CHARMED

Тем временем, конец ноября приносил с собой все больше снега, а в этот уютный вечер в бывшей квартире Булгаковых, ныне ставшей обителью семьи Соболевых-Шепсов, из окон можно было наблюдать настоящую метель. И, да, Дафна и Рома радовались, как дети. И неважно, что скоро в доме появится настоящий ребенок. У Дафны был настоящий такой прилив сил — не смотря на уже приличный срок, она умудрялась скакать, как настоящая изящная лань. Возможно, это все потому, что окружена двойной аурой любви? Скорее всего. И сейчас, пока снежинки вихрем кружились в хаотичном танце и блестели в свете фонарей, она носилась по квартире в поисках заветного диска с игрой «Batman: Arkham Origins», пока Соболев подключал третью Плейстейшн. Ни для кого не секрет, что Дафна — огромная фанатика вселенной Бэтмена, подсадившая в свое время ещё и Рому, а теперь взявшаяся за Олега. Раньше они играли именно в эту часть каждый декабрь, потому что действие сюжета в игре разворачивается в рождественскую ночь. Там же показан молодой Джокер, впервые явившийся в Готэм, и ещё практикантка в тюрьме Блэкгейт Харлин Квинзель… Раньше ведь Рома ревновал ее любовь к комиксному клоуну-суперзлодею, пока не узнал, что Дафна ассоциирует персонажа с ним самим. В итоге они даже на Хэллоуин в «Джипси» одевались в Джокера и Харли. Но времена больной любви прошли. И настало время просвещать в эту богическую серию игр Шепса. — Нашла! — почти взвизгнула девушка, вылетая из своей бывшей спальни в коридор, а оттуда — к мужьям в гостиную. — Я нашла! Коробка с диском запылилась за год, поэтому Дафна принялась протирать ее влажной салфеткой и на полном ходу от радости едва не врезалась в Олега. Примяла бы Марка, если бы Шепс не притормозил ее за плечи. А она как будто и не заметила. Счастья полные штаны. И неважно, что она без них. Опять таскает футболки мужа вместо домашних платьев. — Мальчики-и-и, — тянет бывшая Булгакова. — А вы достанете с антресоли гирлянды? И… Ладно, это будет слишком рано. Но я хочу живую елку в этом году. Чтоб прям дома хвоей пахло… — У-у-у, чур, туда полезет Олег, — немедленно заявляет Рома, — я в прошлый раз оттуда знатно наебнулся… Светяшки, мои светяшечки… Он, может, и «Джипси» в свое время облюбовал только из-за ауры пафосности, достигнутой за счет светяшек. Чего только стоил вип-вход. Каждый раз в Роме просыпалась сорока, заставляющая аж голову запрокинуть, чтобы позалипать на огонечки. А если дело было под таблетками, то вообще мог часами залипать. Таблеток уже нет. Сорочничество осталось и выросло в геометрической прогрессии. — Я должен был удивиться? — тяжело вздыхает Олег, отпуская Дафну только тогда, когда убеждается, что хотя бы ее с приступа бесоебства немножко отпустило. — Ты должен был сказать «Бедный Рома, как же так, конечно, я сам залезу на антресоли! И конечно же, я притащу вам елку», потому что я тоже не отказался бы, — невозмутимо продолжает Соболев. — И не только мы. Потому что Олег-младший хомячил все, что плохо приколочено. А что хорошо приколочено — расковыривал и хомячил. И что-то подсказывало Роме, что когда елка начнет прозаически сыпаться, не придется даже убираться, потому что у них появился пылесос-троглодит с копытцами. И тогда особенно неловко звучит брошенный Олегом вопрос: — Вы же в курсе, что еще даже не декабрь, да?.. — А ты в курсе, что ты приемный? — самым невозмутимым тоном парирует Рома. — Снег же! — Ром, не задирай Олега, — менторским тоном просит Дафна одного мужа, чтобы затем сразу повернуться ко второму: — Олег, Рома реально ебнулся с антресоли, так что не забивай на это. Тяжело. Нет, на самом деле, сейчас все реально было прям хорошо. Не считая того, что Соболев и Шепс иногда мерились хуями (слава Афродите, не в прямом смысле), но делали это, скорее, будто по привычке, в их семье настала долгожданная идиллия. — Ну и да, Олеж, ты только глянь, как на улице красиво! — почти пищит Дафна. — Время для гирлянд. Папа в свое время скупил для нас самые лучшие и яркие, там сто-о-олько режимов и вообще… И подпархивает к Плейстейшн, чтобы вставить в нее диск с игрой. На черном экране появляется загадочная заставка с бэтсигналом, а после открывается главное меню. Зимний Готэм, черные лысые деревья, обернутые красными гирляндами, сам любимый отбитый мститель в маске летучей мыши… У Дафны прям сердце защемило. Папа подарил ей диск с этой игрой в далеком две тысячи тринадцатом, и с тех пор младшая из Булгаковых стабильно проходила ее каждый декабрь. Иногда и не по одному разу. А потом появился Рома, и это стало их маленькой традицией. Перси всегда больше любила Марвел, да и в принципе — разделять интересы с возлюбленным было даже приятнее, чем с сестрой. — Олеж, готовься преисполняться, — торжественно заявляет Дафна, нажимая с помощью джойстика на «новую игру». — Ромашка, я надеюсь, ты все еще помнишь все реплики Джокера. Потому что она реплики доктора Харлин Квинзель знает наизусть. У бедного Олега на лице было написано все, что он со своей рациональностью думает об этом стихийном новогоднем безумии в конце ноября. Тем не менее, он все-таки падает на диван, потому что… ладно, он все еще слишком рациональный, но ради этих счастливых лиц готов был включиться. Даже несмотря на то, что за окном последние дни ноября. Снег же. — Обижа-а-аешь, — наигранно плаксивым тоном заявляет Рома. Сияет правда хлеще самой яркой гирлянды. — Я все еще помню наизусть все реплики Джокера, список твоих любимых мелодрам и то, под какие серии ты рыдаешь в «Ранетках». И каждую значимую дату. Первый поцелуй, первый секс, первое признание в любви — и неважно, что последние два благополучно совместились. Сколько дней они встречались и когда случилась первая глупая попытка расставания. Когда Рома впервые поймал себя на том, что она ему действительно дорога. Когда ей, рыдая от ужаса, в первый раз пришлось столкнуться с ним, реально обдолбанным, и когда он впервые, дурея от того, что чувствует, рычал на нее, что она его раздражает. Как он умолял ее не делать аборт, как готов был отпустить, как боялся дня свадьбы и как задыхался летом без нее… Каждую мелочь помнил. И все для того, чтобы в итоге оказаться вот в этой точке. И когда Дафна устраивается рядом с Олегом, с другой стороны по ней почти что растекается Рома. Блять. Наверное, не очень красиво получилось, да? Как будто он опять Олега обделяет. Рома бросает короткий, искренне извиняющийся взгляд на Дафну и добавляет уже для Шепса: — Так-то это будет первый семейный Новый год. Нам надо какие-нить… наши традиции придумать, что ли. — Сами появятся, — отвечает вместо Шепса Дафна. — Я за спонтанность. Ведь она это ценит. Ловит Ромин взгляд, прекрасно все понимая. Ничего. Они все ещё учатся. А она в Соболева всегда верила, даже когда из раза в раз думала, что между ними все кончено. Поэтому сейчас она успокаивающе гладит Рому по руке, а потом облокачивается спиной о грудь Олега, растекаясь на нем, и закидывает ноги на Рому, позволяя ему полноценно растечься на себе. В центре событий — Марк. И теперь все честно. И все же, когда начинается вступление, на котором весь такой из себя серьезный Брюс Уэйн сваливает из бэтпещеры в Рождественскую ночь, потому что Черная Маска устроил бунт в тюрьме Блэкгейт, Дафна невольно вспоминает. Например, то, как рыдала с акцента на отражении фотографии родителей Брюса, а Рома ее успокаивал, искренне не понимая, почему ее за столько лет игры каждый раз одинаково пробирает. А Дафна объясняла, что все дело в том, что смерть Томаса и Марты Уэйн — спусковой крючок, с которого началась длинная, мрачная и полная боли история. Все дело в том… …Что было в начале. Дафна впервые привезла Рому к родителям на дачу в декабре, незадолго до финала собственного сезона «Битвы». Ей уже исполнилось девятнадцать. Впереди ее ждало лишь финальное испытание с поиском человека на большой территории, и они с Череватым дышали ноздря в ноздрю на финишной прямой. Соболев умудрялся ревновать ее в том числе и к ее главному сопернику — слишком уж пылко ссорились. И неважно, что у Влада была беременная жена. Тут ещё и Илья Ларионов со своей лужей, блять, наложился… Дафна сто раз пожалела, что позволила ему перенести себя на руках. Потому что по итогу на дачу Булгаковых они с Ромой ехали в звенящей тишине. Даже без радио в легендарной «BMW». На приезде настояла мама. Папа тоже считал, что Дафне стоит разгрузиться перед финальным испытанием, но ждал в семейном доме только ее. У Михаила Афанасьевича глаза на лоб полезли, когда Алла Евгеньевна предложила привезти Соболева. Просто… Знала, что иначе Дафна не приедет. Да и у самой, с таким же нежным сердцем, как у младшей дочери, чуйка шептала, что не такой уж Рома и плохой, как думает великий и ужасный. И Перси тоже. Дай Эрос, не запрется в своей комнате на все выходные, что пара планировала здесь провести. Хотя… Лучше пусть запрется, чем опять будет ругать любовь всей жизни своей сестры. — Солнышко… — робко начинает Дафна, когда они уже медленно едут по нерасчищенным, заваленным снегом дорожкам к родному СНТ. — Ты… Еще злишься на меня?.. И тут, украдкой на него смотря, замечает в приоткрытом бардачке мячик. Собачья игрушка. — Ты… Купил подарок Церберу?.. Грохот захлопнутого бардачка прозвучал как-то по похоронному. Застигнутый врасплох, Рома до побелевших костяшек сжимает руль, делая вид, что всецело сосредоточен на дороге, хотя мысли были далеко не здесь. Какой-то придурок на своей древней развалюхе выезжает развалюхе прямо перед носом, и Рома едва не рычит, смачно гудя ему, так и не находя в себе сил хоть что-то Дафне сказать. Пусть понимает, как хочет. И да, он все еще злится. Самое идиотское — это когда ты самому себе объяснить не можешь, почему злишься. Обычно у него были причины. Повисла на другом? Дерьмо. Полезла сосаться? Дерьмо. Была обдолбанной в этот момент? Не интересует. Посмотрела с очевидным подтекстом? Дерьмо. Как таковой, измены у него никогда не было — потому что отношений толком и не было, интрижки, не более. Но представления все-таки… имелись, ага. Дафна ни на кого не смотрела. Дафна, тем более, ни с кем не целовалась и не обнималась. Она смотрела только на него, всегда, уделяя ему все внимание и время… А Рома задыхался ее гребанной лавандой. Потому что ревность засела за ребрами, плевалась ядом и травила и без того истерзанную душу. Ревность. Ревностьревностьревность. У него не было причин. У него не было… понимания. Но сама мысль о том, что хотя бы крупица ее внимания может перейти к другому, заставляла впадать в молчание, а если и отвечать, то на отвали, вселяя в нее чувство вины. За что, блять? Папа, напиваясь, всегда говорил, что женщин можно удержать только так. Деньгами. Что и мама бы ушла от него, если бы не его деньги. Они опять швырялись друг в друга посудой и орали, срывая глотки. Рома уже давно жил отдельно, но вчера почему-то решил приехать. В итоге заперся в своей старой комнате, лежал на кровати, бездумно втыкая в потолок, слушая их крики и… Так и должно быть? Такой и должна быть любовь? Вскоре они проезжают шлагбаум. Рома даже не спрашивает номер дома, хотя и не помнит — просто едет, вертя головой. Почему ты, блять, не можешь просто спросить? Нужный дом угадывается по массивным кованым воротам, и он тормозит у них, почти сразу вылетая из машины, громко хлопнув дверью. Исключительно для того, чтобы почти сразу открыть ее со стороны Дафны, протягивая ей руку. — Держись за меня. Скользко. Он злится. Но любит. И переживает. И вдобавок бесится. Ведь… почему? Почему столько чувств сразу? А Дафне большего и не надо. Она готова упиваться даже крупицами его внимания, лишь бы оно у нее было. И она хватается за предложенную руку, ломко улыбаясь, действительно, чуть не поскальзывается на наледи, но не падает, потому что он держит. Всегда. Они, кстати, полтора месяца назад свою первую годовщину отметили. В тот же день и поссорились так, что Рома статуэтку Бафомета у них дома разбил. Потом сам склеил. Папа не знает, и слава… Сатане? — Ребята! — суетится выбегающая из дома Алла Евгеньевна. На ней красный Рождественский халат. Новый год — второй любимый праздник в семье после Самайна, в который родились близняшки. — Как я рада, что вы приехали! Забегайте домой скорее, холодно страшно! А дом у Булгаковых прям типично ведьмовской. Готический. Точно дом с привидениями в Диснейленде. Утрировано жуткий, и даже соседи стороной его обходят. Но сейчас его территория выглядит даже уютно — черные лапища голых деревьев в саду обтянуты цветными гирляндами. И Дафна искренне радуется, что хотя бы мама встречает их тепло. Даже не так. Что она встречает его тепло. Потому что папа и Перси… Что ж, сейчас будет целый концерт. И она оказывается в своих предположениях права. Едва они входят в дом, сбивая с ног снег на пороге, из гостиной, где трещит огонь в камине, выруливает Михаил Афанасьевич, тотчас смиряющий Соболева презрительным взглядом. Этот обесчестил его малютку, его младшенькую и нежнейшую. Обесчестил и явно ею пользуется дальше. Мотает ей нервы. Ведь если Дафна думает, что отец не слышит, как она всхлипывает по ночам, то она совсем глупая. — Роман, — Булгаков звучит совсем холодно, в тоне голоса буквально хрустит толстенная ледяная корка. — Не ожидал, что решишься приехать. И невысказанное «не ожидал от трусливого щенка» так и висит в воздухе. — Пап… — пытается вступиться Дафна. — Хотя я и ждал лишь дочь, — беспощадно заканчивает мысль Михаил Афанасьевич. С виду кажется, что Рома — сама невозмутимость. На деле — все его существо внутри прижимает уши, как собака, которая ожидает удара. Ему, блять, жутко. Жутко от него так, что предательски холодеют ладони. Он молчит, опуская глаза, но тут же снова поднимает взгляд. Естественной реакцией на страх становится раздражение. Опять же, как собака — загнанная в угол, она пытается рычать. Рома и так сейчас — оголенный нерв, сам себя и накрутивший, сам раздраженный, сам себя изводящий. И он уже открывает рот, чтобы выдать что-нибудь тошнотворно язвительное, чтобы попытаться себя отстоять, чтобы что-то доказать. Ему ведь нахер не сдалось все это чернокнижное логово. Он стабильно шлет нахуй Перси, признавая ее больной, скептически относится ко всем этим сатанинским приколам, собирается огрызнуться на ее отца — хотя на деле за всем этим скрывается страх. Но Рома же здесь. Потому что Дафна этого хотела. Потому что для нее это было важно. И он же старался. Он же пытался, блять, быть хорошим! Так почему они… Но откуда-то из-за спины больно хорошего папаши раздается басовитое рычание. Рома даже не успевает среагировать. Огромная черная тень бросается вперед, а потом все тонет во вспышке боли. И крови. Не удержавший равновесие Рома валится на пол и даже неосознанно пытается. Намертво вцепившийся ротвейлер не чувствует, когда ему прилетает второй ногой по морде. Только крепче челюсти сжимает. Рома орет. — Опа, — выползшая из комнаты Перси замерла на лестнице, с тотальным флегматизмом смотря на то, как Цербер Соболева буквально жрет, — собаки плохих людей чуют. — Идите нахер! — огрызается Дафна и на отца, и на сестру разом. А у самой сердце сжимается от ужаса и боли за него. Младшая Булгакова собирает всю волю в кулак, когда собирается прибегнуть к черной магии. Дафна ее ненавидела всем своим нутром, она отвергала чернокнижие совершенно сознательно, работая исключительно с энергией любви. Но иногда… В ней все же это жило. По наследству. Мама охает, кричит на мужа, чтобы тот что-то сделал, но Михаил Афанасьевич — бесчувственная скала. И Дафна действует сама. Чувствует, как на кончиках пальцев сгущается тьма, когда она прибегает к отцовским читкам — слишком хорошо знает, что Цербера так просто не оттащить. И при всей любви к питомцу… Рому она любит сильнее всех на свете вместе взятых. Пес сдавленно хрипит, словно ему накинули удавку на шею, и мгновенно челюсти разжимает. Теперь стоит и недоуменно пялится на Дафну, пока она не выкрикивает: — И ты тоже нахер пошел! Цербер ничуть не испугался чернушного маневра, но среагировал на тон младшей из хозяев — вот теперь он поджал и хвост, и уши, с самым виноватым видом убегая в гостиную. А Дафна валится на колени рядом с Ромой, дрожащими пальцами касаясь его над раной на лодыжке. Псина умудрилась и джинсы порвать. А Булгакова пытается все силы отдать, чтобы боль хотя бы смягчить. Саму всю трясет, потому что… Кровь. Его кровь. А Рома, оглушенный, подрывается. Даже коснуться себя не дает — вскакивает, не чувствуя пострадавшей ноги, едва не подскальзывается на луже собственной крови. Луже. Луже, блять, крови. Крови. Его мутит, пока лодыжку адски печет. И он оглядывается на всю эту гребанную семейку, особенно задерживая взгляд на почти что светящейся от восторга Перси. Натравила же, блять? Натравила? Или это он? Рому колотило. Он беспокойно бросается к Дафне, но тут же сам от нее и отшатывается. Бездумно тычет пальцем в Перси и изрекает вполне адресованное: — Сука. Паскудная девка смеется ему в лицо, а Рома и не понимает даже. Потому что больно. Больно так, что он дышит через раз, но подпустить к себе кажется диким. Пусть они просто… пусть они не лезут, блять! — Выдыхайте, блять, — шипит Рома полузадушенно. Нога ноет, и он неосознанно ее подгибает, потому что из прямой кровь хлещет сильнее. Кровь. Кровь! — Я тут не останусь. — Мы вообще не расстроены, придурок, — выплевывает ему вслед Перси. Рома и правда уходит. Медленно, потому что нога волочется каким-то безвольным обрубком. Он ее и правда не чувствует толком — как будто иголки внутри пустили, как иногда бывает, когда она немеет. И, на самом деле, в этот момент он даже забывает и о Дафне, потому что единственное, что стучит в голове — сесть в машину и съебаться из этого дурдома подальше. Рома вспоминает о своей девушке только тогда, когда она его догоняет и пытается коснуться плеча. Он скидывает ее руку — грубо, резко. Даже не оборачивается, чтобы посмотреть на нее, только выплевывает презрительное: — Не лезь, блять, ко мне! Не этими же руками, которыми она так старательно обнимала за шею своего ненаглядного Ларионова. Сука. Накатывает. ТНТшные твари снимали момент так смачно, в подробностях, как она ему улыбалась, как обняла за шею, как благодарила за то, что он ее перенес, и Рома едва не воет. Отъебитесь. Отъебитесь. Отъебитесь! — А Ларионова твоего твоя долбанутая семейка точно одобрила бы, а? — язвит Рома, все же оборачиваясь к ней. — Может, притащишь его? Я тебе отвечаю, оближут с ног до головы! И вот тут не выдерживает уже Дафна. В ней будто что-то трескается, надрывается, по швам расходится, распарывается так, словно органы вот-вот наружу полезут. Она пожалеет о том, что скажет. Наверное. — Да ты издеваешься?! — и в самой голос звучит истерически. — Срать я и на твоего Ларионова хотела, и на долбанутую семейку! На улице холодно. Когда они вошли в дом, Булгакова успела снять пальто, и теперь тряслась на улице в тонком свитере. Но плевать. Она сейчас так распалена, что из глубин грудной клетки пышет адское пламя. — Папа, Перси — все они могут соснуть, блять, потому что я выбираю тебя! — продолжает кричать девушка в надежде, что ее хотя бы ненадолго услышат. — И я всегда буду выбирать тебя, Ром! Она знает его. Она чувствует его. Потому что Соболев ей доверился. Открылся. Дафна и представить боится, чего это ему стоило — например, познакомить ее со своими бешеными родителями, рассказать всю правду о том, насколько не идеальна жизнь богатенького мальчика. И ей плевать. Плевать и все тут. Плевать на его наркотики, лишь за него, глупого, беспокоится, плевать на вспышки раздражения и периодами даже гнева. Ей плевать до тех пор, пока он не смотрит на нее… Как сейчас. Хотя… И тогда плевать. Да, душа рвется на части, и хочется схватиться за лоскутки и подрать ее ещё сильнее, чтобы Рома наконец-то, блять, увидел, что ее сердце живо для него одного. — И если ты хочешь уехать, — уже спокойнее продолжает Дафна, но лишь потому, что дыхание к херам сбилось. — То мы уедем. И никогда сюда не вернемся. — Ты совсем идиотка, если не понимаешь, что я приперся сюда только потому, что это для тебя, блять, важно?! Потому что ты просила… Вырвалось — а потом отпустило сразу. Мгновенно. У него так часто было. Рявкнешь, а через секунду уже думаешь, нахуя вообще. Рома дышит через раз. Выдохи вырываются из груди с каким-то свистом, кулаки сжимаются так, что руки сводит. Наконец до него доходит боль. Аж перед глазами на мгновение все плывет. Он ее плохо переносил. Поэтому и отказывался от всех наркотиков, которые надо было колоть — понимал, что укол не вытерпит. А на улице — опять снег. Мелкие снежинки падают, оседая в ее волосах. И сама Дафна вдруг в моменте становится похожа на изваяние греческой богини, на которых они тут все помешались. Вот этого он и хотел. Так цинично, по-мразотному — чтобы все ее внимание было только для него. Чтобы он стал ее центром вселенной, чтобы был буквально… самым важным. И ведь знал, что так это и есть. Просто… ему так важно было услышать подтверждение. Чтобы она ему щебетала о любви, что он нужен, что он важен, что никого лучше него и нет. Не из-за чего-то. Просто потому, что Рома — это Рома. Что он важен… сам по себе. Рома ведь буквально, блять, никогда этого и не слышал. Снег падает. Медленно-медленно так. Как в слоумо киношном. У Дафны дыхание сбитое, как от бега, а Рома сипит, потому что больно. Сука. Почти идиллия. Ебанная романтика. И он предательски непослушными пальцами дергает молнию куртки вниз — так теплее будет, чем через нее. Раскрывает руки для объятий, но сам не подходит. Не в его стиле, ага. И нога болит. — Сюда иди, глупая, — цедит Рома, стараясь звучать злобно, но на деле — почти жалко и очень устало. — Иначе оставлю лечиться у твоей больной семейки, блять. Он бы и хотел не возвращаться. Никогда. Но ведь ей это важно. А Дафна слушается. Она с ним покорная, выдрессировал похлеще, чем она Цербера. Она преодолевает расстояние между ними за считанные мгновения, ныряет в его объятия, запуская дрожащие руки ему под куртку. Трясется, сама как собака побитая, но жмется и ластится. И вдруг понимает… что по щекам что-то горячее струится. Разревелась. От облегчения. — Я люблю тебя, — гнусаво бормочет Булгакова, шмыгая носом. — Ром, я люблю тебя так сильно, что мне больно. Просто от количества чувств, от их силы, от… Я люблю тебя. Люблю-люблю-люблю… Что-то внутри черепной коробки шепчет, что это пиздец какая нездоровщина. Но и на это Дафне тоже плевать. И будет плевать ещё годы, пока боль не достигнет своего апогея. — Прости меня, пожалуйста, — вновь и вновь всхлипывает она. — Пойдем, обработаем?.. Надо же… Обеззаразить… В отличие от нее, Рома не извиняется. Слова вдруг в моменте кажутся такими… глупыми. В душе на мгновение поднимается странное раздражение — от ее голоса, от заботы этой дурацкой, от вопросов, и ему правда хочется съебаться и никогда больше сюда не возвращаться. Может, и ее тут оставить. Правда. Чтобы собой не мучить. Но вместе с тем он лихорадочно гладит ее по спине, растирает плечи, любыми способами пытаясь согреть. Торопливо, настойчиво целует в макушку, в висок, везде, куда дотягивается, и не сразу понимает, что это он надрывным шепотом умоляет Дафну не плакать. Почему… почему она плачет?.. Из-за него? За него? Осознание прошибает пугающей дрожью. Как перед тем, когда прыгаешь с парашютом — смотришь в бездну, хочется, а при этом жутко. Ему от этих чувств тоже жутко. — Пойдем, — соглашается Рома странно-рассеянно. — Пойдем, если ты хочешь. Папаша бы ее сказал, что он из себя мученника строит. Не без этого, наверное. Но… ему в моменте ничего не хочется. Только чтобы она не плакала. Роме, вообще-то, так нравится, когда она улыбается. А он сам… ну, не удивили. Его родные родители терпеть не могут. Что уж говорить про чужих? Его вообще в этом мире только она и любит. Так что Рома позволяет увести себя в дом. Тупо плетется за Дафной, как собачонка. Ротвейлер из коридора скалит на него зубы, но мгновенно теряется, когда Дафна на него просто страшно зыркает. Рома не удерживается от гадливого: — Вот и обойдешься без мячика. — Ссыкун, — немедленно вкидывает ему вездесущая Перси из гостиной. Бешеная сука с бедами в голове. Рома молчит. Папаши, к счастью, не видно. Его мать, наверное, успокаивает? Медленно-медленно они поднимаются на второй этаж в ее комнату. Там уже Рома садится на кровать, чувствуя себя вселенски задолбанным. Нога продолжает тукать в местах, куда в нее впивались собачьи зубы, и от боли хочется блевать. Но Рома старательно тянет улыбку и даже отшучивается: — Опять штаны снимать будешь? Дафна тоже никак не прокомментировала выпад сестры, но впервые в жизни ее аж затрясло, прям заколотило от злости на Перси. Впервые в жизни Дафна подумала, что могла бы… Ее и… Не убить, конечно, нет. Но пощечину бы… И это феечка Дафна, которая не приемлет насилие. То-то же… То-то же ее так развезет, когда в далеком будущем, во время съемок «Битвы Сильнейших», Олег, не без помощи Перси, изобьет Рому. Аж паническую атаку словит. — Я люблю снимать с тебя штаны, — дрожащим от гнева голосом парирует Булгакова. Делает вид, что все в порядке, и она не собирается никому грызть горла за один только косой взгляд в сторону Ромы. Буквально вырывать зубами сонную артерию со всеми сопутствующими жилками. — Сиди тут, пожалуйста. Я принесу аптечку. И сама спускается вниз, со всей холодностью проходя через гостиную. Благо, лично ей сестра ничего не говорит. Близняшки даже в детстве не дрались, между прочим. Сейчас это был бы бой без правил, блять. Зато подает голос отец: — Дафна… — Не. Говори. Со мной. И вмиг оказывается на кухне. Практически вываливает содержимое навесного шкафчика, чтобы забрать весь белый ящик целиком. Здесь ещё всякие отцовские заживляющие мази. Хорошо. — Дафна, — Михаил Афанасьевич даже предпринимает попытку к ней подойти. — Я люблю его. Вот так лаконично и даже почти спокойно. А отца это признание… буквально к полу гвоздями прибивает. Нет, можно было бы, конечно, и догадаться — уже чуть больше года вместе, она всю себя его отдала… Но то, с какой уверенностью Дафна это сказала… Михаил Афанасьевич никогда не слышал ее тон таким… Похожим на свой собственный? А младшая из дочерей, тем временем, возвращается в свою комнату. Руки ещё дрожат. От этого дурацкого тремора она, должно быть, не избавится ещё пару дней. Потому что его кровь. Дафна очень аккуратно помогает Соболеву снять джинсы, пока он аж шипит — кровь начала сворачиваться, а штанина прикипать к почти рваной ране. У нее в глазах темнеет от этого зрелища, но Булгакова держится. Ради него. Всегда ради него. И потом она опускается на колени прямо на пушистый ковер. Ей вообще-то… Нравится даже стоять перед Ромой в таком положении. Во всех смыслах и ситуациях. Ноющее сердце переполняет щемящая нежность по отношению к этому сломленному, местами жестокому парню, когда она принимается осторожно стирать кровь с помощью смоченных перекисью ватных дисков. Дафна долго и упрямо молчит. Нервы на пределе. Она хмурится, сосредоточенно обрабатывая собачий укус, хотя чувствует на себе его изучающий взгляд. Роме даже необязательно задавать вопрос вслух. Она знает, что у него, должно быть, набатом в голове стучит: «за что, как, почему?». И только когда она заканчивает с перевязкой раненой лодыжки, девушка подает голос: — Хочешь поиграть в Плейстейшн? А у него и правда в голове гудит. За что? У Ромы всегда был ответ на этот вопрос. Друзья любили его за статусность, за возможность провести их на самые крутые тусовки, за то, что он тратил на них деньги. Щедрый, блять. Девчонки любили его за внешность. Он же объективно красивый. Богатый. Крутой. На Даф все аж шеи сворачивают — потому что она с ним. Родители любили его за то, что он сын. Тот самый единственный наследник, с которым можно периодически покрасоваться на фотографиях или упомянуть для трогательного словца. Его никто не любил за… просто так. И он с детства был воспитан на мысли, что любовь надо заслужить. Тебя могут любить за хорошие оценки. За то, что ты идешь работать юристом, чтобы не позорить отца. За деньги. За внешность. За то, что ты можешь поулыбаться, когда надо. Поиграть в хорошего сына. За то, что ты не выбиваешься из толпы и с энтузиазмом влезаешь в мефедроновые марафоны. За то… за то, что ты выполняешь определенные роли, когда от тебя этого хотят. Тебя не могут любить просто так. А она — любит. И Рома чувствует себя таким… загнанным в угол. Запуганной псиной, которая не понимает, что ему делать. Он не понимал, за что его любят. За что любит он. Ведь любить можно только за что-то? Но Дафна говорит о другом. Что любить можно… человека. Его душу. Его улыбки. Смех. Поцелуи. Ощущение близости духовной, а не физической. И при этом — то, как она стонет, потому что ей хорошо. С ним. Что любить можно эти глупые мелодрамы, потому что они нравятся ей. Скупать в магазинах какие-то разные мелочи просто потому, что ей нравится. Роме страшно. В мгновение он тянется к ней для того, чтобы поднять с пола. Сам валится на подушки и утягивает рядом. И вжимается весь — почти неосознанно, обнимает, переплетаясь ногами, даже не чувствуя больную. Утыкается носом в шею в какой-то совершенно жалкой позе… Но теплом ее упивается. Так… хорошо. — Хочу поиграть. В Бэтмена. Я помню, — сбивчиво шепчет Рома, бездумно покрывая поцелуями ее шею — без подтекста, просто не понимая, как выразить эту любовь, которая разрывала сейчас изнутри и долбила по ребрам. — И какао твой хочу. С зефирками. И целоваться. И просто… с тобой хочу. И Дафне кажется, что она вновь сейчас заплачет. Она любит его так, что сердце заживо горит, обугливаясь, что ребра трещат, что дыхание перехватывает, и она не врала, когда говорила на улице, что ей физически больно от этого чувства. Но это… Так прекрасно. Это самая сладкая, истекающая медовой патокой боль. Она одинаково любит Рому, когда он на нее кричит, срывая голос, когда он ее нежно ее целует, когда он трахает ее самым непристойным образом, когда он холодно игнорирует ее… Любит-любит-любит. Опять же — потому знает. Это похоже на диснеевскую сказку о Красавице и Чудовище, где ей не нужно видеть его принцем, где она уже любит его косматым, клыкастым, рогатым и бесконечно грубым. Но вот сейчас… Булгакова готова пищать, переходя на ультразвук, чтобы заодно Цербера смутить. За его-то, блять, выходку. — Я тебе сделаю какао, — счастливо смеется Дафна, буквально сияя. — Сколько захочешь. И в Бэтмена сейчас поиграем, я тебе все-все расскажу. И залюблю так, что ты с ума сойдешь. Я ведь тоже с тобой хочу. На всю жизнь. Возможно, на Дафну так влияет беременность, но в последнее время воспоминания являются ей все чаще. Они похожи на флэшбеки у бывших военных, но это явно не ПТСР, нет. Люди с ПТСР избегают, как правило, любых тем, связанных с их травмами. Лана, блять, рассказывала, психологией преисполненная. Нет. Дафна со своей главной травмой в обнимку на диване лежит. Она понимает, что что-то не так, когда мужья с двух сторон ее по имени кличут — оказывается, она зависла с джойстиком в руках на моменте, когда наступает пора драться с Убийцей-Кроком. И Дафна беспомощно вертит головой, осоловело глядя то на Олега, то на Рому. И вдруг выдает надтреснутое: — Я хочу какао. С зефирками. В моменте Олег теряется. Наверное, больше от ее тона, чем от самой сути заявления. Зато Рома подрывается мгновенно. Даже сам не замечает, как тараторит: — С теми дико химозными зефирками, которые ты любишь, потому что они с клубникой и в форме сердечек, и тростниковым сахаром, моя королева? Он ненавидел зефирки. Не любил какао, травмированный школьными сомнительными подобиями. Терпеть не мог розовый и клубнику. А теперь аж подпрыгнул, подрываясь с дивана на кухню галопом… И на полпути останавливается. Поворачивается к Дафне и даже взгляд меняется — столько нежности, которую даже годы спустя не получалось выразить в полной мере. — Какао с зефирками, — едва не мурлычет Рома, невольно за нее засмотревшись, а потом несясь на кухню с еще большим энтузиазмом. Он ведь и не забывал никогда. Это до автоматизма доведено. Как чай с лавандой. Или сок клубничный. Просто осознал вот, в моменте. Олег вдруг впервые придает значение белесому шраму на Роминой ноге, напоминающему по очертаниям чью-то пасть. И почему-то вдруг так искренне улыбается. Ромы нет достаточно долго. Шаманил. Долго громыхал посудой, чего-то пел, потом ругался. Но зато вернулся, сияя от восторга с шедеврально пахнущим какао. В двух кружках. — Объясню! — немедленно восклицает Рома, садясь обратно на диван. — Я знаю, что Олежа не любит такую сладость. Но я не могу обделить Олега новогодним настроением! Поэтому ты пробуешь, сильно проникаешься новогодним вайбом, а остальное я допиваю, давай? И сильно настойчиво пихает ему в руки горячую кружку. Смеющийся Олег сильно и не сопротивляется, и… хватает всего пары глотков, чтобы как-то… И снег такой — снег. И гирлянду уже вполне можно достать… Дафне достается кружка еще больше. С целующимися мишками. Тоже со смыслом — Рома притащил ее домой на второе совместное четырнадцатое февраля, кривясь от наигранного недовольства, но умирая внутри от того, как Дафна улыбалась и целовала его. Случайно же нашел. Сегодня вселенная прямо его обожала. — Давай, попробуй! — почти что умоляет Рома, порывисто целуя ее в щеку. — Я же сам еще ни разу не делал, только ты мне! У нее руки, держащие кружку, ходуном ходят, но Дафна все равно настойчиво делает глоток, пусть керамика и стучит по зубам. Она счастлива сейчас. Счастлива, но даже будто… Немного оглушена. Как обухом по голове дало. И так ярко все вспомнилось, будто вчера было. В голове теперь — каша полная, неразбериха разноцветная, прям как эти новогодние гирлянды. И каждое воспоминание — вспышка. Красная — слепая ярость на каждого, кто грозился сделать больно или даже смотрел не так, зеленая — запах их первой совместной праздничной сосны, сознательно ведь выбрали даже не ель, чтобы попушистее… И, конечно, отдельно от ее семьи. Вдвоем. Синяя — столь редкие спокойные моменты, выпуклые вены на его руках и… и… — П-простите… — выдавливает из себя Дафна. — Накатило. Я… И нет, кружку не отставляет. Упрямо пьет ещё, прикрыв глаза, пока горячий напиток согревает вдруг в моменте озябший организм. Будто она снова та девчонка, ломанувшаяся на улицу в мороз, потому что он истекал кровью. — Это очень вкусно, Ром, — тепло улыбается младшая Булгакова, потихоньку оживая. — Правда. И только потом ставит ароматнейший какао ее жизни на столик, а сама смотрит. Смотрит на Соболева совершенно иными глазами. Как же он… Вырос. Суть осталась та же, он не стал другим человеком, совсем нет. Просто… Дафна ведь всегда видела в нем именно этого Рому. Кто бы что о нем ни говорил и ни думал. Просто… Ему раньше проще было прятаться. Скрывать всю свою нежность за острыми ледяными шпилями. Но правда в том, что Дафна всегда была единственной, кто сумел пробраться через обилие шипов к сладкой сердцевине. Изрезалась вся по пути, но… Оно того стоило. Очухавшись окончательно, она вновь прижимается к Олегу и хлопает по дивану рядом с собой, чтобы вернуть в прежнее положение и Рому. Сейчас же опять заревет, согреваемая с двух сторон роднейшими из сердец. — Я хочу кое-что сказать, — тихо тянет бывшая Булгакова, умещая свою голову у Олега на груди, по на ее собственной покоится Ромина. — Это важно. Олеж, ты помнишь, как мы поссорились, когда я узнала, что ты избил Рому? Я словила паническую атаку, а потом успешно ускакала бухать с Череватым. Я хочу извиниться перед тобой. Я понимаю, что ты защищал меня. Но так же… Я теперь и лучше понимаю свои чувства тогда. Почему я так отреагировала. Похожая же реакция у меня была, когда ты, Ром, на Олега у готзала налетел перед… Его уходом. Надо же — голос даже не дрожит. Ну, да, немного замялась все равно, но, по крайней мере, уже без хватания ртом воздуха. — Это все потому, что я… Сама немного ебанутая у вас. Скорее всего даже не «немного». Я бы сама заживо выпотрошила любого, кто попробовал бы сделать кому-то из вас больно, но когда мои любимые люди занимаются этим… Я теряюсь. Мне становится ещё больнее, чем, наверное, было вам самим, будто это на мне живого места нет. Я вот тебя, Ром, как увидела тогда избитым, когда заявление просила забрать… Я думала, там и умру. Я это все к чему. Давайте с вами договоримся, пожалуйста… Что такое никогда не повторится, кто бы что ни натворил. Я раньше думала, что просто пацифистка, но сейчас вспомнила… Не самые приятные свои эмоции. Особенно по отношению к родной сестре. Потому что тоже защищала… Самое дорогое. Я вас люблю. И… И… О, Афродита, заткните меня. Надеюсь, вы поняли вообще, что я хочу донести, потому что я сама — нет. — Просто иногда, — после недолгого молчания ласково-ласково шепчет Рома, — просто иногда, знаешь… Тебя настолько этими чувствами накрывает, что ты… не понимаешь. Как тебе есть, спать, дышать, жить, когда ей больно. И хочется… просто всех уничтожить. С лица земли стереть то, что стало причиной ее слез. Сделать больно. И ты делаешь. А потом накрывает. Осознанием. И ты думаешь… а чем ты лучше того, кто сделал больно сначала? И такой мразью себя в моменте чувствуешь. Ведь… ты тоже делаешь больно. И сам к Дафне ластится, как кот. Трется об нее виском, плечо целует, смеясь, бодает лбом. Потому что и правда нежности столько, что она уже через край выплескивается. А потом Рома поднимает искрящиеся весельем глаза на Олега и интересуется: — Я правильно сказал? — Идеально, — улыбается Шепс в ответ. Он целует Дафну в макушку, гладя ее по животу, и не может удержаться от того, чтобы второй рукой не потрепать Рому по волосам. — Я бы так не сказал. У него и правда плохо было с выражением чувств. Но Рома, на самом деле, сказал как никогда точно. — Не будем больше, — продолжает Соболев вскоре. — На Олеже тут все держится, на самом деле. Как я его обижать могу? — Прости меня, пожалуйста, — подхватывает Олег. — Нет, простите меня оба. Я был не прав. Много. И часто. И… — А сам говорил, что никто ни в чем не виноват, — смеется Дафне в плечо Рома. — Не переживай, принцесса. У нас же семья. Никакого бессмысленного насилия. Ради тебя. И Олег, сверху смотря на эту счастливую картину, не может не улыбнуться еще шире. Опять размыкает руки так, чтобы в итоге обнять обоих, хотя Рома бурчит про то, что он их задушит или они сейчас задавят Марка, но Шепс все еще рационально аккуратен. Только говорит еще более ласковым, чем у Ромы, тоном: — Знаете… я завтра иду за елкой. Живой. Или сосной. Чтобы пушистее было. Обрадуются же, да? — Вы… Вы… — а Дафна практически задыхается от любви. — Я так вас люблю. И вновь они — многорукой и многоногий узел на легендарном Булгаковском диване. В гостиной слышится перезвон колокольчиков — переделанная «Carol of the bells» специально для игры Batman: Arkham Origins. И так уютно, и так тепло, и так хорошо… — А с выхода этой игры, кстати, десять лет прошло… — как-то уж совсем блаженно делится Дафна. — Вы только представьте, ваш великий и ужасный тесть купил ее вашей тогда ещё одиннадцатилетней женушке… И мне определенно нравится наша традиция. Всех детей на Бэтмена подсажу, клянусь. *** Нино сильно повезло, что на заключительное испытание в круге она ехала в компании Кости. Еще и Череватого, но это не сильно принципиально. И не смотря на то, что по факту это будет для неё последним испытанием в сезоне, у Гасановой было прекрасное настроение. Возможно потому, что на самом деле конец проекта означал для неё облегчение: больше никакой гнетущей атмосферы готического зала, никаких оценок и срачей на пустом месте. Женщина поняла, что сыта этим по горло. К тому же создавалась ощущение, что после «БС» ее жизнь заиграет куда более яркими красками. И причина этого, сейчас сидела рядом с ней в машине. Поэтому как ни в чем не бывало Гасанова просто приникла поближе к Косте и взяла его за руку, переплетая пальцы. Раньше она не очень любила публичные проявления чувств, так как считала это чем-то постыдным, что ли? Но теперь, когда она действительно полюбила, то поняла, что ей плевать абсолютно на всё. К чему все эти шахматы с организаторами и попытки скрыть отношения? И так ведь понятно, что они с Костей вместе. На ранних этапах даже казалось, что об этом знают все, кроме них самих. — Ну ахуеть теперь! — раздается ржач Череватого. — Что за массовое таяние ледников наметилось? А ведь правда — у всех все начинало налаживаться. У него самого будет, по словам Толика, дочь, Дафна закидала его такими историями про себя, Олега и Рому, что у несчастного Влада слезы от смеха проступили, а тут теперь — осетинский дуэт восстановлен. Череватый готов поклясться, что Дафнина сестренка, Перси, тоже скоро ультанет — опять же, если верить Анатолию. Больно тот в последнее время болтлив. А Костя улыбнулся только и отпустил руку Нино, но только для того, чтобы в итоге просто сгрести ее в свои объятия. Обнимать ведь ещё приятнее, чем за руки держаться. А Гецати сейчас, как мальцу какому, хочется только дальше, лучше, больше, ближе. Нино на это лишь умиленно улыбается и вздыхает. Вот думала ли она, в самом начале проекта, что «Битва» на которую она пришла исключительно ради победы, подарит ей столько самых разнообразных эмоций, драм, и любви? Ведь не смотря на пиздец, который в том числе происходил в её жизни, Гасанова поняла, что «Битва» её очень сильно перевоспитала и изменила взгляды на многие вещи. Думала ли Нино, когда в самые первые съемки стебала Костю, что в итоге она будет любить этого мужчину такими пламенными чувствами, что у самой крыша будет ехать? Поэтому прижимаясь к Косте поплотнее она лениво разговаривала с администраторами об ощущениях на грядущее испытание. — Такое чувство, будто наши дивчины в какой-то момент просто взяли и решили, что они панки, — вновь вклинился Череватый, пространно рассуждая. И столкнувшись с непонимающим взглядом Гецати, поспешил объяснить: — Да ебать, я про Булгаковых и Ниношу. Анатолий считает, что скоро что-то будет. — Я уже давно подумал, что они мне «Зачарованных» напоминают, — мягко усмехнулся Костя, поглаживая Гасанову по плечу. — И пусть я будущее не вижу, но соглашусь с тобой, Влад. — Анатолий не пиздит. — Так… А перед испытанием какие предчувствия? — вновь робко поинтересовался администратор. Уже всем было очевидно, что экстрасенсы, погрязнув в личных драмах, просто не могли сосредоточиться на проекте. — Чернуха, — и все равно откликается Влад. — Бесятина даже, я думаю. — Мне тоже так кажется, — небрежно отозвалась Гасанова. И хоть было немного тревожно, что это не их с Костей специфика, и они ничего не смогут сделать, ведьма все же надеялась, что испытание пройдет гладко. *** И вот, Гасанова начинает свое последнее в этом сезоне испытание. С ума сойти, целый год она регулярно разъезжала по разным проклятым селам и городам, тратя всю себя во имя помощи людям и победы… А теперь это был конец. На месте испытания её встречал лучезарно улыбающийся Илья: — Здравствуйте, Нино! Сегодня я от вас попрошу просто рассказать, всё что вы чувствуете в этом доме, — попросил у ведьмы Ларионов. — Хорошо! — задание казалось на первый взгляд очень простым, — Я могу спокойно осмотреть весь дом, да? — Конечно, — согласно кивает ведущий, и ведьма стремительно проходит в сторону дома. Именно от него никаких ощущений, обыкновенные жилище, просто надо почистить и все. А вот его жители… Взгляд Нино цепляется за Лиду — она чувствует потустороннее влияние оказываемое на девушку. Ей будто что-то лишь позволяет сейчас быть в вменяемом состоянии, но стоит случиться одному неверному действию и Лида потеряет над собой контроль. — Ты не одна сейчас. Внутри наглая тварь сидит. Мне тебя посмотреть надо, — тут же взяв девушку за руку, заявила Гасанова и повела её в другую комнату. И пока она выбирала подходящее место для работы, чувствовала, как сильно девушку стало трясти. Тварь внутри неё забеспокоилась, что её могут обнаружить и достать. — Илья, только попрошу — Вас в ритуале быть не должно. Не нужно задавать никаких вопросов и никак не вмешиваться в происходящее, — попросила у ведущего Нино, чем знатно его обескуражила, но благо он не стал ей перечить. И на том спасибо. Женщина расположилась в зале, где достаточно быстро разложила все необходимые инструменты и зажгла свечи. Она попыталась вызвать обычных духов, которые ей всегда помогали на испытании, но тут им словно что-то перекрывало доступ. Что-то более сильное и могучее. И именно это существо сидело сейчас в Лиде. Именно оно отозвалось на призыв ведьмы: — Я тут, — низким чужим голосом отозвалась девушка, но Гасанова понимала, что это сущность внутри наконец-то подала голос. — Как зовут? — Юра, — сиплым голосом девушка говорила чужие мысли. — Чего ходишь тут? — слегка прикрикивая, спрашивает Гасанова. Тут аккуратно, как с мертвыми не получится. Нужна другая тактика. — Мой дом! Нино держит девушку за руки, пристально вглядываясь в глаза, но вместо привычного человеческого взгляда видит бесовской — Не твой дом. Он принадлежит живым, ты мертвый! — на повышенных тонах произносит Нино, дабы достучаться до того, что сидит внутри девушки. — Нет, — тихо добавляет сущность голосом Лиды, лишь подтверждая догадки ведьмы. Оно не живое и не мертвое одновременно. Но при этом это нечто пытается ей показать внешность ушедшего человека, которым эта сущность притворялась. Только несмотря на те образы, что предстают перед её взглядом — Нино чувствует подвох. Понимает, что «призрак», которого она видит, это лишь иллюзия, создаваемая бесом, сидящим внутри Лиды. Он пытается её обмануть, выдавая себя за духа владельца этого дома, но ведьма видит ложь слишком явно. Лида вдруг неожиданно поднялась на ноги и повела Нино за руку на улицу — та послушно шла за ней, заинтригованная тем, что может ей сущность показать. И только они остановились у сарая во дворе, как девушка вновь стала приходить в себя — на смену остекленевшему безумному взгляду, пришли просто испуганные и заслезившиеся глаза. Испуганная Лида заозиралась по сторонам, и тогда Гасанова мягко притянула её к себе в объятия, чтобы успокоить. — Тише-тише, — Нино взяла наблюдательницу под руки и медленно повела её в дом. Стоило ей проявить сущность, как она тут же покинула тело девушки. Лиду усадили на диван, чтобы та отдохнула, а сама Гасанова еще какое-то время успокаивающе поглаживала её по спине. — В Лиде сейчас сидит сущность, а точнее бес, который питается страхами. Скорее всего он сначала сидел на хозяине дома, Юре, за которого он себя выдавал. А после его смерти прицепился к новым жильцам. — отлучившись от девушки, Гасанова объясняла все увиденное ею, наблюдателям и ведущему, пока сама девушка еще пыталась оправиться от того, что бес снова взял её тело под контроль. — Нино, вы будете проводить ритуал, чтобы достать из Лидии этого беса? — тут же встрепенувшись поинтересовался Илья. Она прекрасно понимает, что как жрица культа предков и просто напросто медиум в этой ситуации она не сможет сделать ничего. А как там гласит главный врачебный завет — не навреди? Вот и Нино будет придерживаться этого девиза. — Знаете, я не буду набрасывать на себя пух, и говорить, что я сама всё тут уберу по щелчку пальца. Эта работа, которая требует помощи, в одиночку мне будет тяжело справиться. Поэтому я бы поработала вместе с ребятами на консилиуме, — теперь Гасанова гораздо спокойнее относилась к совместной работе. Ведь какой ей смысл теперь что-то доказывать, пытаться перетянуть одеяло на себя? Для чего ей это? В финал она все равно не попадает ни при каких обстоятельствах, и на самом деле практически не переживает по этому поводу. Ей ведь правда больше это не нужно. Свой кусок неоднозначной славы она отхватила… и знаете, больше ей такого не надо. К тому же судьба преподнесла ей выигрыш гораздо более ценный чем золотая рука. И этот выигрыш должен вот вот приехать к этому дому, чтобы тоже проходить испытание. Нино казалось бы даже сильнее обрадовалась, если Костя сможет пройти в финал. Так будет правильнее. Потратив еще немного времени на более личные и откровенные разговоры с наблюдателями, в результате которых она попыталась ответить на все их накопившиеся вопросы, Нино на спокойной ноте распрощалась с героями испытания. *** А сам Гецати… Он, действительно, потратил всего себя на это испытание, но отнюдь не ради прохождения в финал — он просто хотел помочь Лиде, в которой сидел бес. Потому и пошел против правил, проведя работу еще до появления на съемках Череватого, до консилиума. И, черт возьми, ему было плохо. Бес грыз его изнутри, пытался разорвать грудную клетку, вывернуть ребра наизнанку. Рвался обратно. Вот теперь Костя искренне боялся, что тварь не удержит. В отель он вернулся почти в коматозе. Влад отправился на испытание, а Гецати пытался найти ключ-карту от их общего номера с Нино. Руки тряслись. И в груди больно. Костя сразу вспомнил, как его ученица, Дафна, вбирала в себя бесов на недавнем испытании с Олегом и Нино, и шокировался — как хрупкая Булгакова это сделала? Как стерпела? В итоге он почти что вваливается в номер, грузно задевая дверь плечом. Шатает. Нет, надо было оставить беса Владу. Но была ещё одна проблема. Обеспокоенная Гасанова тоже была здесь в момент, когда… Когда Костя беспомощно упал на колени, до боли стискивая челюсти. — Кость, Кость, что случилось? — женщина тут же обеспокоено подскакивает к Гецати, пытаясь помочь ему подняться. Но с его габаритами ей было очень трудно сделать хоть что-то. Руки Нино лежали на плечах Гецати, она пыталась его поддерживающе поглаживать, но в ответ ощущала лишь дрожь, которая пробивала его тело. Она пытается поделиться с мужчиной своими силами, чтобы помочь хотя бы встать, но встречается с невидимой преградой. Женщина осторожно кладет ладонь на щеку Косте и приподнимает его голову, чтобы заглянуть в глаза. Глаза в которых она видит тот же нездоровый блеск и пелену, которые разглядела во взгляде Лиды. — Кость, ты забрал беса в себя? — опасливо интересуется Нино. Она чувствует потустороннее присутствие внутри Гецати и от этого кровь стынет в жилах. Он же медиум, не чернокнижник, для него подобные маневры могут быть не то, что сложны, а просто напросто опасны! Нино заметно нервничает — она же не просто так не стала делать какую-либо работу с Лидой сразу… она просто черт возьми не знала, как работать с бесами. Точнее не знала, как работать так, чтобы не навредить человеку. И хоть раньше Гасанова отличалась умением сохранять холодный разум в стрессовых ситуациях… Знаете, какая-то ебала в теле двухметрового кавказца, это страшно! — Все… Нормально… — хрипит Костя, тяжело дыша. — Влад… Заберет… И Череватый не заставляет ждать — Гецати буквально слышит трясущимися барабанными перепонками, как чернокнижник нашептывает свои читки, призывая беса к себе. И тогда… Черная слизь покидает его тело, хлюпая между ребрами и внутри легких. Вытягивается. Костя шумно выдыхает, а затем принимается хватать ртом воздух. И потом просто… Так и стоя на коленях, обхватывает талию Нино, прижимаясь щекой к ее животу. — Я очень себя переоценил, — тихо признается аланский провидец. Она успокаивающе гладит его по голове, запускает пальцы в короткие волосы, а саму практически трусит. Переоценил себя блять! Но мгновенная вспышка гнева и негодования тут же сменяется сочувствием. Он всегда все делает ради других. И даже сейчас на испытании Костя решил забрать беса из Лиды, чтобы та наконец-то спокойно вздохнула. А то, что себя он подвергал большой опасности — ему было равно. — Костя, так же нельзя, — сокрушенно шепчет Нино, — Нельзя так рисковать собой. Гасанова помогает ему наконец-то подняться с колен, и Костя как-будто даже крепко стоит на ногах… Но женщина все же пытается быть для него опорой — буквально облокотив его на себя, Нино довела его до кровати. Стянула с него мешающую куртку и уложила отдыхать. — Я сейчас чаю сделаю. Чтобы ты восстановился, — хрипло добавляет она. — Давай, — с мягкой, облегченной улыбкой соглашается Костя. А сам смотрит на нее. Любуется. Наблюдает, как она суетится по номеру из-под полуопущенных ресниц и даже не решается сказать, что уже чувствует себя нормально. Ему так чертовски приятно, что Нино ухаживает за ним. — Тогда попьем чаю, и на консилиум? — и все же он вновь принимает сидячее положение, а потом с хрипотцой смеется: — Кажется, Влад нас разнесет. И пока Гасанова заливала кипяток в кружку и помешивала чай, она поняла, как сильно дрожат ее руки. Она ведь сейчас до чертиков перепугалась за Костю. Испугалась, что с ним может что-то случиться, что бес может навредить его состоянию. И на самом деле, будь Нино более сентиментальной, она бы сейчас даже всплакнула. Да господи, она хотела заплакать, чтобы наконец-то выпустить эмоции и успокоиться. Но вместо этого она лишь нервно хохотнула на замечание Кости. — Разнесет еще как, — натянуто улыбается Гасанова. Она не стала давать кружку Косте прямо в руки, так как побаивалась, что он может её сейчас не удержать, и поставила её на столик стоящий неподалеку от их кровати. А сама присела рядом и взяла его ладонь в свои руки. — Точно всё хорошо? Ты как себя чувствуешь? — Все отлично, честно, — ласково улыбается Гецати в ответ. — Было… Нехорошо, но когда сущность ушла, все закончилось. Я просто хотел… Помочь людям. Лиде. Прости, что напугал тебя. И сам по-медвежьи сгребает ее в объятья, вновь смеется. Его женщина испугалась за него. Его женщина любит его. — Дурак, — коротко отвечает Нино, а сама утыкается лицом ему в грудь и тяжело вздыхает. Дурацкие испытания. Как хорошо, что это все заканчивается, и теперь им не придется тратить столько нервов на всю эту бессмыслицу. Теперь Гасанова только так и может называть этот проект. Конечно людям помогать это хорошо, но… ай да плевать. Нино вновь толкает Гецати на кровать, укладывая его на лопатки и с грозным видом… принимается зацеловывать его лицо. Это тоже своего рода восстановление. И он совершенно с ней согласен и покорен. Сам только хрипло смеется, поддаваясь таким невинным ласкам, хотя и не удерживается от того, чтобы не сжать пальцами ее талию. *** — Че, блять, встал, не ожидал, да? У Максима Соболева потрясающая память. Вообще-то буквально на все, и на адреса в том числе — до сих пор помнит, где живет феечка Дафна. Феечка, потому что легла, что пиздец, даже с настоящим ребенком в животе — это тоже Макс подмечает, когда бывшая Булгакова с визгом налетает на него в прихожей, и он привычным образом отрывает ее от пола, чтобы покружить, пока на него пялятся два недоуменных лица — Олега и Ромы. Девчонка первая среагировала и поняла — старший брат в городе, сучки. Макс видел Дафну всего раз, на двадцать третьем дне рождения Ромы, но всю ночь, что Москва буквально гудела, таскал ее на своей шее, как младшую сестру. Ведь таким бы старший из Соболевых ни был бабником, относиться как в пизде на ножках к деве своего брата он не мог. Он приехал из Амстердама вообще-то уже какое-то время как — просто сначала заехал в Питер, чтобы захватить Сережу и его Ланиту, которую тоже помнил все с того же дня рождения Ромки, а потом уже обоих за шкирку доставил в Москву. Семейная сходка, блять. — Ромыч, ну я ща обижусь, если мне только Даф будет радоваться, — смеется Макс, аккуратно опуская восторженную девушку на пол. — И ты, Шепс, лицо попроще. Или ты уже постиг мыслительный процесс, не размножаются ли Соболевы почкованием? Так я за границей был, не переживай. — Я преисполнился, — весьма емко комментирует Олег, а сам косится на Рому. Теперь снова младший Соболев вскидывает руки в примирительном жесте, старательно убеждая: — Это последний, честно! Ну, знатно он в детстве… обескуражился, когда ему сообщили, что кроме Серого, у него есть еще один брат. И как бы даже роднее — отец один, только матери разные. Судя по тому, как старательно била потом тарелки его мама, для нее эта новость тоже оказалась сюрпризом. Отец раньше любил вот так — ничерта не объясняя, просто поставить перед фактом, мол, наслаждайтесь. И вот уже вскоре шестилетний Рома не знал, куда спрятаться от двенадцатилетнего чудовища по имени Максим — суетного и, главное, здоровенного. Они не так часто общались, собственно. Раньше была против мама, потом — Максон преисполнялся, то снимая для спортивных журналов, то криминальную хронику, а то и вовсе сваливая в Сирию. В итоге — Амстердам. Надо будет Олега преисполнить окончательно — фоточки показать. Нет, Рома видел, Макс сейчас снимал именно эротику, не порнуху обыкновенную, зато какую эротику. Олеже с его все еще немного консервативными взглядами на жизнь и на секс этот мир станет абсолютно понятен… — Чувак, ты в курсе, что в тридцать лет пора уже завязывать расти? — интересуется Рома, опасливо подходя чуть ближе. Интересно, дополз уже до двух метров или нет?.. — И не смей меня от земли отрывать, а то я буду орать… и натравлю на тебя Олега! — Я мирный, — невозмутимо выдает Олег. — Меня не впутывать. А Макс смеется только, все ещё прижимая к себе Дафну. Проверяет и провоцирует будто — он-то, блять, вообще не был в курсе их полиамории, вот только от Серого узнал. Не осуждал. У самого опыт втроем был. Правда, не прям отношений, а только… Да и остальными двумя были девушки. Или был как-то разок, когда они с нидерландским другом брали одну? Ни черта не помнит уже. Но развращен Максим Соболев был даже больше, чем его младший единокровный брат — факт. Слишком много красавиц повидал, когда по миру ездил. И кстати о разврате… — Дафни, малышка, ты когда такое пузо отрастила? — интересуется старший Соболев. — Ну… За восемь месяцев? — смеется та в ответ и поднимается на носочки, чтобы потрепать Макса по светлым кудряшкам. — Напоминаю, ты меня больше года не видел. И только тот хотел цокнуть языком, мол, н-да, и правда (концепция времени все еще была для него слишком сложной, он просто не успевал за ним следить), как вдруг понял. — Ребят, у вас че, елка уже стоит? Потому что да — в квартире пахло хвоей, на полу прихожей валялось несколько иголочек, что фотограф не мог не подметить своим цепким взглядом, а в углу у двери и вовсе покоилась зеленая сетка, в которой обычно елки и носят. И Макс обращается к Олегу: — Это эти двое тебя заставили, да? И… Похуй. Старший Соболев, аккуратнейшим образом отпустив Дафну, скалой приближается к младшему брату, низким голосом спокойно резюмируя: — Ори. И хватает его в охапку, чтобы, явно издеваясь, оторвать от пола и покружить. Рома действительно верещит. Аж захлебывается от восторга, хотя старательно делает вид, что ему ужасно все не нравится. Сыплет сомнительными угрозами, а сам лыбится от уха до уха. Просто… это же как в детстве. Когда единственной его проблемой было, куда деться от двух суетливых старших братьев, пытающихся развести его на какой-то движ — потом допровоцировались, блять. Это же с виду Серый умный. При условии, что разница в возрасте между ним и Максом была в половину меньше, чем с Ромой, в его присутствии безбожно несло даже Серого. А когда они в первый раз вместе напились… А пока Рома визжит, а Макс над ним ржет, Олег аккуратно приобнимает Дафну и ненавязчиво бросает: — Я осознал. Соболевы все-таки размножаются почкованием. Иных объяснений у него не было. А еще Олег пришел к умозаключению, что появление нового Соболева неизменно грозит каким-то движем. Когда появился Сережа, Рома пошел к психиатру, а Олег признал, что занимается какой-то херней и вернулся. И какую суету принесет за собой еще один, старшенький? — Ты смотри, — продолжает Олег самым убийственно серьезным тоном, теперь целуя Дафну в висок, — родишь от него, а потом всю квартиру заполонят Соболевы. Мне уже страшно. И окончательно палит себя, тоже начиная смеяться. Рому тем временем ставят на пол. И он, опять счастливый настолько, что даже дышать трудно было, все никак не мог перестать улыбаться. Он вообще в последнее время… часто был очень счастливый. Это ведь не жизнь сейчас. Это просто мечта. — Всегда хотел сказать. Ты приемный, — философски изрекает младший Соболев и тут же сдает себя, начиная смеяться. А ведь еще как будто бы не так давно он чувствовал себя настолько одиноким и уничтоженным, что не верил даже в то, что нужен братьям. Обдолбанный, слал нахуй Серегу, игнорировал звонки и сообщения Макса — а сейчас опять любовь через край льется. — Так. С порога. Никаких семейных сходок! Я не пью, Серый не в городе, да и я не уверен, что Ланита ему разрешает пить… — Да бля-я-ять, — тянет аж напыжившийся Макс. — Серый в городе вообще-то. Я привез, они у Ланки как раз, но, блять, да, прикинь, я его бухать зову, а, оказывается, его итальянская госпожа устроила ему вытрезвитель. А я ведь ещё Ланиту под ЛСД помню… И ржет, при этом эффектно откидывая светлые кудри со лба. Театрально. Соболев классический. — Не, Ромыч, я рад, что ты завязал, то, что ты творил, реально было ту мач, но ж теперь, сука, один! — сокрушенно продолжает старший. — Ай, ладно, в пизду вас. Олег, рад познакомиться. Я ещё наведаюсь, но сегодня я соскучился по московским шотам. И я ещё вещи в квартиру не завез, сразу к вам помчал. — Да ты прям вихрь хаоса, Максон, — хихикает Дафна в объятиях Олега, тут же подтягивая к себе за руку и Рому. — Приехал, потискал и умчал. Это что вообще было? — Это я, Даф, родная, просто соскучился. Не теряйте. Но только Макс собирался пойти обратно к двери, как бывшая Булгакова его окликнула: — Стой! — и тут же язык прикусила, добавляя уже тише: — Там в вашей с Ромой квартире… Ну типа разруха. И кровь в ванной. — Та-а-ак… Можно я даже спрашивать не буду? Вернее, пиздец, я спрошу, но завтра. Кажется, после того, как я завезу туда вещи, мне понадобится уже не выпить, а нажраться. Соблеп… Соболепско… Соболепсаковы, не теряйте. Хуй вышепчешь… Да, он успел найти в тик-токе шипперские видео и преисполниться хэштегами. *** Оказавшись неспособной быть матерью, Перси осознала, что может заняться другим — она с головой ушла в собак. С Цербером, когда его только взяли, всегда занимался папа. Строгий голос, страшный взгляд, четкие команды — ротвейлер слушался и повиновался бесприкословно, пока не воспитался до состояния сладкой булочки для своих и страшной хтони для чужих. И Перси думала, что с Фобосом и Деймосом надо будет так же. Даже переживала, что не сможет быть прямо хозяйкой-хозяйкой — по командному голову больше преуспела все-таки Дафна. Иногда так рявкнет, что самому хочется на пол упасть и уши прижать. Но ее мальчики как будто и правда были для нее созданы. Они понимали с полуслова, с полувзгляда, ловили суть любой команды с пары повторений и любили с ужасно важными и серьезными мордами гулять по улице. Перси и ушла в них. С головой. Тем более, Саши в последнее время дома толком не было — параллельно с «Битвой сильнейших» снимали еще какой-то проект, где он был в жюри. Перси даже не знала сути. Они почти не разговаривали, обычно встречаясь ночью в одной кровати — и то, она почти сразу засыпала. Перси с головой ушла в собак — Саша тусил на съемках. Перси вдруг стало так по-глупому хорошо. И сегодняшним вечером она не изменяла себе, гуляя с Фобосом и Деймосом. После тренировки, включающей в себя повторение выученных команд, они просто бесцельно пошли слоняться по улицам. Стемнело, людей на улице было мало, так что Перси даже отпустила обоих щенков с поводков. Цели не было, только путь. И ноги как-то невольно вынесли ее к уже закрытой в этот час «Мастерской Шепсов». Место, где произошло… многое. Место силы, блять. И… По позвоночнику пробегает ледяной холодок. Перси замечает впереди болезненно знакомый силуэт. Сука. Не изменился. Рожа довольная. Ее увидел — аж просиял. Вперед идет. Она еле дышит сквозь плотно сжатые зубы, цедит слабое: — Рядом. Фобос и Деймос прилипают к ней с обеих сторон, прижимая головы к ногам. К ногам, которые как будто к земле приросли. Ей валить надо. Не оборачиваясь даже. Не смотреть. Не вспоминать ощущение чужих губ на шее и члена между ног. И как она текла, блять, как последняя шлюха, не понимая, что вообще делает и с кем. А не может. Ни шагу сделать, не закричать. Только стоит, шумно дыша, сжимая в кулаке свернутые поводки. И все как в замедленной съемке. Идет к ней. Говорит что-то. Довольный. Арти, блять. Собственной персоной. А ведь Марьяна ее предупреждала. Давно еще. А она… — Перси? Ты меня слышишь вообще? — скалится Арти, даже театрально щелкая пальцами, чтобы привлечь ее внимание. — Я поздоровался вообще-то. Тоже ностальгируешь, да? И последнее прям с очевидной ядовитой издевкой брошено. Он-то все очень хорошо тоже помнит. Ее податливое тело, когда Арти поставил ее на четвереньки. И пусть в итоге он лишился наставника в лице Михаила Булгакова… Марьяна ему сильно уступала, но лицо Перси сейчас того стоило. И тут Арти чувствует что-то ещё. — О-о-ой, бедняжка, — морщится с деланным сочувствием. — Шепс твой даже ребеночка нормально заделать не может? От тебя несет детской смертью. Хотя я уверен, что Сашенька все равно тебя ни разу не удовлетворял, как это могу я. Не может не язвить — ее папаша ему, блять, чуть все волосы не выдрал. Она сейчас упадет. Свалится ему под ноги жалким позорным мешком и будет выть. Перси осознает это пугающе ясно — горло сводит спазмом, а низ живота тянет. Как тогда. На мгновение она как будто снова чувствует липкую кровь на внутренней стороне бедра и едва удерживается от того, чтобы не проверить это. У него не было цели. Он ее явно не хочет снова. Но гадливое желание уязвить Перси побольнее приводит Арти сюда, заставляя его буквально… выслеживать ее? Перси чувствует, как невидимые руки сжимают ее горло, душа. Сколько он здесь ее ждал? Час? День? Неделю? Месяцы?.. Перси ведь так давно не ходила мимо мастерской. Ей хотелось его проклясть. Угрожать. Слать к черту. Только губы вдруг онемели — она и звука выдать не могла. Все стояла, беспомощно хлопая глазами на своего бывшего мучителя, чувствуя себя опять безвольной куклой, и… Осознание того, что она опять одна перед ним, вышибает почву из-под ног Перси. Рядом нет Дафны, которая спасла ее от приворота тогда и окружила своей любовью. Рядом нет Олега, который за нее помогал папе разобраться с мудаком, защищал даже… перед ним. Рядом нет даже Ромы, который, в этом Перси не сомневалась теперь, реально бы ее отбивал — суетливо, эмоционально, не имея ни капли сил, но отбивая. Рядом нет любимых родителей, под крыло которым она бежала постоянно. Рядом опять нет Саши. Кулаки вдруг сжимаются крепче. — Проваливай, — цедит Перси звенящим от напряжения тоном. — Я тебя уничтожу, мразь. Напряженная, как струна, она не сразу понимает, что странный гул — это не шум машин вдалеке, а угрожающе низкое рычание ее сладких мальчиков. — Уничтожишь? — Арти смеется во все горло, запрокинув белобрысую голову. — Да что ты можешь? Даже в тот раз за тебя вступились сестричка с мужем и папочка. А ты что? Я уверен, ты только ныла своему Сашеньке, который… Кстати, не сделал ни-че-го. И ему реально так злорадно смешно, что он вовсе не замечает собак рядом, продолжая измываться: — Да даже если бы я тебя уложил на лопатки прям здесь, ты бы только выла. Я прав? Ты ведь уже подумала о том, чтобы взвыть? Даже хорошо, что мамочкой не стала. Слишком слабая. Из него прям разом полезла вся гниль, даже сам удивился, откуда в нем ее столько. Но… Как же хорошо. Вот только Арти никак не ждал, что гниль из него выдавят. Зубами. Перси ведь не учила их защите. Они вообще ничем таким не занимались, да и противна ей была мысль использовать своих любимцев как живое оружие. А ведь сколько на них фыркали, когда Цербер появлялся на улицах родного СНТ… Но сейчас Фобос и Деймос вдруг срываются с мест. В полумраке она даже не успевает понять. Клацают зубы, легко входя в плоть. Фобос висит на ноге, раздирая лодыжку, Деймос врезается в плечо, сшибая ублюдка с ног. Арти верещит, как девчонка. Визжит. Катается по земле, пытаясь скинуть с себя доберманов, но они уже сейчас были элементарно тяжелыми и крупными, хоть и щенки. Собака. Кровь. Разодранная лодыжка. Тогда было смешно. Сейчас — пусто. Она тупо смотрит на то, как один из главных кошмаров ее жизни жрут на грязном, припорошенном снегом асфальте, и не испытывает ничего. Деймос почти скулит, входя в азарт. Слышится важное хлюпанье, и Перси видит, как со всех сторон к терзаемому зубами телу стекаются родные черные тени. Деймос и Фобос — страх и ужас. Арти — ее кошмар. Папа надеялся, что его хвостатые подарки ей помогут. Перси пусто, но так… приятно легко. Как когда прокричишься — все конечности легкие, почти невесомые. Она смотрит, смотрит, смотрит, и голос звучит гораздо тверже, когда она командует: — Нельзя. Отступают. Белые, еще щенячьи зубы перепачканы кровью. Арти не поднимается с земли, а Перси, как будто за ниточки кто дергает, наступает ему на больную ногу, шипя: — В следующий раз будет в горло. Слабая. Перси уходит спокойным, ровным шагом. Доберманы уходят за ней почти нога в ногу, и она со всей любовью тискает их за ушами. Даже возвращается к дому, поднимается в квартиру, раздевается, моет собакам лапы, кормит их… Второй стаканчик с кормом валится из рук. Деймос радостно виляет ей обрубком хвоста, а Перси медленно-медленно оседает на пол, запуская ладони в волосы и оттягивая их у корней. Качается из стороны в сторону, словно в моменте с ума сошла. Собаки, чувствуя беду, садятся рядом — Фобос кладет голову на плечо, Деймон вылизывает сухое лицо. Перси уже свое выплакала. Я тебя уложил бы на лопатки. Ты бы только выла. Слабая. Хорошо, что не стала мамочкой. Тело, подводящее ее, так отчаянно желающее другого. Огромная черная собака, жрущая человека, и собственная усмешка. Перси подрывается так же резко, как и осела. Несется в прихожую, не сразу оказавшись способной обнаружить телефон. Она хотела позвонить. Саше. Именно ему. Просто… понять, что не одна. Что она… нужна. Важна. Любима. Чтобы кислотно-яркие вспышки перед глазами наконец исчезли. Но останавливается в последний момент. Новый пост на канале вездесущей Дарси. Знакомая рыжеволосая ведьма на обложке. «Мэрилин Керро вышла в прямой эфир и открыла шокирующую правду об Александре Шепсе! Что думаете?». Телеграм безбожно висит, твердя про потоковую загрузку. Она все равно настаивает. Включает видео. Смотрит. Внимательно. Даже слишком. А Керро говорит. Много говорит. Про огромный долг за мастерскую, открытую на ее деньги. Про отказ его выплачивать. Про снятие секса на видео. Про шантаж им же. Про угрозы слива. Про угрозы. Ей. Оказывается, беременной. Беременной. Дафна, которая чуть не потеряла ребенка после того, как Саша звал ее шлюхой на весь особняк Стахеева. Перси ему поддакивала. «Какой ужас!», — хлопочут в комментариях многочисленные курицы-наседки. «Так и знала, что он мудак», — поддакивают другие. Не верить Мэрилин смысла нет. Она сливает слишком много информации. Куски переписок. Говорит о голосовых сообщениях. Упоминает и о своем последнем приезде в Россию, ненавязчиво намекнув, что уехала она отнюдь не по собственной воле. «Что скажет молодая жена?», — с издевкой спрашивает третий тип комментаторов, которых больше всего. Молодая жена ничего не скажет. В последний раз ее так знатно выключало, когда она сбежала к родителям после скандального разговора с Людмилой Шотовной. — Эй, мальчики, — чужим голосом шепчет Перси, трепля собак по головам, — не переживайте, я скоро вернусь. И почти вылетает из квартиры, не замечая, как сильно ее колотит. В голове звенит аж. Может, и не вернется. Кто знает? *** «Джипси» — любимый клуб Ромы, в котором произошло очень много всего. И двадцать третий день рождения, на котором присутствовал Макс, тоже справлялся именно здесь. Тогда на нем тусовались Рома, Макс, Дафна, Сережа, Лана и ещё несколько десятков «самых близких друзей». Наркоманы, дилеры. А сейчас старший Соболев был тут, в толпе незнакомцев, блин, один, потому что Рома и Серый вдруг решили, что они трезвенники. Нет, это правильно, правда. Но Максу скучно. В клубе играет Яникс. На дне рождения Ромы тогда тоже играл именно он. «Разливай Белис, разливай Хени Разливай бренди, разливайте Джек Дениелс Разливай Чивас, разливай биттер Разливай литр из бутылки Джим Бима» И Макс не изменяет традициям — заказывает по кругу все, что перечислено в треке, флиртует с девчонками, ржет с какими-то пацанами. «Сейчас ты знаешь точно, что такое тусовка Текила, Абсент, мартини, портвейн Бакарди, бальзамы, водяра весь день Метакса и Ром, шампанское, вино Сидр, бифитр, неси сюда все» — Да бля-я-я, — тянет Макс, когда подходит к барной стойке, уже чуть пошатываясь. — Теперь придется и это всё заказывать… И тут он видит ее. Сидит на высоком стуле у бара и с убитым видом потягивает какой-то ужасно приторный, но крепкий коктейль. Сестра Дафны, блять. И смех, и грех. Макс старается ржать потише, желательно — вообще в себя, когда берет бутылку «Бакарди» целиком. Он же знает, что эта маленькая сучка аж два года срала его любимого бестолкового младшего братишку. Что теперь в его любимом клубе забыла? Небось, у Дафны название и узнала. А Даф, кстати, пьяная тогда призналась, что Перси регулярно угрожала черными проклятиями в сторону Ромы, причем на серьезных щах, когда сам мелкий продемонстрировал ему шрам от собачего укуса на лодыжке. А эта стерва угорала ещё, блять. Вообще… Было бы забавно, конечно. Макс-то не злился, но пьяный вусмерть мозг решает, что это гениальная идея. Ромыч с Дафной в тот раз, кстати, заперлись в туалете клуба почти на два часа. А, может, и больше? У Макса все еще плохо с восприятием времени. Плюс — он был в говно. И сейчас почти тоже. Вообще… Никому от этого хуже не будет. Макс проведет время с красивой девочкой, а она познает на себе всю страсть Соболевых — он ей ещё одолжение этим сделает. А потом… Потом он просто влепит ей в лицо свой паспорт, сообщая, из какой семьи выходцем является. Вот преисполнится. Пока жизнь имеет Соболевых, Соболевы имеют всех вокруг. Особенно Булгаковых. — Сделайте ей «б-52», — просит Макс у бармена, внаглую подсаживаясь к Персефоне, а затем с обаятельной улыбкой обращается уже к ней: — Это горящие шоты если что. Воспламенят тебя так, как один твой вид меня. Привет, детка. Дешевые подкаты из его уст всегда работали безотказно. Перси реагирует не сразу. Сидит, бездумно мешая трубочкой какой-то ужасно сладкий коктейль. Даже сама не могла вспомнить название — просто согласилась с барменом, валясь за барную стойку. В ней уже — бутылка вина. Выпила по дороге, пока шла. В первом попавшемся супермаркете кассирша отказалась продавать без паспорта, поэтому пришлось тыкать ей обручальным кольцом прямо в лицо. К счастью, попалась сговорчивая. Продала. Ежевичное. После этого кольцо Перси выбросила. Прямо вот так, на дороге. Камушек блеснул в последний раз в свете неоновых вывесок, а она просто прошла мимо. Телефон, тем временем, даже не звонил. Ничего удивительного. А она ведь Мэри ненавидела все это время. Злилась. Не понимала. А сейчас что? Почему так легко поверила? Куда делась вся ее отчаянная ярость, куда испарилось желание защищать? Дошло наконец, что все идет… не так? Что вселенная могла убить этого ребенка в ее утробе просто для того, чтобы не начинать новый круг бессмысленного вранья? А цветастые коктейли — это как похороны ее молодости, всех мечт и отношений. Перси все. И только потом она переводит мутный взгляд на этого кудряша. Горячий. Саша вот — ледяной. Среагировал на отсутствие кольца на пальце? Или правда понравилась вдруг? И тут же, втягивая остатки коктейля, философски решает — ей похуй. Ей вообще теперь на все похуй. Как и Саше — на нее. Всегда было. И потому Перси даже вполне естественно улыбается, потянувшись к его руке, лежащей на барной стойке. И не думает почти, когда скользит кончиками пальцев по его ладони, очерчивая контур вен. Красиво. Ей нравится. И на контрасте ее ладошка вдруг кажется такой маленькой на фоне его лапищи. Перси рассеянно улыбается, с ладони «вышагивая» пальцами с новеньким маникюром до самого локтя. Останавливается. Опять прямо в глаза смотрит. И даже как будто спустя целую вечность вспоминает, как это — растянуть губы во флиртующей улыбке, интересуясь: — Правда думаешь, что я тебе дам за ликер с огонечками? — Почему сразу за ликер? — усмехается Макс, перехватывая ее руку, чтобы поднести к своим губам и галантно поцеловать пальцы, а в следующее мгновение добавить совсем не джентльменское: — Под ликером. А в самого взгляд такой томный-томный, а голос низкий-низкий, с соблазнительной хрипотцой. Сама же флиртует. А он прямолинейно честен в своих намерениях. Ну… Почти. — Я Макс, кстати. А тебя как зовут, чертовка? И он даже знает, что она представится не Персефоной, а просто Перси. — А меня «мне нравится твоя прямолинейность, но пока что-то не заинтересовало», — смеется Перси в ответ. Внутри разрывает меньше. Может, ей кажется. Но она просто… — Шучу. Перси. Не спрашивай про полное. Ей просто хочется не чувствовать. Чтобы отключили эту звенящую пустоту внутри, которая раздирает ребра и ее трепыхающееся сердце. Полумертвое уже. Предсмертные судороги. Оно долго билось, сопротивлялось, а в моменте вдруг остановилось и упало, потому что само себя загнало. Она все никак не может перестать думать. Думать о том, что… а нужен ли был этот ребенок, если бы у него получилось появиться на свет? Подают шоты. Синее пламя кажется символичным. Как у Саши глаза. Как-то, что выжгло ей душу намертво. Перси опускает трубочку сквозь огонь и пьет, толком и не чувствуя вкуса. Ощущение прикольное. И огонь тухнет. Как и в ней все. В голову стреляет — на нее алкоголя уже слишком много. Хочется тактильности. Ей, на самом деле, очень нравится касаться, но у Саши потребность в этом гораздо меньше. Перси не хватает. И сейчас она придвигается ближе, сама навязываясь, опускает подбородок ему на плечо и бездумно скользит ногтями по его ноге — от колена до бедра и обратно, но не выше. Она так и не поняла ценности секса. Просто… хорошо, не более. А сейчас хотелось… почувствовать себя нужной. Даже если для того, чтобы трахнуть ее и больше не вспомнить. Ей нравится физический контакт. Свои планы на Сашу в его день рождения она так и не исполнила. — Ма-а-акс, — многозначительно протягивает Перси, не сформулировав никакую конкретную мысль — хихикает только, нервно облизывая губы, понимая, что… Хочется поцеловать эту красивущую шею. Она пожалеет, да? — Да-а-а, Пе-е-ерси? — в тон ей воркует Соболев, специально поворачивая голову, чтобы их губы оказались очень близко друг к другу. — Я же сказал, что под ликером… Ну, то, что ты сказала. И смеется. Признаться, даже сам Макс не ожидал, что она сдастся так быстро. Маленькая пакостница, оказывается, ещё и маленькая развратница. Но что поделать? Таково оно — Соболевское очарование. Тяжело быть таким ахуенным. И тогда Макс сам дразняще медленно обвивает рукой ее талию, прижимая к себе поближе — даже если наебнется с этого высоченного стула, он поймать успеет. И сразу же, пока опомниться не успела, уже совсем издевается — еще медленнее касается губами уголка ее губ, чуть царапая ее щеку короткой светлой щетиной. А рукой, которой уже забрался ей под кофточку, чувствует на коже на боках мурашки. Поцелуй — отвлекающий маневр. — Пойдем? — продолжает Соболев вкрадчиво. — Я знаю в этом клубе очень удобный укромный уголок. Благодаря твоей сестре и моему брату. Перси приходится плотнее сжать колени, чтобы усилить давление. Низ живота свело сладкой судорогой, но именно сладкой — не от боли. Она невольно жмурится, закусывая губу, и даже не пытается предпринять попытку убрать руку, так приятно пробегающуюся по ребрам. И хочется больше. Сильнее. Хочется больше… чувствовать. Его. Как кукловод. Наверное, она все-таки слабая. Поддается, совершенно безвольная, не пытается даже его остановить. Потому что тело реагирует. Так, как еще не реагировало. А вместе с тем, как ее все сильнее бросает в жар, из головы уходят все мысли. Интересно, а Керро тоже забеременела для того, чтобы его позлить? И вроде приезжала-то без живота. Либо срок еще был маленький. А значит… Он угрожал ей слить интимное видео в моменте, когда Перси была с ним и свято верила, что все хорошо? Говорил, что покажет всему миру то, что должен видеть только любимый мужчина, женщине, которая носит под сердцем ребенка? А как бы он обошелся с ней? — Пожалуйста, — в моменте лихорадочно шепчет она, все-таки позволяя себе губами коснуться его шеи, — пожалуйста… Что «пожалуйста»? Трахни меня? Заставь забыть о том, какая я никчемная и глупая? Спаси меня? Зато со стула Перси сползает следом за Максом едва ли не вприпрыжку. Понимает сразу, что идут в сторону туалета, и даже глупенько хихикает. Дафна бы оценила иронию. Ей бы остановиться, остекленеть опять, как перед Арти, но ноги вперед почти что летят, и Перси в моменте становится так легко. Настолько, что перед самыми дверями она не выдерживает. Тормозит, привлекая внимание к себе, обнимает за шею, заставляя наклониться ниже, потому что длинный, черт, и целует его, пытаясь всем телом прижаться. Плохо целуется, наверное, да? А ей и сравнивать-то было не с кем. Выбрала, вцепилась, женой быть согласилась… а теперь ее тошнило от одной мысли домой вернуться. Но ему все неожиданно нравится. Он чувствует на ее губах привкус отчаяния, даже словно проникаясь сочувствием — грустная такая на стойкой сидела. Но не. Не его это дело, пф-ф. Максу не раз приходилось утешать глупеньких девчонок. И эту тоже утешит. Утешит так, что все плохое разом забудет, что бы ее ни тревожило. И все же он все равно… Будто мягче становится. Целует ее в ответ абсолютно неистово, это верно, но нет в этом какой-то чистой и абсолютной похоти, что стирает человеческое отношение. Соболевы умели быть мудаками, но только для того, чтобы скрыть очень большое сердце. — Пойдем, — шепчет Макс ей в губы и, вновь мягко оплетая талию рукой, заводит ее в туалет. И тут же щелкает замком. Потому что сразу после Соболев оборачивается к Перси, впиваясь в ее губы уже по собственной инициативе, подхватывая ее под бедра, чтобы оторвать от пола и, прижав к себе близко-близко, усадить на раковину. Поцелуй — бешеный, влажный, такой, что дыхание у самого мужчины сбивается. Языки же сплетаются, напротив, в танце абсолютно ласковом, словно в вальсе. Потому что так возбуждает больше. И вот Макс, пристроившийся между ее разведенными коленями, прижимается ещё ближе, шарит руками по ее телу сначала хаотично, бездумно абсолютно, но тут же сменяя темп касаний на более методичный — когда добирается до груди, то чуть сжимает через ткань довольно… Чувственно. От нее пахнет сиренью. Забавно, потому что от сестры — лавандой. И та, и другая — нежные лиловые цветочки. И Соболев, повинуясь порыву, вдыхает аромат ее шелковистых волос почти с упоением. Перси столько дерзила его брату, а сейчас так открыта перед Максом. Почти уязвима. Это… Будоражит. А совести хочется дать в табло. И что, что девчонка грустная? Так он развеселит. Но внутренние метания все равно достигают своего пика ровно в момент, когда Макс проводит языком по ее шее вдоль гулко бьющейся венки. Смотрит на собственную влажную дорожку, обдает ее горячим дыханием, вдруг невпопад уточняя: — Только это, если вдруг не хочешь… Он же не насильник какой. На приколе, но не настолько. Хотя… Руки-то все равно с ее спины так и не убрал. Очухался, блять. В туалете. Возможность передумать Перси ценит. Вроде бы, даже искренне — она уже в душе не представляет, что есть эта чертова искренность, теперь не зная, была ли знакома с ней хоть когда-то. И даже понимает — она, наверное, пожалеет. Нет, даже не так. Она пожалеет, потому что это будет… все. Точка невозврата пройдена. После этого — только разрушать то, что уже, оказывается, было сломлено. И почему она столько времени… не замечала? Были бы это слова только Керро, Перси бы, наверное, и не поверила бы. Обязательно придумала бы миллион оправданий, заверила бы саму себя, что с ней так не будет точно. Что она ведь — особенная. Но ситуация, едва не произошедшая с Дафной, впервые прошибает Перси настолько искренне. Как будто бы и не понимала раньше весь пиздец, ослепленная и оглушенная своими чувствами, а сейчас вдруг глаза открылись. С ней не было бы по-другому, и ей следовало понять это еще тогда, когда Даф едва не потеряла Марка. И может быть не какие-то сакральные смыслы пытались ей донести внезапно активизировавшиеся духи? Может, ей просто в самое ухо орали такое очевидное… Включи, блять, голову? Перси не сразу понимает, что ее трясет. Только вот… не от страха совсем. И всего вдруг оказывается… мало. Она лихорадочно прижимается ближе, беспорядочно шаря руками по чужой спине, оказавшейся такой широкой, чтобы в итоге сомкнуть руки у него на шее. Перси улыбается с самым хитрым видом, когда зеркалит в ответ — проходится языком от изгиба шеи до самого уха. Ощущение чужого пульса под губами будоражит, выбивая из груди полный мольбы полустон-полувсхлип. А мочку Перси из вредности больше прихватывает зубами, жарко зашептав: — Если ты меня сейчас не трахнешь, я тебя прокляну. Я тебе клянусь. Она ведь и правда может. И почти сразу же, на контрасте со словами, Перси прокладывает влажную дорожку от кадыка, чтобы дойти до губ, опять прижаться к ним в поцелуе… и так же, из вредности, закусить нижнюю. Это ведь… совсем другой мужчина. Во всем. Она понятия не имеет, что ему нравится и как, но это словно только подстегивает любопытство. Хочется узнать. И Перси продолжает ластиться, зацеловывая чужую шею, чуть царапая ногтями загривок, и все бездумно шепчет ему в губы: — Знаешь, мой отец проклял на свадьбе второго мужа моей сестры… Землей могильной накормил. Тот перепугался, жуть… А я отменила все. Но я же могу и проклясть, потому что… И опять сползает к шее, оставляя на коже засос. Научилась, блять. — Я не хочу больше думать. Пожалуйста, Макс. А тот хоть и сглатывает тяжело, ибо очень уж девочка оказывается горяча, его таким не проймешь. О, нет, только не после такого фееричного упоминания. Про то, как Булгаков-старший всегда ненавидел Рому, Макс тоже в курсе. И дочурка-припевала туда же. Аж… Триггер подстегивает. На правах старшего брата он любил быть защитником. Делал так со всеми, кого любил. А не любил, наверное, никого, кроме братьев. — Второго… — усмехается Соболев. — Как интересно… А пока девочка так удачно распаляется, он решает ее добить. Почти отдирает Перси от себя, чтобы одним рывком вверх снять с нее кофту. Максу нравятся дерзкие девушки, но играть в поддавки нравится ещё больше. Своим ходом отвечать на ее. — Проклянет она, — жарко шепчет ей в ключицу, тут же вцепляясь в тонкую косточку зубами, как голодный пес. — Мне теперь даже интересно. Может, из вредности сейчас просто уйти? Как же забавно, что Перси не понимает, с кем имеет дело, и что проклятие снимала бы ее же родная сестра. Пусть думает, что он просто ей не поверил. Но останавливаться Соболев, конечно же, не планирует. Его пальцы почти парят над ее кожей, едва касаясь, очерчивают крылья лопаток, чтобы в итоге за мгновение легко и просто щелкнуть застежкой лифчика, лямку которого Макс снимает с ее плеча зубами, почти рыча. Интересно чувствовать к девушке одновременно и раздражение, и возбуждение. А, ну и легкую жалость парой минут ранее. Казалось бы, в тридцать лет его ничем не удивить. А тут — аж можно в шутку новым опытом назвать. Бюстгальтер летит в сторону туалетных кабинок. Даже не факт, что Перси его потом найдет, но Максу вселенски насрать. Он почти рычит, когда прикусывает ее сосок, а второй параллельно с этим так же сжимает между пальцев. Играется, то почти щекочет, то чуть надавливает, то же самое синхронно повторяя языком. — Все еще думаешь о чем-нибудь, маленькая чертовка? — хрипло шепчет Макс, оставляя фиолетовую метку верно в ложбинке меж грудей. — Или из тебя мысли выдолбить так, чтобы раковина дребезжала? И усмехается, потому что его рука уже успела расстегнуть ее джинсы и пролезть под ширинку. И Соболев не нежничает сейчас совершенно — если девчонка Булгакова хочет что-то забыть, Макс в этом мастер. Через белье он надавливает на уже набухший бугорок и принимается с нажимом массировать его дразняще плавными круговыми движениями. — Как, ещё думается? Ничерта ей не думается. Перси просто физически не может думать ни о чем, кроме его губ и языка, зубов и пальцев. Пальцев, блять. Она инстинктивно вздрагивает всем телом, пытаясь сжать ноги, но не может. Ее буквально затапливает таким сладким удовольствием, что в моменте становится даже страшно от того, что… так вообще может быть. Как будто бы Перси заново вспоминает… свое тело. Себя. То, что ей может быть хорошо. Она опять жмется к нему ближе. Так приятно непослушными руками тоже стаскивает с него футболку и жмется голой грудью к его, едва не мурча от ощущения прикосновения кожей к коже. Ледяные ладони беспорядочно шарят по его спине, и Перси тает от литых мышц под руками. Хорош. Слишком. Боже. Как вот те греческие статуи, с которых тащится Дафна. Перси в моменте кажется, что она умрет вот прямо сейчас. Хочется в него аж вжаться, срастись буквально, а одновременно с этим она лишь ближе жмется к его руке, и пальцы даже сквозь белье скользят все легче и легче, потому что между ног так мокро, так сладко… Но от дурного желания выслуживаться Перси избавиться не может. Она тянется к ремню его джинсов и чувствует вдруг себя такой смелой, когда расстегивает и ширинку, скользя рукой в белье. И опять целует в шею, пробегаясь пальцами по всей длине. Внушительной, блять, длине. — Только посмей, — шепчет Перси и стонет. А ладонью двигать начинает уже увереннее. — Я тебя изнасилую тогда. Я клянусь. Ей просто… так… хочется… — То проклянешь, то изнасилуешь… — усмехается Соболев, а сам… А сам аж ртом воздух хватает. У него было много женщин. Очень много. И Перси опытной не ощущается совсем. Зато… Какой-то прям щемяще искренней. И это подкупает, правда. Точеные, выверенные действия Максу приелись — такие женщины были словно машины для секса, не более. Как с конвейера. А эта маленькая Булгакова, бестолковая, хотя и старшая из сестер, вдруг своим желанием сделать ему хорошо распаляет… Пиздец. И ему не терпится. Макс вообще не фанат долгих прелюдий. А Перси ещё и сама просит. Под ее протестующий стон он отрывает свою руку от нее, а ее — от себя. Хрипло смеется, сообщая: — Не боись, чертовка, сейчас все будет. Просто пусть даст ему возможность снять с нее джинсы. Сразу вместе с бельем. И вот он уже, свалив одежду бесполезной грудой прямо на пол, может коснуться ее без каких-либо препятствий. И Макс, блять, даже зрительный контакт не разрывает — напротив, одной рукой даже берет ее за подбородок, чтобы смотрела ему в глаза, пока второй медленно скользит ей между ног. Мокрая. Но он не касается явно ноющего от желания клитора вновь, только дразняще водит вокруг, собирая пальцами влагу. — Будь готова. Или… Не будь. И смотри на меня. И входит в нее сразу указательным и средним, старательно массируя переднюю стенку изнутри, пока большим пальцем продолжает бередить бугорок. Но как только она руки тянет к его штанам вновь, Макс усмехается и хлопает ее по пальцам. — Дамы вперед. Слишком уж она сладко кусает губы. Перси смотрит. Как и хотел. Она вообще на деле… послушная такая. Потому что привыкла быть ведомой, подчиняться и давать то, что от нее требуют. Всегда — не думая о себе. Больше отдавать, а получать меньше. Это казалось таким естественным. И вот сейчас ей заявляют, что сначала она, и Перси в моменте теряется. А потом с губ срывается такой громкий сладкий стон, и ей стоит больших трудов не запрокинуть голову. Смотрит. Не может не смотреть. И не верит в то, что происходящее — реальность. Что может быть так хорошо. Что парень, которого она знает меньше получаса, может знать ее тело даже лучше, чем она сама. Лучше, чем он. А она ведь хотела, чтобы… узнал. А в итоге так доверчиво открывается перед малознакомым парнем, позволяя трахать себя пальцами на раковине в чертовом клубе, бездумно путает пальцы в его кудряшках, смотря мутными от удовольствия глазами, как и просил, и ведь… Она сейчас реально чувствовала себя такой счастливой. Сердце долбит где-то в горле, в котором пересохло от стонов. В моменте Перси даже сама себя смущается — она и дома всегда стеснялась быть громкой, но сейчас просто не может молчать. И в моменте узел чистого удовольствия внизу живота скручивается так сильно, что Перси почти хнычет, когда безвольно пытается перехватить его руку, плохо формулируя слова из-за стонов: — Подожди, нет, стой, я… Нет… стой… Ей кажется неправильным достичь пика первой. И ей, на самом деле, панически страшно, что все… закончится. Что окажется, что это — ее пьяные бредни. Перси пытается сжать его запястье, но не может даже перехватить, потому что движения пальцев становятся только быстрее. Кажется, что она в моменте просто… выключается. Потому что этот оргазм оказывается таким сильным, что ее оглушает. Она, наверное, и голос сорвала. Бедра трясутся, ее саму — колотит, но дрожь эта такая приятная, что она тает. Растекается на атомы, превращается в одно сплошное удовольствие, и сейчас жмется опять, ластится вся, беспорядочно зацеловывая лицо и гладя плечи. И даже сейчас, в моменте, когда так головокружительно хорошо и хочется большего, Перси не умоляет взять ее скорее, хотя так отчаянно хочется. Только скулит такое совершенно искреннее, сбиваясь и путаясь в словах: — Пожалуйста… Я хочу… я хочу, чтобы тебе тоже… было… хорошо… — Чш-ш-ш, — а Макс вдруг даже мягче становится. Она так жмется доверчиво, уязвимая сейчас такая. И Соболев гладит ее по волосам, пока притягивает к своей груди. — Эй, чертовка, — зовёт он. — Я что, был настолько плох, что ты едва не плачешь? Шутит, конечно. У Соболевых вообще одна на троих привычка — клоунить в самых неуместных ситуациях. Но ответить Макс ей не даёт. Только Перси рот открывает, как он ее затыкает новым поцелуем. Она хочет, чтобы ему тоже было хорошо. Господи, это даже мило. И как ее теперь беспощадно трахать? Но хочется же. Но нет. — Если ты будешь так расстраиваться, то не надо, — абсолютно серьезно говорит Макс, держа ее лицо в своих ладонях. — Знаешь о понятии получения кайфа от кайфа сексуального партнера? Ты меня уже порадовала, чертовка. Вроде и не плачет даже. Кажется. Сама не знала. Только в грудной клетке скребется что-то такое отчаянное. Надрывное. От осознания, что ли. Моя маленькая богиня мертвых. Чертовка. Вроде как, посыл почти идентичный, но звучит оно совсем по-разному. И ее развезло даже не от алкоголя совсем, а от того, что было так… хорошо. С кем-то… чужим, но кто почему-то ее… знает. И вроде казалось бы. Всегда хотела выслужиться. Про себя и не думала, потому что как будто… и не знала даже настолько яркого удовольствия. Всегда думала про другого. Но сейчас… Тоже хочется. Правда. Чтобы ему хорошо было. С ней. Но чувство это… другое. Как будто ярче. Настолько ярче, что она его сама и описать не могла. В жизни, наверное, такой растерянной себя не чувствовала. Но при этом настолько… искренней. — Не знаю, — вдруг шепчет Перси, опять зарываясь пальцами в его волосы. — Научишь? — Бедная девочка, — ворчит Макс. — Секса, значит, нормального не было. Это целое искусство вообще-то. Ладно. Он и сам, правда, еле держится. Просто совесть немного перевесила. Опять. Но Соболевы чертовски филигранно умеют ее отключать. Поэтому в следующее мгновение он уже вновь разводит ее колени, чтобы снова коснуться между ног. Распалить снова. Он же не садист. И только потом, когда ее дыхание вновь соблазнительно сбивается, он расстегивает свои штаны, спуская их до колен вместе с боксерами. — Чертовка, сама напросилась. Урок первый. Но опять же — сразу внутрь не толкается, дразняще водя головкой у самого входа. Добивается того, чтобы Перси нетерпеливо задрожала, и лишь тогда усмехается и заполняет ее целиком, не давая даже привыкнуть — знает, что больно не сделает. Макс не фанат насилия. Лишь обоюдное животное желание. Никаких принуждений. Ее грудь вновь прижата к его, тонкие девичьи пальчики держатся за его широкие плечи… Одно из лучших чувств. — Урок первый… подразумевает и, как минимум, второй… — хрипло смеется Перси и даже не замечает сама, как в итоге впивается ногтями ему в плечи. Осталось только в лучших традициях расцарапать спину, и… А Даф ведь говорила, что Рому царапала. И даже не один раз. Тоже попробовать, что ли?.. Потому что это странно. Чужой член в ней. Уже было, только тогда она была… в измененном сознании. Сейчас, вроде как, тоже под ликером. А вместе с тем никогда не осознавала ничего так ярко, как сейчас. И когда Макс начинает двигаться, Перси забывает, как дышать. Жить. Кто она, вообще, есть, блять. Все существо сосредотачивается на этом удовольствии, и вот сейчас она текла, как последняя шлюха. Саша будет в восторге. А каждый толчок вышибает из нее все больше и больше плохого. Возносит из этого ебанного мира на какие-то небеса. И Перси и правда, оказывается, умеет так стонать. В моменте хочется закрыть себе рот — она развлекается тем, что медленно-медленно скользит языком по его шее в районе кадыка. А в моменте он вдруг толкается так глубоко, что Перси почти неосознанно прихватывает зубами кожу. Она вообще, на самом деле, уже плохо что-либо осознавала. Только цеплялась за него, как приклеенная, понимая, что и правда спину исцарапает. И в моменте, задыхаясь от переполняющих чувств, вдруг вбрасывает весьма провокационное: — А раковина еще… не дрожит… И Макс на это замечание вновь едва не рычит — не встречая никакого сопротивления, он давит Перси на грудь, заставляя вжаться спиной в зеркало, а ноги раздвинуть еще шире, чтобы чуть изменить угол и войти ещё глубже. Он буквально втрахиввет ее в предметы сантехники, и раковина действительно начинает дрожать. — Я слов на ветер не бросаю, — и сквозь почти утробное рычание он низко и хрипло смеется. А вот чужие слова мимо ушей пропустить может. Например, про второй урок. И спустя ещё черт знает сколько времени, посвящено натуральной экзекуции, после которой у Булгаковой точно все будет болеть, на ее теле расцветают новые засосы, а потом и ее, и Макса накрывает. Вроде же вытащить успел, да?.. Они тяжело дышат, Соболев вновь усмехается, ласково убирая влажные прядки волос с ее лица, вновь царапает своей щетиной ее щеку… Чтобы подобраться к уху и прошептать: — Это было феерично, Персефона, — специально акцент на полном имени, чтобы задумалась — откуда он знает? И добивочка, сказанная уже глаза в глаза: — Я старший брат Ромы, кстати. Дафни меня никогда не упоминала? В этот момент Перси вдруг чувствует себя так, как будто ее заставили прыгать с парашютом. Только без парашюта, блять. Все внутри разбивается с оглушительным стекольным звоном. И она даже не понимает, что начинает Макса от себя отпихивать. Как безумная, то бьет по плечам, за которые только что так доверчиво цеплялась, то пытается пнуть, то как будто бы даже кусает. В разгар накатившей истерики все сливается в одно бессмысленное действие. Именно бессмысленное — она его ни на сантиметр сдвинуть не может. Только растеряться заставила. И ревет. Опять. Как идиотка, коей и является по сути своей. Сама на нем повисла. Сама о чем-то умоляла. Сама открылась — во всех смыслах. и знает же ведь, почему. Почему он к ней подсел и почему сама отдалась. И, может быть, ей надо было наехать в ответ, рявкнуть, что у них с Ромой отличные отношения и вообще она его обожает, а то, что было — это точно не дело его сраного брата, но… А когда вдруг о понятии личного дела узнала, Персефона? Не сама ли так старательно, науськиваемая Сашей, лезла в жизнь сестры, уничтожая ее? Саша. — Он меня не простит… Он… меня… не прости-и-ит… А в мгновение, когда Перси понимает, что даже не хочет, чтобы ее прощали, она начинает выть. Рыдает белугой, головой понимая, что обязана успокоиться перед очередным, блять, Соболевым, а по факту даже дышать нормально не может. — Кто не простит? — и Макс реально звучит растерянно. Он-то со своим Амстердамом буквально не в курсе нихуя. И да «Битвой» их тоже не следил. Тем не менее, женские слезы всегда ставили старшего Соболева в ступор. Вот и сейчас он аккуратно поднимает одежду Перси с пола, кладет ей на колени, выдавая совершенно недоуменное: — Эй, девочка, ты чего?.. Пранк вышел из-под контроля, блять. И тогда Макс просто самым неловким образом, будто не трахал ее только что, прижимает ее голову к своей груди и принимается гладить по волосам. Аж сглатывает. — Да никто ничего не узнает, забей. Я могила, отвечаю. Ты это… Не реви только. Извини, наверное?