CHARMED

С «Битвой» покончено. Лана обещала выплатить за Олю любую возможную неустойку. А пока… Острая палата, прям как и говорила все та же Лана. Но Олю никогда не закрытая дверь и ещё четверо соседок совершенно не смущали. На самом деле, стоило Цветаевой ее привезти и направить на экстренную госпитализацию, Шепс умудрилась перестать плакать. По крайней мере, до момента, пока санитарки не выдали ей постельное белье. Тогда она и поняла, что у нее слишком трясутся руки, и… Да, разрыдалась, напугав старушек так, что они усадили ее на стул и заправили все сами. В отделение нельзя проходить не-пациентам, поэтому Лану до палаты не пустили. Таблетки начали выдавать сразу, с первого же вечера, и через несколько дней Оля, в принципе, даже привыкла к изоляции. Тогда началась и групповая терапия в рамках принципа двенадцати шагов. Эта методика внезапным образом твердила не только о психологическом подходе, но и намекала на обращение к высшим силам. И смех, и грех, что Ольга Шепс — медиум. Слыша все эти разговоры едва ли не про отпускания всех грехов, искупление и всё тому подобное, Оля даже решилась сходить. И шла с настроем достаточно скептическим, невзирая на наличие способностей у самой себя. Небольшая церквушка, располагающаяся в самом центре закрытой территории реабилитационного центра, внутри оказалась куда просторнее, чем казалось снаружи. И было не так много золотых оттенков, как ожидалось. Больше темных. Готичненько для православного храма. На самом деле, сегодня Оля просто сбежала с группой терапии, не имея ни малейшего желания делиться с незнакомцами своим опытом. В палате обнаружили бы быстро, как и в курилке, а вот в церкви — вряд ли. Когда она вошла внутрь, то сразу обратила внимание на отсутствие людей. Точно. Все пациенты либо на терапии, либо на процедурах. И так даже лучше. Оля гуляла вдоль икон и свечей в полной тишине — даже диакон у алтаря почти не шелестел какими-то бумажками, которые готовил к службе. А Шепс вдруг остановилась у изображения Богоматери. Сразу подумала о сестрах Булгаковых почему-то. Оля была ещё слишком юна, чтобы вообще задумываться о собственной семье, но ведь и близняшки были не намного старше. Вот только… Духи-то ей нашептали, что она будет одна на веки вечные. Выходит, ее последний поцелуй с Ромой будет последним до конца ее дней? Препараты, которые тут давали, чтобы стабилизировать эмоциональный фон и хотя бы немного гасить зависимость, давали эффект легкой сонливой дымки, и сейчас явно довольно ветхая икона расплывалась перед глазами. Оля привыкла к такому эффекту и благодаря вечной пелене слез. Диакон, едва не рассыпав свои драгоценные бумажки, тихо запричитал и вскоре скрылся в служебных помещениях. Оля осталась в зале одна. Тогда вдруг и заговорила с Богоматерью, сама от себя такого маневра и не ожидая: — Я не знаю молитв. Моя бабушка, несмотря на занятие таро, довольно набожная и даже хотела отдать дядю Олега в семинарию. Мне это все не передалось. Я никогда не верила ни в судьбу, ни в расплату за грехи, ни в исповедь. Мне не нравится, когда кто-то в курсе того, что происходит у меня на душе. Всем сердцем ненавижу групповую терапию. А, стоп! И аж руками всплеснула — звук разлетелся эхом под самой крышей с куполами. — Одну молитву знаю. Правда, она обычно читается перед сном и вроде католическая, но разве Бог и не должен быть един, да? И глубоко вздохнула, на всякий случай ещё раз оглядевшись по сторонам почти воровато. Сложила ладони в молебном жесте и прочитала, прикрыв веки: — Когда сейчас в кровать ложусь, То я Господу молюсь, А не проснусь я поутру, Пусть душу примет Он мою. Позитивно. Оля в песне ее услышала и только потом узнала, что молитва настоящая. Но ответом ей была все та же тишина. Даже свечи почти не трещали. А ещё пахло ладаном. Она, кстати, этот запах любит. Ненормальная, правда? И тем не менее — общая умиротворенность храма успокаивает ее. Оля позволяет себе расправить напряженные плечи, немного расслабиться… И тут же об этом жалеет, ибо едва не падает, когда звонит оставленный на алтаре (что за богохульство!) телефон молодого диакона. Рингтон — вырезанный припев из «Зла», записанного Ромой. — Да вы издеваетесь… И вроде чужой телефон не выключишь, и в то же время уходить не хотелось. Зато навестить решила старая подруга — госпожа паническая атака. Обычно она приходит погулять днем, оставляя лакомую ночь для кошмаров и сонного паралича. — Дышать… дышать… — бормочет Оля сама себе под нос, прикрывая глаза и опасно пошатываясь. Даже не за что ухватиться, чтобы воспользоваться техникой заземления. Рингтон вырубается, и вновь воцарившаяся тишина больше не кажется умиротворяющей. Нет. Она зловещая. И вот теперь будто и за иконами стучит, и пламя свечей пляшет слишком неестественно для помещения, где нет сквозняка. Но это и не бесы, и не духи. Не прошли бы сюда. Нет, это просто разыгравшееся воображение фонтанирующей такими приколами в последнее время Оли. Флэшбеки снова налетают, беспощадно сбивая с ног. В прямом смысле. Она падает на колени, больно ударяясь ладонями. Трясется вся. Опять. Краснов воспользовался ее телом. Рома… Как будто душой. И хоть тогда она не могла от него оторваться, сейчас понимала, что… Прощальный поцелуй — это жестокая практика. И вот, стоя на коленях, Оля будто снова чувствует, как ее нагибает вампир, а кусая губы, чувствует вкус губ Соболева. Дважды ненормальная. Но рыдания ждать не заставляют. Даже новые препараты, которые пока выдают в маленькой дозировке, бессильны перед флэшбеками. Краснов давил ей на шею, за затылок, вдавливая щекой в матрас, и сейчас ее тоже тянет все ближе к полу. Вытянутые руки, на которые Оля опирается, сводит судорогами в районе суставов… И она реально беспомощно падает лицом в пол. Неуклюже валится на бок, заходясь в приступах удушающего плача. Стенает, хнычет, подвывает и жалобно скулит. И бормочет свое вечное: «не хочу, не хочу, не хочу…». Впрочем, ничего нового. Для нее. Но вот для темной фигуры, только вошедшей в церковь, растрепанная, рыдающая на полу девчонка, должно было, настоящий сюрприз. — Так прониклась Богоматерью? Понимаю, сам в моменте чуть не разрыдался. Особенно когда один раз показалось, что она за мной глазами следит. И все это — самым философским тоном, как будто разговаривал о вечном, при этом поднимая ее с пола. Гравитация, очевидно, была не на стороне девчонки — ее все старательно тянуло вниз, но Паша тоже сдаваться не собирался. Поднимает, придерживает за плечо, разгибает сведенные судорогой руки и все говорит, говорит, растирая ледяную кожу: — А раньше была с Христом. Которая… Спас Нерукотворный. Сюда никто не заходил особо. Все говорили, что некомфортно. Не знаю. Мне с Иисусом больше нравилось, чем со святой мамашей. Когда понял, что растормошил немного, то переключился на другое. Взял лицо в свои ладони, фиксируя голову и при этом ненавязчиво перекрывая ей обзор. Чтобы глазами водила меньше и на нем только фокусировалась. Паша, на самом деле, хороший пациент. Его даже нахваливали в последнее время, потому что он частенько ловил вот таких же вот несчастных девчонок по территории, приводя в чувство. Именно не жалея, а возвращая к реальности. Жалеть? Тут обычно и оказываются те, когожалели. От жалости лучше не становится. Ни субъекту, ни объекту. — Слушай меня. И не смотри больше ни на что. Видишь? Я дышу. Тебе тоже надо. И опять говорит. Просто чтобы заземлилась, а не летала в чертогах своей паники. — Кстати, ты знала, что Спас Нерукотворный еще называют «Спас Мокрая Брада»? Потому что это — отпечаток лица нашего Боженьки на платке. А так как он перед этим умывался, мокрая борода отпечаталась клином… Оля не вдупляет, о чем он говорит. Вообще через слово поняла, если уж быть честной, но главное ему сделать удалось — Шепс переключила внимание и сместила фокус мыслей на его странные размышления. И дышать тоже проще стало. Все последние полгода, что ее одолевают панические атаки, тот же отец не делал ровным счетом ничего. — Это… — и Оле даже удается заговорить сквозь прерывистое дыхание. — Интересно… наверное? Но как только возможность мыслить восстанавливается, она осознает и то, как близко ее держит этот парень. И… отшатывается мгновенно, едва в Богоматерь и не впечатываясь. — Извини, — невпопад лепечет Оля. Прежняя бы не стала извиняться. Как и отталкивать, на самом деле. Прежняя была живой. А теперь только эта осталась, способная лишь съеживаться под чужим взглядом. А все потому… Что воспоминания ещё слишком живы. Как Краснов ее обманчиво нежно к себе в готическом зале прижимал. И как Рома ее виска мимолетно губами коснулся. Сам. — Просто у меня проблемы с восприятием личного пространства, — Шепс продолжает оправдываться, и от самой себя как-то… фу становится. Жалкая такая стала. Но взгляда прямого, напуганного и затравленного одновременно, все равно не отводит. Лицо… знакомое. Темные волосы, светлые глаза и в каком-то северно-русском стиле аккуратно оформленнаясовсем короткая борода. Даже больше на подросшую щетину похоже. — Погоди! — а вот восторженности, свойственной старой Оле, вдруг прибавляется, когда она наконец догоняет. — Ты же рэпер тот? С треками про «ебучего колхозника» и «гостиницу космос»! И стиль ещё такой… Северно-шаманский. — Нет, я Сатана, — изрекает Паша все тем же философским тоном. — Кстати сказать, тоже после христианизации. Просто в жизни до рехаба Павел Морозов был известен как рэпер Омöль — с этой самой характерной северной «о». В легендах народа Коми так звали одного из двух братьев, темного демиурга, участвовавшего в создании мира. После христианизации его официально признали аналогом Сатаны. Богоматерь ему в спину смотрела ужасно осуждающе. — И понял, не дурак. — Не извиняется вполне осознанно. Извиняться — тоже жалость. Паша все-таки больше ценил честность, а прощения просить, объективно, было не за что ни ей, ни ему. — Тебя надо было обратно возвращать. Рад, что получилось. А ты теперь первая, кто знает, почему я ничего не выпускаю… о, уже почти год?.. Время здесь забавно летело. То слишком быстро, что не успеваешь даже осознать, что прошел месяц, то слишком медленно. Пятый месяц тянулся, как та каша, которую иногда пытались дать на завтрак. Седьмой — наоборот, в мгновение ока. — На улицу пойдешь? — предлагает Паша. Ждала, наверное, что он тут в обморок упадет и будет молить о пощаде, если увидит бьющуюся в истерических конвульсиях девчонку. Не. Не впечатлило. Разве что заставило задуматься, что ладан здесь реально дурной. Из всех как будто бесы внутренние лезть начинают. — Или можем побыть здесь. У меня есть еще много увлекательных историй про иконы. Помолилась, кстати? — Я молитв не знаю, — растерянно хлопает ресничками Оля. — Только зарубежную из песни Холзи… Точно, она помнит и его псевдоним, и даже настоящее имя — вдруг оно вылезает из подсознания само собой, и даже в «Википедию» лезть нет необходимости. — Павел же, — и Шепс не спрашивает, а утверждает. — Морозов. Я много раз смотрела твой клип… Который про муху. Вообще… Оля немного сбита с толку. Чел немного заумный, каким и предполагается быть андеграундному рэперу, а ещё невозмутимый, как черт. Феназепам ему что ли дают? Ее вот пока на флуоксетине держат… — Можем посидеть в церкви, — она продолжает звучать сконфуженно, хотя и сама не замечает, как легко соглашается провести с ним время. — Я тут от групповой терапии прячусь. Не люблю делиться с целой группой тем, почему я здесь. Это кринж. А мой лечащий врач считает вообще, что я не наркоманка. Типа зависимость не сформировалась, я просто лезла за колесами, когда морально плохо было… Говорит, что ПТСР у меня походу. Вот так вот. Паша ее даже ни о чем не спросил, а Оля уже доверчиво выдала половину информации. На групповой терапии не может, да? А чуваку, который ее от пола отодрал, вываливает все. И не учится на ошибках ведь. Роме тоже с первого знакомства доверилась. И… и Краснову. И осознав это, она совсем меркнет, но, блять, не затыкается ведь: — А я Оля. Шепс. Аж два выпуска на телике в «Битве Экстрасенсов» потусила… Как бы ни хотела замкнуться в себе, доверяется сразу, как кто-то проявляет к ней доброту и интерес. Даже если чисто формально. Как Рома тогда в клубе защитил, и как Краснов боль забрал… Насколько же Оля одинока, если все на те же грабли рвется наступить, а?.. — Не произноси этоПавелвсуе, умоляю. Потому что иначе я начну тебе рассказывать про апостола Павла, а ты превратишься вОльгу, и в подробностях узнаешь, сколькими разными способами она издевалась над древлянами. Что? Средств связи в рехабе не было. За примерное поведение и помощь другим пациентам с ним делились книгами. Не теми, которые в общем доступе, а разной «запрещенкой» из внешнего мира. Да и сам всегда читать любил. Интересно было. Так что он первый идет к одной из скамеек, заваливаясь на нее и вытягивая ноги. Богоматерь продолжает пялиться своими глубоко преисполненными глазками, а Паша продолжает как будто между делом: — Мне не нравится групповая терапия. Это интересно — сказать вслух, визуализировать. Ко многим интересным вещам приходишь, когда рот открываешь. Но при этом тебе продвигают мысль, что должно бытьжалко. Себя, того парня, всех остальных, кто сидит с тобой в этом сектантском кружочке. И они тебя тоже жалеть должны, и вот только тогда ты достигаешь истинного просветления и отказываешься от своих бесов. И сам же качает головой. Запах ладана как будто становится только удушливее. — Херня все. В жалости нетчестности. И легче не станет никому — ни тому, кто жалеет, ни тому, кого жалеют. Тем более, в абсолютном большинстве людям друг на друга похуй. И даже не спрашивает, за что ее сюда загребли. Захочет — скажет сама. Не захочет — без проблем. — Это заложено даже в основе религии. Люди на полном серьезе взваливают все свои проблемы на одного бородатого дядьку, который научился ходить по воде, и верят, что он их пожалеет. Становится ли от этого легче? А Олю от его речи аж… пробрало. Она ведь здесь тоже оказалась из-зажалости, да? Сначала Краснов сделал вид, что еепожалел, а она повелась. И Рома ее тожежалел, иначе бы никакого поцелуя не было. Потому чтоне любил никогда. Никакой искренности, никакого желания в этом не было. С таким же успехом Оля могла бы его фотку поцеловать. Взаимности было больше. — От жалости становится хуже, — глухо соглашается Шепс и суетливо подходит, чтобы упасть на скамейку рядом. — Гораздо хуже. А ещё мерзко… Эту жалость принимать. И даже, по сути, выпрашивать. Я вот допросилась… Тут сижу теперь. Хотя я же знаю, что не нужна никому на самом деле, что мне помогли из жалости. И… Бож, надеюсь хоть сейчас не кажется, что я на нее и давлю? И смеется чуть нервно. Пальцы заламывает, вытирает взмокшие ладони о джинсы. — А про княгиню Ольгу мне нравится, — улыбается она Паше совсем ломко. — Настолько, что четыре мести — единственное, что я помню из школьного курса истории. А я сама… Домстилась. И наплакала себе на помощь. Жалкой себя чувствую, что пиздец. Надо было из Самары не высовываться, блять. А Паша закурил бы даже сейчас. Жаль даже, что бросил. Да и богохульненько как-то в церкви, под взором Богоматери. Но атмосфера располагала. — Говоришь, что никого нет, но пришла сюда не сама. Кто-то же отправил. Кто-то, кто хочет помочь. И тут же многозначительно усмехается, качая головой: — Мысли вслух. Мне иногда нравится ловить людей на том, как они сами себе в чем-то противоречат. Паша даже мог легко представить себе эту сцену. Как толпа родственников-подружек стоит в коридоре, пока Оля собирается, а она пытается всех напоследок уколоть побольнее. А еще здесь обязательно должен быть какой-нибудь парень, который влюблен в другую, и вот ему было сказано больше всех. Он тут такое видел. Много раз. Сюжет плюс-минус один, с незначительной сменой обстоятельств. И тогда Паша всем телом разворачивается к Оле, чтобы иметь возможность заглянуть ей в глаза, и продолжает: — И здесь вылезает еще один человеческий парадокс. Тебе стало легче, когда ты от них всех откусилась? Шепс закатывает глаза. Раньше вотпрежняяОля постоянно закатывала, фыркала ещё смешно. А потом сломалась. Сейчас она испытала приступ раздражения, потому даже новый знакомый будто… наихстороне? Нет, рэперы, конечно, дядьки обычно умные, но… Вообще-то даже это самое раздражение становится проблескомхоть какой-тожизни в Оле. Хоть что-то, кроме боли. — Ты тоже себе противоречишь, апостол. Говоришь, как ужасна жалость, а потом пытаешься подловить меня на том, что мне больно от этой самой жалости. Осуждаешь про себя, да? И она даже воинственно пыхтит, сложив руки на груди. Уже совсем не то мертвое тельце, которое Паша недавно отдирал от пола. Будто… Ожила немного. — Нет. Тут фишка в другом. А неочевидное довольство в голосе все-таки считывалось. И даже в моменте придвигается чуть ближе, все еще не нарушая личного пространства, но словно наглядно иллюстрируя то, как разговор от икон перешел к чему-то личному. — Ты-то хочешь, чтобы тебя жалели. И даже сама себя жалеешь. — Откашливается в итоге, передразнивая: — Я бедная и несчастная Оля Шепс. Я никому не нужна, меня все только жалеют. Рядом со мной сидит какой-то придурок, и я надеюсь, что он не знает, что сюда не принимают без личного письменного согласия. О, точно, скажу, что сделала это, чтобы от меня отстали. Ведь это же не подтверждает, что мне плохо без людей? Кстати, будет даже неплохо, если она его сейчас ударит. — Так вот. Откусилась ото всех, а самой плохо. Потому что ты сама себя жалеешь. И хочешь, чтобы тебя жалели. Знаешь, как иногда бывает у самоубийц? Он поставит себе табуретку и уже засунет голову в петлю, но перед этим обзвонит все свои контакты и скажет, что пошел вешаться. Потому что хочет, чтобы его спасли. И ты тоже хочешь, чтобы тебя спасали, поэтому лежишь сейчас здесь, поэтому согласилась под флером «отстаньте от меня все». Дело раскрыто, Ватсон. Оказалось проще простого. Девочка думает, что она ужасно сложная, а на деле — вот он, весь корень зла. — И мы приходим к тому, что я не сказал тебе сразу, — заканчивает Паша. — Жалость — это не плохо, когда она тебе нужна. Вот это уже плохо. Потому что он реально пробуждает древнее зло. — Ты меня сейчас типа позеркой поверхностной назвал? Самый умный, блять, нашелся. А я музыку твою ещё любила. Не создавай себе кумира, да? Потому что… Она реально ударить может. Удар дядя Олег ставил так-то. — Думаешь, идиотке сейчас мозги вправишь? — продолжает Оля распаляться, даже подскакивая с лавки. — Да в тебе эмпатии ноль походу, дядь. Или ты просто садист. Я тебе только что сказала, что и так жалкой себя чувствую, а ты такой: о да, туда и надавлю, ещё глупой и неблагодарной назову. Да пошел ты нахуй. И вот это «пошел нахуй» для нее самой аж медом на губах ощущается. Оля хотела сказать это и Роме, и Дафне ещё на девичнике. Сдержалась, и все стало совсем плохо. Вот первый и последний раз сдержалась именно тогда (хотя раньше умела прямым текстом слать, как в том видео из тиктока, где мужик орет на своих питомцев: пошел нахуй ты, ты и ты»), и теперь вообще разучилась. А этот апостол Павел прям… напросился. Зато… Полегче хоть стало. Слать людей приятно. А Паша ей в ответ даже улыбается. Сидит, как ни в чем не бывало, сохраняя прежнее невозмутимое, чуть отрешенное спокойствие, совершенно не задетый тем, что его послали. Выжидает, когда словесный поток заканчивается, и интересуется: — Стало полегче же, скажи? — Да ты… ты… И в своем праведном гневе пинает его ногу. Получается неуклюже, но как есть. Но вообще… Да, злость выплеснуть приятно. Но это не значит, что его слова ее не задели. Прежняя Оля не придавала критике значения ну вот вообще, а нынешняя, изнуренная безответной любовью, нехило так бьющей по самооценке, каждое слово как новую занозу в сердце воспринимала. — Не смей обесценивать мои переживания, — вдруг просит Шепс очень серьезно и тихо, когда садится обратно на лавочку. — Мне хватает того, что я впервые в жизни призналась в любви, а в ответ ничего не могла услышать. Я блестяще обесцениваю все сама. И… Вновь вспоминается Краснов. И помимо ощущения того, что она жалкая, начинает казаться, что ещё и грязная. Настроение падает обратно в минус. Нет, выть, благодаря кое-чьим стараниям, уже не хочется, но… Да, банальнаяжалостьей бы сейчас не помешала. Просто… поддержка? Паша бы обязательно сейчас сказал о том, что это было не обесценивание. Сухая констатация фактов, не более, а расшевелилась потому, что понимает сама, что он прав. Он не называл ее глупой, жалкой и все вот эти прекрасные слова, которые она о себе и сказала — это все было выдано с посылом «пожалей меня, пожалуйста, докажи, что это не так». А еще несостоявшаяся княгиня наконец признала, что основная проблема не в том, что «никого нет», а в том, что есть один, конкретный, кто не полюбил. Для первого раза — более чем прекрасно. Даже если она сама еще не поняла, к чему это все было. Считает мразью — эмоция. Уже классно же. Чтобы выползла из своего укрытия и к жизни возвращалась. Но меру тоже знать надо. Не перегнуть. — Могу обнять. Если хочешь. Или ударь меня. Тоже — если хочешь. А можем просто помолчать и ты будешь так же воинственно на меня пыхтеть. Я не буду ничего делать без твоего согласия. Тут ведь много… девчонок изнасилованных. Шарахающихся от любого слишком пристального взгляда, от прикосновения без подтекста, от чуть повышенного тона. И что-то по тому, как Оля сжимается сейчас, заставляет… начать подозревать. — «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Очень актуальная цитата к нашей ситуации, кстати. Оля хотела бы, чтобы ее обняли. Но Оля хотела бы, чтобы ее обнял Рома. И… Да, последний разговор она все ещё считает ошибкой. Своей. Сейчас, когда она немного успокоилась, послав и пнув нового знакомого, до нее будто даже доходит, что Соболев действовал из лучших соображений, но… Просто не понимал, что именно в тот момент жалость ее, действительно, убивала. Когда она знала, что ее обнимают и даже…позволяюттрогать и целовать себя не потому… что любят… Вот это — больно. А Оля виновата в том, что не сдержалась. Что поплыла сразу, как разрешение получила, и вмиг себе воздушных замков настроила. Она все ещё злится и считает, что это его жалостливое побуждение было жестоким, но… Рома хотя бы не был жесток намеренно. Как Краснов, на чьем месте она до последнего представляла Соболева, даже когда прекрасно знала, что тот никогда не был бы так груб. И Шепс бы и хотела сейчас Пашу послать и даже ударить, но… Одно лишь предложение объятий, человеческого тепла, которого в ее жизни, считай, и не было никогда, заставляет ее снова сломаться. Оля шмыгает носом и придвигается ближе, а потом просто… Совсем жалко кладет голову Паше на колени. Сжимается на узкой деревянной лавке в позу эмбриона, потому что так получается хотя бы держать боль в себе, и обнимает чужие ноги так доверительно, как… Как когда под дверью спальни в такой же позе ночевала в страхе, что Рома что-то сделает с собой. Но… Сейчас не как с Красновым, хоть Оля и не знает ещё, может ли Паше доверять. Да, будь у нее выбор, она бы все равно заменила сейчас его на Рому, но Паша хотя бы… Ощущается Пашей. Нет вот этого абсолютно грязного «я буду закрывать глаза и представлять на его месте тебя». — Я не понимаю твоих мотивов, — вдруг делится Шепс, а голос срывается на жалкий, слишком высокий для нее тон. — Но спасибо. Главное, только… Чтобы он тоже не… Всего лишь позволял, а хотел сам. Потому хуже унижения Оля ещё не испытывала… *** Оля лежала в центре реабилитации уже неделю, и все это время Дафна была взводе, потому что… По Роме было видно, насколько глубоко на дно его пытается затащить бесконечное чувство вины, заодно по пути душащее его толстыми лианами. А Олега практически ежедневно приходилось отговаривать от того, чтобы снести Краснову ебальник. Просто… Избить брата — одно дело, это разборки семейные. И другое дело — незнакомцу, ещё с магическими способностями. Дафна дарила обоим поддержку по мере собственных возможностей, но ведь ещё было важно не нервировать малыша Марка — уж очень хорошо он чувствовал перемены в настроении всех троих родителей. И снова — провожая Олега в коридоре, Дафна строго-настрого наказала вернуться через десять минут. Вряд ли бы он потратил на покупку сигарет больше времени. Шепс божился, что избивать никого не будет. По крайней мере не сегодня. Бывшая Булгакова тяжело вздохнула и, покачав головой, поплелась к Роме на кухню. Маркуша как раз тихонько спал, поэтому от разговора двоих из троих родителей вряд ли ему помешает. А поговорить, блин, надо. И Дафна решает пойти ва-банк — садится не на соседний стул, а сразу к Роме на колени. Пусть она будет для него настолько близка осязаема, насколько это возможно. — Солнышко, — и она ласково касается губами его скулы. — Ну как ты? Если бы они сейчас жили в глупеньком романе для девочек про любовный треугольник между человеком, вампиром и оборотнем, в главах, посвященных Роме, обязательно пошли бы пустые страницы, на которых написано только название месяца. Но Соболев сам ввел в этом доме правило — «Сумерки» всуе не вспоминать и желательно без нужды не включать. Он так и не догнал, кто он в этой истории — Джейкоб или Эдвард. Хотя сейчас… реально, Белла в «Новолунии», да? Нет, он не понесся резать вены — хотя уже заценил, что Олег бритву куда-то прибрал. Даже не ревел, как тварь — ну вот, как неделю назад было, так и отрезало. Рома продолжал ворковать над Марком, улыбаться Дафне и Олегу, а еще, о боже, ел нормально. Разве что кофе мешал с убойной дозой энергетиков. Просто, стоило только закрыть глаза, ему навязчиво виделся бледный-бледный силуэт Оли в петле. И ее бескровные, ледяные губы все шептали: «Это твоя вина». Как в его же строках — «Как всегда, сгинет день, и я опять вернусь». «Если отходишь ко сну, я в твою дверь постучу», да. — Я выпросил у Олега апельсиновый «Адреналин», так что, если не уложится за десять минут, не пугайся, — бросает Рома чуть невпопад, обвивая руками ее талию. Вштыривало, кстати, именно с апельсинового. Но вчера в окрестностях его не было… — Я пока…стараюсь. Ночью плохо. Но я справлюсь. Забудете об этом инциденте через месяц-другой. А, и сердце в груди колошматит опять. Но это — от энергетиков исключительно. Организм начинал бить тревогу, но Рома решил, что баночка сладкой водички с таурином и кофеином дороже здравого смысла. — А ты? — выпаливает Соболев. Черт, как он мог не спросить сразу? Периоды стихийных дереализаций сменялись тауриново-кофеиновой взбудораженностью, и иногда он сам за собой не успевал. — Лучше скажи, как ты. — Солнышко, — нежно зовёт его Дафна, вновь по лицу гладя. — Ты не должен большесправлятьсяодин, знаешь же? А я в порядке. Насколько это возможно в такой ситуации. Ей ведь тоже Олю жалко… Ее вина тут тоже не маленькая. Но за своих Ромлегов прям переживает сильно, да. Сильнее, чем за себя. — Лана сказала, что по истечению недели ее можно будет навещать, — продолжает Дафна. — Не думаю, что стоит идти кому-то из нас… Чтобы не стриггерить. Но вот Лана или Перси — это вариант. Она не ревновала. Скорее… оглушена и сама. Даже о поцелуе том знала, потому что любовная ведьма такие вещи чувствует. До автоматизма доведено. Но она знает Рому, она в нем уверена. Главное только, чтобы… Чтобы сам жил и не разрушал себя. — Спасибо, что делишься и не закрываешься, солнышко. Это для меня очень важно. — Я не поеду. Оно вырывается изо рта как-то рефлекторно. Вообще, это как будто бы это само собой разумеющееся — ну, что Рома ехать не должен. Но в моменте оно накатывает. Вцепляется острыми, как гребаннаябритва, когтями в сердце, заставляя судорожно замотать головой и лихорадочно зашептать: — Я не поеду. Ей не надо ничего про меня знать. Слышать. Видеть. Помнить. Знать вообще… знать о моем существовании. Меня нет. Нельзя. Нельзя… Если с собой что-то сделаю, то не вини себя. Не лишай меня выбора. Ты даже не заметишь, что меня нет. Я — очередная маленькая помеха. Я жить не могу и не хочу. Так зачем мучить меня? В дурку затолкать… Чудовищно никчемная… Жалкая… Чувство долга. В чертовом «Гарри Поттере» была сцена, когда Амбридж заставляла главного героя выводить «Я не должен лгать», и буквы отпечатывались кровавыми порезами на его же руке. Роме казалось, что сейчас все так же. Что все то, что ему сказала Оля, отпечаталось под веками, на ребрах, на сердце. Несясь тогда к ней, когда пришла Лана, Рома думал, что они смогут… попрощаться. Тогда они поговорить не смогли. Он сбежал, поджав хвост. И казалось, что разговор этот… важен. Рома хотел поставить точку. Точки не было. Осталось только какое-то километровое многоточие. Многоточие, которое напоминает о себе автоматной очередью прямо в голову. Это не было для галочки. Это было совершенно искреннее желание помочь. Попрощаться. Сделать хоть что-то хорошее. Оля сказала, что он ее мучает. Просто тем, что хочет ей помочь. И как… как он должен жить, зная, что рано или поздно… — Она сказала, что я ее мучаю. Тем, что хочу, чтобы она… жила. Тем, что сейчас пытался сделать лучше. Легче. Я понимаю, что… что с самого начала я начал мучить ее тем, что… ушел. Я хотел… я понимаю, что не могу искупить… эту вину. Что оно останется. Но я просто… я пытался… И в итоге и сказать не может. Только мотает головой, глухо заканчивая: — Я не могу спать. Не хочу. Глаза закрываю, вижу, как она в петле болтается. Даже рехаб этот сраный… она сказала, что мы ее прячем. Как позор. И я понимаю, что попытки… сделать лучше… Они только уничтожают. И что я опять со своей жалостью… сделал хуже. Но как я мог… не хотеть помочь? И знает же ведь, чем мог сделать лучше. Спасти. Излечить. Только… не мог этого дать. Никогда не мог. — Ром, — Дафна все силы в себе собирает, чтобы помочь ему сейчас хотя бы… хотя бы немного. Передает через все те же медленные поцелуи то в щеку, то в бровь, то в линию челюсти. — Оля говорила это на эмоциях. И на эмоциях люди часто сами не понимают, как могут ранить. Они ведь тоже проходили через это в свое время. Много раз. — Но ведь она же поехала, — продолжает Дафна самым мягким тоном, на какой способна. — Могла бы сбежать. В конце концов, без ее письменного согласия клиника бы ее не приняла. Попробуй взглянуть на это под таким углом, хорошо? Онахочет, чтобы ей помогли. Иначе бы до этого и геолокацию не кидала. Это уже хороший знак в беспросветном пиздеце. Нужно дать ей время прийти в себя, разложить мысли и чувства по полочкам. Она поймёт. Обязательно рано или все поймёт. Сам же знаешь, что люди могутне слышать, когда им больно. Могут искажать смысл, заложенный в слова и действия. Ты меня слышишь? Целует его теперь и в кончик носа. Потому что… То, что Дафна собирается сказать дальше… Ну, нужно быть аккуратнее. — Ты не виноват, что не любишь ее в ответ, солнышко. И я тебя знаю — намеренно, с реально злым умыслом ты бы никогда не обидел ее. Ты сам был не в себетогда. Тебе самому было больно. Всем было больно в ту ночь, на самом-то деле. Поэтому то было делом времени… Когда бы им с Ромой Оля аукнулась. — Но ты продолжай говорить со мной, хорошо, Ром? Говори все, что считаешь нужным. Не держи в себе. Он слушал, да. На самом деле, слушал, не как раньше, когда возводил вокруг себя целые ледники, а убеждал, что все хорошо. Сейчас Роме хватало сил… это признать. И об этом говорить. Он шумно выдыхает, изворачиваясь так, чтобы уткнуться носом ей в шею, и прошептать: — А если… будет все жепоздно? Рома даже сейчас, когда закрывал глаза, мог увидеть кошмар с повесившейся Олей. И это превращается в навязчивую, параноидально-тревожную мысль, которая жрала его изнутри. — Когда мы тогда разговаривали… Я вдруг подумал, что у нас так много общего. Она тоже, как я раньше, хочет, чтобы всем вокруг было больно, когда больно ей. За одним отличием. То, что и изводило его постоянно. — Я тоже хотел, чтобы мне помогли. Но я… я зассал тогда. Когда уже за бритву взялся. А Оля может… — Роме даже произнести это было жутко. — Оля может испугаться уже в петле. Или в полете из окна. Или когда порежет вены слишком глубоко. Или… Да много вариантов, на самом деле. Смысл был такой. Рома испугался уже до того, как сделал. Оля может испугаться только тогда, когда сделает. — Я уже говорил Олеже… Я тогда почти сорвался. К тебе хотел ехать. А она ключи забрала. Я сказал, что ударю ее, если она не пустит. Что сделаю ей больно. И я знаю, что… сделал бы. А она не испугалась. Мне кажется, испугалась только, когда я в ванной закрылся… И что, если… если будет только поздно, Даф? — Не будет, — почти обещает она. Ладно, вот сейчас привирает. Успела ведь Олю просканировать и понять, что… Эта девчонка, если довести до реального отчаяния, не испугается ни в петле, ни в полете, ни с торчащим из рук мясом. Но тем не менее… — Прошла уже неделя, — продолжает Дафна. — Лана оставила им два контактных номера на экстренный случай. Свой и мой. И пока никто не звонил, как видишь. А мы просили докладывать обо всем. Вообще. Время будет идти дальше, и ей полегчает, Ром. Обязательно. Рома бы сказал, что прошлавсегонеделя. Ему-то ведь тоже казалось, что лето без Дафны — это достаточно много, чтобы отпустило. И вроде как, даже сам поверил в то, что что-то получится. И Олю убедил. Отсюда вся проблема и пошла. В этом и оказался весь корень зла. Тебе кажется, что все хорошо. Что ты максимально преисполнен в своем познании и отпустил. Главное — что счастлива, не с тобой, но как будто счастливее, чем могла бы быть с тобой. А потом бам — и ты уже жрешь таблетки, запивая текилой, звонишь, лепеча о любви, и режешь запястья, устраивая целый истерический концерт. Потому что на деле… бывает иногда такая любовь, котораяне отпускает. У Ромы вот такой стала Дафна. Не отпускает, крепко въевшись под кожу, жизнью его и являясь. Убрать Дафну — убить Рому, по сути. И оказалось, что стать такой любовью — пиздец страшно. Крышесносной, абсолютной, дающей силы жить… и совершенно не взаимной. — Ладно, — совсем невпопад откликается Рома в итоге. Словам Дафны он всегда до иррационального, до абсурда верил. Легче станет. Наверное. Когда-нибудь. Только черт знает, когда он, закрывая глаза, перестанет видеть болтающееся в петле тело девчонки, которую просто угораздило отдать сердце не тому. *** *** У Макса и Перси полным ходом шла подготовка к свадьбе. На самом деле, сам Соболев хотел бы провести торжество уже после рождения детей, чтобы самой Перси было комфортнее, и она могла не отказывать себе ни в чем на своем же празднике, но мешали этому плану документы. Вернее — то, как им понадобится регистрировать Глеба и Никту, учитывая двойное гражданство с Нидерландами самого Макса. Свадьба состоится через месяц. Перси, с прилично округлившимся животиком, как раз перепроверяла списки гостей, когда Макс вернулся домой со съемок очередного готзала. Ему было до зубовного скрежета неприятно смотреть на невозмутимые выебоны Краснова, потому что он терпел такого потребительского отношения к девушкам. Каким бы бабником раньше не был… Он всегда думал о чужих чувствах. Мудаку Арти повезло, что Оля выкинула его из проекта, ибо иначе бы Макс сделал это сам. И куда хуже. Встречали его прилично подросшие Фобос и Деймос. Те еще кони, надо признать. Облизали его всего и еле пустили к хозяйке. А у Макса, между прочим, такой нежностью сердце наполнялось, когда он смотрел на Перси,беременную от него… — Эй, чертовка, — ласково зовёт он, обнимая ее со спины, и кладет руки на живот. — Уже выбрала дизайн? Для приглашений. — Я с ума сойду, Ма-а-акс! — самым трагичным голосом восклицает Перси, изворачиваясь в его руках, чтобы поцеловать в скулу. — Мне нравятся и черненькие, потому что это вайб, и красненькие, потому что красиво, а еще есть такие красивые с золотом, но меня бесит там золото, а еще просто белые… Но это еще не все! Заскучала. Сильно. Съемки «Битвы» все еще тратили слишком много времени, и хотя Макс периодически сливался с испытаний, оставаясь только на готзалы, как сегодня, Перси даже это казалось целой вечностью. У нее и так к нему уровень нежности был выкручен на максимум, а когда Макс уходил на работу… Вот и сейчас чисто физически не могла не потянуться к нему с новыми поцелуями. Распирало же. — А еще! — И вот тут аж разобрало на праведное возмущение. — Твой охреневший брат сам позвал Людмилу Шотовну. Типа вот, она еще и внука в живую не видела, все дела… Но я, вообще-то, хотела попробовать позвать Олю, а она сто процентов не оценила…вот это все. И я молчу про то, что я еще ни разу не разговаривала с ней с момента, как она называла меня шлюхой, которая пудрит мозги ее сыну, и мне немного тревожненько, хотя судя по свадьбе Дафны, Людмила Шотовна решила, что она теперь мать Соболевых… Но я в шоке. Серьезно. Выдала. Как бы с утра не виделись, а новостей было столько, как будто дня два. Ну, кто же знал-то, что замуж выходить это так… суетливо? — Прости-и-и-и, я опять разболталась. Я соскучилась! Голодный? Хвастаюсь — дети даже разрешили мне нормально поесть! Правда это было утром… Макс только умиленно смеется, целуя Перси в макушку. — Отвечаю на все скопом, — и он садится за стол напротив нее. — Мне нравятся либо красные, либо белые. Людмила Шотовна… Отдельная тема, я с ней поговорю сам. Будет быковать, приглашать не будем. И я не голодный, успел перехватить ту шедевро-шавуху около Стахеева. А вот тебе надо что-нибудь ещё съесть. Хочешь, закажу что-нибудь? Он ведь… И сам себя стал чувствовать гораздо более ответственным человеком, чем был раньше. Прям… Взрослее, да. Тогда, в декабре, на общих посиделках Лана сказала, что он — единственный Соболев, который ещё не вырос. А теперь… Кажется, это случилось. — Так что? Как насчет фруктов? Сладкого? Или какой-нибудь эффектной гадости, типа плесневелого сыра в карамелизованном луке? — Меня пугает, что последнее звучит как-то восхитительно-аппетитно, — с самым озабоченным видом протягивает Перси. О, Сатана, не хватило тут еще слюной изойтись! — Нет, я понимаю, что я недавно хотела мыло сожрать, потому что они вкусненько пахло, но я так-то терпеть не могу сыр с плесенью… А сейчас в моменте представила и чуть разрыв сердца не словила от того, что захотелось. Аж вкус во рту появился. А карамелизованный лук… — Требую плесневелый сыр с луком, — выносит в итоге вердикт Перси. — И селедку. Срочно. Мне телефон настойчиво подкидывает статейки типа «Главные блюда нидерландской кухни», я начиталась про селедку и чуть не умерла. Срочно надо. Жизненно необходимо. А я тебя зацелую так, что ты от меня взвоешь, договорились? И правда ластится тут же, беспорядочно зацеловывая везде, куда только успевала дотягиваться. — Я готова поклясться, что дети просто решили, что им нужно в Амстердам. Но потом я подумала, что однажды Глеб по-любому пролезет в Квартал Красных Фонарей, и меня та-а-ак накрыло… Просто представь. Реально дети.Взрослые дети. — Чертовка, не пугай меня такими заявлениями, — смеется Макс в ответ и, взяв ее руки в свои, тянется поцеловать ее пальцы. — Мне все ещё плохорошо с последних снимков УЗИ, а ты мне про Красные Фонари… Серому и Ромычу было заказывать проституток как-то проще. И сам все улыбается, почти светится. Мог ли Максим Соболев, у которого, как сказала Лана, по-любому избегающий тип привязанности, поверить в то, что будет так бесконечно счастлив, имеясемью? — Перси, — и сам не выдерживает, вновь целуя тот пальчик, на котором надето кольцо. — Я тебя люблю. Правда. Пиздец. Если она сейчас разрыдается, по сути, это будет полностью его вина. Потому что вот сейчас это был не первый раз, когда Макс признавался ей в любви. Но при этом всегда… у нее был такой абсолютный восторг, как в первый. А может, это из-за стремительно растущих детей, которые были полностьюв папу, и стабильно устраивали Перси какой-то восхитительный прикол. То по эмоциональным качелям прокатывали, то вот, как сейчас, срочно сыр с плесенью нужен. Точно. Микроверсии папы. И вот сейчас она, улыбаясь, как самая счастливая девушка на планете (почему — как?), смотрела на такого же светящегося Макса, и… сердце накрыло волной такой нежности и любви, что в моменте дышать сложно стало. И Перси, плохо понимая, как это сделать, но интуитивно полагая, что все получится, заговорщическим шепотом тянет: — Дай-ка мне руку,золото. И сама кладет его ладонь обратно к себе на живот, переплетая их пальцы. Глаза закрывает. Из-за того, что они с Максомужесвязаны духовно и энергетически, у Перси получается открыть доступ к тому, что чувствовала она сама. Их детей. Не просто посмотреть, а именно…почувствовать. Перси сама ощутила их энергии ярко еще на первом месяце, но тогда… сохранялись риски. А сейчас, когда первый триместр закончился, и малыши продолжали активно расти… — Ярче — это Глеб. Он прямо… яркий. И сильный. Как лесной пожар, знаешь? — воркует Перси. Только уже так совершеннопо-материнскитревожно, что… перегореть может быстро. — Никта не такая яркая. У нее совсем другая энергия, такой маленький огонек, но знаешь… они прямо уравновешивают друг друга. Мне кажется, они будут друг друга очень любить… Теперь готов разрыдаться Макс. Серьезно, аж губы поджать пришлось. Хмурится, ловя тонкие ощущения, передаваемые невестой. И у самого внутри все расцветает. — Перси, чертовка, ты… меня убить решила? Я же старше, в мои годы нельзя уже… И сам нервно смеется. Наклоняется, заставляя ее задрать футболку, чтобы живот тут же зацеловать. И, блять, счастливый такой, что, кажется, сам поверить не может. Макс вообще в жизни не думал, что способен натакиеэмоции. — Убиваешь, — и улыбается, как большой кот, между поцелуями мурлыча: — Просто убиваешь, родная. *** Людмила Шотовна рвала и метала. Она и так не особенно любила Олю просто за тот факт, что она дочь Арсения, уже давно считавшегося позором семьи Шепсов из-за своей зависимости, а его драгоценная дочурка теперь шла по его стопам. И даже, можно сказать, папаню обогнала — умудрилась опозориться на всю страну. Легендарная Дарси завела новое расследование сразу, как мелкая Шепс весьма жестко и нечестно вынесла Арти, вновь припоминая те сторис Романа Соболева, которые теперь вдруг оказались удалены из профиля. Но интернет все помнит. И интереснее все стало, когда в третьем выпуске Ольга не появилась, а Башаров самым трагичным тоном объявил, что участница не сможет продолжить принимать участие на шоу из-за неких проблем со здоровьем. Но добило всех другое. Оля ведь хитрая. Всегда была такой. До инцидента в конце лета. Но Паша вдруг будто помог ей вспомнить и это. Да, такой, как раньше, она все равно уже никогда не станет, как и борозда на сердце в виде буквы Р вряд ли затянется, но… Морозов напоминал антисептик. Рома нанес ейножевое, а Паша, пусть и весьма грубыми, порой, методами, хотя бы не давал ране загнить. Антисептики же так и работают — щиплют, но очищают. Так что да, Оля вновь ощутила себя хитрющей лисицей, какой умела бывать до пост-травматической депрессии, когда выпросила у дежурного санитара свой телефон. Буквально на полчаса, но ей больше и не надо было. Без сим-карты, правда… Но это же лишний повод стать ещё хитрее, верно? Шепс всё ещё медиум, между прочим. Разговорить духов и выяснить, что пароль от вай-фая сотрудников — дата рождения старшего сына заведующего отделением… Что ж, это было легко. Выяснить все у самого заведующего оказалось труднее — пришлось хлопать глазками, улыбаться и делать вид, что ей чертовски интересно слушать про его семью. Зато спустя пятнадцать минут Оля уже знала пароль. И все для того, чтобы… Запостить в «инстаграм» селфи с Пашей и оставить геолокационную отметку реабилитационного центра. Выглядела на фотке ужасно, конечно, но зато соответствовала сеттингу. Подала признаки жизни, блять. Дарси на своем канале пищала от счастья, получив такой инфоповод. Слухи поползли быстро, и Людмила Шотовна не оценила. Было бы обидно, если б не было так похуй. Бабуля аж в клинику позвонила, требуя Олю к телефону, но она слишком привыкла к критике с ее стороны. Кому-кому, а Людочке ее не закошмарить. А с Пашей же реально хорошо общались. Конечно, Оля не могла не чувствовать себя немного навязчивой, но отныне время проводила только с ним. Боль никуда не отступала, но так ее становилось легче терпеть. Вот и в день, когда к Шепс могли приехать посетители, она тоже сидела с Морозовым в комнате отдыха для пациентов. — Знаешь, что забавно, — горько усмехнулась Оля. — Мне через две недели девятнадцать. А я забыла. Всегда так каждый день рождения ждала, особенно в том году, а сейчас… В дурке, выходит, справляю, ага? — Зато какой атмосферный день рождения, — как ни в чем не бывало подхватывает Паша. Самое главное — не поддерживать ее упаднические настроения и постоянно тормошить. Даже если потом опять начнет пинаться. Это он понял быстро. — Считай, ни у кого такого не было. Эксклюзив. Выйдешь, потом еще вспоминать будешь. Тем более, у нее есть все шансы к маю отсюда свалить. Немного поулыбавшись медперсоналу, Паша удостоверился, что да, зависимость развиться не успела, от наркомании ее лечить смысла не было. Ментальное состояние устанавилось в состоянии хрупкого равновесия, но истерик, как в церкви тогда, больше не было. Скорее всего, да. Начало мая. Если не сорвется. Но Оля — хорошая пациентка. Особенно если продолжать ее тормошить. — К тому же, у тебябудет день рождения, — самым многозначительным тоном продолжает Паша. Выпросить немного «запрещенки» у лояльных к нему медсестер — раз плюнуть. Даже торт тот же. Местная еда, какой бы разнообразной она не была, уже сводила с ума. — А там уже и выпишут тебя. Не станут долго держать, я уверен. И почти что с грохотом смахивает с доски пешку. Играть в шахматы с самим собой, на самом деле, весьма увлекательно. Даже несмотря на то, что госпожакнягиняна него фыркала. — А я — с тобой свалю. — Со мной? — и Оля опять глупенько хлопает ресницами. Нет, стоп. Нельзя, чтобы онаопятьневерно истолковала чужие намерения. За несколько дней, что она, не отлипая, ходила за Пашей хвостиком, Шепс считала, что у них сформировалась связь… Типа умного наставника и бестолковой девочки, которая без указки не знает, как правильно себя вести. Она даже невольно стала сначала смотреть на его реакцию и только потом реагировать самой, если с ними кто-то заговаривал. Но ответить он ей не успевает — в комнату выходит санитарка, сообщая: — Оленька, к тебе посетитель. Шепс аж вздрагивает. Лана обещала навещать ее, это она помнит, но на мгновение сознание аж мутнеет, выдавая спрятанное глубоко внутри ломкое желание —Оле бы хотелось, чтобы это была не Лана. Но нет. Очевидно, что Рома бы ее не навестил. Для ее же блага и все такое. И он был бы абсолютно прав в своем решении. Но просто… Желание это совершенно иррационально. — Паш, — почти что в панике просит Оля. — Ты сходишь на встречу со мной? Пожалуйста. Потому что… Да, Шепс цепляется за Морозова, как за спасательный круг. Она ведь и не знала опоры никогда. То есть…Прежней Оле опора и не была нужна, она сама блестяще справлялась с этой функцией. Но нынешняя — тот ещё клещ. — Давай лапку,княгиня, — легко соглашается Паша, поднимаясь. — Всегда к твоим услугам. Тем не менее, именно за руку не берет. Показалось, что пока рано еще — даже несмотря на ту сцену в церкви, сейчас опасно было спугнуть. Поэтому Паша подставляет ей локоть, чтобы Оля могла уцепиться, почти на нем повиснув. Ноги еле переставляет, как будто упадет в любой момент, как тогда, перед Богоматерью, но Паша не дает. Паша еедержит. Того самого ждет, да? Хочет, но при этом ужасно боится увидеть. Все это время Паша профессионально избегал упоминания любви, признаний в ней или вообще каких-нибудь молодых людей, да и Оля не говорила об этом, но очевидно, что рана не способна зажить так быстро. Паша бы не приехал. Даже если бы самому было очень плохо и стыдно. Даже если бы вина сжирала и уже косточки бы обгладывала. Сейчас — нельзя. Да и по ее реакциям… никогда нельзя. Он надеется, что этому абстрактному «тому самому» тоже хватит мозгов, но при необходимости готов был Олюспасать. От самой себя, на самом деле. Однако в комнате для посещений ждал сюрприз гораздо приятнее. Где-то в глубине души Паша предполагал, что с Олей все не так просто. Слишком все удачно сложилось — он ведь не собирался заходить в церковь именно тогда, но ноги сами понесли, чтобы найти завывающую девчонку. А теперь вот… — Mi sei mancata, amica, — все тем же невозмутимым тоном здоровается Паша с госпожой Цветаевой, собственной персоной. — Я разжился итальянским разговорником сразу после того, как тебя отпустили. А ты,княгиня, чего даже не сказала, что с Ланой дружишь? — Княгиня? — тут же ухмыляется посетительница. — E non stai perdendo tempo. Entrambi. Потому что не могла не прокомментировать то, что они пришливдвоем. — Мы не дружим, — тихо поправляет Оля. — Ауч, в самое сердце, моя дорогая! — Лана аж театрально хватается за сердце. — Я имею в виду… — спешит объяснить Шепс. — Я тебя второй раз в жизни вижу. — Иногда людям хватает кратчайших сроков, чтобы искренне привязаться, piccina, — Цветаева звучитмаксимально философски, но при этом смотрит на Пашу, даже скрывая двойного дна в своих словах. Ведь она говорит не только о своем отношении к Оле, но, похоже, и о его? А знакомы Лана с Пашей ещё с осени, когда она сама лежала здесь же на реабилитации. Вот уж забавное совпадение, что именно он подцепил малютку Олю. С Цветаевой они тоже общались в свое время, но явно не… так. Совсем с другим посылом. Княгиней ее точно никто не звал. И сама Лана элегантно опускается в одно из кресел, намеренно давая возможность этим двоим сесть на диван вместе. Оля ютится около Паши, испытывая новое, но все ещё иррациональное желание — спрятаться за него. Нет, ей приятно, что к ней пришел хоть кто-то… И Цветаева кажется вполне надеждой. Но при одном виде Ланы вспоминается тот день, когда Олю сюда только привезли, и сердце болезненно сжимается, в горле ком поднимается. «Я тебя не оттолкну, Оль». Шепс старается не подавать виду, что ловит очередной приступ, и просто обвивает руку Паши своими двумя, утыкаясь лицом в его плечо. Спряталась все-таки. А Лана смотрит на эту картину и не может не подметить, как уязвимо и доверчиво выглядит Оля в этот момент. Она всегда считала Пашу очень трезво глядящим на мир человеком — для нее даже поразительно, как он в рехаб попасть умудрился. Лана видела в нем невозмутимого и умного советчика, все верно. Но все равно он раньше казался… Немного отстраненным от других. А теперь выглядит… Как защитник? — И как же так вышло? — аккуратно интересуется Лана, очевидно намекая на их знакомство. — О, мы весьма увлекательно обсуждали иконы. Там теперь Богоматерь стоит, кстати, — как ни в чем не бывало откликается Паша, явно ничуть не смущенный из-за прижавшейся к нему Оли. Даже наоборот — он совершенно естественно, хотя и мимолетно, касается губами ее макушки, пытаясь в этот жест вложить такое очевидное «Я рядом». — Нокнягиня, — и он повторяет это намеренно, абсолютно осознавая, что делает, — посчитала, что я богохульничаю опять, поэтому попыталась выбить мне коленную чашечку. До сих пор болит, кстати. В мои-то годы… И еще более осознанно он избегает всех щекотливых подробностей. Про истерику, про то, о чем они говорили, как он Олю на эмоции выводил. Лана, может быть, сама догадается. А Паша Олину тайну берег, как зеницу ока. Даже медсестры до сих пор не знали о почти что срыве в церкви. — Но ты прервала нас на интересном месте. Я как раз сказал, что предполагаю, что к началу мая Олю отсюда аккуратненько попросят, а я уйду с ней, — продолжает Паша. Он же и правда ответить не успел. А повторить это именно сейчас, перед Ланой, кажется особенно важным. — Как я тебя оставлю, м? Тем более, без меня скучно. Лана, подтверди. И снова в макушку целует, успокаивая, а потом взгляд на Лану переводит. И во взгляде этом читалось гораздо больше, чем он изначально сказал вслух. Правда же. Как ее оставить? Оле кажется, что она сейчас заплачет. Но тут важно уточнение, которое является открытием для нее самой — впервые за последние месяцы, вот с самого августа, ей хочется заплакать не от гнева, не от боли и даже не от отчаяния. А от… чего-то неуловимо светлого? Может, она дура доверчивая, но в итоге, одной рукой так и держась за Пашино предплечье, второй скользит ниже, чтобы их пальцы переплести. И так стоит, прижавшись щекой к его плечу, позволяя себе наконец посмотреть на Лану. Лану, которая, кажется, теперь сама не знает, какую эмоцию юзануть. — Я предполагала, что ты меня положишь в дорогое место, — в итоге Шепс сама подает голос. — Но не думала, что тут можно встретить, типа, настоящего рэпера. Я ж его лет с четырнадцати слушаю… А ты, — и теперь Оля обращается уже к Паше: — Даже ни разу концерта в Самаре не дал. И совсем шокирующим контентом для Цветаевой становится то… Что Оля вдруг улыбается. Почти сияет, когда на Пашу поднимает все ещё немного ломкий, но искренне восхищенный взгляд. — Я бы в плохое место тебя не отправила, — откашливается Лана, хотя у самой уже в руки чешутся достать телефон и написать ребятам. Всем. Может, ради такого общий чат создать? На нее, Сережу, Дафну, Рому, Олега, Перси и Макса. Интересно будет точно всей толпе. А Паша тем временем ее ладонь только крепче сжимает. Ласково гладит пальцы, костяшки, а сам от Ланы все глаз не отводит, не переставая легко улыбаться. Всем своим видом так и передавал простую мысль -все хорошо. Не идеально, но… дальше будет лучше. Он ведь и правда не собирался никуда исчезать. Да и как тут, в рехабе ненаглядном, без возможности кого-нибудь куснуть аккуратненько, почти ласково, чтобы потом получить по коленке, но при этом — вот такой вот восторженный взгляд? — Не приезжал в Самару, потому что ты не звала, — откликается он, как нечто само собой разумеющееся. — Но слово княгини — закон. Или все-таки уже не надо? И смеется сам, почему-то так забавно млея от того, как она сейчас жмется. А вопрос, на самом деле, получается чисто риторический, потому что Паша тут же объявляет: — Я передумал. Личный концерт. Для тебя одной. Я давно не выступал, но… И сам на Лану опять смотрит. И вид при этом такой — совершенно трикстерский. — А можно я уже пойду, ребят? — только шутит Цветаева. Потому что видит же со стороны, что Оля, кажется, об ее присутствии напрочь забыла. В машине тогда весь путь рыдала в голос, напрочь связки срывая, на входе в клинику еле шевелилась, подписывала согласие с отрешенным видом, будто ей плевать на все, просто плыла по течению, уверенная, что смысла никакого больше нет и не будет никогда. А сейчас… — Я за, — невпопад пищит Шепс. Сейчас вон сидит с Пашей на диване, смущается даже. Лана в шоке от этого спектра эмоций — зашла Оля сюда, до чертиков перепуганная, а затем успела заулыбаться, даже покраснеть… Ожить. И Лана не может удержаться от легкой провокации: — Когда я рассчитывала, что тебе тут дадут антидепрессанты, я не думала, что они будут… живыми. И наблюдает, ведя с Пашей безмолвный диалог одним взглядом. Он говорит, что все хорошо? Лана предупреждает, мол, я очень на это надеюсь. Потому что сейчас именно от него зависит целая цепная реакция. Уберечь жизнь Оли — уберечь ментальное состояние и Ромы, и Дафны, и Олега. Да и… У Цветаевой самой сердце рвалось, когда эта девочка давилась слезами так, что хрипела как нежить. — Я… — а Оля теряется, будто пытается оправдаться даже. — Мне выписали флуоксетин… Поняла она прекрасно, что Лана имела в виду. Или кого. Просто боится очень. Боится позволить себе что-то чувствовать. Ведь вдруг опять интерес будет только поначалу? Вдруг… Ее просто не за что именнолюбить? Раньше Оля думала, что, если уж неинтересная, то хотя бы красивая. Но сейчас и в этом сомневалась, потому что, ну… В рехабе бродила в джинсах и толстовках, волосы чаще всего в хвост собирала, не красилась и вечно отекала из-за слез. Как на нее запасть-то можно? Да уж. Самооценку ей с прошлого лета в мясо зажевало. — Я вообще-то кое-что привезла, — Лана же меняет тему, стараясь больше Олю не смущать. — Плеер мой старый. И наушники. Средства связи тут нельзя, но не могла тебя оставить в тишине. Я добавила туда почти все твои плейлисты. Только посвоевольничала и «найтивыход» не трогала. Нечего такое… В общем, я к чему. Можешь считать, что я тоже экстрасенс, потому что закачала аж целый Пашкин альбом. Держи, малышка, будуттвоегонастоящего рэпера и тут, и там показывать. И сама стреляет глазками в Пашу, будто беря с него дополнительное обещание. — И раз вы в мае уже ливать собрались, то, Оль, Перси тебя на свою свадьбу зовёт. Думаю… Там будет плюс один. И подмигивает. Нет, конечно, Шепс будет восстанавливаться ещё какое-то время… Потому что при упоминании свадьбы ее взгляд сначала не выразил интереса просто потому, что… Свадьба же. Счастливые там все будут, как она не может. А потом в глазах мелькнула тень боли, потому что осознала, что «счастливые там все» — это и Рома в том числе. — Не торопись с решением, piccina. Мне приехать ещё завтра? — Необязательно так часто, — пожимает плечами Оля. —Мне здесь больше не одиноко. Лана кивает сдержанно, но… Убегает она с территории рехаба на всех скоростях, готовая уже с писком звонить, но решает, что лучше рассказать лично. И ведь летит же так, что розовая иномарка тормозит на парковке у дома Булгаковых уже очень скоро. Дафна тоже ждала новостей от Ланы — та сообщила, что едет к Оле, пару часов назад и… Теперь было нервно. А когда в дверь с силой затрезвонили, она и вовсе на диване подскочила, в Рому и вцепившись. Открывать пошел Олег. И Цветаева влетела в квартиру, на ходу снимая полушубок и практически скидывая с ног обувь. — Это пиздец! — казалось, у нее даже в русской речи проступил горячный итальянский акцент. — Я прям ахуела, если честно! — Ты б это… аккуратнее с выражениями, — ненавязчиво советует Олег. Он-то чувствует, что от Цветаевой несет не смертью совсем, хотя общая тяжелая рехабная энергетика все-таки чувствовалась. Скорее… от Ланы сейчас шлажизнь. В таком робком, совсем зародышном состоянии, но все-таки жизнь. Должна была почувствовать это и Дафна. А вот Рома самым бесцветным тоном протягивает: — Тебе повезло, что меня жена держит. Я бы тебя иначе прямо тут убил бы, а Серому сказал, что так и было. Нельзя же, блять, еготакпугать! — Все в порядке, — тут же говорит Олег, но Рома его как будто не слышит, заведенно продолжая: — А потом Серый набьет мне морду, и мы сядем вместе, я — за твое убийство, он — за особо тяжкие… Чтоп, сто? От волнения даже язык заплетается. И Рома все-таки высвобождает руку из хватки Дафны, чтобы подойти к подруге и сжать ее плечи. В глазах впервые за последнее время, что прошло с момента разговора с Олей, появляется робкая надежда. — Вырубай свою итальянскую эмоциональность, — а вот в моменте даже голос задрожал от напряжения, — и выкладывай быстрее, блять. Иначе я прямо тут умру. Правда же. Руки аж ходуном ходили. — Не умрешь, — отмахивается Лана и из хватки вырывается, чтобы тут же начать ходить по комнате, потому что в машине сама чуть с ума не сошла из-за необходимости сидеть ровно. — Мне похуй, я издалека начну, потому иначе вы вообще ничего не поймёте. Ну типа… Я прихожу, а она там… Они… Не, это пиздец как хорошо, просто сплетница внутри меня аж завизжала, а лицо надо было невозмутимое сохранять! — Ланита, — кажется, она разозлила даже Дафну. — Да, все, простите. Короче, я же лежала там осенью… Ладно, это не так важно. Знаете Омӧля? Я не про божество, если что, а про реального человека. Ну который: «Любопытно-о-о, что ты говоришь после того, как тебя уделал ебучий колхозник»… — Рэпер, я знаю, — напряжённо кивает Дафна. — Олег его трек «Ловец Солнца» любит, а мне более шаманские нравятся… Блин, Лан, не сбивай, давай ближе к делу, окей? — Да короче, — глядя на Цветаеву можно было предположить, что под энергетиками не Рома, а она. — Он там почти год тусит. И я тоже когда там была, мы общались хорошо. Но отвечаю, они общаются нетак. Вдох, выдох, и новый поток: — Я прихожу, думаю, что сейчас будет меня там ждать комочек отчаяния и боли, а она под локоток с Пашкой! Меня увидела, испугалась видимо, флэшбек от моего вида словила, наверное… Но-о-о, в него потом как вцепится! Прям на руке повисла, а он ее в макушку чмокает, а потом опять, и Оля как оживет! Пальцы такие переплетают, и он все такой: вместе отсюда выйдем, концерт для тебя одной дам… И в этот момент весь узел бесконечного напряжения, который Рому последнее время и держал, в мгновение ока раскручивается. От неожиданности он чуть не валится лицом в пол, и как будто бы Олег даже просекает, потому что в моменте делает шаг к нему, но Соболев головой мотает только. До дивана вполне неплохо доползает, хотя валится почти мешком. Проблема в том, что Оле в свое время ондоверятьне смог. По сути, просто потусили. Прикольно было. А без доверия не получилось никакой эмоциональной привязки. Это он вот тоже… недавно осознал. А по рассказам Ланы… все случилось. И в моменте от такого невероятного облегчения аж нехорошо становится. Как это… плохорошо. Рома невольно головой мотает опять, взгляд к потолку поднимая. Получилось, да? Все… хорошо? А если пройдет еще немного времени… Пиздец. Интересно, чувак сильно растеряется, когда Рома стихийно упадет ему в ноги и будет благодарить? В сторонке где-нибудь… — Лан, — протягивает Рома совсем растерянным, но все равно счастливым тоном, — гонцов с хорошими новостями не убивают. Но я тебя все-таки… И не договаривает. Пусть сама выбирает между «убью» и «люблю». Но Рома вот все-таки ближе ко второму. Значит, не поздно, да?