел в подвал. Ему всегда становилось проще дышать рядом с демоническими сигилами. Младшая сестра встречается взглядом со старшей и понимает, что и та знает, где искать преисполнившегося Булгакова. Кажется, обе даже синхронно вспоминают, как бегали к нему после первого семейного знакомства с Шепсами, чтобы просто обнять. — Пойдем? — предлагает Дафна сестре. — Мы полетим, — смеется Перси в ответ. — Примерно как я замуж за кое-кого… Прости-и-и, я просто не могу молчать! Потому что терновый венец на пальце так приятно грел сердце. И вроде — это же ведь… не первое ее кольцо. Точнее сказать, помолвочное — первое, ведь тогда все получилось так сумбурно, буквально — сама себе предложение и выстрадала… А сейчас — искренне. И, черт, пока они с Дафной, держа друг друга за руки, спускались в папин подвал, Перси готова была поклясться, что у нее от восторга трясутся коленки. Папа обнаружился за рабочим столом. Спиной к ним. И Перси знаками предложила Даф подкрасться незаметно, чтобы его в шутку напугать, но в моменте… аж сама замирает.Она готова была поклясться, что только что услышала всхлип. Тут уже было не до маскировок. — Папу-у-уль, ну ты чего? — смеется Перси, первая налетая на него с объятиями. — Смотри, как все хорошо же! Встречаешь новый год с золотой рукой от Даф, у тебя скоро родится первый внук, наследник твоей силы, а на подходе еще два, которые обязательно тоже будут чернокнижниками, а еще у тебя появились сыновья, и я тебе обещаю, что однажды их будет не два, а три, потому что ты Макса тоже полюбишь, как я полюбила, а я выхожу замуж, и… И ты все еще самый лучший папа, а будешь самым крутым дедушкой. Представляешь, да? И обнимает только крепче, не переставая и правда светиться от счастья — как будто даже родная бесовская тьма вдруг решила от нее отлипнуть. Ну и пусть. Ей с любовью сейчас больше нравится. — Па-а-ап, мы тебя так любим! — Правда-правда, папуль, — поддакивает Дафна, подходя к ним аккуратненько так, потому что… Ладно, вот натакомсроке она уже грациозно скакать не могла чисто физически. До родов оставалось каких-то три недели. А Михаил Афанасьевич разворачивается в руках Перси. Глаза — краснющие, щеки — влажные, пусть он и вытирал их рукавами свитера. Он прижимает старшую дочь к себе покрепче и подманивает младшую, чтобы тоже обнять, но совсем осторожно, чтобы никак не навредить уже такому большому внуку. — В том и дело… — признается Булгаков. — Что все хорошо… Вы так быстро выросли, что я просто не могу в это поверить. Местами не мог и смириться. Поэтому за вами следил магически. Мне казалось, что вы… Не справитесь без моей опеки. Простите меня за это. Да и пацаны ваши… Хорошие. Твои, Дафна, меня покорили, признаюсь абсолютно честно… — Я иногда зову их Ромлегами, — смеется та в ответ. — Ну, когда мне лень выговаривать два имени, а позвать надо, ну и… — Я так называть их не буду, — хмурится отец, но тут же сам сдается, когда его девочки так заразительно хохочут. — А твой, Перси… Мы поладим. Обязательно. Просто узнаем друг друга получше. — Пап… — тут Дафна от шока даже свой хихоз прервала. — Ты назвал ее не полным именем? Ведь… Михаил Афанасьевичникогдатак не делал. Он всегда звал старшую дочь исключительно Персефоной. — Ну… Ты просила тебя так не называть в одном из недавних выпуском, и на финале… Твой Макс всехтакпоправлял… Кажется, даже великий и ужасный окончательно размяк. Но тут же постарался взять себя в руки, целуя девочек в макушки поочередно, чтобы потом сделать вид, что не чувствует себя неловко: — Пойдемте. Куранты пропустим же. Не хочу лишать вас бенгальских огней. А Перси все равно пищит. И еще раз отцу на шею бросается, потому что… ее услышали. Нет, собственному полному имени из уст папы она не придавала такого… особенного смысла, не воспринимала его буквально как флэшбек о прошлой версии себя, но сам факт, что он, всегда такой… немного закостенелый, в хорошем смысле, решил изменить привычке просто потому, что она попросила, заставило сердце растечься лужицей. То есть, оно и так ею было, но сейчас… прямо совсем… — Он у меня такой, да, — воркует Перси. — Всегда про меня думает больше, чем про себя. А потом такой «да ладно, я же ничего не сделал», бе-бе-бе, а сам-то и не видит даже… А я и не знала, что можно… такой счастливой быть, представляешь, пап? Но кое-что оставалось неизменным — в любовь Перси уходила с головой. Только сейчас это не было разрушительно, как раньше, а скорее такое… абсолютно светлое чувство. Даже слишком светлое. Для чертовки-то. Золотое кольцо на пальце буквально согревает кожу. Наверх они возвращаются все втроем, и Ромлеги встречают своего новоиспеченногобатюс таким восторгом, что становится очевидно — все еще под впечатлением. А Рома вот отдельно переигрывает в невинность. Как будто никто не видел сгрудившиеся у него в ногах под столом три собачьих морды. И Перси на мгновение тормозит на пороге, ловя сестру за руку. И шепчет ей на ухо такое абсолютно восторженное: — Хочу, чтобы так всегда было. А ведь… сегодня еще их первый Новый год, представляешь? Марка, Глеба и Никты. Дафна мягко хихикает в ответ, чтобы следом сразу приобнять ее и звонко поцеловать в щеку. — Это и наш первый совместный Новый год за несколько лет… — напоминает младшая из сестер. И правда, последние праздники она принципиально встречала только с Ромой, потому что семья его не принимала, а тут… — А в следующем году ведь мы уже с малявками у елки сидеть будем. И сердце прям топится от этой мысли, как маршмеллоу в горячем шоколаде. А дальше все идет, как в сказке. Михаил Афанасьевич бахает шампанским, когда куранты отбивают последнее, тут же разливая напиток в бокалы жене и Максу, пока остальные довольствуются соками, безалкогольной версией грога и фирменным какао Дафны. Голубой огонек никто не смотрит — этой традиции у Булгаковых и не было никогда.Вместо этого Дафну отправляют за рояль, практически идентичный тому, что стоит в их квартире, и она играет «Have yourself a merry little Christmas» в той версии, в которой ее исполняла Сабрина Клаудио. И пока ее мужья тают от ее чарующего голоса, Макс притягивает к себе Перси, чтобы подняться из-за стола и потанцевать. До утра, конечно же, никто не сидит — только не в положении сестер. Дафна вместе со своими Ромлегами и их свином уходит в спальню первая, засыпая, едва коснувшись подушки, с двух сторон обнимаемая любимыми людьми. Макс с Перси поднимаются наверх чуть позже — лишь после того, как старший Соболев рассказывает ее родителям кучу уморительных историй о своих путешествиях по миру в качестве фотографа и оператора. Сообщает и то, что отныне работает в «Битве» на постоянной основе, ибо на фрилансе далеко не уедешь, когда у тебя жена и дети. И вот уже наверху, в ее комнате, Макс с упоением оглядывает окружающую его обстановку. Цепляется взглядом за пуанты в углу и с лукавой улыбкой уточняет: — Танцевала? То-то я ещё в «Джипси» подумал, что у тебя очень хорошая растяжка… И вот как бы — краснеть уже поздно. Не тогда, когда у тебя на пальце кольцо от него, а в животе — его же дети. Но Перси в моменте аж вспыхивает, смущенно пихая Макса в плечо, и тут же смеется. А смех этот, на самом деле, такой счастливый-счастливый. — У меня балетная школа за плечами, вообще-то, — признается она по итогу. А сама, как-то бездумно почти, от плеча рукой выше скользит, чтобы в итоге за шею обнять и к себе потянуть. — Но в последний раз я танцевала, когда было…совсем плохо. А сейчас яслишком счастливая, чтобы не упасть с пуантов. И в итоге да, сама его к себе наклониться заставляет, чтобы поцеловать. Медленно-медленно, реально упиваясь каждой секундой. А потом скользнуть губами к шее, чтобы, зацеловывая кожу, признаться: — Знаешь, что? Вот я тогда домой приехала… и понимала же уже,чтоуслышу… Переживать надо было… А у меня в голове буквально только «О, Сатана, у него была такая красивая шея, я хочу опять ее целовать». И смеется, прежде чем слегка укусить. Просто подразниться. А вот краснеть все равно не перестала, как совсем глупенькая. Но в голове…такие идеи мелькали… Макс хрипло смеется в ответ со своим коронным: — Вот чертовка. И тут же подхватывает своюневестуна руки, чтобы аж пискнула, и аккуратно кладет ее на кровать. Как фарфоровую, потому что реально боится навредить интересовался у ее сестры… — Я советовался с Дафни, — воркует Соболев, а ответ зацеловывая ее тонкую шейку. — Она сказала, что в первом триместре нам не стоит из-за… — и все равно вслух слово «выкидыш» не произносит. — Но, может, моя чертовка не против альтернатив? И уже принимается с намеком оглаживать ее бедра через ткань одежды. *** Это случается двадцатого января. Ожидаемо и как по расписанию — именно эту дату пророчили и врачи, и чувствовали сами Дафна с Олегом. Самамамабыла спокойна, как штиль. И в момент, когда дали о себе знать первые схватки, и когда мужья усаживали ее в Ромину машину — выбранный ими роддом находился на улице Правды, совсем близко к их легендарному дому в начале Ленинградского проспекта. Больница новенькая, вылизанная, и плюс Рома с Олегом вбухали в организацию больше двухсот тысяч сверху, чтобы врачи облизали еще и самуроженицу. Дафна была настолько спокойна и преисполнена, что успела даже пошутить прогреческиеколонны у роддома. Ну хороший же знак, да? А мужья… Олег был бледен и молчалив, а за Ромой пришлось следить, чтобы он со своими трясущимися от ужаса руками случайно не выкрутил руль слишком резко. — Спокойно, — попросила обоих Дафна прежде, чем ее забрали в палату. — Дышать, блин, я должна, а вам походу нужнее. Потому что от партнерских родов она отказалась абсолютно сознательно. И причем Олег-то явно бы выдержал (и то не факт), а вот Рома мог бы и в обморок свалиться (факт). Дафне было куда проще отстреляться самой по-быстрому. В конце концов, тут квалифицированный медперсонал. А вот в коридоре у родильной палаты, как только двери закрылись, происходило свое шапито. — Да какого хуя ты такой спокойный?! Рома реально паниковал за всех. По ощущениям, за последние… а сколько прошло времени?.. Олег правда смотрел на часы, но цифры предательски расползались перед глазами, отказываясь собираться в одну кучу. И Рома мельтешил — кажется, уже всю больницу успел оббежать. В моменте Соболев превратился в бесконечно мелькающее перед глазами пятно, и Олег, сидевший на стуле, уперся локтями в колени и спрятал лицо в ладони. — Олеж, блять! — немедленно раздалось над самым ухом. — Поговори со мной! В ответ — звенящая тишина. В моменте Рома даже остановился. Сидит весь. Тихий, пришибленный почти. Пальцы в волосы запустил, а они буквально ходуном ходят. Но молчит мертвецки. Как будто сам в своих призраков превратился. Ноги несли вперед. Рома не мог просто сидеть — мозг требовал двигаться, суетиться, кричать, паниковать, потому чтождатьбыло невыносимо. Ждать, зная, что ей больно. И хотя Дафна до последнего убеждала их обоих в том, что все хорошо, Рома искренне сомневался, что сам факт того, что из тебя лезет целый человек, может быть приятным. Хотел, на самом деле, даже погуглить, насколько это непередаваемые ощущения, еще с четыре круга по больнице назад, но Олег его в последний момент все-таки остановил. Сам погуглил, что ли?.. И хотя хотелось лететь, поставить всех врачей на уши, просто паниковать, Рома вдруг садится рядом. И даже обнимает Олега за плечи, неловко уткнувшись острым подбородком ему в плечо. Просто чтобы растормошить. — Спорим, она еще с нас хихикать будет? — интересуется Рома между делом. — Знаешь, как в фильмах. Легла такая, ноги раздвинула, чпоньк, все готово, а мы тут на головах стоим. Молчит. Рома вздыхает. Тяжело. Лучше бы паниковал тут и на голове стоял. Вместе бы поржали. Но… — А если… если что-то… — вдруг раздается почти безжизненный шепот, и Роме приходится в сердцах ткнуть его под ребро, чтобы заставить Шепса аж подскочить. — Ты херню-то не надумывай! — праведно возмущается Рома. — Между прочим, она… — Ты же сам тоже боишься. — Ага. И опять замолчали. В полной тишине — даже, сука, звуков никаких из палаты слышно не было, разорились на звукоизоляцию — Рома молча пихает в карман Олегу свой телефон. — Чтобы не гуглить, — коротко поясняет Соболев. Не проходит и минуты, как у него оказывается смартфон Олега. И опять — ждать. За это время Рома намотал еще кругов десять, пока не свалился рядом с Олегом опять. И продолжил так, как будто бы они и не разлучались на… сколько еще времени прошло?.. — Я вчера еще все эти комбинезончики и прочее смотрел, — начинает Рома. — Это ты прикинь, из нашей Дафны сейчас вылезет вот такой вот микро-человек. Типа… прям человечек… И его на руки взять можно будет… Олег вдруг поднимает на него глаза с таким ужасом, что теперь подскакивает даже сам Рома. — Его держать ты будешь, — горячно выпаливает Шепс. — Потому что я… — Еще чего! — возмущается Рома. — Это официальнотвойсын, паникующий ты балбес! Ты его на руки первый и возьмешь! А я потом отберу… — Я его сломаю! — А я разрыдаюсь! Опять тишина. Если прислушаться, можно было услышать, как у каждого в голове мучительно вертятся шестеренки. — Вместе, — по итогу выносит вердикт Олег. И тут же головой мотает: — Или… неудобно. — Знаешь, — тут же вклинивается Рома, — в лесу тогда… Ладно, он хотя бы смог заставить Олега засмеяться. И хотя, скорее всего, правда будет жутко неудобно, но как минимум в первый раз Олежу придется спасать. И это при условии, что сам Рома понятия не имел, как обращаться с детьми!.. Проходит еще какое-то время. Рома опять носится. Олег решает, что трещина на стене — ужасно интересная. К очередному заходу Соболева Шепс даже выносит вердикт: — Мы два придурка. — А то, — соглашается Рома. — Я не могу перестать думать об ощущении, что из тебя реально может лезть человек… Зато знаешь. Он сто процентов будет похож на тебя. Вот, да! Будет ща пялить такими же глазищами странными… — Дети обычно кричат, — изрекает Олег как-то невпопад. — Нет, Маркуша — точно не будет, — хмыкает Рома. — У пацана преисполнение еще с того момента, как врачи скорой меня его папашей назвали… И опять. Счет времени Олег потерял окончательно. Рома утверждал, что прошло дня три. Проходящие иногда мимо медсестры по-доброму над ними хихикали. И в моменте, когда, кажется, Рома зашел уже на сотый круг, Олег подорвался сам. Просто его обнять. Молча. Рома и так хорошо считывает это — «я рад, что мы сейчас здесь вдвоем, но я так переживаю, что даже не могу этого сказать». А еще он готов поклясться, что у него сейчас ребра затрещат от медвежьих объятий Олега, но терпел. Только по спине его похлопал даже почти ласково, заверяя: — Ну ничего, ничего, Олеж, ты тут еще со мной два раза будешь сидеть… А, поверь, тогда я буду еще беспокойнее… В таком бестолковом шапито проходит три часа. Рекордный срок для первородящей. И в моменте, когда Рома, который утверждал, что прошла уже неделя точно, собрался требовать у медсестер что-нибудь от сердца, к ним вдруг…вышли. А Рома в моменте поежился. Почувствовал интуитивно, что даже бесы приползли поприветствовать Шепса Марка Олеговича. А Рома все-таки развел Олега взять сына на руки первым из них двоих. И зрелище того, как сам Олеженька Шепс буквально разревелся, но уверял, что это не слезы, Соболев запомнил надолго. А первое, что сделала растрепанная Дафна, когда мужья оказались рядом, это пошутила, что за это время вполне возможно было бы с комфортом посмотреть какой-нибудь супергеройский фильм. Хронометраж обычно примерно такой, ага. *** После родов всем им предстояло провести в больнице еще три дня, но платная частная палата располагала к уютной атмосфере. Помещаться втроем на койке было немного проблематично, но разве этой троице не привыкать? Они, в принципе, если надо, и на односпальной кровати поместились. Детской. И на следующий день… Так и лежали. Дафна держала маленького Марка на руках, аккуратно прижимая к себе, а тот, и правда, смотрел навсех троих родителейчертовски умными глазами. Аж жуть пробирала. Казалось, этот малыш понимает вообще все. И даже больше. И молчит не потому, что говорить ещё ближайшие пару лет будет только учиться, а потому, что мир ему понятен, и он сам полагает, что комментарии излишни. И он реально даже почти не плакал. Спокойный, как… Олег. И то — даже отцу до такого дзена далеко. Рома с Олегом очень опасно ютились по краям — одно неверное движение, и реально свалятся на пол. А Дафна… Просто поверить до сих пор не могла. Вот он, ее сын, у нее на руках. Ребенок незапланированный, но такой долгожданный. Ее малыш, который… Буквально столько спасал ее просто фактом своего существования. Ее маленький герой. — Мальчики-и-и… — тянет Дафна, заставляя обоих мужей вынырнуть из состояния полудремы. Спят едва ли не больше, чем самамама. Настрессовались. — Спасибо, что вы у меня есть… Оба. А Марк словно и глаза закатил, тяжело вздохнув, на сентиментальный, даже почти плаксивый тон матери. Вот уж точно преисполненный. А у Дафны в груди защемило от этого ощущения… Что крошечный комочек, тесно к ней прижатый, сам дышит, что его сердечко колотится… — Это такое странное чувство… — продолжает она. — Я будто до последнего до конца не осознавала. Что мама. И сейчас… Я прям растерянна… — Эй, ну вы чего? — Рома даже на локте приподнимается, каким-то чудом не свалившись на пол. А говорить, правда, все равно старается потише. Тем не менее, во взгляде Марка, слишком осмысленном для человечка, которому было всего почти два дня, все равно чудится осуждение. — Самые лучшие родители, а приуныли тут, как будто я не знаю… Олег отвечает не сразу. Сначала целует в висок Дафну, а потом аккуратно так, как фарфорового, гладит по головке Марка. Определенный страх сделать что-нибудь не так, случайно вывернуть руку или ногу, что-то сломать, ведь он еще маленький такой, хрупкий, все равно присутствовал. И в итоге ведь сдался Олег только под чутким контролем Дафны и Ромы. Особенно Ромы. Тот продолжал суетиться больше всех. Но вот сейчас, смотря в такие взрослые глазасына, Олег не может не улыбаться. Мама — сильнейшая, их ребенок — настоящий боец. А сам он просто… Внутри еще сидит и страх сделать что-то не так. Не дать любви столько, сколько будет необходимо. Быть… плохим отцом. Но у него было готово и решение. Решение, прекрасно балансирующее все то, чего в самом Олеге не хватало, дающее то, чего он дать сам не мог. Неплохая из них, на самом деле, команда получилась. — Ты тоже, — произносит Олег как будто бы между делом. Вот тут Роме не навернуться оказалось еще сложнее. — Я сказал, что ты тожеродитель. Дафужесамая прекрасная мама, я это знаю. А на тебя я еще рассчитываю. — Ты чего… — растерянно протягивает Соболев. — Ты с ним в определенные моменты был даже больше, чем я. И можешь дать ему такую любовь, которую я дать не могу. Говорю же. Я на тебя рассчитываю. А в тебе, — это уже жене, — я безоговорочно уверен. Самая прекрасная мама. С другого края койки раздалось предательское шмыганье носом. — Я скоро ни вам обоим, ни шкету в глаза смотреть не смогу… — самым жалобным тоном протягивает Рома. — Мне тут это… от любви скоро плохо станет… Потому что типа же… целый человек родился! И я тут реально заждался… А вы еще… убить меня решили… — Я просто… просто… — Дафна подхватывает его настроение моментально. Как и всегда. И вот уже по ее щекам потоком струятся горячие слезы, а губы дрожат. Реветь в голос она, конечно, не будет — Марк одним взглядом все ещё осуждает. Но эмоции реально переполняют через край. Бесконечная любовь ксынуи кдвумего отцам. Ее настолько много, что от маленькой истерики удержаться тяжело. И впервые, наверное, так хорошо плачется с чего-то… Настолько прекрасного. — Только не успокаивайте меня, — остервенело шмыгая носом, сипит Дафна. — Мне прям надо. Давайте просто… Обнимемся и вместе поплачем, а? Как три Чмони. — Я никогда не откажу-усь, — все таким же драматичным тоном отзывается Рома и едва не вжимается в нее, чтобы обнять поудобнее. И прямо… ревется же. — Я не вывожу то, какая ты ща красивая, всегда красивая, но сейчас прямпо-взросломукрасивая, и Маркуша такой миленький, хоть и жутковато иногда, и я просто… Ревется. Ужасно. Но Рома старается не всхлипывать слишком громко, потому что схлопотать случайную чернокнижную порчу точно не хочется. А по глазам видно — Марк может. И опять — многоножка целая. Олег так вообще почти прячет лицо у Дафны в волосах. И становится понятно, почему, только когда он вдруг выдает: — Знаете что… на самом деле — мы три котенка Чмони. Им же не видно, что у него сейчас тоже щеки мокрые. *** Спустя три месяца… Март в Москве выходил, признаться, такой себе. В Самаре Оле нравилось больше, но она не собиралась отказываться от своей идеи обязательно принять участие в новом сезоне «Битвы». К тому же, дядя Саша и сам позорно покинул столицу, вернулся в Самару к матери, оставив в руки племяннице свою квартиру. Пока ещё неизвестной девочке, имя которой скоро будет у всех на устах. Ольга Шепс. Участница двадцать четвертого сезона «Битвы Экстрасенсов». Она уже разнесла всех на первом пробном испытании с ширмой, определив, что в белом кубе скрываются люди, на языке жестов исполняющие песню. И теперь ее цель — легендарные багажники. Вот только… Ожидала Оля, что вести их будет Илья Ларионов, а не… Маленькая Шепс почувствовалаегоэнергетику сразу. И даже могла сказать, что аура его словно потеплела… И больше не была дырявой, как решето. В отличие, блять, от ее собственной после ночи девичника. Оля же даже на свадьбу послетакогоне пошла. А сейчас она почти дефилирует на высоких каблуках через чертов ангар, пока вокруг расползается искусственно созданный дым-машиной туман. Оля и не думает отступать. Тормозит прямо напротивСоболеваи даже растягивает губы в немного зловещей улыбке. Рома зеркалит улыбку в ответ, стараясь выглядеть мягче и непринужденнее. На деле — напрягается даже. Он-то, вообще-то, и не против был бы… поговорить. Сейчас. Потому что тогда видеть не мог. А сейчас — извинился бы даже, по-человечески. Черт знает, помогло бы, но… извинился бы. Понимал, что должен. До момента, пока не осознал, что вот этот прекрасный каблучок Оля ему сейчас в висок и воткнет. И, наверное, будет совершенно права?.. Но он все равно старается расправить плечи, хотя под ее убийственным взглядом получается плохо. Повзрослела, на самом деле. Только… злее стала. Как оголенный нерв. Как электрический провод, который лежит в луже и в любой момент тебя током ударит. И Рома знает этот злой, болезненный взгляд загнанного в угол звереныша. Торчит еще, бестолковая, что ли? Эпизод с порезанными венами и таблетками с текилой ничему не научил? Рому в моменте от самого себя блевать потянуло. Он был уничтожен. И решил уничтожить ее. А все это время успокаивал себя даже, что… сработает во благо. А в итоге? — Добрый вечер, Оля. Для тех, кто еще не в курсе — перед нами Ольга Шепс, медиум, племянница… — секундная заминка, — серебряного призера «Битвы сильнейших», Олега Шепса. — Имя Саши он старается не поминать всуе больше. Да и скрывать, что они знакомы лично, смысла не было. Он ведь все равно берег те сторис в сохраненных, потому что… это была одна из точек, которые привели его к семье. К семье, которая сейчас ждет дома, пока Рома играет в тетрис с разноцветными багажниками… — В одном из багажников прячется человек. Все традиционно. Тебе понадобится время на подготовку? А в это время заводит руку за спину, прекрасно зная, что один неугомонный оператор это обязательно заметит. И Рома прижимает большой палец к ладони, сжимая ее в кулак, старательно подавая Максу сигналы «сос». Потому что… ситуация реально сос. — Не поможет, — самым сладким голоском отрезает Оля. — У тебя, Ромашка, кстати, мертвец за спиной стоит. Отец твой. И вновь улыбается — а улыбка эта ломаная вся, аж уголки губ дрожат. Стоило вот его голос услышать, посмотреть на улыбку… Мощный флэшбек прострелил мозг хлеще дроби из ружья, и кровавое месиво вот-вот разлетится ядом во все стороны. Да, Оля думала, что преисполнилась дохуя. Была уверена в этом. И, наверное, так оно и было, пока она не вернулась в Москву. Своим ходом — дяде Олегу ничего не сказала просто из принципа. Потому что — сними. С теми, чьи имена малышка Шепс даже в мыслях старалась не упоминать последние полгода. Соболев стоит перед ней, весь такой важный из себя ведущий, понятия не имея, что, когда он устраивался на «Битву», у нее случались панические атаки. А когда вышел финал, гдеСоболепсаковытакие счастливые до тошноты… Оля просто плюнула на всё и созвонилась в Самаре со своим барыгой-одноклассником. Она ведь все помнит. Его истерическое «хочу к ней, хочу к ней, хочу к ней» до сих пор отравляет слух, губы у Оли гниют, потому что она ими пыталась Рому поцеловать в ту ночь. Она помнит и то, как целую ночь спала на полу под дверью его спальни, слушая его вой. Как дрожащими руками собирала его таблетки, чтобы смыть их в унитаз. И это его «я сделаю тебе больно». И то, как она была к этому готова. — Как видишь, время на подготовку мне не нужно, Ромашка. И отворачивается, чтобы злой, твердой походкой пройтись меж рядов автомобилей. Макс выглядывает из-за камеры, недоуменно глядя на Рому. Вот сейчас стало жутко даже ему. Комментариев не было. Кроме одного — ебанный пиздец. Вот этими вот красивенькими каблучками Оля филигранно прошлась по всем его больным местам. Рома отпустил историю с отцом, да. Но в моменте осознание того, что он сейчас торчит где-нибудь у него за спиной и зловеще пырит то на него, то на Макса, как будто расковыряло старую рану. Не привязки именно, а самого факта того, что… Рома принимал в этом непосредственное участие. И авария гребанная. И… блять. А второе больное место — сама Оля. Оля, которая просто открыла рот, а яда из него пошло столько, что любая королевская кобра бы обзавидовалась. И Рома даже не идет следом — просто пялится вслед, тупо пялясь ей в спину, и кривится как от боли физической. Он такой же ведьбыл, да? Только у него вся история в прошлом осталась, а Оля — как будто лишь сильнее в нее погрузилась. Потому что Рома сделал ей больно. Но разве не было бы…еще больнее? Конечно, она находит молодую девушку в багажнике гламурной розовой тачки со стразиками. Когда Рома заталкивал ее туда, то даже не подумал, что получится так иронично. Он — да и все, наверное — ожидал от Оли знакомой тактики. Довести наблюдателей до слез, переговорить со всеми мертвыми, болтать тут с час минимум… А Оля просто перла напролом. Сильно много и не говорила, ни с кем не сентиментальничала. Пришла, сделала, собралась к выходу. Рома ее догоняет. Бездумно почти. Руки коснуться не решает. Только говорит глухо: — Даже если бы мы остались вместе, ты бы все равно меня возненавидела. Нахуя? Вот, что ей хочется спросить. Обернуться порывисто и огрызнуться: «нахуя ты говоришь со мной?». Вместо этого Оля оборачивается очень, очень медленно. Смотрит на него, почти в кровь кусая собственные губы, вымазанные сияющим блеском. Он думает, что смог бы сделать ей больнее?Куда ещё? Оля помнит вкус текилы на его губах. Помнит, как совершенно искренне испугалась, почувствовав его кровь. Так, что тут же побежала звонить Олегу. Ей хочется сейчас выть, ей хочется схватить его за этот сраный пижонский пиджачок и вопить в лицо, срывая голос. Ты сам прилепился ко мне, сам под окнами ждал. На тачке своей блядской катал. Заботился. А сам только о бывшей и думал, да?.. Я же даже заменой не была? Нет. Потому что на святую Дафну даже отдаленно не похожа. Но Оля молчит. В груди — зияющая дыра, пульсирующая атомной болью. В груди — агония. Синее пламя. — Считай, как хочешь, — по итогу срывающимся голосом отвечает она,умираятолько от того, что он с ней заговорил. И уходит. По ангару она такая деловая ходила, стучала каблуками так, что звонкие щелчки эхом отдавались. А уходит Шепс на ватных ногах, боясь просто банальноупастьза пределами камер. А за спиной у Ромы вырастает Макс. Кладет руку брату на плечо, предлагая: — Поговорим? Я договорился о перерыве. В моменте Рома аж вздрагивает. Но потом больно энергично кивает — ему реально… жизненно необходимо поговорить, да. Потому что сейчас, кажется, настала минута его позора. На самом деле, вполне заслуженного и оправданного. Блять. Извиниться же хотел. А в итоге что ляпнул?.. И тут же сам себя поправляет, понимая, что даже с извинениями Оля все равно не стала бы его слушать. Макса он тащит на улицу, потому что курить так и не перестал, хотя попытки были. Пока дошел до того, что курить стал больше на нервах. А сейчас… былопиздец как нервно. И материться тоже стал на нервах. Старательно отучивался при Марке, чтобы первым словом случайно не стало «пиздец». А у этого пугающе взрослого пацана такое реально могло быть… — Ты не думай! Я ее не обижал. То есть… я не обижал ее физически. А морально устроил ебанный пиздец, — выпаливает Рома на едином духу, непослушными руками кое-как зажигая сигарету. Только даже затянуться нормально не получилось — закашлялся тут же. — Это летом было. Когда мы как бы… ну, насовсем расходились. У них должна была быть свадьбана двоих, а я в моменте подумал, что… могу отпустить. Сам в это поверил. А тут — Оля. В клубе. Спасал ее там от еблана одного. И оно как-то… само все. И как-то даже подумалось, что вот, ща спасу девочку от наркоты, ща все классно так будет… Ага. А в итоге, Рома готов был поклясться,впечатлилнастолько, что доломал окончательно то, что было лишь немного надломлено. -Я ее и не любил. Я не могу любить…не Дафну.Но все, вроде, даже неплохо было. Домой к ней гонял. На тачке катались. И я просто… сам себя убедил в том, что что-то может получиться. И Олю саму. А потом был девичник, и я же его организовал, и в итоге…накрыло. Позвонил Даф под таблетками и текилой, наговорил всякого, в итоге Оля приехала, а я… А я буквально прошелся по ней мясорубкой своего беспросветного ужаса. В фарш перекрутил, блять. И в это мгновение Рома особенно смачно ругается, задирая рукав пиджака и нервно расчесывая старые шрамы на запястьях. — Я такой еблан, блять, — на выдохе шепчет Рома. — Я ляпнул ей сейчас, что она меня все равно бы возненавидела. А она мне — «считай, как хочешь». Даже после того хоррора, который я ей устроил. А это… это пиздец хоррор был, честно. Извиниться надо было нормально, хотя бы попытаться, а я… А тебя просто накрыло от упоминания отца и этого ядовитого тона. Оказалось, что не так уж и сильно ты вырос на деле. — Так-так-так, спокуха, — Максу и самому аж покурить захотелось, но вместо этого он взял брата за плечи и мягко встряхнул. — Слушай, я… Хуевый советчик в таких делах. Сам всегда только и мог, что отшивать и разбивать таких же девочек… И даже Перси чуть не разбил. Но слушай, Ромыч… Ей просто нужно это пережить, другого варианта нет. И к тому же… Она же прошла дальше, да? Извинишься на каком-нибудь испытании, почему нет… А сам себя таким дураком чувствует… Потому что не может посоветовать ничего нормального. Вроде взрослый мужик, а опыта в любви, как у школьника. И, главное… Помнит, как Перси на него вот так же тогда смотрела. Когда он про Амстердам тогда, как идиот, затирал. — Тут же, правда, ничего не сделаешь, — продолжает старший Соболев абсолютно сконфуженно. — Ты Дафни любишь. Иногда приходится отталкивать людей. Ну точно херню несет… — Да ты не ссы, — выпаливает Рома еще более сбивчиво. Вывалил тут, блять. Умный такой. Воттогдатак же было. — Я что-нибудь придумаю. Ядолженчто-нибудь придумать. Потому что я ее сломал, я ей и помогу. Только пока не очень понимаю, как. Чтобы… не сделать еще хуже. Он ведь и правда не верил, что Оля его именнолюбила, хотя сама Шепс утверждала обратное. Но если за время, прошедшее с их последней встречи, что-нибудь… изменилось? И плохо ей не от того, что он устроил перед ней наркоманский хэппи-хаус, а просто… Блять. Как помогать, чтобы в итоге в себя не влюбить? Чтобы и правда не сделать все еще хуже? Хотя… Куда, блять, хуже-то? Рома мотает головой судорожно. Нет. Он разберется. Эту историю надо было закончить еще давно, а не бежать позорно. То есть… Он-то сбежал удобно вполне — навстречу своему счастью. А про Олю потом даже не вспомнил. Девчонку, которая спала у него под дверью, пока Рома выл на кровати и, чувствуя, как Дафна передает ему свою энергию, умолял его убить. Спокойно. Надо выдохнуть. — Я разберусь, — обещает Рома не столько Максу, сколько самому себе. Смотрит на брата и… щеку изнутри закусывает. Так. Ставить Максона в еще более неловкое положение точно не стоило. А вот сказать про другое… — А еще… про то, что она сказала… Я знаю, что тебе не интересно, но у меня ощущение, что я должен это сказать. Серый со своими рефлексиями мной бы гордился. В конце концов, это тоже важно было отпустить. Вдох-выдох. — Отца я убил. Точнее… он бы не умер именно так, если бы я не дал свою кровь Михаилу Афанасьевичу. — Так, ну в этом точно не надо себя винить, — Макс вновь треплет его по плечу и все же достает свои сигареты. Зажимает одну меж зубов, прикуривая. — Не переживай, Дафни тебя типа опередила. Рассказала мне эту историю, когда недавно все вместе тусили. Ну… Помнишь, когда новые снимки УЗИ Перси смотрели? Первый триместр кончился, и вроде даже Глеба и Никту прям рассмотреть удалось… Я разнервничался немного. Вот и говорили с Даф о своих родителях на кухне. Я знаю, что отец устроил тебе аварию, Дафне с Олегом угрожал. Так что… На этот счет даже не волнуйся. Я реально горжусь тем, что ты выбрал свою семью, а не этого ублюдка. Все правильно сделал, братишка, отвечаю. А сам вдруг замечает все ту же Олю, стоящую поодаль на автобусной остановке. Слава всем богам и бесам, что Рома стоит к ней спиной. Девчонка кажется совсем разбитой — даже отсюда видно, как руки ходуном ходят. Держит коричневую сигарету (похоже на какую-то гадость со сладким фильтром), но даже не курит. Все вдаль смотрит, пока пепел копится и копится. — Ромыч, не ссы, ты ни в чем не виноват, — старательно убеждает Макс, закидываю руку ему на плечи. Надо бы его отсюда увести. — Давай лучше закончим этот блядский день и по домам. Потому что… Очевидно, что правильно привести в чувства Рому всегда могла только Дафна. *** А младшая медиум династии Шепс ведь, и правда, прошла дальше. И испытанием с мистером Х тоже справилась на все сто… И вскоре оказалась в легендарном готическом зале. Вот только радости уже не было. Думала, что сильная дохера. А ещё думала, что после «Битвы Сильнейших» Соболев на «Битве» обычной уже не покажется. Что то была разовая акция ради Дафны. Она не ожидала… — Ольга? — как из-под толщи воды слышится голос Башарова, который, кажется, пытается привлечь ее внимание уже не первый раз. Экстрасенсы тоже непонимающе пялятся на нее. Девчонку в безвкусном розовом платье и на огромных каблуках. Выбивается из обстановки готзала, словно дешевая пародия на куклу Барби. А ведь Оля и тем летом была дешевой пародией… На Дафну. — Ольга? — Да, Марат? — а собственный голос скрипучий такой, как петли несмазанные. — Мы ради видеть в наших рядах ещё одну Шепс. Как думаете, добьетесь того же успеха, что и ваши дяди? В этот раз у них тут прям комбо. Ирина Певчая — ученица Череватого и сестра его жены. Арти — ученик Марьяны. Но Оля-то, блять, знает, что изначально он был учеником Булгакова. У нее талант держать ушки на макушке. Прекрасно слышала, как Перси и Саша обсуждали приворот, когда жила с ними прошлым летом. Прошлым летом… Воспоминания режут хлюпающую гниль, оставшуюся вместо сердца, на ещё более мелкие кусочки, в месиво сплошное превращают. Она ведь сама была уверена тогда, что Рому не любит. Что просто, ну… Прикольно с ним. Но ее на части переломало в ту ночь. В ночь ебаного девичника Дафны. Оказалось, что то, как она на его «инсту» дебильную бесилась, как искренне смеялась, пока он по городу ее катал… Все это былознаками. И ещё больнее ей от того, что, когда онатак частозаходила в его профиль в последнее время, то раз за разом пересматривала те самые сторис… С ними. Почему, почему он их не удаляет? Держит в сраных сохраненках, будто воспоминания ему тоже… дороги? — Ольга? Теперь на нее косятся, как на полную идиотку. Причем — все. Даже операторы. Пожалуй… Кроме одного кудрявого, у которого в глазах читалось сочувствие… и знание? И Олю это все вдруг приводит в ярость. Зал этот, в котором раньше стояла Дафна. В котором побеждала раз за разом. — Вы не хотите, чтобы я открывала рот, Марат, — и ее ломкая улыбка в свете прожекторов кажется максимально жуткой. — Но рад вы спросили… На одного из дядь у нас распространяется культура отмены, если вы понимаете, о чем я. О да. Сашу весьма успешно буллили даже родные. — А что касается второго… Мы не общаемся. Я тут сама по себе. Потому что Олег живет, блять, с Ромой и Дафной. И, слава богу, после этого к ней не лезут — даже бестактный Башаров испугался жесткого тона, по которому было ясно — потянешь за ниточку дальше, получишь истерику. *** Оля… и не сомневалась, что будет так. Она объективно залажала испытание. Но при этом сейчас чувствует лишь звенящее ни-че-го. Марат затирает что-то о новом правиле, о дуэлях между экстрасенсами, а у нее в висках трещит. В сердце трещать уже нечему. Ведь… Когда она ехала в ебеня под Калининградом, онаждала. Ждала совершенноиного ведущего, совсем не Кислицина. В итоге… Что, зассал столкнуться с ней? Весь сезон теперь шкериться будет? Чем она это заслужила? Тем, как боялась за него, как на полу собачонкой спала? Тем, что для нее последние полгода были адом, пока он был счастлив со своей нимфой? Поэтому… Да, Оля столкнулась с Кислициным ещё в отеле ночью перед испытанием. Сразу поняла, что Соболева ждать смысла нет. Зато смысл был кое в чем другом — в припрятанных в багаже таблетках, скрытых непроглядом. Шепс даже не считала, сколько приняла, чтобы успокоиться хотя бы немного. Училась у лучших, блять. Зато на утро перед испытанием боль вернулась с новой силой, снося на своем пути все преграды, кроша ребра в адов порошок. Ещё пара таблеток… И помешала выполнить работу. Оля отлетела в мир эйфории, улыбалась на камеры самой ненатуральной, химической улыбкой, но духов призвать так и не смогла. Поэтому тот факт, что в черном конверте откажется именно она, не удивил никого. Ну что?Сновас позором бежать в Самару, да? Или… — Ольга, вы воспользуетесь своим правом вызвать на дуэльлюбогоиз экстрасенсов? Или ультануть напоследок? — Белобрысого, — вдруг цедит Шепс, и ей даже смотреть на Арти не надо, чтобы все поняли, о ком она. Внутри Оли — бездна. Внутри Оли все обуглено. Внутри Оли черная дыра жаждет обглодать новую жертву. — Кого?.. — озабоченно уточняет Башаров. — Да боже блять, — Оля закатывает глаза. — Уродца этого. Чернышева. В конце концов, они с Перси неплохо общались тем летом. Уйдет красиво, даже если сейчас проиграет. — Какого черта ты себе позволяешь? — вскидывается Арти, петушится прям. — Сама себя сейчас загубишь. А Оля только вдруг… Смеется. Надреснуто, ядовито, почти безумно. — Да поебать мне на репутацию перед зрителями, если ты об этом. И на Марьяну твою. И на тебя. Но если ты зассал… — Ты не имеешь права унижать людей… — хмурится Лиза Петрова, мнящая себя ангелом во плоти. —Меня унижали и похуже, — упавшим голосом делится Шепс. Потому что не может удержать это в себе. В голове — калейдоскоп из обломков картинок последнего дня в Москве в том году. Опять одно и то же… По кругу. Рома, угрожающий сделать Оле больно, если она не пустит его к Дафне. Уж лучше бы ударил, правда. Синяк залечить было бы куда проще. Но флэшбек быстро сменяется на другой… Как Рома тут же отпирает дверь ванной, услышав голос Дафны, а у самого запястья исчерчены бритвой… Оля тряслась тогда. Трясется и сейчас. — Так ты принимаешь мой вызов? — почти рычит она на Арти. — Ты проиграешь, — с легкой руки заявляет Чернышев. И все, может быть, так бы и было, если бы Олю не гнала вперед ярость. Ярость, подпитываемая агонией меж ребер. Арти проходит дуэль первым. А Шепс… Она едва заметно впивается острым маникюром в собственные ладони и давит с такой силой, что сухожилия сводит. Она зовёт духов. И не просто мертвых, а самых темных и пустых из них. Тех, кто давно забыт до состояния немых оболочек, в ком топливо — чистый гнев.Таких, как сама Оля. Духи облепляют белобрысого со всех сторон, мешая емувидеть. Перед ними — всего лишь жуткая картина, обросшая кучей пустых слухов. Призраки передают всю информацию Оле загробными шепотками, одновременно с этим застилая Арти глаза до слепоты. Он глупо моргает, несет какую-то чушь. Просто общие слова, лишь бы не обосраться про всех экстрасенсах. А потом наступает очередь Оли. Она делает шаг вперед и сходу говорит: — Эта та самая картина, которую все проклятой считают. Честно, художника не назову, но что на ней изображено, расскажу. Мальчик. Мальчик и кукла. Стоят типа как в арочном окне. Вокруг все темное, жуткое. Но херня. Просто нарисовано так. На самом деле художник со своей детской фотки рисовал. Просто потом заменил девочку на куклу. Достаточно? Марат, казалось бы, уже искушенный разного рода экстрасенсами, аж рот от изумления открывает. — Простите, Арти… Но… — пожимает плечами Башаров. — Но я тебя разъебала, змееныш ты эдакий, — заканчивает за него Оля. И, кажется, никто и не догадывается, что ладони она себе до черных полумесяцев исколола. Что от общения с самыми озлобленными и темными из духов она сейчас может просто упасть без чувств. Никто не догадывается… Кроме одного, решившего подойти к ней, чтобы выразить истинное злорадное восхищение. Восхищение, на которое Оля ведется заранее — как только читает его в вампирских глазах. Потому что у нее вокруг все плывет, а за грудиной ноет и вопит. И она сделает что угодно, чтобы заставить это замолчать. А Артем ведь и правда реагирует весьма ярко. Не на нее даже — набездну, развернувшуюся за ее ребрами. Девчонка сама в моменте не интересует вовсе, но вот ееболь, прекрасная в своем абсолютно мерзком совершенстве, способности, очевидно даже сейчас, в состоянии зародыша уже превосходящие дядь — очень. Она мнила себя сильнейшей, и, возможно, могла бы ей стать… Если бы не быланичем. И Краснов подходит. По-хозяйски, словно делал это сотню раз, обнимает за талию, привлекая к себе, и целует в макушку так же естественно. Он ведь и не скрывал никогда, что он — вампир.Эзотерический паразит, как выразился тот тупой ведущий на багажниках. Ему нужна была чужая сила, магия, чужаядушадля того, чтобы блистать самому. Чем темнее были чувства, тем сильнее сиял сам Краснов. Как тогда, с той женщиной на все тех же багажниках. А Оля могла дать больше. И сейчас ее боль плавно перетекает к нему, даря временное облегчение, позволяя ненадолго избавиться от влияния темнейших духов и того, что медленно, но верно сжирало душу девчонки изнутри. И держит в своих руках даже, как будто бы даруя опору, в которой она нуждалась. На деле же — Артему было такпоебать. Ему нужна была энергия. Он забрал. После недолгого покоя придет новая боль, в стократ сильнее предыдущей. Он заберет и ее. И так — пока от Шепс не останется пустая оболочка. Разве не именно так работают вампиры? — Лучше? — интересуется Артем с обманчивой мягкостью и лаской, которая, несомненно, привлечет к нему разбитую душу. Которая и ему самому не нужна. Оля аж задыхается на мгновение от того, что внутри… пусто становится. Съемки уже закончились, и моментвременного исцелениязаснять не успели. К счастью? К сожалению? — Немного… — она судорожно хватает ртом воздух, боясь очередной панической атаки, что стали для нее верными спутниками, но… ничего не происходит. — Спасибо… И ведь она благодарна. Правда. Но Шепс поднимает взгляд на Артема, готовая в своей разбитости уже начать хныкать от облегчения, ластиться, как голодная побитая псина, которой плесневелую колбасную шкурку показали… Но она сталкивается со взглядом светлых глаз.Не карих. Оля могла поднести к нему сведенную тремором руку, но… Не сможет запустить пальцы в светлые волосы, потому что у Краснова их, блять, вообще нет. И лицо такое хищное, совсем не… Откуда она вообще так хорошо помнитегочерты? Оля ведь была уверена, что не вглядывалась летом. А тут… Болезненные отголоски возвращаются быстро. Как сорняки. Артём прополол ее кладбищенскую землю, но новые ростки не заставляли себя ждать. И Оля тихо воет, утыкаясь носом Краснову в шею. Близость непозволительная, наверное, но ей ведь тоже поебать. Ещё более унизительно, чем вту ночь, она вряд ли себя когда-нибудь почувствует. Оля жила одна последние недели. В квартире Саши. На пороге каждый ебаный раз вспоминала, как Соболев ее пьяную практически на руках притащил. В день знакомства. Гребанный клуб, гребанное желание познать Москву… Сейчас Шепс тоже ходила по клубам. По дешевым, в основном, где паленый виски мешали с просроченной колой, а сверху разбавляли димедролом. Такова реальность «свободных баров для девушек». Но сегодня… Ей так понравилось в моменте ощущать чужое тепло, пусть с закрытыми глазами она и представляладругогочеловека. Оля ведь… Она не знает, на что способна будет, если останется сегодня в Сашиной квартире совсем одна. — Забери меня с собой, пожалуйста, — скулит она ему в шею так надрывно, что самой становится от себя мерзко. Вот и все. Птичка в клетке. Прилетела сама, дверцу за собой захлопнула. А внутри ее ждал настоящий змей. Проглотит и не заметит. Не вспомнит даже. А он только ближе в свои сети тянет, даже по спине гладит, обещая, что скоро не будет больно и страшно. Будет. Гораздо сильнее, чем сейчас. Потому что в моменте, когда девчонка так доверчиво жмется к нему, прося защиты, Краснов чувствует… кое-что еще. Совсем слабый росток… чистоты. Той самой стереотипной невинности, о которой говорят все. Тонкий лучик света среди беспросветной гнили и боли. Девственница, значит. Так даже интереснее. Так даже…слаще. У него включается режим хищника. Вампира. Ему не интересны ее чувства, не интересна она сама, он просто… Лишение девственности, на самом деле, весьма сакральный процесс. Освобождается много энергии. Ослепительно-чистой. Артем — как наркоман на новые эмоции, чужие в основном, и вот такие красивые штучки. От Оли же несет наркотой натуральной. Мерзость, конечно, но сегодня он готов потерпеть. Так будет больнее. А ему — только лучше. Они и правда едут. К нему в квартиру. Можно было, конечно, поехать к ней, но Артем знает, что так она будет чувствовать себягрязнее. В этом ли не прелесть? В безобразности? Он прекрасно отдает себе отчет в том, что делает. Человека рациональнее, чем Артем Краснов, на самом деле и нет. И жалеть ее он не собирается. Сама пришла. Сама просила и умоляла. Он просто… даст ей желаемое. В полумраке комнаты Оля еще кажется светлой.Вампирасвет раздражает. Он не будет ее не целовать, не трогать. Только вожмет лицом в матрас, чтобы даже не видеть лица. Шепс даже не была против. Отдалась легко и быстро, позволила втоптать себя окончательно и бесповоротно. Даже плакала абсолютно беззвучно, ни звука не издала, хотя это былобольно. Но в этот самый момент в ее голове лишь змеились мысли — не сама ли виновата? Она же вроде какимсама крутила, да? Даже поцеловать себя ни разу не дала, хотя все шансы были. Но… Нет, они жетусовалисьпросто. Сейчас было кристально очевидно, чтоони тогда только о своей нимфе думал. Оля подсознательно это чувствовала всегда. Иначе бы не сидела в его «инсте», изучая фото бывшей, как сталкерша, все лето. Но разве она не старалась? Злилась, но приехала. Осталась, несмотря наугрозы. «Отдай ключи или… Или я сделаю тебе больно». Она помнит. «Ром, пожалуйста… Я тебя умоляю, останься… Пожалуйста.». «Не трогай меня. Не прикасайся. Просто… просто, блять, уйди…». Жалкой девчонке жалкое лишение девственности. Потому что… Она бы все равно не ценила этот момент…С кем-то другим. Артёму даже нет необходимости выгонять ее — Оля уходит сама. Она ни о чем не жалеет, не может. Как можно жалеть, когда жизнь ее и так сущий кошмар? Отец-то ее тоже бывший наркоман, изгой в семье. И даже забавно… Он так ничего и не сделал, когда его дочь кричала во сне. Не помнила потом, что снилось, но каждый раз пахлокровью и текилой, но проснуться Оля сама не могла. Вопила, пока не будили. Она ни о чем не жалеет… Ни о чем, кроме… Оля проплелась уже довольно далеко от дома Краснова. Короткую искусственную шубку так и не застегнула. Смысл пытаться утеплиться, когда колготки порваны, как в самых ужасных фильмах? Каблуки стучат по асфальту, периодами она опасно скользит — лед ещё не везде сошел. Шепс тормозит на мосту через Москву-реку. Она и город-то до сих пор не знает, так что понятия не имеет, где находится. Но достает телефон, зависнув у перил. Дафна, как и всегда, спала между мужьями в абсолютном тепле, когда под подушкой раздалась вибрация. Наученная опытом, она знала, что ночные звонки игнорировать нельзя, пусть последние месяцы и проходили в тихом счастье. К счастью, Марк в колыбели всегда спит очень крепко. Олег и Рома тоже спят, но глаза обоих мгновенно распахиваются, когда Дафна порывисто принимает сидячее положение, едва взглянув на экран. На всякий случай она ставит на громкую связь. Как дядя, Олег должен знать, если его племянница в беде. Вот только… На том конце не слышно ничего, кроме беспомощного сипения. Дафне приходится прочистить горло, чтобы неуверенно позвать: — Оля? Ты в порядке? — Я ненавижу тебя. А голос хриплый, тихий.Мертвый. Дафна жестом показывает мужьям молчать. Если Оле надо выговориться, то так тому и быть. — Фея, да? — а Оля почти шепчет. — Нимфа. Я ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу за то, что тебятак… так… любит… — Оль, где ты? — мягко спрашивает Дафна. — А разве тебе не поебать? Разве вообщевсемне поебать? — и тут слышится булькающий смех. Истерический. — Я нужна была тогда, когда тебя не было. А тебе самой я была нужна лишь тогда, когда ты сама не могла… Я ненавижу тебе за то, что ты попросила меня… поехать… тогда… — Оль, я знаю. Я знаю, что не должна была… — А знаешь, что самое смешное? Я бы ведь все равно поехала. Сама. Имела право вас обоих нахуй послать. И честно — хотела пиздец. Я ненавижу тебя. Так сильно ненавижу… — Меня, — уточняет Дафна, но по тому, что это звучит как утверждение, а не вопрос, становится ясно… Онапонимает. Оля ненавидит ее. И только ее. Рому — нет. И все равно Дафна соскальзывает с кровати, начиная торопливо одеваться. — Скажи, пожалуйста, где ты. — Знаешь, что ещё я поняла, Даф? Сначала я думала, что умерла именно в тот день. Потому что с тех пор жизни в себе не чувствовала. Но, наверное, я просто никогда не жила. Так что не вините себя. — В чем?.. — Дафна настороженно замирает, ощущая, как сердце колотится где-то в горле от страха. — В чем не винить, Оль? — Забей. Не притворяйся, что тебе есть дело. Отхватила лучшую жизнь и радуйся. — Так… Что бы ты сейчас не собиралась… Херня. Дафна сама обрывается, соображая, что слова не помогут. И тогда она старается… Может, получится, пока они на связи? Да, с Ромой через специально настроенную куклу было проще, но… — Ты издеваешься? — совсем замогильно спрашивает Оля. Почувствовала. Почувствовала передачу энергии. — Скинь геолокацию, хорошо? — вкрадчиво просит Дафна, стараясь не выдавать свою панику. — И сиди на месте. А мелкая Шепс, может, и хотела бы нахуй послать, но, как и тогда, язык не поворачивается. Потому что… Все люди в таком положении хотят быть спасенными. Она вешает трубку. Звонок отключается, но… Сразу приходит сообщение с геолокацией. Рома, правда, у Дафны телефон тут же выхватывает. И в мгновение пробирает инфернальным холодом, когда он понимает, что она… у воды, блять. И совсем другим смыслом начинает играть «не вините себя». Как не винить… если это… его вина? Он думал, что будет лучше. Нет, правда, верил. Потому что понимал, что…не полюбит. Не смог бы полюбить никого, кроме Дафны. Оставшись без нее, Рома просто не мог… существовать один. Вцепился в первого человека, проявившего к нему хоть какое-то внимание, клещом, паразитируя на ней. Пытался, правда, пытался, и… С Олей было хорошо. Рома был благодарен. Но им… им было не по пути. Без всяких Афродит, бесов и прочих Рома знает, что его судьба изначально — оказаться здесь. С Дафной и Олегом. С Марком. Было ли от этого менее больно? Чувствовал ли он себя менее виноватым перед Олей? Нихуя подобного. — Дома сиди, — почти рычит Рома не своим голосом, не сразу понимая, что даже сфокусироваться ни на чем не может. Взгляд блуждал с одной точки на другую, создавая восхитительную мешанину, и Рому начинает тошнить. — Олег, ты… Он даже упускает, что Шепс, уже одетый, стоит рядом, мертвой хваткой вцепившись ему в плечо. — Поехали, — говорит Олег весьма мягко ему. Потом, еще более нежно, просит Дафну: — Останься с Марком, пожалуйста. Я ее заберу. Он мог бы и сам. Наверное, так было бы даже лучше — он все еще оставался любимым Олиным дядей.Хотелось бы верить. Но в моменте, когда Олег уже в подъезде открывает рот, Рома упрямо сипит: — Я должен ей помочь. Хоть как-то. Даже если я просто… привезу тебя. — Ром… — Не начинай, — едва не умоляет Соболев, хотя в моменте со ступенек почти летит — на ногах плохо стоит. — Я знаю, что это моя вина. И я должен сделать… хоть что-то. И в какой-то момент даже смеется. Вспоминает просто, как раньше, когда ему было больно, он хотел, чтобы больно было всем. Карма, получается? Оказывается, у них с Олей… действительно было много общего. В машине за подкошенным новостями Ромой приходится следить. Олег старается сохранять холодную голову, но внутри скребется тревога. За Олю, которая сейчас одна. За Дафну, которой она прямым текстом сказала о ненависти. За Рому, который опять трещит по швам. — Это не твоя вина, — повторяет Олег упрямо. — Я сказал ей тогда, что я ее ударю, если она не отдаст мне ключи, — заторможенно откликается Рома. — Вот это я прямо помню. Знаешь, что самое жуткое в этой ситуации? Олег молчит. Понимает. Но Рома все равно озвучивает вслух, потому что ему тоже было важно сказать: -Я бы ударил. Остаток пути проходит в напряженной тишине. Наконец они останавливаются у нужной точки, и Олег сразу видит Олю, которая сейчас казалась совсем малышкой еще. Рома тревожно подрывается, и приходится на него рявкнуть: — Сиди. Я сам. Повышенный тон в такие моменты Соболев понимает неплохо. Замирает, до побелевших костяшек вцепившись в руль, а Олег вылетает из машины, на ходу снимая свою куртку. Оля в ней почти тонет, но так, очевидно, теплее, чем в ее расстегнутой искусственной шубке. Апотом осторожно накрывает ее ледяные ладони, намертво вцепившиеся в перила, своими, пытаясь и согреть… И удержать от попытки прыгнуть. Когда она увидит Рому. — Я тебя сейчас обниму, — предупреждает Олег самым аккуратным тоном. — И я не дам тебе вырваться. На мгновение… На какое-то блядское крохотное мгновение Оле становится теплее, когда рядом оказывается дядя. Но потом приходитосознание. Она бешено озирается по сторонам и замечает «BMW». Ту самую, в которой все лето так заливисто смеялась. И внутри все опять в месиво превращается. Казалось бы, нечему уже умирать… Но жизнь показывает ей все новые и новые оттенки боли. — Нет! — взвизгивает Оля быстрее, чем даже успевает о чем-то подумать. Просто… вспышка, и вот она уже брыкается в руках Олега хлеще одержимых из фильмов ужасов. — Я не сяду туда! Я, блять, не сяду туда! Я не его ждала! Я ждалатвоюжену! Роминой женой Оля Дафну не зовёт. И она реально кричит, визжит, вопит, отбивается, пока не переходит на беспомощный вой и… просто обмякает. Ноги подкашиваются, и она ещё не лежит на промозглом асфальте только потому, что ее держит Олег. Оля невольно съеживается вся, когда дядя поднимает ее на руки. Поджимает колени к груди, сама как эмбрион. И все скулит. Надрывно и так болезненно, как не думала, что вообще умеет. Даже сама не замечает, как на заднем сидении оказывается. В нос, даже несмотря на заложенность, ударяет знакомый запах кожаной обивки салона… И это становится последней каплей. Оля реально остервенело дергает ручку двери, наплевав, что та заблокирована. Она совершенно дезориентирована, не отдает себе никакого отчета в действиях. Только… На водителя не смотрит. Потому что… Если посмотрит, если осознает, каконблизко… Она же даже в мыслях его по имени не зовёт. Не может. Не может, блять. И сейчас… Сейчас готова на запчасти рассыпаться. — Выпустите! — хрипит так, что горло дерет. — Выпустите-выпустите-выпустите! Неуклюже к себе ноги подтягивает, изгибаясь абсолютно неестественно… И так реально видно, что блестящие колготки в нулину подраны, а на внутренней стороне бедер запекшаяся кровь разводами застыла. Не так много, но… Видно. — Не хочу… Не хочу, не хочу, не хочу-у-у… Бред. Пиздеж. Хочет. Просто знает, что не получит. Олег не замечает — лезет на заднее сидение, сгребая племянницу в охапку так, чтобы даже шевельнуться не могла. Оля вырывается, как в тех хоррорах с экзорцизмами, с которых вечно в голосину визжит Рома, но Олег только прижимает ее крепче. Он сильнее. Это на руку. И морально, особенно сейчас, когда дома ждет Дафна и ихсын. И его вечное спокойствие сейчас тоже как никогда кстати, потому что даже обезумевшая от абсолютнойболиОля знает, что он будет делать. Олег громит все ее ментальные щиты жестко и радикально. Не оставляет и шанса сопротивляться, пытаясь себе всю ее боль забрать, а ей отдать спокойствие. Олег сильный, знает, что выдержит. Оля — нет. И не только Оля. Олег готов поклясться, что сейчас Рома даже сжался так, чтобы о его присутствии в машине напоминало только то, что она вообще едет. И поэтому старший Шепс невольно вздрагивает, когда с переднего сидения раздается полумертвое: — Олеж… у неекровь… По тому, каким тоном он говорит последнее слово, Олег понимает, что речь идет не о порезах или чем-то подобном. Матерится сквозь зубы, Олю к себе прижимая, хотя в моменте и сам дышать забывает. — Поехали, — требует Олег, хотя все равно старается звучать ровнее. И даже добавляет: -Я здесь. И сам даже понять не может, кого успокаивает больше — Олю, оглушенную собственной болью и его ментальнымнападением, или Рому, у которого даже слышно, что зубы стучат. Доехали к дому быстро. И, надо сказать, даже аккуратно. Рома правда…старался. Ни единым резким заворотом, ни визгом шин не напомнить о себе. О том, что он вообще здесь еще существует. Олег продолжает баюкать Олю в своих руках, а у самого голова кружится от того,насколькоей сейчас больно. Когда они подъезжают, Олег вылетает из машины чуть ли не на ходу, чтобы не дать Оле еще ничего осознать. Открывает дверь с другой стороны, чтобы взять ее на руки, прижать к себе… и на Рому быстро смотрит. Соболев, бледный, как смерть, где-то в полушаге от такого же воя, только головой мотает. Тут останется. Хотел бы пойти, правда, очень хотел, хоть чем-то помочь, но… Хуже будет. И сейчас, как бы безумно это не звучало, он может помочь только тем, что не сделает…ничего. Не трогать. Не говорить. Не умолять о прощении, не корить себя при ней. И эта абсолютная беспомощность заставляет остаться в машине, пока Олег с Олей на руках несется в дом. Хотел, блять, чтобы больно было всем вокруг. Доигрался? А Дафна дома, тем временем, чтобы взять себя в руки ибыть полезной, совершенствовала свой фирменный лавандовый чай — никаких чернокнижных чудо-травок с галлюциногенами, лишь чистые и проверенные рецепты, но… Напихала всего и больше. Чтобы девочка и немного успокоилась, и поспала, и… Она ведь тоже не могла себя не винить. И слова о ненависти к ней… У Дафны в этот момент сжалось сердце, но отнюдь, блять, не от обиды. Не за себя.Она понимала Олю. Понимала, как никто другой, потому что тогда, на девичнике, когда уговаривала ее поехать к Роме вместо себя… Дафна ведь тоже тогда испытывала к Оле неприязнь. Думала, что она никогда не сможет Роме любовь подарить и… Ревновала, да, как бы старательно не убеждала себя в обратном. А тут… Она аж вздрогнула, когда в прихожей открылась дверь, и Олег принёс Олю в состоянии… овоща? Дрожит вся, звуки издаёт абсолютно нечленораздельные, взгляд… Как у самой Дафны под теми травками? Расфокус полный, осмысленности ноль. — Положи ее в мою старую комнату, — дрожащим голосом просит Дафна. Хочет метнуться на кухню за отваром, но тут же тормозит, когда слышит едва уловимый шелест ткани, ощущает дуновение теплого морского ветра… Афродита смотрит на Олю так же, как смотрела тогда на Нино. Хочется закричать. От отчаяния. От ужаса. Но Дафна в своем уме, чтобы не пугать Олю ещё больше и будить Марка. Поэтому она послушно возвращается за травами, несет кружку в комнату… Шепс внезапно тоже послушная. И пьет эту лаванду с примесями, ничего не говоря, сидит тихо, но ровно. Будто пошевелиться боится вовсе. Будто, если дернется, то осознает, что ещё жива, и тогда прохождение всех кругов Ада возобновится. Дафна и сама боится подавать голос. Гладит Олю по спине, держит ей кружку… Пока та совсем хрустко не выдает: — Я не хотела. — Оль, ты… — Дафна не узнает собственный голос. Как злобная морская ведьма, укравшая голос у Русалочки. Настолько чужеродным кажется слышать себя после долгого молчания. — Я, наверное, напугала его пиздец. Он же даже в квартиру так и не поднялся, да? Дафна молчит. Она боится даже представить, насколько сильно Рома сейчас себя корит. — И я тебя не ненавижу, — совсем тихо добавляет Оля, но потом замолкает, будто оставляя что-то важное недосказанным. Дафна догадывается, что ненавидит она только себя. И что любит… — Спасибо за неравнодушие. Я посплю. И совсем неестественно ложится на подушку, натягивая одеяло прямо поверх одежды. Успела снять только куртку Олега и свою шубку — и то с помощью Дафны. И хоть очевидно, что спать девчонка не будет… А будет просто тихо давиться слезами, лучше свое общество ей не навязывать. Дафна гладит ее по плечу, стараясь передать ещё хоть крупицу чего-то светлого, если примет… И выходит из комнаты с кружкой в руках. Такого сильного желания швыряться предметами она ещё, пожалуй, не испытывала. Олег находится на кухне. Жена целует его в щеку и сообщает, что ей надо сходить за Ромой. Надевает пальто поверх домашней одежды, выползает на улицу прямо в тапочках, плетется к парковке. И грузно валится на переднее сидение. — Ты… Как? Рома не поворачивается даже. Сидит, тупо куря в открытое окно черт знает какую по счету сигарету. И не поворачивается не потому, что не хотелось или что-то подобное… Стыдно в глаза было смотреть. Дафне, Олегу…Оле. Оля. Что было самое страшное? То, что онне подумалдаже. Сам себя убедил в том, что отвадил малявку и от наркотиков, и от общения… с такими, как Рома. С головой ушел в собственное счастье, даже не вспоминая о переломанной девчонке. По сути, на ее несчастье свое счастье и построил. Нет. Он бы не смог ее полюбить. Оля, наверное, и сама в глубине души это понимала. Проблема была в том, что Рома вообще…давал ей какую-то надежду. Требовал любви, вот прямо сейчас, немедленно — не получил. А когда она оказалась к этому готова, наговорил мерзостей и уничтожил. Макс сказал, что ей просто нужно это пережить. Рома сейчас был почти полностью уверен в том, что не переживет. Или…не выживет. — Не знаю, — запоздало откликается он, звуча ужасно сипло. — Я просто… я правда… правда хотел помочь. Правда. Как она помогала мне. Но… Но одно твое прикосновение убьет ее быстрее самого смертоносного яда. Любое слово. Улыбка. Взгляд. Ему ведь на багажниках показалось, что она просто обижена, что злится, но… отпустит. А теперь Рома понимал, что от той девчонки, которая пела песни и подставляла лицо ветру, пока они неслись по полупустым дорогам, не осталось ничего. Он этоничтои оставил. Ничего, кроме боли. Это ведь то, что после себя Рома обычно и оставлял. В какую-то секунду накатывает так, что он долбит по рулю. Руки ноют, но он ни боли не чувствует, ничего. Только на едином духу шепчет: — Это ее первый раз был, понимаешь? Видела кровь? Она отдала себя какому-то уебку…из-за меня. Как он? Да никак, на самом деле. Все существо требовало что-то делать, а мозг возражал — что он, блять, сделать может? Оля его из депрессии тащить пыталась. И даже не испугалась, когда Рома буквально прямым текстом сказал, что ее ударит. А он? Что он, блять? Почему он даже… отреагировать нормально не может? — Ты настоящая? — вдруг совершенно глупо спрашивает Рома, тупя взгляд на Дафну. Вроде сидит. Рядом. Живая. Дышит. А вроде… У нее ком в горле застрял размером с яблоко. Хочется разрыдаться и самой, но только чувствует, что права не имеет.Первый раз, блять. У самой Дафны первый раз был идеальный. Она понимает, что не дышит, а когда заставляет себя хотя бы выдохнуть, выходит шумно и судорожно. Дафна придвигается ближе, чтобы в итоге без какого-либо подтекста забраться к Роме на колени, прижаться щекой к щеке. — Настоящая. Чувствуешь? Вот только она понимает, что виноваты они оба. Дафна в ночь девичника только о себе и Роме думала. Когда на звонок отвечала, когда ее к нему отправляла, когда звонила сама… И ведь даже к Оле не подошла, когда они с Олегом приехали Рому спасать. — Не вини только себя, — просит Дафна, с ломким ощущением внутри прижимаясь губами к его скуле. — Мы оба постарались. Но я с тобой. С тобой, слышишь? И люблю тебя. Не хочу, чтобы ты тонул в вине и… Закрывался. А Олю она, наверное, передаст в заботливые руки Ланы. Цветаева всегда знает, что делать в таких случаях, она знает специалистов… Рома только головой мотает упрямо. Кого винить-то?Ее? Нет, винить Дафну в чем-либо — это же что-то… противоестественное буквально. Ее реакции — это последствия его выборов. Может, и не совсем осознанных, но… Ему было одиноко. Дерьмово.Никак. Он был разбит и стал раковой опухолью в голове девочки, которая мнила себя ужасно взрослой, а на деле — все равно маленькая. Ему нравилось ее тепло, сначала даже нравилось то, что она от него убегает. Не дается. Но бездна за его ребрами становилась все больше, и бездна эта хотела жрать. Рома опять чувствовал себя ненужным, никчемным, просто неплохой компанией для того, чтобы потусить, этаким крутым парнем, но… В моменте, когда он сам себя ловит на том, что начинает оправдываться, Рома невольно крепче сжимает талию Дафны. А когда обнял вообще?.. Тупое ощущение. Такое абсолютно тупое — чувствуешь, как пространство ускользает сквозь пальцы. И даже ощущениясебяпоймать не можешь. Рома шумно выдыхает, прижавшись губами к ее щеке, стараясь сфокусироваться на родном тепле. Дереалов, блять, только не хватало для полного счастья. Хотя накрыло уже тогда, когда он услышал, как воет Оля. Как вообще довез их нормально? А Оля ведь слышала такой же вой от него. — Я тебя винить не могу. Знаешь же. Это я… я ей надежду давал. Потому что один быть не мог. Вцепился, а потом просто… Когда ты пришла, я такой «а, ну и хуй с ней». Моей вины здесь больше. — Какая рациональная речь. Серега бы им точно гордился все-таки. — Прости. Я тут. Я просто… выпал. Немного. Прости. Я… Опять о себе, да? — Я тебя люблю, — упрямо разлепляет мертвецки ледяные губы Рома. — Моей ошибкой было думать, что я когда-нибудь могу полюбить кого-то, кроме тебя. А теперь Оля… из-за меня… — Чш-ш-ш, — успокаивает его Дафна, медленно-медленно, невесомо зацеловывая лицо, чтобы точно прочувствовал, что она настоящая. — Ром… Мы, к сожалению, никак не можем исправить прошлое, но… Но мы можем постараться помочь ей с будущим, верно? Я свяжусь с Ланой. Она точно знает, что делать. Я говорю… О стационаре даже, возможно… Потому что четко видела — девочка не просто не вывозит, онане существует. Тут нужна реальная помощь, а не ее тупые отвары на лаванде. — Ромочка, пойдем домой, пожалуйста… Я не думаю, что она выйдет из комнаты. Я ее в своей положила. Или… Я не хочу, чтобы ты оставался тут, а мне нужно Маркушу кормить и… Любимый мой, мы со всем справимся. И Оля тоже. Я костьми лягу, чтобы ей помочь. Забавно, что в полной мере его отрезвляет именно упоминание Марка. Прямо в моменте аж представились эти глазенки, взирающие на весь мир одновременно и с осуждением, и с абсолютной преисполненностью, и с молчаливым вопросом «Родители, вы тут ебанулись коллективно?». Ох, а сколько Марку будет им высказать, когда он научится говорить… И вот сейчас Рома выдыхает уже даже осознанно. Изворачивается, чтобы поймать ее губы своими, а потом замирает, прижавшись лбом ко лбу. Страшно, на самом деле, пиздецово. Страшно сделать еще хуже. Если этохужевообще возможно в принципе. Он тоже что-нибудь сделает. Хотя бы что-то. Рома в жизни не сможет возместить Оле того, что она осознанно или неосознанно делала для него. Ведь, в конце концов… он бы иначе до того звонка в день девичника не дожил бы вообще. Можно же… и не напрямую помогать, да? — Я тебе тогда сказал, помнишь? Я смогу все, пока у меня есть такая волшебная жена… И Дафна улыбается ему, целует сама, чтобы, в конце концов, отправиться домой. И о том, как онипыталисьспать до утра… Лучше не рассказывать. И едва время достигает приличной для звонка отметки, они связываются с Сережей и Ланой, а те говорят Максу и Перси, ведь…Оператор«Битвы» лично снимал вчерашнюю дуэль. Вот только момента, когда мелкую Шепс вампир увез — не видел. И для них с невестой новость стала… Шоком. Дафна предупредила Олю, что с ней хотят поговорить Перси и пока ещё незнакомая ей Лана, на что та с легкостью согласилась. Как игрушка заводная. Надо — сделает. Хотят — поговорит. На самом деле, может, это хотя бы отвлечет от осознания, что… Они сРомойнаходятся в одной квартире. Их разделяет лишь какой-то блядский коридор — духи заверяют, что он в гостиной. Оказывается, призраки могут дать не менее жестоки, чем бесы, если медиум сломлен. До приезда девушек Оля отказывалась говорить и с Дафной, сидя в объятиях Олега. Рядом с ним можно было даже представить, что она маленькая совсем, они в Самаре и… Она ведь чувствовала, как он боль из нее качает как насосом, блять. И в моменте… Думается, как вчера то же самое делал Краснов. Дыхание учащается, зрение смазывается, близится паническая атака… Но, к счастью, входит Дафна, и Олег не успевает ничего заметить, а Оле удается вспыхивающее пламя в селе подавить. На самом деле… Оно гасится само даже как-то, потому что…Каждый раз, когда дверь открывается, Оля надеется на другого посетителя. Но за Дафной маячат две фигуры. Перси она узнает сразу, а вторая девушка, должно быть, та самая Лана. Выглядит она, конечно, роскошно — ясно, что светская львица. Укладка эта… А сама Оля — мятое платье, драные колготки, лохматые космы, подтеки туши на отекшем лице. Коричневатые разводы на бедрах… Которые тотчас зудеть начинают, когда младшая Шепс видит у Перси чуть округлившийся животик. А. Ясно. И едва увидев старшую из Булгаковых, Оля опять страшно флэшбечит. Перси рассказывала ей про Рому с Дафной ещё тогда, после ее побега в клуб… — А ты меня предупреждала, да?.. — быстрее, чем думает, одними пересохшими губами шепчет она, но тут же головой вертит: — Прости. Забудь. — А ты меня предупреждала не есть мыло. Я это вспомнила, когда сегодня ужасно хотела откусить прямо от куска, — мягко смеется Перси. И сама аккуратно присаживается на кровать, всем своим видом пытаясь излучать любовь и поддержку… Как будто не видит вовсе бесов, с истекающими слюнями пастями тянущихся к ее бедрам. Каждая капля крови девственницы — на вес золота в их мире. Перси все не отрывает взгляда от Оли, а сама едва уловимо ведет рукой, чтобы черти свалили куда подальше. Она ведь спрашивала у Саши. Как дела у Оли, чем занимается, все ли хорошо. Казалось не совсем уместной звонить самой исключительно потому, что… страшно было стриггерить.Дафной. Перси ведь знала это чувство, когда от ревности выть хочешь. И знала, как смиренно соглашаешься со всем, чтобы только отстали, когда тебя… А Саша, получается, даже не интересовался. Перси косится на Олега, и после недолгого молчаливого диалога он размыкает объятия, чтобы без-пяти-минут-Соболевасама могла Олю обнять. Ненавязчиво, давая возможность выпутаться, если не хочет. — Это Лана.Моя лучшая подруга, — старательно врет Перси. Олег понимает все без слов -он запрещает духам говорить.Не надо было Оле знать, чьей подругой изначально стала Лана. — Я скучала очень, Оль. Поговоришь с нами? Если не хочешь, мы просто помолчим. Будет так, как ты скажешь. Как будто и не выслала незадолго до того, как ехать, целую адскую свору по следам сраного вампира. Не убьют, но отожрут то, чем он напитался, чтобы не упивался своим торжеством. «Битва насильников», блять?.. Оля дрожит. Снова. Дрожат губы, дрожит лицо. Казалось бы, могла бы за бессонную ночь тихих стенаний выплакать все, но вместо этого грудная клетка дребезжит, и девушка шмыгает уже опухшим от сморкания носом. Перед глазами привычно плывет, а из груди вырывается тяжелый, резкий выдох, будто толчок под ребра. — Тише-тише… — а Лана тут же на колени перед ней присаживается, берёт ее холодные ладони в свои. — Детка, можешь плакать, если плачется, но главное — дыши. — Уберите… — сипит Оля. Лана не понимает, что нужно убрать, но упрямо решает, что если это их с Перси прогоняют, то она не отодвинется ни на миллиметр. Даже разрешит этой мелочи отколошматить себя. Пусть даже за волосы дергает. Нестрашно. Но тут Оля продолжает, свистя легкими: — Уберитеэтоиз меня, я больше не могу, мнетакбольно, я больше не хочу чувствовать, я больше не хочу жить, сделайте что-нибудь, умоляю, помогите-помогите-помогите-помогите… А взгляд такой безумный, такие бегающие глазки Лана в последний раз в рехабе и видела. У девчонок изостройпалаты. Там держали возможныхсамоубийц. Им было не положено запирать дверь даже на ночь. — Олег и Даф забирали боль, но онавсегдавозвращается, всегда намногохуже, намного сильнее… И Артём тоже забирал… Я потом с ним и поехала… я… я… — Она не уйдет, Оль. Проблема в том, что… она не уйдет. Перси не говорит про то, что Краснов — ублюдок конченный (карма имени?), не говорит про то, что ей жаль, что дальше будет лучше. По себе знает прекрасно -это не то, что ты хочешь слышать. По сути, ты вообще никого не хочешь слышать, но жалость раздражает сильнее всего. И когда тобой воспользовались, как куском мяса. И когда ты понимаешь, что тебя и не любили никогда вовсе. Это работает во все стороны. На мгновение Перси чуть отстраняется, чтобы аккуратно стереть пальцами разводы туши с ее щек. Слез много — не остановить, но она ласково-ласково продолжает гладить. — Она все равно будет сидеть вот тут, за ребрами, напоминая о себе. Она станет твоей верной спутницей, напоминая о себе в моменты, когда темнота обступает со всех сторон… — За одним «но» — у Перси теперь было светящееся ласковым светомзолото, в которое можно было вцепиться в моменты самых страшных кошмарах и тихонько скулить ему в шею. Оле она этого не говорит. Ведь Оля…не сможет. — Но ты сможешь ее усмирить, Оль. Обломать все зубы, выколоть глаза и заставить заткнуться, напоминая о себе жалким скулежом. Усмирить. Приручить. И сделать своей помощницей, а непроблемой. Но самое главное, что… тебе не нужно справляться с ней одной. И бросает быстрый взгляд на Лану. — Эй, малышка, у нас есть план, — подхватывает Цветаева. — Знаешь, я торчала… Много лет. На галлюциногенах и эйфоретиках. Но мне помогли в одном месте… Помогли разобраться в себе. В первую очередь. — В дурку меня сдадите? — а Оля, так и сотрясаясь крупной дрожью, аж смеется. И опять — звук похож на бульканье в легких. — Это не дурка, — возражает Лана, гладя ее сведенные судорогой пальцы. — Считай… Санаторное отделение. Я буду хоть каждый день навещать, если попросишь. Перси, я уверена, тоже. Это не навсегда же. Только пока не станет легче. —Мнене станет, — вновь этот мертвецкий тон, полный убежденности в том, что жизнь просто… кончена. — Олег все такой… Я не гадалка… Но мне вчерашние духипоказали. Те, которыми я Арти гоняла. Язнаю, что всю жизнь буду одна. И тишина кажется буквально… Звенящей. Пока голос Оли не ломается вновь: — Я поеду. Но только потому, что… Я знаю, чтоиначе убью себя. А я не хочу, чтобыонпотом потонул в чувстве вины. Только… Я прошу, дайте нам увидеться, яумоляю… В последний раз. Лана медленно кивает. Поднимается с колен, на ватных ногах покидая комнату, чтобы завернуть в гостиную. И сама даже звучит глухо, когда зовёт: — Ром, поговоришь с девочкой? Рома подрывается. На долю секунды чуть не падает — ноги заплелись предательски. Сама?.. Сама попросила? Он старался передвигаться по дому едва ли не беззвучно, в основном намертво прилипнув к кроватке Марка, потому что… не хотел облажаться. Не хотел сделать ей еще больнее, чем есть сейчас. Но Оляпросит, и Рома идет. Страшно. Очень. Но он должен быть там. Он нужен там. В последний раз. Он сказал, что оплатит все. Лана сразу обозначила, что положить Олю в рехаб — непитерскийсовсем — так быстро обойдется в копейку, но Рома даже не задумался. Оплатит и все. Столько, сколько потребуется. Это все — мелочь. Но он так отчаянно хотел помочь хотя бы так. Тем более, Олег сказал, что заставит заткнуться духов, чтобы они ничего не сказали Оле… В комнате полумрак, душно ибольно. Перси, увидев его, хватает за руку Олега, и они выскальзывают из комнаты. Они остаются вдвоем. В ушах звенит, когда Рома медленно-медленно подходит к ней. И все смотрит, смотрит так тупо на эти уже коричневые разводы на ногах… Смотрит — и на корточки садится. Ему жаль. Ему хочется ее спасти. Обнять? Дать проплакаться? Просить, чтобы она его ударила? Рома и не знает. Реальность в моменте трещит осколками, вонзаясь куда-то под веки, а Рома смотрит на нее снизу вверх… и голову подставляет. Волосы. Лицо. Что захочет. Коснуться. Если вообще… захочет его коснуться. В последний раз. Как будто знал, что именно об этом Оля и думала, когда рыдала в объятиях Краснова. — Ты хочешь. Я знаю, — шелестит Рома тихо-тихо. И даже виду старается не подать, что сейчас внутри умирает вместе с ней. Она задыхается. Опять. Дышит через раз, а слезы опять градом, когда отекшее лицо искажается гримасойагонии. — Не раз… не разре… не разрешай мне… И вновь готова в припадке биться и выть. Идиотка. Зачем попросила? Это же просто… жалость. Одолжение. А она жалкая и есть. Поэтому ведется. А он… Неужели он не понимает, что это простопоследнийраз, но ещё ипервый? Это совсем не как у них с Дафной, когда они расстались, имея за спиной два года отношений. Нет.Оля не познала даже радость простых касаний. И сейчас она, глотая горячие, настолько соленые слезы, что щеки разъедает, тянет дрожащую руку, в волосы ему запуская пальцы. Оля знает, что она не Дафна. Ее даже самое ласковое касание никогда не вызвало бы у него мурашек. Но все равно гладит его по голове, зарывается в светлые пряди, перебирая их. Зачем… зачем разрешил… Она несмело подбирается ближе и обнимает Рому. Не осознает, что это — реальность, что перед ней, правда, он. Просто робко, но та бездумно отчаянно прижимает его голову к своей тяжело вздымающейся грудной клетке, в которой ребра — крошево, а сердца вообще больше нет, ведьему оно не нужно. И пульсацию по телу будто и не оно пускает, кровь не оно гоняет. Нет. Всеми процессами ее организма отныне и навеки занимается тупая, беспросветная боль. А Оля и сама все сжимается, пока держит Рому, как самую великую ценность. А летом-то прошлым не ценила. И она даже не может подавить в себе совершенно разрушительное желание прижаться губами к его макушке… Чтобы потом тут же залепетать: — Боже… Боже, прости, пожалуйста, не надо было мне разрешать… У него под ногами не разверзлась огненная геенна. Его не ударила молния, он не свалился с разрывом сердца. Ничего не произошло. Разве что внутри словно образовалась раковая опухоль. Гнойный нарыв, сочащийся мерзостью. Не к Оле. Не к ее прикосновениям. К себе. Только к себе. Рома обнимает ее в ответ. Аккуратно-аккуратно, как фарфоровую. Словно даже самое осторожное прикосновение сломать могло. Гладит по голове, по спине, об плечо ее трется, как кот. В груди ноет, пальцы сводит и сковывает внезапный тремор, но ему просто… ему кажется, что он…должен. В первый раз. В последний раз. Рома должен был с Олей… попрощаться. Попрощаться. Отпустить. И чтобы она его… отпустила. Это не получится сразу. Она будет умирать, а он сожрет сам себя. Потому что виноват. Бесконечно виноват. Рома хотел бы сказать, что приедет к ней. Что все наладится, что она справится. Что она все ещё — бесконечно сильная малявка. Но он молчит. Только обнимает все и гладит по дрожащей спине. Потому что это — точка. Последняя встреча. Больше… уже не будет. — Все хорошо. Все хорошо, Оль, — шепчет Рома сбивчиво. И горло сводит спазмом, когда он продолжает: -Я тебя не оттолкну. Все хорошо, Оля. Он не оттолкнет. Не оттолкнет, как… как тогда. А она все ещё жалкая. Потому что опять ведется. Долг — не то, что Оля бы хотела, чтобы к ней испытывали. Но почему ей сейчас и этого достаточно? Опять же… Да, жалкая. С ней только так можно. И Оля берет его лицо в свои ладони жутко трепетно и прям как-то по-детски. Но сначала просто смотрит. Впитывает, запоминает каждую черточку. Сердцебиение откликается в ушах и горле, а она ведь… — Я тебя люблю. Прости, что тогда не сказала, я не понимала ещё… Хотя это ничего бы не изменило, верно? Я просто… Я очень сильно тебя люблю. И весь мир ее сейчас сужается до одного Ромы. Оля считает себя мазохисткой по праву. Знает же, понимает же все… А ещё она — жуткая эгоистка. Дафна приняла ее в свой дом, кутала в одеяло, как ребенка… И Оля тянется у его губам, пока внутри все раз за разом рушится в прах. Она ведь точно… Ни на одного мужчину больше и не посмотрит. А Рому целует нежно, без тени похоти или даже простого желания обладать. У нее вообще никаких желаний больше нет, выжглись, как одуванчик на зажигалке. Оля уже предвкушает, в какой истерике будет биться в машине Ланы по пути на лечение, в котором будто и нет необходимости. — Ром…Ромашка, ты, пожалуйста, удали… Удали те видео со мной из «инсты». Это же… Мне так от этого… Больно. Потому что факт — от той Оли осталось вязкое ничто. Ошметки. И искренне улыбаться, смеяться, как на видео в машине… Она тоже больше не будет. Никогда. — Но я выживу, да? Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым передо мной. У нас типа… По истерическим припадкам теперь 1:1. Нет, Оль. Не говори так, будто есть возможность увидеться ещё. -Выживешь, — вторит ей Рома. Ляпает быстрее, чем успевает вообще сообразить, что говорит. Не может он…обещать. Он не должен говорить что-то, убеждать. К черту. Все пошло не так еще на этапе того, что он не должен был появляться в ее жизни в принципе. И все равно лепечет, как полоумный: — Удалю все… И это не ты, слышишь, не ты тут у меня прощения просить должна, я просто… Я просто создан не для тебя. Длянее. Чтобы быть рядом сней. Роме хватает ума не обещать, что хорошо будет впереди, что все наладится. Нет. Точно не Роме, блять, который слишком хорошо знает, как это — в человеке простоутонуть, не видя никого, кроме него одного. Только с Даф он тонул вместе. А Олю онне любил никогда. Еще хватает ума не зареветь, хотя горло свело так, что дышать не представлялось возможным. Становится только хуже, когда Рома бездумно вжимается губами в ее висок, даря такую странную ласкув последний раз. Она выживет. Просто… без него. Он не должен приезжать, разговаривать, касаться больше. Это -финал. Она никогда не сможет забыть этой боли.И его. Но может… — Ты выживешь, Оль, — все равно почти лихорадочно повторяет Рома, и сам обнимает все. — И сможешь заставитьее, — боль, — заткнуться. Я знаю. Я в тебя верю. Ты обязательно сможешь, Оль. Просто не забывай о том, что… Не говори. Закрой рот. Не делай все еще хуже. Не смей. — Я буду в тебя верить, Оль. Даже если ты сама… перестанешь верить. Ведь в него-то, по сути, верили всегда. Даже когда он выл тогда на кровати, понимая, что простоне сможет, Даф все равно в него верила. А он будет верить в Олю. — Погоди, погоди, нет-нет-нет, стой, только не уходи пока, пожалуйста… — совсем жалко скулит она. Опять. — Пока Лана все организовывает, просто посиди со мной, я тебяумоляю… Потому что… Онане верит ему. Любит до смерти, до деревянной крышки гроба, но вот сейчас — не верит ни единому слову. Оля знает, что Рома просто утешает ее, жалеет. Но сейчас ей и этого хватит… Пока он не отпустит ее, и она снова не рассыплется. И так… Страшно. В жизни так не было, даже втуночь. Нет-нет, он не может сейчас накормить ее абсолютно искусственной лаской и… Просто уйти в другую комнату. Оля снова тихо завывает, цепляется за Ромину шею, потому что…разрешилиже? Но просто вот за одно мгновение все опять бессмысленным кажется. Ради чего ей в рехаб этот ехать? Ради когосуществовать? Потому что ожизнине может быть и речи. Настольконичтожнойона себя не чувствовала даже тогда. Доверительно жмется, дрожит, словно… Под ребра просочиться к нему мечтает, чтобы там навеки спрятаться.Вот только там уже живет другая. А у Оли дома нет. И не будет уже никогда. Осиротела вмиг, когда ещё в том году в первый раз в Москву приехала. Хотя… Ей и в Самаре делать нечего. У нее нет ни единого по-настоящему близкого человека. Именно Оля не нужна никому. И когда это осознание ее прошибает, выбивая последний токсичный воздух из легких, она сама от Ромы отшатывается с такой силой, что впечатывается спиной в изголовье кровати. Позвонки ноют, но так даже лучше. Дай ей в руки молоток, не оставила бы живого места на себе. — Прости. Прости, пожалуйста, что лезу, тебе противно, наверное… А вот у нее за всю жизнь момента лучше не было, чем когда она пропустила его волосы через свои пальцы какие-то минуты назад. И не будет, блять. Из груди рвется натуральный рев, но Оле удается подавить его до состояния сиплого свиста. Не надо ей было… Не надо было его звать. Ему неприятно— и это очевидно. — Оль… Эй, Оль, я же…мне не противно, слышишь? Ничего мне не противно… На самом деле, ему скорееникак. Это не было противно, совершенно точно не было противно, но и не так, как сней, когда он на атомы рассыпался, желая оказаться ближе. Просто…пусто. Или потом накроет уже? Обычно всегда накрывало. Рома опять поднимет счет по истерическим припадкам в свою пользу. Или… скорее опятьсравняются. Она так просит. Такумоляет. И вместе с тем же сама оттолкнуть пытается. Не потому, что сама не хочет — просто даже сейчас так абсурдно… про него, блять, думает. Что ему неприятно может быть. Да как может, если… Блять. В моменте хочется опять к себе прижать. Рома, то еще трепло, внезапно все слова забывает. И коснуться даже страшно. Ведь… думает же, что для галочки? Что он сейчас с ней сидит, сжираемый отвращением, только потому, что заставили? Нет. Нет же. Нет. Вина сжирает, да. Но… нет. — Я сам прийти хотел же… Только… боялся, блять, тебе еще больнее сделать… А сейчас ты сама позвала, и я прилетел… — так ужасно неловко и глупо лепечет Рома, а сам и на ноги подняться не может. Только длиннющие ресницы все-таки мокрые уже. Даже сам не заметил, когда слезы покатились. — Оль. Я не уйду. Правда. Я не уйду… Не сейчас. Это же не для галочки ведь. Нет. Он же абсолютно искренне хотел, чтобы ей… хоть немного легче стало… Станет хуже, да? Опять из-за него? Легче ей не становится — это верно. Ни капельки. Потому что его слова, его доброта и забота… Пока Рома не чувствует ничего, Оля выгорает до обуглившихся деревяшек. И ей бы, наверное, прогнать его, да? Потому что она не может себя держать… Ей его мало. Оля заранее считает, что ни ввынужденномрехабе, ни после него им видеться нельзя… Примерно никогда. И при этом же она знает, что умрет без него. Она только из-за его в окно не лезет. Чтобы не винил себя. А эти его мысли о Дафне, которые все равно окружают их вих последний момент, Оля считывает прекрасно. Даже духов спрашивать необходимости нет. Поэтому совсем глухо и надломленно уточняет, сжавшись у изголовья: — Не надо меня трогать или, тем более, целовать, если сам не хочешь. Потому что, блять, вот несколько минут назад… Когда познала вкус его губ… Оля понимала, что он просто чувствует себя должным ей. И это убивает ещё хлеще, чем если бы вообще не пришел на ее зов. Это унизительно для нее. А ведь в готзале огрызнулась на говорящую с ангелами, что ее хуже унижали… Нет. В ночь девичника Рома хотя бы был с ней честен. А сейчас… Просто чтобы ей легче было, да? Это унизительно, все верно. — И вообще… Не сиди со мной только… Вот так. Как одолжение. Я чувствую себя самой большой идиоткой на свете. А хуже всего то, чтосамая тебя не прогоню. Но и ты не уходи… Или все же уебывай. Или… Ей нужен Рома как воздух, без него в этой комнате опять не будет кислорода, как когда другие приходят. Перси, Лана, Олег… Дафна. Она хочет умереть. Больше всего на свете хочет. Держит лишь собственное чувство вины. Слезы высыхают быстро, зато припухшее лицо болит адски — глаза еле открываются. И все же она заводит свою шарманку: — Если со мной что-то… Ладно, если с собой что-то сделаю, то не вини себя. Это мой выбор. Ты сделал свой ещё в конце лета, так и не лишай меня моего, — и всё же не может болезненный смешок удержать: — Ты даже не заметишь, что меня нет. И нет — это не в укор совсем сказано. Оля реально пытается открыть ему глаза то, что ему было плевать на нее после той ночи. Они даже не связывались. Он успешно стал ведущим, а она в то же время кричала во сне, ловила панические атаки и слушала «найтивыход», глотая слезы на полу. — Ты будешь счастлив, — мягко продолжает она. — Ты уже счастлив. Я — очередная маленькая помеха на пути великой троицы. Семьи. Забудете об этом… инциденте через месяц-другой. А я жить не могу и не хочу, Ром. Так зачем мучить меня? Ладно, Оля этих слов не планировала… Просто потоком вышли сами собой. Она вообще еле соображала, все ещё чувствуя вкус его губ на своих, и пребывала в состоянии липкого ужаса от мысли, что снова он этому случиться не даст. Первый и последний раз, ага. — Оль… И сказать ничего и не может. Все слова застывают где-то в районе грудной клетки, вырваться не могут из сведенного истеричным спазмом горла. И хочется вопить, упираться, умолять еетакпро себя не говорить, потому что… потому что он довел ее до этого. Рома заставил Олю чувствовать себя ненужной, никчемной, отвратительной. Мучиться из-за того, что она будто перед ним… виновата. Хотел, чтобы ей легче было. Но ей не станет легче. Не тогда, когда он… существует. И намек считывает хорошо. Не намек даже — очевидный факт. Рома забил. Рома в большинстве случаев забивал на всех, кроме Дафны. И даже на Олега тогда махнул рукой — потому что весь был в ней. По факту, он просто сделал Олю одной из ступенек на пути кихсчастью. Не к ее. Поднялся — и забыл. Проще было убедить самого себя в том, что у нее все хорошо. Что забыла. Как по щелчку. Как сам Рома. Вспомнил, когда все стало совсем плохо. Стыдно, блять, стало. А чем его безграничная, неоспоримая вина могла сделать лучше ей? Как он мог ей помочь? Память-то стирать не умеет. Знает прекрасно, что если бы тогда… если бы они даже вступили в отношения… Он бы ее уничтожил. Но в итоге — он ее все равно убил. Это был выбор без права выбора. Путь, изначально обреченный на провал. На еесмерть. — Оль, — зовет Рома так совсем жалко. Он не уйдет. Нет. Не сейчас. — Оль. Я не буду… я не буду просить… о прощении. Это не то, за что нужно просить словами. А я больше… больше не могу тебе дать. Только этот сраный миг спокойствия. Я хотел… чтобы тебе… легче было… Ужасный.Ужасныйужасныйужасный. Все еще чудовище, блять. — Я заставил тебя поверить в то, что могу что-то дать, хотя не мог. Это было моей ошибкой. То, что я тебя обманул. Но ты — не ошибка. Я не забуду. Яне смогузабыть, Оль. Я тобой воспользовался. Это… тупо отрицать. Но если бы не ты… я бы умер тогда. Я знаю. Если бы не ты, я… Он бы сейчас ей в ладони вцепился, да только даже коснуться страшно. — Я должен был это признать. Черт, я… Я благодарен тебе. Я всегда буду благодарен тебе замоесчастье. Только я твоим никогда бы не смог стать. Я просто… я ублюдок. Факт. Но я все равно хочу… кое о чем… тебя просить. Дыши, блять. Дыши, даже несмотря на боль в раскрошенных ребрах. -Живи. Пожалуйста. Просто… живи. И из всей его тирады Оля все равно выхватывает лишь одно: «только твоим никогда не смог бы стать». Боже, блять, как жеунизительно. Пришел к ней, псине побитой, весь такой спаситель очаровательный… И погладь, и обними, и поцелуй — и все для того, чтобы вновь указать ей ее место? — Жить, — бормочет Оля себе под нос. — Не помню, чтобы ты в идентичной ситуации хотел. Ну, при нашей последней встрече. Не считая недавних багажников. Ты слушал Дафну, когда она просила тебя жить? Выдохни… Оля, выдохни. А выдохнуть и не получается. Легкие сводит, альвеолы горят, как если бы в них попала вода. Неосознанно она прикладывает ладони к солнечному сплетению, словно это могло помочь унять боль. Не дать внутренностям наружу вывалиться. Оля вообще именно такая — разваливается на куски, и держит ее лишь тонкий скотч, наспех использованный вместо пластыря. — У меня даже никого нет здесь, — и она даже переходит на судорожный, но совсем смиренный шепот. — Так здорово, конечно, что все решили меня поддержать, в дурку затолкать… Но почему это выглядит так, словно меня позорно прячут? Как принцессу в башню. Только принцессу отнюдь не прекрасную, а такую чудовищно никчемную, что не вызывает ничего, кроме жалости и чувства долга. А у самой, пока говорит, ком в горле поднимается. Внутри опять так бесконечно больно, что в мире не хватит эпитетов, чтобы описатьэто. Олю словно невольно спасает от продолжения экзекуции внезапно появившаяся Лана. Забавно, блять, Шепс надеялась, что они с Ромой поговорят просто. О чем угодно. Но деликатно избегая основной темы. Но в итоге по нейопятьпрошлись катком. И хочется даже гадливо рассказать, какая Дафна счастливая и воздушная на девичнике была. До звонка. Когда думала, что отпустила. Почему он думает, что сам может себя калечить,когда выбирают не его, а она… Ей так больно быть не может? И все равно Оля упрямо молчит, не делясь больше… Ничем. И только потом понимает, что Лана уже едва ли не водит ладонями перед ее лицом. Обеспокоена. — Что?.. — еле переспрашивает Оля, давя из себя слова мимо плотного нервного комка в горле. — Я обо всем договорилась, — мягко повторяет Цветаева. — Я на машине, так что можем сразу за твоими вещами заехать. Или могу сама завести их тебе попозже, если ключи дашь. — Второе. Когда хочется исчезнуть… Как-то не до материального становится. — Даф сказала, что ты можешь переодеться во что-то из ее… — продолжает Лана, но оказывается перебита полузадушенным; — Нет. Я больше ни от кого ничего не возьму. У меня свое есть. Мятое платье и драные колготки, да. — Оль… — Поехали. Слей меня чудо-докторам, и всем спокойнее станет.Долг будет выплачен. Лана губы поджимает, сравнивая Олю сейчас с одиноким напуганным зверенышем. Голодным, раненым, но переходящим в нападение, скаля зубы. А Шепс с кровати едва не падает, когда пытается подняться — ноги ватные и все мышцы затекли. Но от помощи отказывается, рыча и на Рому и Лану: — Я сама, блять. И все же Дафна собрала ей сумку… Если не с одеждой, то хотя бы со всякими бытовыми штуками, типа полотенец. Оле похуй. Не прикоснется даже. А они все толпятся в коридоре, пока Олег помогает ей надеть ботинки. Делают вид, что их намерения тоже не продиктованы жалостью и виной. Но вся правда в том, что ее здесьзнаюттолько Рома с Олегом. И то… Дядя давно вырос и жил своей жизнью. А Рома… Здесь все и так ясно. Оле просто не повезло, да? «Неподходящий человек». Хотелось кричать. Вот натурально так, чтобы связки голосовые лопнули. Но позволяет она себе вновь завыть только в лифте, когда они с Ланой остаются наедине. Дафна вздрагивает, закрывая дверь в квартиру.Громко.