CHARMED

И когда Сережа вновь ее целует, Лана вся млеет, тает, обхватывает его шею, разрываясь пальцами в светлые волосы. Даже забывается, демонстрируя всю собственную итальянскую пылкость, дурманяще углубляет поцелуй, касается языком языка, нёба… Точно реально ему голову откусит, как Ромка сказал. Ждала слишком долго. Дафна-то уже давно, ещё когда Лана и Рома торчали, и его старший братец их вытаскивал, говорила, что чувствует летающие между ними с Сережей искры, но… Почему это не случилось раньше? Теперь вообще непонятно. — Dio mio… — сбивчиво шепчет Цветаева, а потом саму себя затыкает, вновь припадая к желанным губам. И внутри все прям плавится, возносится, трепещет… И хер бы кто Лану сейчас остановил, ни о какой гостевой комнате уже не может быть и речи, ведь она реально готова хоть на кухонный стол залезть… Но кое-кто все же прерывает. Несчастный Рома, стоящий в дверях. — Птица обломинго, отличается умом и сообразительностью, умом и сообразительностью… — почти что как ни в чем не бывало протягивает Рома. Как только Сережа поднимает на него голову, он немедленно изображает руками клацающие челюсти. — Умом и сообразительностью… А сам ползет к холодильнику. Из всего обилия еды, заказной и домашней — Сережа даже вспоминает, что умеет готовить, — Рома выгребает бутылку сладкой газировки и сникерс в белом шоколаде. И весь такой, многозначительно-возвышенный, направляется обратно к себе, чуть ли не мурлыча: — Вы только это, не трахайтесь уж на столе-то… А то я же на таблетках торможу, зависну, буду пялиться, ой как неловко-то будет… вам. И, пользуясь случаем, опять изображает челюсти. Летящей походкой собирается покинуть кухню, пока Сережа не пресекает его самым командным тоном: — Стоять. — Главное, чтобы не лежать, — ехидничает Рома. — В двусмысленных позах. На столе-то. Тормозило его нормально так. На самом деле, даже полезно — эмоциями не накрывало так, как обычно, и это давало передышку больной голове. Но из-за этого Рома сначала говорил, а потом только поздно-поздно осознавал, что ляпал. А Сережа ему, как обычно, все прощает. Вздыхает, правда, с наигранной усталостью, но успевает убрать Лане волосы с плеча, чтобы как бы между делом коснуться губами шеи. Так… сладко. — Никаких гостевых комнат, — шепотом предупреждает старший Соболев, а потом бросает брату: — А тебе — никаких своих комнат, пока не поешь. Хотя бы раз. — Хорошо, мой повелитель, — слишком легко соглашается Рома. Разве что Лану тоже за собой тянет, когда садится за стол. Многозначительно косится на перевернутый стул, который Сережа все-таки поднимает. — Ланита, моя дьяволица, ты смотри. Он так любит доминировать. Построже с ним. А плюсом ко всему, он сейчас сильно и не думает, что говорит. Просто несет все, что на сердце. И делает. Поэтому, пока Сережа гремит тарелками, суетится с едой, кипятит чайник, как будто бы ничего не произошло и он реально не собирался сейчас разложить Лану на гребанном столе, Рома сам ластится к Цветаевой. Скрючивается в не самой удобной позе, чтобы прижаться к ней, голову кладя ей на колени, и шепчет: — Я по тебе скучал, красавица. Я тебе никогда не говорил, но мне так важно, что ты рядом. Просто… так странно, что у меня могут быть друзья. Я скучал. И когда мы тогда летом разговаривали, я так радовался, что мы не проебали… нашу дружбу. И не потеряем, да? А Дафне плохо. Это продолжает стучать в голове, и Рома продолжает совсем другим тоном: — А еще я скучаю по ней. Знаешь, я вот сейчас понимаю, что я так много… не ценил. Даже вот так. Мне так нравилось приходить к ней, вот так лечь на колени, и она меня по волосам гладит, и просто… все проблемы сразу уходят. И… легче. И я не понимаю… как я ее вообще мог хоть когда-то не ценить? И Лана, хоть и знает, что Дафну бы не заменила бы, все равно гладит его по голове. Она и не пытается. Просто дружеская поддержка. Столько вместе прошли, в конце концов. Как брат и сестра стали. И романтики между ними не было даже появления Дафны в жизни Ромы — тот всегда был падок на нежных девочек, поэтичных, вот как Булгакову встретил, так все, а сама Цветаева любила скручивать мужиков в бараний рог… А с Ромой слишком похожи были. Проблемные богатые детишки. — Поценишь ещё, — обещает она. — Ещё так заценишь, что сам ахуеешь. Вон, летом ты мне говорил, что между вами все кончено навсегда. Честно, я уже тогда засомневалась. Ну… Уж слишком она тебя любит. Я не думаю, что вы сможете существовать порознь, не чувствуя вот этой… Дыры в душе. Оба. И вновь вспоминается тот взгляд Дафны, когда Лана Ромке пощечину влепила. Цветаева ее же защищала, а подруга с ней не разговаривала, кажется, неделю. — И я тоже не денусь никуда, — продолжает она. — Ну типа… Мы буквально огонь, воду и медные трубы прошли. Правда, скорее, огни клуба, литры текилы и мефедроновые дороги. И теперь вдвойне можешь не надеяться, что я сбегу… Я ещё должна твоему брату голову откусить, да? И смеется, поднимая лукавый взгляд на Сережу. Его поцелуй все еще горел на шее. — Не, с головой ему все-таки лучше, не находишь? — с наигранной задумчивостью интересуется Рома. И даже улыбается. Само действие получается немного автоматическим, но в груди вдруг так тепло стало. Ведь… и правда. Он все-таки так сильно соскучился по Лане. — А меф — фу. Я вдруг понял, что меня даже со слова триггерит. Это интересная тема, на самом деле. Потом поговорим, подружка. И поднимается, когда Сережа демонстративно грохочет тарелкой с кашей. Улыбается еще шире, многозначительно стрельнув глазами то на Цветаеву, то на брата. Да. Дафна бы им гордилась. Тут эта любовная нить… уже и не нить. Канатище. — Мне нравится, что много хорошего происходит, когда я режусь, — вдруг признается Рома. — Не, не смотрите так. Мне не нравится резаться. Мне нравится то, что происходит потом. Я за вас радуюсь. И забирает тарелку, прихватывает газировку и батончик и уже собирается ненавязчиво свинтить, но в последний момент просит: — Ручку дай. Телефон не просит. Не уверен, что сможет сдержаться. — Чего вдруг? — уточняет Сережа с невольной настороженностью. — Вены, блять, вскрывать стержнем, — сомнительно отшучивается мелкий. — Надо. Я кое-что написать хочу. Завтра увидите. Он никогда не чувствовал в себе склонности к чему-то созидательному. Дафна — всегда творила. Те ее свечи… Олег со всякими амулетами. Рома не умел. Но сейчас вдруг слова запросились наружу… Может, тоже побочка от таблеток. Черт знает. А ручку надо. Интересно, ей бы понравился? — В гостевой комнате все, — медленно-медленно откликается Сережа. А сам все-таки улыбается. Есть же прогресс. Точно есть. Рома по итогу с кухни едва ли не выпархивает — вспоминает, что такое счастье. И не завидно вовсе, хотя самому тоже и хочется нежничать. Нет. Вот за них — только радостно. Не прошло, блять, и целой вечности, чтобы решились. И только тогда, когда за Ромой закрывается дверь в его комнату, а в квартире становится тихо, Сережа позволяет себе повернуться к Лане. И на мгновение в очередной раз засматривается на ее точеный профиль, шоколадные глаза, пухлые губы, шейку, которую хотелось целовать. Навязчиво хотелось снова пропустить сквозь пальцы мягкие волосы. А потом взгляд опускается ниже, предательски зависая на пышной груди, тонкой талии, прекрасных ножках и просто… Чем он такое великолепие заслужил? — К черту, — выдыхает Сережа по итогу, подрывается, чтобы подхватить Лану на руки и, пока несет ее к себе в комнату, постоянно целовать, прервавшись лишь раз на повторное: — Никаких гостевых комнат и отелей. Я тебя краду. Хочу, чтобы ты была моей. И вот сегодня он даже не переживает о том, что Роме может захотеться суеты навести. Нет. Вот сейчас он… понимает. И Сережа так, блять, ему бесконечно благодарен. За Лану и просто… за все, что он делает сейчас, хотя ему паршиво, даже за то, что ушел, давая им возможность побыть вдвоем. Хочется. — Хочешь, чтобы твоей была, да? — эхом повторяет Цветаева, и теперь в ее улыбке сквозит натуральная эротика. — Так сделай своей. Прям… Сделай. И выпутывается из его рук, чтобы самой встать на ноги, но тут же схватить за его за ворот чересчур свободной рубашки. И Лана судорожно выдыхает, стремительно мокнет только от одного его взгляда. Вновь впивается в губы своими требовательно, почти по-вампирски, пока не… звонит телефон. Цветаева раздраженно рычит, вновь вынимая его из кармана чертовых модных штанов, чтобы швырнуть куда-нибудь в сторону подушек, но тут смотрит на экран. «Фахи-дрочун». — Dio mio, я же сказала ему, чтобы отъебался, — устало выдыхает Лана. Она ведь всегда встречалась со всякими Ильясами, Аланами и прочими представителями южной живности. Привлекала их своими многочисленными шубами и лоском столицы, видимо. А они такие прилипалы… В этот момент рычит уже Сережа. Без лишних слов он выхватывает телефон из ее рук телефон, принимая вызов. То-то несчастный дрочун прихуел, наверное, когда в трубку ему рявкнули: — Нахуй сходи. Она — моя. А ты идешь нахуй. И сбрасывает. Не глядя, кидает телефон в сторону. И смотрит на Лану. Губы уже припухшие от поцелуев, а ему все равно мало. Глаза горят. И его тянут. В самую бездну, куда он ныряет с головой. — Пиздец, — весьма эффектно говорит Сережа, — почему я не сделал этого раньше? Потому что мозгов нет, блять. Надо было сразу отбивать ее у всяких дрочунов, а не сидеть, развесив уши. Ничего. У Соболевых проебываться поначалу — семейное. Зато потом… Чертов звонок становится настоящим спусковым крючком. И теперь они снова целуются — так жадно, жарко, влажно, продвигаясь к кровати. Одежда начинает лететь уже сейчас, и Сережа только чертыхается, когда последние пуговицы ее блузки не поддаются. Дергает в итоге. Дорогущие дизайнерские пуговки рассыпаются по полу, а ему так поебать. Потому что, когда он укладывает ее на кровать, зрелище такой Ланы, в красном кружеве, с горящими глазами, искусанными губами и так отчаянно в нем нуждающейся, стоит даже того, чтобы умереть. — Sei la donna più seducente del mondo, — на ломаном итальянском божится Сережа. Но на деле назвать ее просто самой соблазнительной женщиной во всем мире было так мелко. — Невозможная. Потому что… нельзя же быть такой. Какой именно — он сформулировать не может. Просто припадает губами к ее шее. Не может себе не позволить коснуться груди, сначала чуть сжимая через белье, а потом скользнув за ткань, чтобы зажать между пальцами сосок. Оказалось, что язык ему развязывает не только алкоголь. Лана — лучше любого алкоголя. — Я тебе сейчас покажу, — вкрадчиво шепчет Сережа, на мгновение отрываясь от нее, чтобы только снять лифчик. — Покажу, как может быть хорошо. Со мной. Губами коснуться ее кожи без всяких ограничений гораздо слаще. С шеи он опускается до груди, не удержавшись от того, чтобы не подуть на влажную кожу, вызывая мурашки. А потом — ниже, языком по плоскому животу, сам дурея от того, что они наконец-то могут быть близки. — Не смей меня останавливать, — выдыхает Соболев. — Любительница, блять, моднявых штанов… Потому что их снимать пришлось дольше. Зато то, как ее выгнуло, когда Сережа заставил ее раздвинуть ноги и поцеловал внутреннюю сторону бедра — того стоило. И ее аж ведь… пробрало. И от этого поцелуя, и от тона, каким он послал ее недо-бывшего. Лана никогда не любила мужчин-собственников, но вот сейчас прям… Да. Хорошо было. Только она думала, что Сережа не может возбудить ее ещё сильнее, как вдруг делал… Да все, что делал. И на итальянском с ней говорит, и… — Ох… — срывается с ее искусанных губ, когда его язык касается ее лона. — Ты… И громкий стон не дает договорить, все слова тонут в сладкой истоме движений его языка. А Цветаева бесстыдница ведь — запускает пальцы в его волосы, перебирая и чуть оттягивая пряди. Это стоило того, чтобы подождать. Лана невольно двигает тазом навстречу, и вся тает, тает, тает… — Сере-е-еж, — почти пищит, проваливаясь в забытье круче, чем от любых препаратов. А ведь она много перепробовала, да. Лана даже поверить не может, что это с ней делает Сергей Соболев. Тот самый Сергей Соболев, который был ее несбыточной мечтой в те далекие времена. Который сводит с ума девчонок по всей стране. Которому, блять, традиционно лифчики на сцену швыряют. Но Цветаева уверена в его искренности, вот ни на секунду не сомневается, знает, что он бы ее не использовал. И от этого… Пробирает ещё сильнее. И когда ее бедра начинают мелко дрожать, Сережа и сам как будто возносится, блять. Это, конечно, был далеко не первый секс. И далеко не первый раз, когда он доставлял девушке удовольствие языком и губами — годы тренировок, блять. Да и, все же, в отличие от Ромы, у Сережи были отношения — он чисто физически не был способен на интрижки исключительно ради секса. В первый раз — даже весьма серьезные. Почти в ЗАГС ушли. Но никогда, ни с одной из девушек он не ощущал такой эмоциональной близости, как с ней. И вроде — еще совсем недавно ему было тревожно даже просто ее в щеку поцеловать. А сейчас, когда ей с ним так хорошо, Соболеву и самому так… сладко. Он поднимается выше, так же — губами, зацеловывает линию челюсти… и просто не может себе не позволить сказать: — А ведь это — самая верхушка. Я могу гора-аздо больше. Вот и попробуй с ней, блять, оставаться обладателем низкой самооценки. Потому что вот сейчас она взлетела просто до небес. — Показать? Лана же, действительно, аж дрожит. И от того, что только что было, и от предвкушения того, что будет дальше. Сама-то она тоже, естественно, давно не невинна. Причем даже почти не помнит обстоятельств. То была вечеринка какая-то. С тех пор научилась относиться к сексу весьма посредственно, но сейчас у нее каждая клеточка тела вопила от желания именно к этому мужчине. — Показать, — неожиданно для самой себя покорно соглашается Цветаева, даже умоляет почти: — Пожалуйста. Но отпускает Соболева своевольничать все равно не сразу — сначала вновь в губы яростно впивается, нечленораздельно мыча на итальянском что-то о божественном вознесении. — Dio mio, — и даже вечно высокий голосок аж хрипит-сипит. — Делай со мной вообще все, что пожелаешь. Прямо все он пока не собирается. Как минимум для того, чтобы растянуть удовольствие, потому что Сережа категорически не собирался делить с ней постель всего один раз. И он улыбается, сам млея от того, как она просит, и дразнился, когда прихватывает зубами мочку ее ушка, обещая: — Я успею. И даже тут все равно старается заботиться о ней, хотя бы вот так. Потому что презервативов тупо не было — в его холостяцкой берлоге давно не было места любви. А в аптеку бы, блять, он бы физически не дошел. Не сейчас, когда под ним обнаженная и плавящаяся от желания Лана. Да он и сам уже… в штанах болезненно тесно. Как подросток какой. От остатков одежды приходится избавляться на ходу — Соболев уже совсем не думает. Только все равно дразнится. Не входит сразу полностью — сначала совсем чуть-чуть, полностью выходя, потом лишь немного глубже… Изводит до того, пока Лана не начинает его сто процентов проклинать на итальянском, чтобы в итоге выбить из нее шальной стон, когда он резко заполняет ее полностью. — А ведь у меня скоро концерт… — едва ли не мурлычет Сережа, двигаясь в ней слишком медленно, но глубоко. Острые ноготки впиваются ему в спину, и он просто не может не сказать: — Я, блять, даже не буду надевать рубашку… Чтобы все видели твои царапины… — Ты думаешь… Я… На этом… Остановлюсь?.. И стоны, черт возьми, через слово вырываются. Лана даже встречу толкается как-то слишком лениво-сбивчиво, хотя почти трясется. Смакует, но не выдерживает, впиваясь зубами Сереже в плечо. Сжимает челюсти достаточно сильно, круглый след точно надолго останется, но тут же Цветаева зализывает свой укус, скользя языком но невероятно красивой шее, выше, чтобы оставить попутно ещё парочку красноватых засосов. Потому что сама она — собственница прям до мозга костей, и ей реально приходится по вкусу идея пометить Соболева в преддверии концерта. И подается бедрами вперед все смелее, не позволяя больше издеваться над собой ни секунды. Вновь сплетается своим языком с его, все наращивая и наращивая темп. Лана требовательно берет его за руку, чтобы опустить ладонь себе на грудь и самой чуть грубовато сжать. — Я на таблетках, если что, — жарким шепотом уведомляет она. — Не сдерживайся. Потому что лично ей крышу сносит нормально так, и не хочется ни мгновения удовольствия пропустить. Ни своего, ни его. Потому что Лана прям млеет от того, как Сережа с ней обращается. Она хочет, чтобы он трогал ее, чтобы он заполнял ее собой до последних мгновений. И губы его тоже прикусывает, даже умудряется хватануть за кончик языка, чтобы следом абсолютно дьявольски рассмеяться. Соболев даже вздрагивает невольно. Ощущение такое, как будто по телу пустили разряд тока. Мощный такой. Он замирает на мгновение, смотря на нее, воплощенный идеал, и вдруг, блять… понимает. Все. Пути назад нет. Он от нее чисто физически уйти не сможет. И не то что бы хоть когда-то захочет. — Strega, — выдыхает Сережа беспомощно-восхищенно. Ведьма. Дьяволица. Суккуб настоящий. И это все будет слишком мало для того, чтобы описать то, что она с ним делала. И поэтому он срывается, сбивается на быстрый, рваный темп, позволяя себе буквально втрахивать ее в матрас. И касаться — сжимать грудь, почти безостановочно целовать. И хотя сначала он себя стопорил, то сейчас все же тоже оставляет парочку засосов на ее шее, потому что о том, что она — его, хочется эгоистично орать на весь мир. Свободная рука скользнула между ее разведенных ног, чтобы еще больше усилить удовольствие пальцами. Хочется же. Хочется, чтобы ей с ним было так же хорошо, как ему с ней. Господь, блять. Вот вроде Сережа не девственник. Давно. А все равно готов кончить просто от того, как она стонет. И потому, когда Лана головокружительно сжимается вокруг него, разрядка не заставляет себя ждать. И ощущение такое, что на мгновение Сережа от мира просто выключается. И даже в реальность возвращаясь первое, что делает — это зацеловывает ее и без того искусанные пухлые губы, а сам не сразу находит в себе сил выйти из нее. Потому что не хочется. Хочется… с ней. Желательно — вечность. Но убрать руки с ее груди и перестать лапать оказывается тоже тем еще квестом. А как, блять, просто как от нее вообще оторваться? — Не уезжай. Пожалуйста, — хрипит Сережа, зацеловывая линию ее челюсти. — Уедешь — все брошу, приеду в Москву и в ноги тебе упаду. И сначала мы будем целоваться так, что у тебя подкосятся коленочки. А потом я возьму тебя на руки и мы займемся таким сексом, что ты забудешь, как тебя зовут. И я забуду. И… И тут замирает, отрывается от ее кожи, чтобы посмотреть в глаза. На выдохе заканчивает: — Кажется, я только что признался тебе в любви. И я не собираюсь забирать свои слова. — Во-первых, — выдохнула Лана, все еще ощущая, как сердце бешено долбит аж в низу живота. — Я уже забыла, как меня зовут. А во-вторых… И снова целует его, уже не так бешено, даже почти ласково, но с привычной лисьей ухмылкой, сообщая: — Ti amo. *** У Серого в квартире классные подоконники. Можно забраться и смотреть вниз на людей. Бегают себе, как муравьи, торопятся куда-то, спешат. Сейчас, правда, меньше — дождь зарядил. У Ромы — в руках телефон брата и отчаянное желание выйти под ливень. Как… как было раньше. С ней. Эдвард, Джейкоб, Белла. Гребанное «Новолуние». Это все вертится в голове хоррорной каруселью, в центре которой все та же мысль. Дафне плохо. Проходит время, остальные мысли растекаются, не удерживаясь в голове, а эта — остается. Остается и заставляет его украсть телефон у брата, потому что ему не нужен свой собственный, чтобы звонить Дафне. Номер отпечатался на подкорке огненным клеймом, и сейчас оно горит, призывая — звони. Даже если она не ответит. Даже если сбросит вызов, это уже будет… реакция. На него. Кветиапин, золофт и трилептал беспокойно вопят и собирают экстренный консилиум, что у чувака опять дело дрянь. Голова шлет сигнал в ноги, и их немедленно сводит судорогой. Правая аж смешно дергается от того, как клинит мышцы, но Рома не чувствует боли. Как будто бы, блять, ноги, которые он почти не чувствовал, остановили бы его сейчас. К легендарному трио скоро присоединится товарищ мендилекс, но против нее точно окажется бессильна вся компашка. Как и сам Рома. Просто… Дафне плохо. Он набирает номер, нажимает кнопку вызова и прислоняет телефон к уху плечом, потому что руки не слушаются. Гудки долбят по черепной коробке, и его опять мутит. Шедеврокаша остывает у кровати, но… если она сейчас скажет ему хотя бы слово, он и поест, и попьет, и отоспится, и таблетки все пить будет, и даже не будет упираться, пока Сережа полезет проверять старые порезы. Просто одно слово, чтобы понять, что… Что вот это все сейчас — не зря. Рома не сразу понимает, что гудков уже нет. Или вообще не понимает. Просто… Сережа просил говорить. Он говорит. Никаких проблем. — Здесь сейчас ливень такой. Серый вот его любит. Лана, наверное, терпеть не может. А я вспоминаю, как тогда… Я его тоже не люблю. Но тогда ты меня вытащила на улицу. И я бухтел, как старый дед, пока ты от меня не убежала. И я просто… у тебя тогда было то платье. Которое нежно-розовое, одна юбка короткая, а сверху фатин или как это называется… И ты от меня побежала. Ветер трепал тебе волосы, а ты бежишь такая… как видение. Холодно — жуть, а мне тепло просто потому, что ты улыбаешься. И смеешься. Я так люблю, когда ты смеешься. А тогда я на мгновение испугался. Просто… это казалось так странно — любить. Не за что-то. А просто… то, как ты счастлива. Тебя. Ноги продолжает выкручивать, но Рома отказывается шевелиться. И вообще сползать с подоконника. — А сегодня я опять испугался. Вот так вот, в моменте. Серый в ванную выгнал. Я опять вспоминал. И я придумал, что у тебя глаза — как изумруды. Такой знаешь, не этот стереотипный «они были ярко-зелеными, как трава», нет, даже я не могу выдать такую банальную вещь. Не про тебя. Но потом я вдруг понял… Я не могу вспомнить, как звучит твой голос. Когда ты со мной разговариваешь. Не потому, что должна, а потому, что правда хочешь. А я не хочу это забывать. Я не могу забывать про тебя. Я всегда помню, до самых мелочей… А теперь и дождь в сговоре. — Тут такие дорожки по окну. Прямо рисует. Я чувствую, что тебе плохо. И я не могу не думать про это. Даже… даже когда боюсь, что тебя потерял. Дафна молчит. Слушает, слушает, но молчит. И даже после последней фразы молчит ещё долго. Позвонил, блять, посреди сцены поцелуя Беллы и Джейкоба. С номера Сережи ещё. Она ведь и не думала трубку брать, слишком злилась и теперь это признавала. Панически пялилась на экран, думала сбросить, на Олега, обнимающую ее плечи, смотрела, будто у него спрашивая — что делать? И только после его поцелуя успокоилась. Выдохнула, прошла на кухню и ответила. Но ни слова не сказала. Слушала. И волна негодования стихала. Сначала сменилась усталостью, затем — звенящим ничем. Аж пульсирующим. — Хорошо… — в итоге спустя вечность хрипит Дафна, и собственный голос чужим кажется. Что «хорошо»? С чем она соглашается? Или что одобряет? Непонятно. Она и сама не понимает. Стоит у стола, бестолково водя кончиком указательного пальцы на ободку кружки, стоящей на столе. Скажи же ещё что-нибудь. Как в той песне, что они пели на бэби-шауэере, да? «Скажи мне что-нибудь, я перестаю верить в нас». Дафна слишком долго молчала. — Мне не плохо, Ром. Мне никак. Грань, когда было плохо, пройдена. Я ведь все понимаю. Я знаю тебя. Я не удивлена диагнозу, честно, и он меня не смущает. Меня никогда ничего не смущало. Но я… Я рада, что ты решил помочь себе сам, правда. Мне просто больно, что мою ты не принимал, получается. Мне больно, что ты уехал сразу после… После недавнего, — а про уход Олега до сих пор говорить спокойно не может. — И я злилась. Реально злилась. Прям до очень плохого. И я говорю это сейчас не из жестокости, а потому что никаких, блять, больше недомолвок. Но… Вздыхает. Аж холодное, черное, изувеченное сердце забилось невпопад. Через раз как-то кровь качает. — Я ценю, что ты позвонил. И я помню. Ну, про то, что ты рассказал… Ливень и все такое. Знаешь, в Москве сейчас на удивление сухо… Ром, ты… — и аж пальцами переносицу сжимает. — Я искренне надеюсь, что тебе помогает помогает эта поездка. Потому что мне — нет. Будто каждый прожитый день расширяет пропасть. — Но я жду тебя домой. Сейчас не возвращайся, погоди, — добавляет поспешно. — Потому что я аж почувствовала, как ты там подорвался. Дай себе время, если тебе оно нужно. Сережа говорил про… Исцеление. И ей жаль, что исцеление оказалось нахождением вдали от нее. — А ещё твой хряк обслюнявил твою подушку. Стирать наволочку не буду. Приедешь, сам сделаешь. Поросенок. Точно. Он совсем забыла про Олега-младшего. Только по голове потрепал, когда уезжал. Испуганный ребенок бежал за ним по коридору, пока дверь не закрылась, но даже в подъезде Рома еще слышал его истеричное хрюканье. — Нет. — А сам не сразу может вспомнить, что «нет». — Прости. Таблетки. Тормозят. Но я хотя бы… больше не ухожу в эмоции. А сейчас — ушел. Я прямо видел, знаешь. Мир крошится, как в какой-нибудь игре. Рассыпается цветастыми осколками. Я держал тебя за руку над бездной, и я держал, но оказался недостаточно сильным. Я старался. Но я опять оказался слабым. Не способным дать то, что тебе было нужно. А потом вернулся Олег, ты снова стала живой, и меня в моменте опять выключило. Я был так рад, что ты счастлива. Но я не мог дышать от понимания, что это сделал не я. Это никогда не будет он. — Ты говоришь, что я не принимал твою помощь. Ты сейчас не права. Я всегда… только ее и принимал. Слез с наркотиков. Меня сегодня с упоминания мефа перекосило даже. Любить учился. Не ненавидеть. Создавать. Что-то хорошее. Да и вообще в целом… жить. Ты с самого начала открывала мне другой мир, а не то дно, в котором я жил всегда. Оказалось вдруг, что в мире есть свет. Добро. Любовь. Что, оказывается, есть много хорошего… потому что есть ты. Ты. Это всегда была ты. С самого начала. Мне жаль. Мне так жаль, что я так редко это говорил. Что сейчас ты думаешь, что ты в моей жизни была не нужна. Я сказал об этом Лане. Вот только что. Я не понимаю, почему я не ценил. Почему я начинаю в полной мере осознавать всю важность сейчас, когда… И все равно вслух сказать не может. Руки ледяные. Ноги — тоже. Не от реального холода, а от страха. Того, что сейчас произойдет это. Снова. Или уже произошло? — Я раньше не понимал весь ужас именно саморазрушения. Мне казалось, что страшнее разрушения близких нет ничего. Но сейчас я понимаю. Это жуть в обе стороны. Я вот так и крошусь в эти мелкие кусочки. Убиваю тебя. Я не от тебя бежал. Я бегу от себя. Потому что сейчас я больше всего на свете хочу к тебе. Ты не представляешь, насколько. А я пока еще не смогу визуализировать это. Мне не хватит слов. Если бы я был рядом, ты бы почувствовала. А тогда… я головой понимаю, что мне это нужно. Я хочу научиться справляться с собой. Не только принимать. Отдавать. Я знаю, что не смогу отпустить всю эту тьму внутри, потому что буду думать о тебе. Я всегда думал о тебе. Сам себя подавлял, ведь… как я мог, когда тебе плохо? Как я мог говорить, думать о себе, когда ты не живешь, а существуешь? А теперь… Доподавлялся, блять. Рома невольно шипит от боли, когда свешивает деревянные ноги с подоконника. Не чувствовал. Вообще. Блять. — Я слишком часто просил твоей помощи. Мне нужно… мне нужно это побороть. Хотя бы утихомирить. Но вместе с тем я так по-тупому тогда хотел, чтобы ты меня не отпустила. Я думал, что так… получится. Разорвать этот порочный круг. Из зависимости и постоянного «больно» наконец прийти к любви. А в итоге… мне кажется, что я тебя потерял. Как будто сейчас между нами пропасть. Бездна. Я перешел грань. И теперь… я не понимаю. Кажется, я не имею права просить еще один шанс. Но вместе с тем я хочу умолять. Потому что я без тебя не смогу. Ты — моя зависимость. Но ты — единственная зависимость, от которой я не хочу исцелиться. Вроде и высказался. Никаких недомолвок, да. Внутри — ничего, кроме любви к ней. Но вместе с тем… — Я тебя люблю. Всегда любил и буду любить. Но сейчас… мне так… мне страшно. Страшно, что теперь ты не любишь меня. Что я сам привел все к тому, чего так боялся. Что я уничтожил нас. И во всем этом так и сквозило разрывное — скажи, что ты меня любишь. Дафна опять молчит, но уже по другой причине. Она вдруг… улыбается. Наконец-то. Наконец-то он говорит с ней. Реально, блять, словами через рот, как взрослый человек. И внутри будто ком непонятный рассасывается, узелки развязываются, на ленточки расползаясь. Она ведь этого и ждала. Когда она решила высказаться, то ждала ответа. Это было не менее важно, чем излить душу самой. И только потом понимает, что опять затянула тишину. — Прости, я тут, — спохватилась Дафна, чуть кружку со стола и не сбив. — Просто немного… Прихуела. В хорошем смысле. И даже в голосе почти прежнее тепло слышится, и ничего не хрустит, хоть и происходит натуральное такое таяние ледников. — И я тоже люблю тебя, солнышко. Но я не хочу больше косплеить Джокера и Харли если честно. И Нэнси с Сидом, и всех им сопутствующих. «Полчеловека» — хреновый концепт. Я хочу, чтобы мы были партнерами, понимаешь? Я, правда, очень тебя люблю. Не думай иначе, пожалуйста. Думаешь, мне было бы больно, если бы не любила? О, Афродита, какое же облегчение… — А про Олега-младшего я серьезно. Из принципа стирать не буду, чтобы ты вот точно вернулся. Иначе я ему ещё твою толстовку на распотрошение отдам. И всё же, кажется, ей важно дополнить. Поэтому, заранее не дожидаясь ответа, Дафна добавляет: — Будем лечиться вместе, м? Знаешь, маленькими шажочками, за ручку, как дети бестолковые. Потому что… Ну реально же дети. Рома — первый парень Дафны в принципе, и она знает, что у него самого до нее все отношения лишь интрижками несерьезными были. Как же хорошо, что у них есть Олег. Хоть у кого-то в семье элементарно должен быть мозг. — Вместе, — эхом вторит ей Рома. — За ручку. Черт, я… я так сильно хочу взять тебя за руку. И даже чертовы судороги наконец отпускают. И тошнота отступает. У него появляются силы доползти до кровати и упасть на подушки с какой-то совершенно счастливой улыбкой. После таблеточных снов кровать была как после атомной войны. И сейчас даже хочется… порядок навести. Жить. Она хочет быть с ним вместе. — Я чувствую. Что знаешь, ну… легче говорить. Даже если кажется, что это трудно. Иногда правда трудно… Но молчать сложнее. Всем сложнее. И я буду с тобой говорить. И главное — тебя слушать. Потому что, знаешь… Думать — тоже легче. Я иногда прямо выключался. И от тебя, и от мира всего. А сейчас я думаю. И сразу… спокойнее. Я знаешь… Мне кажется, что проблема была в том, что я всегда знал, что мне нет смысла бороться. Потому что всегда знал, что ты меня вытянешь. Но сейчас я хочу… я тоже хочу бороться. И учиться. И лечиться. И меняться. И тебя любить. Очень хочу. Очень-очень. Легче. Прямо… отпускает. Под таблетками ощущалось вселенское преисполнение. Всегда слишком яркие чувства притупились, помогая голове проясниться. И все равно. Любовь к ней осталась. Это единственное, что всегда было неизменным. Просто открывалось с новых граней. Превращаясь от нездорового желания обладать во что-то более глубокое и искреннее. Тоже любовь. Просто… взрослая. — Я сейчас поем. Ты не поверишь, но даже прямо по-человечески. Кашу, представь? Тошнит с таблеток жесть, но сейчас правда хочу. Потом кое-что сделаю… Хорошее. Я не знаю, получится ли, но мне хочется попробовать кое-что создать. И это тоже про говорить. Просто немного другим способом. Тебе понравится. Мне так кажется. И даже если Лана спойлернет, ты потом ужасно удивись, ладно? Я все равно не заподозрю, но будет приятно. А на ночь — кветиапина. Такая муть снится. Типа знаешь, сегодня мне снилось, что Лана отгрызает Сереже голову, а сейчас они усиленно любятся у него. Представь, кстати. Поцеловались все-таки. И мне прямо… так радостно. Оказывается, я умею… радоваться. Вошел во вкус, называется. Просто… они так давно не разговаривали. О том, что на душе. И навязчиво хотелось наверстать упущенное, проговорить с ней миллион часов, но Рома чувствует, что… рано. Вот сейчас этот разговор был так важен. Что он уже — очень большой шаг. — Если честно… я даже не могу пока понять, что мне было важнее — сказать самому или услышать тебя. Или… нет. Это все так важно. И чувства так важны. И разговаривать про них. И я тебя так люблю. Дафна и сама забыла, как много он может разговаривать. Не заткнешь. И не надо. Потому что, блин, когда он молчал и делал вид, что ничего не происходит, втихаря кромсая себя… Это было тяжело. Она и сама не ожидала, что ее сердце способно такой холоднющей коркой льда покрываться. Оттого приятнее, что оно оттаивает — больше ничего не сковывает глупую мышцу. — И я тебя люблю, — вновь повторяет Дафна. А ведь… Реально думала отпустить. Но вместо этого вспоминает другое. Внезапно так переключается, в лучших традициях самого Соболева — просто слова Сережи перед самым отъездом в голове всплыли. — Мне тут Серый спалил тебя по всем фронтам, кстати. Что ты детей от меня без меня запланировал. И у меня условие. Имя для дочери твое, для сына — мое. Это ж сколько придется… Ладно. Где любовная магия — так и плодородие, верно? Дафна вполне представляла себя многодетной мамой. С Олежкой тоже надо будет обсудить перспективу заделать Марку сестренку… Наверное, это все «Рассвет». Буквально вот сейчас после «Затмения» смотреть будут. — Вот сука какой, а, — вздыхает Рома немедленно. А он, на самом деле, даже и не помнил, в какой момент это сказал. — Но я это… я уже придумал. Соболева Аврора Романовна. Как придумал, так прям это… повторяю все иногда. Это, конечно, не Греция, но бессовестные римляне спиздили все у греков, так что, я считаю, что считается. Типа… поняла же отсылку, да? Богиня утренней зари, которая приносила свет людям и другим богам. А ты буквально… показала мне этот свет. Символично. Мне показалось. А у самого сейчас точно лицо треснет так улыбаться. Ведь… несмотря ни на что, она согласна. Дафна все еще верит в него, как в партнера, с которым можно иметь детей. И даже не одного — двух. Девочку и мальчика. В идеальных фантазиях Ромы, сын почему-то был младше. Сын. Блять. И дочь. Это… реально, да? Нет. Он бы умер от счастья просто от самого факта появления их с Дафной общих детей. А какого они будут пола — это мелочи. Главное, чтобы счастливые, здоровые, все такое… Только тогда сложно ее условие выполнять. А если это будут два мальчика, а если… или вообще какие-нибудь тройняшки вдруг… Но сына почему-то так абсурдно хотелось. — Но тогда Олегу надо тоже восстановить баланс во вселенной. Типа… девочку. Я не хочу, чтобы он снова чувствовал себя обделенным, — продолжает Рома даже слишком воодушевленным тоном. — Ой… я это, я тебя утомил уже, наверное? Я просто… дорвался. Прости, пожалуйста. — Все хорошо, — заверяет Дафна, но знает, что Шепс, хоть и точно не подслушивает, скоро запереживает из-за ее долгого отсутствия. — Будет вам баланс. Молитесь только, чтобы я Марка родила успешно, иначе и передумать могу. А Аврора… Мне нравится. Красиво. Ещё и со Спящей Красавицей параллель. Я, конечно, больше любила Барби-принцесс, но диснеевские тоже хороши. Сразу вспомнилось, как они с Перси, посмотрев «Принцессу и Нищенку» доставали отца своим: «ведь ты как я, а как ты…». И следом слова сестры о том, как будут вместе играть их дети. Ощутив окончательный прилив сентиментальности, Дафна едва не всхлипнула, продолжая: — У меня скоро испытание. Илья, видимо, будет вести. А ты давай… Приходи в себя, хорошо кушай и привези нам какой-нибудь… Магнитик на холодильник что ли. Ладно. Я, правда, пойду, у нас фильм типа на самой интригующей ноте… Люблю тебя. И получив ответное признание, прощается. Ещё пару мгновений Дафна стоит на месте, тупя взглядом в столешницу, но затем вновь улыбается и качает головой. Гора с плеч. Возвращается к Олегу в гостиную с видом, будто не на кухне была, а, как минимум, в отпуск на Мальдивские острова сгоняла мимоходом. Усаживается на диван рядом с ним, охотно ныряя под подставленную руку, чтобы радостно прижаться к теплому боку и отчитаться: — Все в порядке. Наш котенок Чмоня, кажется, преисполнился. *** Следующие пару дней Дафна и Рома не созванивались, зато наконец ожил из семейный чат на троих — они с Олегом ненавязчиво стали кидать туда видео с поросенком на манер бьюти-блога собачки Пупуни. И когда настал день съемок готзала, после которых Дафна должна была отправиться на испытание после такого долгого перерыва, утро началось точно так же — она напяливала на микропига маленький свитерок с эмблемой университета, который закончил Соболев, а Шепс снимал весь процесс на «кружочек» для «телеги». — Олеж, — ласково зовёт девушка, когда видео отправляется в чат «Соболепсаковых», название для которого они нагло украли из эдитов про себя в тик-токе. Люди начинали что-то всерьез подозревать. — Побудешь с Сашей и Перси, пока я на испытании? Прикинь, он мне аж сам вчера, когда ты уснул уже, позвонил. Спрашивал про любимые цветы нашей мамы и всё такое. — У меня все еще ощущение, что мне подменили брата, — смеется Олег, пока его тезка суетится, смешно хрюкая, как будто реально красуясь своим модным свитерком. — Но при этом я так сильно им горжусь. Нет, конечно, были попытки и раньше, но это было… скорее именно терпение. Саша просто, скрипя зубами, терпел то, что его раздражало, хотя внутри у него творился целый ураган. А сейчас, тут и экстрасенсом быть не надо — отпустил. Осознал. И Перси расцвела сразу — буквально вчера скидывала Дафне кружок, в котором рассказывала про то, как тискала какую-то собаку у магазина, и светилась при этом так, что невозможно было не заметить. Жаль только, что для того, чтобы прийти к принятию, им пришлось пережить такое. — А так сгоняю, конечно, — вздыхает Олег, обнимая ее со спины и привычно устраивая голову на плече. Нравилось так. — Дома не хочу. Паршиво тут одному. Может, — и сам уже смеется, целуя ее в это же самое плечо, — сгонять с тобой на испытание в чемодане?.. — Понадобится очень большой чемодан, — деланно задумчиво тянет Дафна в ответ, хотя у самой мурашки от его поцелуя по телу бегут. Вот Соболев бы в чемодане поместился — это точно. Но вообще-то, не противоречь это всем правилам проекта, которые они с сестрой и так слишком много раз нарушали, систематически пропуская съемки, она была бы очень за то, чтобы Олег поехал с ней. Вообще отлипать от него не хотелось, как намертво приклеили. Разве что с кожей оторвешь теперь. И Дафна, не выворачиваясь из объятий, льнет только ближе, берет Шепса за руки, чтобы положить их себе на живот. Седьмой месяц идет. Животик у нее все равно был весьма аккуратный, что саму девушку очень радовало — с ее невысоким ростом совсем не хотелось быть похожей на маленького гиппопотама. И все же в Марке чувствовалась сила. Сила такая мощная, что иногда аж страшно становилось. — Он недавно мне снился, — улыбается Дафна, ощущая легкие толчки изнутри в ответ касания Олега. — Наш сын. Взрослым уже. Твоя точная копия, вот серьезно. Не знаю, моя это шиза, или сам Маркуша показал. Но, знаешь… И все же эта семейная тема ее не отпускает ещё с того разговора с Ромой. — А как бы ты дочь хотел назвать? И Олега этим она добивает. Очень коварно, на самом деле — он еще не успел отойти от новостей про свою точную копию, а жена уже сражает его наповал дочерью. И ведь это не звучало вопросом «Хочешь ли ты еще одного ребенка?», хотя ответ и был бы очевиден — Шепс бы буквально кричал, что да. Это был уже такой… неоспоримый факт. Только отвечает Олег все равно не сразу. Не потому, что не было ответа — просто улыбался во весь рот, пока гладил ее живот. Из интереса пробует коснуться осторожнее, буквально едва касаясь кончиками пальцев, но даже так энергия Марка аж искрила. Их сын. Их мальчик. И на долю секунды Олег предательски смущенно радуется тому, что Дафна сейчас не может видеть его лица — у него сто процентов слишком расплывшийся и умильный вид. — Макария. Признаться, он не думал. Не из-за того, что не хотел — просто все мысли были заняты сыном. Но сейчас… Привычный уху шелестящий шепот духов как будто стал только сильнее. Олег выдыхает, уткнувшись носом Дафне в волосы, и признается: — Я не знаю, почему. Просто вдруг… пришло. Это ведь тоже богиня, да? — И все-таки опять улыбается. — Было бы красиво. Перекликаться с именем ее самой прекрасной мамы. А духи шепчутся все сильнее. Олег не был склонен слепо верить в мистику, даже несмотря на то, что сам являлся экстрасенсом, старался найти логическое объяснение всему, но сейчас… сейчас ему не то что намекали — буквально прямым текстом говорили. — Они так… оживились, — продолжает Олег, чуть помедлив. — По-моему, мне намекают. — Намекают на то, что ты самый прекрасный человек на свете? — усмехается совсем разомлевшая от любви Дафна, разворачиваясь в его руках, чтобы тут же поцеловать. — И да, ты прав, Макария — богиня. Богиня блаженной смерти. Самое то для дочери греческой жрицы и медиума, да? И… Если духи об этом говорят, значит, ее точно стоит ждать. — И я люблю тебя. Тоже так редко тебе об этом говорила. Но ничего, я исправлюсь. Вообще от меня не отделаешься больше. И слышать его бархатистый смех, ощущать поцелуи на своем лице… Дафна точно сейчас и откинется. Как минимум — из обморока вытаскивать придется… Даже не сразу замечает, что на телефон приходит сообщение. А это Лана прислала видео с подписью: «Ромчик скажет, что я крыса, раз слила, но я не могла не…». Потому что в это самое время она полулежала на диване в питерской квартире Сережи, наблюдая за тем, как братья Соболевы музицируют. И если со старшим все было понятно, то младший… удивил. У него реально же никогда не было таланта к сочинительству. Чтобы вот прямо писать, рифмовать — нет. Но тут слова пришли сами. И это даже не была сила кветиапина, золофта и трилептала. Просто… просто нахлынуло. И ведь правда, оказалось, что так чувства визуализировать даже легче, чем просто словами. — Думаю, что ты не вспомнишь все Мои черты лица Но я знаю, что твой дом У трамвайного кольца Ты красива, словно фьорд Как удар через себя Я боюсь, моя любовь Слегка больна, — почти мурлычет Рома, пока Сережа рядом пытается подстроиться на гитаре. Музыка в голове тоже была, но слов, чтобы ее описать — не было. И даже сейчас, когда Рома взбудораженно ему промычал что-то лишь отдаленно похожее на мелодию, а потом проверещал «Ну ты подстройся как-нибудь», Сережа все равно его понял. Про черты лица — реально были мысли. До их последнего разговора. Трамвайное кольцо — легендарная квартира Булгаковых находилась на Белорусской. Коричневая ветка метро. Кольцевая. Про фьорд и удар через себя — и где он был не прав? Дафне ведь достаточно было просто улыбнуться, чтобы он стихийно умер от восторга. А сейчас, пока у него был питерский рехаб, красота ее была именно «словно фьорд» — потому что далекая. И недоступная. И буквально пару дней назад Рома вообще не был уверен, что ему хоть когда-нибудь будет позволено снова ее увидеть. Припиздел, разве что, про «слегка больна». Потому что периодически случался уклон в сторону «ебанный пиздец». Про то, как его крыло в самом начале отношений, и смысла говорить было нечего. — Мне нужны пацаны, — совершенно серьезно бухтит Сережа на видео, потому что одной гитарой для музыки он ограничиваться не собирался категорически. — Но что, если жажда делать зло Станет чуть сильнее? А вот это — про… проверки. Нет, ничего не сравнится с тем, как Рома ударил ее в этой гребанной арке, но ведь с каждым разом накрывало его все сильнее. Таблетки по одной штуке дома, да. И вот сейчас, познавая психиатрический дзен, Рома был уверен, что идея наконец начать лечиться была гениальной, хотя и принадлежала не ему. Просто… где гарантии, что однажды его не ебануло бы настолько, что он не решил бы… бахнуть Олегу цианида в еду? — Да, я не держал в руках винтовку И в Fallout не играл В этой жизни я пока В общем-то не умирал. Правда же, не умирал. Ну то есть… именно в припиской «в общем-то» — было, но всегда не до конца. А про Fallout — это пассаж в сторону Сереги, редкостного задрота, который и его пытался затянуть. Ну… да. С Роминым багажом не хватало только игромании. А у него бы это переросло именно в манию. — Мне известно, что ты пьешь С кем ты спишь, о чем ты врешь Как тянулись дни твои Без слез, без жизни, без любви. В какой-то мере, это и про его манию к контролю изначально. «Favourite person» — пояснил ему доктор Воронков (кроме шуток, даже Серый звал его доктором Воронковым, и Рома не был уверен, что даже лучший друг в курсе, как его зовут) буквально вчера. В один момент ты человека обожаешь, он заменяет тебе смысл жизни, буквально — саму жизнь, и тебе никто кроме него не интересен. И тебе важно чувствовать от него то же самое. Ну, иногда так отчаянно хочешь, чтобы он постоянно был рядом, знать каждый его шаг, что готов приковать к батарее. С кем не бывает, да? А потом ты вдруг втаптываешь его в грязь, уничтожаешь, заставляешь чувствовать себя никем, и тебе от этого хорошо. А потом опять любишь. Забавно, что Рома успел пройтись по всем стадиям далеко не по одному разу. Но вообще — про те разы, когда Олег уходил. Когда буквально «без жизни, без любви». А сколько еще таких разов Рома не видел просто потому, что сам был их причиной? — Ой, кто-то плачет за стеной Может, это домовой? Кто-то вскрикнул за стеной Мы повязаны с тобой. Про домового — это пассаж специально для Дафны. Потому что она была единственной, кто знал, что Рома, в самом начале мистику отрицающий, хотя и полностью очарованный любовной ведьмой, верил в домовых. Как-то раз оставил на ночь конфетки на кухне — на утро обнаружил только фантики. Все. Это настолько укрепило во впечатлительной детской голове мысль о том, что за их домом присматривает бородатый мелкий чувачок, что даже сейчас, в двадцать четыре, Рома верил. А про повязаны и говорить было нечего. Ведь даже тогда, когда судьба настойчиво пыталась их развязать — ничего не получалось. Хотя вот в этот раз… Было страшно. — Но что, если тяга делать зло Станет чуть сильней, чем я? Это мне не повезло Не устоять Что, если жажда делать зло Стала чуть сильней, чем я? А еще в припевах регулярно было ружье. «Если зарядил ружье, значит кто-нибудь умрет» — это про его первоначальную агрессию ко всему миру сначала. «Если зарядил ружье, значит уже поздно» — это вот про… лето. Когда казалось, что без нее — все. Умереть проще. А в конце… — Если в руки взял ружье Значит будь готов стрелять. И это уже не про агрессию даже. Это про то, что если сказал — значит надо доводить до ума. Да и… про защиту своих близких, наверное. Даже если от себя. Потому что ведь были мысли, что все… зря. Пока не поговорил с Дафной. А в последний момент видео Рома так четко поднимает голову на Лану, смотря в камеру телефона. И несмотря на обреченный вид «Я так и знал, что ты крыса!», глаза были больно довольные. Ведь он… очень хотел, чтобы она слила. И Дафна посмотрела. Вот сидя на кухне, пока Олег заказывал ей ещё мороженого, на котором в последнее время она буквально помешалась, она смотрела видео и слушала родной голос, вникая в каждую божественную отсылку в строчках, что были ей до боли понятны. И Дафна улыбалась. Сам написал песню. Надо же. И перед самым выходом из дома не удержалась, написав Роме уже в личные сообщения: «ты знаешь, как я люблю, когда ты поешь». *** Готзалы в последних выпусках стали до ужасающего спокойными. Возможно, все потому, что главные суетологи — сестры Булгаковы, Александр Шепс и Нино — подозрительно притихли. Ни у кого на конфликты не было ни сил, ни желания. Олег и Костя получили свои баллы от телезрителей, и первый получил ещё и сладкий поцелуй от Дафны, прежде чем она отправилась на испытание в компании Череватого и Марьяны. — Забавно, что мы однажды уже ездили таким составом, — усмехнулась девушка, привычно умещая голову у Влада на плече уже в машине. И тогда было даже смешно — дружба между чернокнижником и любовной ведьмой уже вовсю цвела, и Романова язвительно грустила, потому что с ней на проекте не общался буквально никто, и даже чемодан она тащила сама, пока Череватый помогал с вещами Булгаковой. Впрочем, сейчас произошло то же самое. Прилетев в Волгоград, Влад предложил остановиться на каком-нибудь кладбище, а не сразу мчать в отель, что обе ведьмы охотно поддержали. Дафна давно нормально не практиковалась, и хоть раньше кладбищ избегала, сейчас Марка туда буквально тянуло. Череватый же сегодня пребывал в чудесном расположении духа — даже в своей манере поведал, что его тетя, отвернувшаяся от него из-за его магии, заказывала на своего мужа приворот. Дафна нервно посмеялась, подумав об отце. Представляла, как его самого мучила совесть, но Михаил Булгаков был слишком гордым человеком, чтобы лебезить перед мужьями дочерей. А вот перед самими девочками ему точно было… просто стыдно. А тройка экстрасенсов, тем временем, уже выходила из машины. Череватый галантно помог беременной подруге вылезти из салона, и когда та поинтересовалась, что это он прям весь светится, чернокнижник шепнул ей на ухо: — Представляешь, Дафнюш, Ленка моя тоже снова беременна. Анатолий считает, что дочь будет. И даже кое-что про нее и твоего Шепсенка нашептал… А. Так вот почему Влад так вокруг нее сегодня носится. Зятем преисполнился? — О, какое классное ведро! — продолжал восхищаться жизнью он. — Что, нельзя ведро взять? А я не для себя, может. Ну, и для себя тоже, но потом Дафнюшке отдам. Почти семья как никак. Товарищи администраторы, не кривитесь, вы ещё будете это ведро для нее таскать. Ей тяжести нельзя. Бывшая Булгакова даже и не знала — таять ей лужей или уссываться со смеху. Как же она его обожает. И ритуал они с Владом тоже проводили вдвоем. Пока Марьяна занималась своим, Череватый и Дафна общались с местными бесами. И тут… Те злорадно оскалились. Ничего не сообщили, но появилось четкое ощущение, что… …Завтра что-то будет. *** — Это что, опять оно?.. — зашептались между собой наблюдатели, когда Дафна явилась на съемки вслед за своим лучшим другом, а администраторы подтащили ей слишком знакомое красное ведро. Она не боялась работать с теми же атрибутами, что и Влад до нее. Да, он умел гадить соперникам, но госпожа Шепс знала — только не ей, вот ни за что в жизни. И сама Дафна, тем временем, широко улыбнулась Ларионову, тут же подходя к нему, чтобы обнять. Было… Странно и непривычно проходить испытание с другим ведущим, а не с Соболевым, но по этому фокуснику она тоже успела соскучиться. Хихикнула, вспоминая, как Илья переносил ее через лужу в ее сезоне. После того выпуска Рома ее чуть не прибил, а сейчас сам обожал Ларионова всей душой. — Илья-я-я, — радостно протянула Дафна. — Как же я рада тебя видеть! — Дафна, я очень рад тебя видеть! — ничуть не меньше радуется ей Ларионов. И просто не может не отметить: — Беременность тебе к лицу. Это сколько они не виделись, с самой легендарной свадьбы? Рома рыдал в редакции, выбив себе по итогу все выпуски с бывшей Булгаковой и младшим Шепсом. Илья даже и не сопротивлялся — проникнувшись действительно отеческими чувствами к Соболеву, по сути, просто переломанному пацану, он поддерживал его во многом. И почти не удивился, когда посреди ночи за день до испытания вдруг раздался звонок. Вообще сегодня здесь вместо Соболева должен был стоять Кислицин, а Илья проводил законный выходной с семьей, но Рома оказался еще более настойчивым, чем обычно. — Если с ней что-то пойдет не так, я хочу, чтобы рядом был ты, — старательно прожимал его Соболев, явно не замечая, что повторяет одну и ту же мысль раз в десятый. Знавший от него самого о прошлой зависимости Илья всерьез засомневался, не обдолбался ли он опять. — И звони мне. Ладно? Вот прямо не думая. Камеры — в пизду, у нас с Колей договор. — Что может пойти не так? — поинтересовался Илья тогда очень устало, прекрасно понимая, что вот ему отказать не сможет. — О, поверь, — как-то особенно нервно откликнулся Рома, — ты поймешь, если все будет плохо. Кто бы мог подумать, что однажды жена всерьез его будет ревновать не к женщине, а к самостоятельно нарисовавшемуся духовному сыну. Именно поэтому сейчас Илья и стоит перед Дафной, старательно улыбаясь ей, и все присматривается даже. Силится понять, что может быть не так. Пока не обнаружив никаких странностей, ведущий протягивает девушке традиционный черный конверт с фотографией и мешочек с землей. — Даф, тебе нужно рассказать о человеке, фото которого находится в этом конверте. В помощь — земля. — И потом, прекрасно понимая особенности ее нынешнего положения, уточняет: — Тебе нужно время на подготовку? — Почти нет, — качает головой та, принимая в руки лишь мешочек с землей, без конверта. — Они уже здесь. Всегда здесь. Бесы, и правда, были тут как тут. Ползали вокруг, оплетали ноги, надеясь подкрасться ближе — к животу. Пока Дафна старательно отмахивалась от них, как от назойливых мух. Они должны рассказать ей, а не липнуть. И ведьма, вздохнув, просит у хозяев дома таз, как до этого делал и Влад, чтобы смешать в нем часть земли с могилы погибшего человека и со вчерашнего кладбища. Руки перепачканы, но ей плевать — бешеная энергия бьет с такой силой, что непонятно, поступает она извне, или это Марк толкается изнутри. Дафна сжимает челюсти и жмурится, но спустя мгновение приходит в себя. Однако… Выглядит уже иначе. Она одновременно неестественно приосанилась, и одновременно вела себя так, словно не очень понимает, где находится. Бесы лезли прямо в уши, их шепот переходил в натуральный такой гомон. — Девочка… Молодая очень. Красивая. Надя же? Моментально забыв о земле и так и не воспользовавшись конвертом, ведьма уверенно обходит дом, даже не просясь внутрь, хотя и по пути сыплет фактами о его обустройстве. Описывает комнату Нади так, словно была в ней сто раз и знает каждый уголок. Рассказывает и о самой девушке, почти тараторит, пытаясь успеть передать все, что ей бормочет демоническое войско. — Меня ведут… Куда? Пока сама не понимает. Знает только, что… — Я думала однажды о том, что она сделала, — в трансе признается Дафна, притормозив у входа в деревянный сарай. — Влад вешался. И не раз. Мне давно прям в подробностях рассказывал, и я тоже думала. Весной. Не то что бы всерьез, но… Да. И тянуло внутрь. В сарай. Но чем ближе она подходила к двери, тем дальше уносилось сознание, тем сильнее возрастало инфернальное влияние, стирая ее личность. Обычно бесов брали под контроль те самые травы или… Рома. А сейчас рядом не было ни его, ни Олега. И даже Влад уже уехал в гостиницу. Дафна научилась взаимодействовать с бесятиной, но это были… Демоны куда более высокого порядка. Адская знать. Они охотно делились информацией для испытания, но только для того, чтобы усыпить бдительность. Дафна это поняла. Поняла, но сделать уже ничего не могла. Онемевшими губами она все говорила о Наде, ступая по деревянному полу, устланному сеном, внутри рокового сарая, в котором девушка повесилась. — Больно ей было, — и даже не понимала, что у самой губы почти синеют. — Она была тут одна, сама это сделала. Было тяжело внутри, так тяжело… «Я хочу умереть» — вспомнилось собственное недавнее признание. После возвращения Олега Дафна уже пережила эти чувства, перешагнула через них, вновь чувствуя себя счастливой, но отголоски прошлого ещё заставляли сердце хлюпать и сжиматься — особенно когда в него вонзались дьявольские когти. — Влад вам уже говорил это, да? — говорит и говорит она, сама не замечая, как вытаскивает плотный черный шнурок из толстовки Олега «magic dealer», которую бессовестно украла на это испытание, как ранее делал и Соболев. — И показывал. И с духом вы ее говорили. Я… Я тоже покажу. И перекидывает шнурок через деревянную балку, завязывая ее на манер петли. Не понимает, что делает, но уже через мгновение надевает ее на свою шею. А вот и оно. То самое не так. Проблема лишь в том, что пока беременная девушка лезет в петлю, последнее, о чем вспоминает Илья — телефон. Он подрывается к Дафне, пытаясь аккуратно ее вытащить, пока не понимает — сделанная неумелыми руками петля начинает медленно-медленно затягиваться сама по себе, превращаясь в действительно опасное оружие. Ларионов, не думая, пытается ослабить ее, но обычный шнурок, на его глазах вытащенный из толстовки, вдруг становится как расплавленный металл. На пальцах вздуваются волдыри ожогов. Илья впервые за долгое время так матерится, пока ни съемочная группа, ни наблюдатели, очевидно, не видят того же, что видит он. И черт знает (как иронично), чем бы закончилась эта история, если бы не соориентировался… Коля. В моменте Илья даже не сразу может понять, зачем оператор пихает ему свой телефон, пока из трубки, где включена громкая связь, не раздается надрывное: — Мне, сука, самому в Ад спустится надо и надрать им задницы или что?! Точно. Рома. На мгновение Илья даже расслабляется, но не оставляет попыток хотя бы немного ослабить чертову петлю. Она подходит все ближе к шее Дафны, и Рома, как чувствуя, тараторит: — Бесы идут нахуй. Слышишь? Что бы они там тебе не говорили, они идут нахуй. Пусть варятся там в своем адском котелке. А у тебя — счастье. С нами. С обоими, блять! Я же тебе не сказал тогда, но я так соскучился даже по Олегу… У тебя будет Марк. И еще девочка. И Аврора. И еще мальчик. А у них ничего не будет, слышишь? Потому что у них ничего нет. А ты — самая счастливая ведьмочка, потому что никто, сука, никто не имеет права тебя хотя бы пальцем тронуть, пока я живой. Слышите, черти гребанные? И так же, как и затягивался, узел начинает медленно ослабляться. Неохотно, через силу. Илья заторможенно озвучивает: — Еще давай. — Да меня щас хер заткнешь, — аж рычит Рома в ответ. — Слышишь, Даф? Они тебя не тронут. Не посмеют. Ты главное меня слушай. Я ж хуйни не скажу. Потому что я тебя люблю. Так сильно люблю, что я буквально… я своего существования без тебя представить не могу. Да без тебя его и не будет. Да и я ща… крыша на место встала. Я тебя любить буду еще в миллион раз сильнее. Ты от этой любви взвоешь еще. Ты же мне веришь, да? На мгновение шнурок пытается дернуться снова. Илья даже не успевает предупредить, как Рома едва не верещит: — Я тебе петь буду! Свои песни! Веревка развязывается сама по себе. Дафна буквально падает ему в руки, но Илья ловит. Даже не обращает внимания на обожженные пальцы — только с ужасом смотрит на оставшуюся на шее девушки борозду от шнура, понимая, что еще немного… — Ты песни писать начал? — заторможенно интересуется Ларионов. — Иди ты, — беззлобно огрызается Рома в ответ. А потом вдруг каким-то совсем другим тоном, мягко-мягко так спрашивает: — Эй, радость. Я сегодня же приеду. Хочешь? Дафна даже не закашливается, не хватает ртом воздух, ничего такого — просто тупит взгляд в пол, усыпанный сеном, возвращаясь в реальность. Только обращается к бесам, шепотом обещая: — Вам всем пизда, когда Марк вырастет. Потому что отчего-то кажется, что будущий чернокнижник Шепс будет разносить хлестко даже без чудо-травок. И только потом понимает, что слышала Ромин голос, что ей вообще-то почти тычут в лицо телефоном под ошалелыми взглядами наблюдателей. — Да, Ром. Наверное, пора бы вернуться домой. Потому что вместе с тем, как растет ребенок, растут и силы. И вообще… Надо по-человечески поговорить всем втроем. Вернуть свою семью. — Я в порядке, — обещает ведьма, выпутываясь из рук Ильи, чтобы вполне твердо встать на ноги. — И я бы хотела продолжить испытание. Дальше буду работать через богов, попрошу помощи у Аида и Танатоса. Это дело принципа. Раньше Дафна работала исключительно со светлыми эгрегорами и вибрациями, потому и обращалась больше к энергии любви, но, очевидно, имела особую связь с греческим пантеоном как таковым — это доказало ещё ее обращение к Дионису, когда она водила Диму Матвеева в лес. И, видимо, сейчас настал момент переломный — она больше не тянется только к Эросу и Афродите. Она принимает свою связь со всеми богами. Потому что бесы… достали. Только сначала стоит ещё позвонить Олегу. Не хочется, чтобы он узнал обо всем постфактум. Поэтому Дафна дает знак, чтобы камеры пока не включали, прося о перерыве. Забирает телефон у оператора, чтобы сказать Роме, что любит и ждёт его, а затем уже со своего набирает номер Шепса, что в это время находился дома у брата и Перси. *** Пока Олег говорил с женой, и к ним присоединилась ее сестра, Саша набрался смелости позвонить Михаилу Афанасьевичу. Он не хотел звонить при Перси и младшем брате, да и даже не хотел, чтобы они ждали — самому, блин, было нервно. И когда он набрал номер… Гудок. Два, три. С каждой секундой идея начинала казаться все менее привлекательной. Может, вообще трубку не возьмет?.. — Я вас слушаю, Александр. Ауч. Голос звучит твердо. Как и всегда, впрочем, но сейчас реально холодок по спине пробежал. — Добрый день, Михаил Афанасьевич, — Саша старался звучать и сам как можно более уверенно. И куда делся его типичный тон из готзалов? — Я бы хотел… Принести вам свои извинения. Лучше же сразу идти ва-банк, да? — Не передо мной ты должен извиняться. — Я знаю. И я извинился перед девочками. Перед обеими. Но я все же считаю, что и с вами должен поговорить. Как мужчина. Потому вы правы, до этого я никогда не вел себя по-мужски. Я не имел права доводить Перси… Персефону. И не имел права лезть к Дафне. Я делал это не из братских чувств, а из-за собственной гордой мелочности. Но я хочу, чтобы вы знали, что именно Дафна дала мне ваш номер после моей просьбы. И чтобы знали, что я никогда больше не обижу Персефону. Скорее сам приду к вам с просьбой о самом жестоком проклятии, чем снова причиню ей боль. Я люблю ее. Тишина на том конце немного напрягала, но Шепсу будто… Все равно стало легче. В конце концов, он ещё отправил курьера из питомника для растений с теми сортами гортензий, каких ещё у Аллы Евгеньевны не было. Да, цветы — это мало и, наверное, банально… Но Саша постарается исправить свои отношения с Булгаковыми всеми силами. В конце концов, он понимал, что в тот раз у отца девочек особенно остро был наточен зуб именно на него. Олег и Рома под горячую руку попались. А молчал Михаил Афанасьевич, на самом деле, как всегда, чисто театрально. Ему пришлось по душе услышанное, это вне всяких сомнений. Он ведь сам… Испытывал вину перед дочерьми. Вместо того, чтобы подарить им подарки на прошедший день рождения, он смешал с грязью их любимых людей. Все еще считал, что разнес по фактам, но надо было говорить с ними хотя бы не при девочках. Для Дафны они с мамой заказали кулон. Чистая платина. Лучистое солнце, скрещенное с полумесяцем и окропленное звездами. В отличии от золота, этот металл не хранил негативных воспоминаний, считаясь в магии самым светлым. И это ещё не говоря о том, что кулон был заговорен, чтобы защитить Дафну и… ее семью. Каждого, чей символ красуется на довольно массивной подвеске. А для Перси… Возможно, это всё отцовская чуйка, но прямо сейчас рядом с Булгаковым-старшим копошились два щенка добермана. — Рад слышать, Александр. И очень уважаю то, что ты сам связался со мной. Я никогда не верил, что люди способны по-настоящему меняться, но, видимо, с вами всеми придется уверовать. Приятно удивляете. Мы заедем к вам с Персефоной скоро. Хорошего вечера. Шепс аж выдохнул. Даже зажмурился на секунду, когда зазвучали короткие гудки. Неужели?.. И вот он, позволив себе разулыбаться, сверкая белоснежными клыками, возвращается на кухню. С изяществом, почти танцуя, садится на стул рядом с женой и тут же сгребает ее в охапку. Целует в висок звонко и смачно, тут же обращаясь к брату: — Что сказала Дафна? Все нормально? — Кажется, у нас намечается семейное воссоединение, — откликается Олег чуть отстраненно. Телефон немедленно, как по команде, взрывается кучей уведомлений — ему усиленно строчит дорвавшийся Рома. Успевает пересказать то, как вытаскивал Дафну — оказывается, про петлю рассказал Илья, вывалить с полсотни новостей, сообщить, что соскучился, попросить прощения, разболтать про Аврору и все — буквально за пару минут. Олег читает краем глаза, особо пока не вникая, но то, что Соболев первым делом понесся рассказывать ему, показалось даже милым. И в воцарившейся тишине особенно громко прозвучал голос Перси: — Даф чуть не повешалась на шнурке от его толстовки, потому что бесы нашептали. — У тебя совсем нет такта, — сокрушенно качает головой Олег, хотя ворчит больше наигранно скорее. После всего, что уже было, злиться на Перси казалось абсурдным. — Ну, не без этого. Но я все еще чернокнижница, напомню, — резонно возражает она. — Кушать всем хочется. А подчиняться — никому. Естественно, что Марк их тревожит. Просто сам факт его существования. А добраться до него они не могут, потому что материнская любовь самая сильная. Ну, как… В «Гарри Поттере», допустим. Замолкает, смеривая Олега задумчивым взглядом. И в итоге тоже качает головой, признавая: — Ну, в вашем случае еще и отцовская. Аж в двойном размере. То есть… я почти уверена, что бесы шугаются не только из-за того, что Рома Дафну любит, но и потому, что он к Марку чувствует чувства. А Даф не защищала бы Марка даже неосознанно, если бы не чувствовала твоей любви. Все взаимосвязано. Дело раскрыто, Персефона Михайловна объявляется гением. Папа бы мной гордился. Олег на мгновение задерживает взгляд на брате. Счастливый такой. Неужели… на такое решился? И все прошло хорошо? Даже не похвастается, как обычно? Младший из братьев невольно улыбается, продолжая чувствовать такую щемящую сердце гордость, а потом вдруг и сам выдает: — Мне тут духи нашептали… про девочку. Кажется, плюс один суетолог, только уже в моей области. Прикусывает язык Олег только в последний момент. Ему так хотелось поделиться этим с кем-то, а Саша, несмотря на все их ссоры раньше, оставался ему самым близким человеком, что он просто ляпнул, не подумав, что и кому он говорит именно сейчас. И в голове опять так ярко — скулящая на руках у Саши Перси, ее боль… кровь на ногах Дафны… — Вылезай из своих вьетнамских флешбеков, балда, — шутливо ворчит на него Перси. — Будешь ты еще дядей. И даже не один раз. — Точно будешь, — лучезарно лыбится Саша, утягивая жену к себе на колени. — Я в этом ни на секунду не сомневался. Даже тогда, когда его девочка сомневалась. А рассказ Аллы Евгеньевны… Только по местам все расставил. — Ла-а-адно, — тянет старший Шепс, не выдерживая. Он бы не был собой, если бы не выдал немного хвастовства. — Говорил я с великим и ужасным. Перси, малышка, готовься, кажется, скоро твои родители к нам нагрянут. И сам не может удержаться от того, чтобы не пощекотать ее за бока совсем невесомо. Зарывается носом в ее волосы, вдыхает запах сирени, который в свое время признал ещё в самом начале, и тепло выдыхает ей прямо в ушко: — Представляешь, младшенькие опять нас обскакать собрались. То ребенком, то предложением… Мы должны отомстить. — Мы уже отстаем, — самым наигранно-несчастным тоном вздыхает Перси. И всё-таки, хотя в душе еще продолжало шевелиться что-то гнетуще-тревожное, чем больше она об этом говорила, тем менее неприятным становилось чувство пустоты внутри. — Разве что если сразу двойняшек… И тоже не может не подразниться. Ластится ближе и, пока Олег старательно отводит взгляд, целует мужа в шею. — Я обязательно подумаю над вашим предложением, — и поднимается губами выше, чтобы тоже выдохнуть ему на ухо довольное: — Александр. И тоже смеется. Хочется вот прямо тут и растаять, просто от того, что он делает. Помириться с папой — это уже прямо… Аж дыхание перехватывает. До сих пор. И приятно знать, что в этом мире остаётся хоть что-то неизменное — любовь Перси к Саше. Но не менее приятно было, что с его стороны чувства меняются, становясь как будто… взрослее. Нежнее. И любви как будто становится только больше. — Но кое в чем мы их уже обскакали, — продолжает Перси, — тебя не хочет прибить мой папа. — Я работаю над этим… — в шутку ворчит Олег, но она его перебивает: — Ты лучше сначала свою семью устакань. Я сказала Дафне, что закрою вас всех в квартире, если вы не поговорите. Ключи-то у меня все еще есть. — Тяжело… — вздыхает Олег наигранно, хотя сам светится. Хорошо. Это же ведь правда хорошо. Они все реально заслужили это спокойствие… Спокойствие. До момента, пока Перси вдруг едва не подскакивает: — Я поняла! Александр, ворота Ада откроются в ваш день рождения! — О не-е-ет, — мученически тянет Саша. — Ты не подумай, малышка, я не против твоего отца, но… Ладно, раз я учусь быть откровенным, то я в жизни так никого не боялся. А сам смеется, трется носом о шею жены. И нежность к ней прям так и… лезет из него. — Будем надеяться, «Реванш» меня достаточно отвлечет, чтобы к его прибытию я хотя бы не трясся от ужаса. Потому что сейчас как раз стартовали съемки нового проекта, в котором Саша, Костя и Вера Сотникова с Ильей Ларионовым будут членами жюри, чтобы отобрать состав для следующей «Битвы Сильнейших». И не верилось же, что их собственная уже почти подходит к концу. Этот проект принес им много счастья и много горя. Но счастья все же больше. Намного больше. *** День рождения Нино в этом году получалось весьма странным… Обычно она приезжала домой во Владикавказ и там они с семьей устраивали большое празднование: родители, братья, Танечка, племяшки. А в этот раз будут отмечать только она и Костя…и на самом деле это радовало. После ситуации с Вазаром Гасанова совершенно не хотела видеться с родителями. И не смотря на то, что она сама спровоцировала их гнев своим недостойным поведением, доля обиды все же оставалась. Поздравляли Нино с днем рождения, как обычно огромное количество родственников: самые дальние родственнички ограничивались короткими пожеланиями, двоюродные сестры, с которыми в детстве Гасанова проводила ну очень много времени, написали ей огромные полотна текста с пожеланиями всего наилучшего. Ну, а родные братья и племянники конечно же поздравляли по телефону. Чего только стоило почти получасовое поздравление от старшенького Гурама, которое Нино слушала на одном дыхании. Правда закончил братец на весьма неоднозначной ноте…хоть и очень нежной. — И слушай, Нино… чтобы тебе сегодня не наговорили, знай, что я тебя очень сильно люблю и, что в случае чего, двери моего дома всегда для тебя открыты, — голос брата стал на несколько тонов тише. — Спасибо, Гурам, я тебя тоже очень люблю, — умиленно улыбнувшись брату, ответила Гасанова. Но честно, её немного напрягла последняя часть поздравления… Гурам зачастую знал о всем происходившем в доме родителей, а потому нередко предупреждал об этом Нино. И как-будто в подтверждение своих слов женщина увидела входящий вызов от мамы. Что ж, нужно морально подготовиться. Ая Гогиевна мастерски умела как сделать любой праздник идеально веселым, так и испортить всем настроение нахрен. И сейчас Нино терялась в догадках, каким же будет поздравление мамы на этот раз? — Ниноша, дорогая, поздравляю тебя с днем рождения! Этот год стал переломным для тебя, но я надеюсь он многому тебя научил и еще сильнее закалил твой характер. — послышался бодрый голос мамы на той стороне провода. Что-ж, а это было даже очень мило, Гасанова не могла сдержать теплой улыбки, пока слушала мамино поздравление. — Спасибо большое, мам. — А теперь, Нино, несмотря на то, что у тебя сегодня праздник, я все же спрошу… — Походу Нино рано обрадовалась. — Что произошло у вас с Вазаром? Он расторг помолвку! И сказал, что больше ни за что в жизни не будет иметь с нами никаких дел! — голос Аи Гогиевны сменился с медово-мягкого, на очень строгий и резкий. А у Нино глаза сразу мокрыми стали, после того, как мама произнесла его имя. — Что вообще нужно было сделать, чтобы от тебя жених сбежал?! Да еще и так нелестно отзывался! Нино нашла в себе силы ответить не сразу: долго думала, стоит ли о случившемся сказать маме, или сделать вид, будто ничего не было? Но здравый смысл все же взял верх. — Мама… — голос Гасановой дрожал, — он меня ударил и обесчестил, — Честно, Нино до последнего хотела сохранить произошедшее в тайне, и ей наверно стоило поберечь мамино сердце, но… Но ей стало так до ужаса больно, что мама, её самый близкий и родной человек, упрекает её за то, о чем даже не знает! Пусть теперь они знают, с кем дружили все это время, какому человеку доверяли секреты и впускали в свой дом. И кому пытались сосватать свою дочь. Ответом на тираду женщины послужило лишь гнетущее молчание, а затем… одинокий всхлип. Видимо мама на той стороне провода плакала. Нино не совершенно не радовалась слезам своей матери, но в этой ситуации, ей просто принесло огромное облегчение, что она не стала её обвинять в случившемся. Или женщина — Брешешь! — чуть ли не дрожащим голосом восклицает мать. Ей не верится, не хочется верить в то, что хороший друг их семьи мог так поступить с её дочерью. — Мам. — это единственное на что хватает Нино. У нее даже нет моральных сил как-то перечить матери или что-то ей доказывать. Не хочет верить — пусть не верит. Женщина устало выдыхает и потирает лицо ладонью. От убитого голоса дочери в груди предательски заболело. Она была готова к тому, что Нино огрызнется, наорет на неё, может сбросит трубку в приступе разбушевавшихся эмоций, но уж явно не готова к ледяному уставшему тону. Как бы она не была недовольна поведением дочери, Ая не могла себе позволить отдать её замуж за тирана. Ее материнское сердце бы просто не выдержало. Ей итак трудно было решиться на принудительное сватовство, а эти новости так вообще её убили. — Ты поэтому и сбежала тогда? — отстраненно поинтересовалась Ая Гогиевна. Вау, мама даже и об этом знает! Нино тяжело выдохнула. — Да, меня Костя забрал к себе и все это время помогал, — честно призналась Гасанова. Мысль о том, что Костя должен вот вот вернуться домой ненадолго согрела женщину. — Господи, как хорошо! Не зря он сразу мне понравился, — а у Нино от этих слов едва зубы не заскрипели. Лжет и даже не краснеет, вон как только у них с Костей случилась первая сложность в отношениях, она попыталась спихнуть свою дочь другому, — Но вы разве не… — женщина так и не договорила последнее слово, но Нино её прекрасно поняла. «Вы разве не расстались?». Конечно, она то ведь обо всем в курсе, смотрит ведь «Битву», знает об их сложных взаимодействиях. — Мам… я его люблю, но у нас все сложно. — коротко и лаконично ответила Гасанова. — Давай на сегодня закончим, мне надо готовиться к празднованию, — и даже не услышав удовлетворительный ответ матери, сбросила трубку. Как же она черт возьми устала… Надо же умудриться, одним телефонным разговором испортить все настроение?! У Нино даже не было сил на то, чтобы расплакаться, она просто отбросила телефон в сторону, и прикрыла лицо руками. Как же все сложно. Гасанова надеялась, что после такого родители навсегда отстанут от неё с вопросами о замужестве, и вообще перестанут лезть в её личную жизнь. Их понять конечно тоже можно, думали делают как лучше, сватая дочь своему давнему другу, но… Все равно было очень больно. *** Костя возвращался домой не один. Поздравив Нино с днем рождения ещё перед тем, как уехал «по делам», сейчас он подходил к двери, аккуратно прижимая к груди крохотный чёрный пищащий комочек. Запомнил ведь, что Гасанова говорила ему о коте ещё летом. И едва он отпер замки одной рукой, то сразу почувствовал, как в квартире вкусно пахнет. Вне сомнений, с тех пор, как Нино перебралась к нему, пусть и при ужасных обстоятельствах, в его дом будто вдохнули жизнь. Разувшись, но так и не снимая куртку, чтобы спрятать за ней котенка, мужчина прошел на кухню с широкой улыбкой — не улыбался так с самой Осетии, должно быть. Нино как раз занималась последними приготовлениями у кухонной стойки, когда Гецати обратил внимание на горящий экран ее телефона на столе и вместо приветствия сообщил: — Тебе Дафна написала. И как раз в этот момент котенок громко мяукнул, выдавая Костю с потрохами. — Дафна написала, серьезно? — удивленно отозвалась Гасанова тут же поворачиваясь к телефону лежащему на столе. Ей было так приятно, что несмотря ни на что Булгакова все же решила её поздравить с днем рождения. Возможно это был лишь ответный жест внимания на то, что Нино до этого отправила Дафне букет цветов на день рождения. Но тем не менее, для женщины был очень важен этот жест от бывшей подруги. И до Нино, мысли которой были заняты поздравлением от Дафны, только спустя пару секунд дошло. — Мне же не послышалось сейчас? — еще более удивленно отозвалась Нино, поворачиваясь лицом к Косте. И широкая улыбка на его лице явно говорила о том, что ей действительно не послышалось. Женщина подошла ближе к Косте и бесцеремонно распахнула его куртку и увидела крохотного черного котенка, сидящего у мужчины в ладони. Нино ошарашено выдохнула, а умиленная улыбка сама собой расцвела на её лице: — Костя, ты… я просто в шоке! В этот момент Гасанова готова была чуть ли не прыгать от счастья, потому что, ну блин, это черный котенок, о котором она всегда и мечтала! И Костя об этом помнил. В груди разливалась абсолютная нежность, как к Гецати, так и к новому члену семьи. Взяв это крохотное мяукающее существо к себе на руки, женщина тут же прижала его к груди и принялась осторожно гладить. Но любопытный котенок сразу же попытался запрыгнуть ей на плечо. Благо Нино его придерживала, чтобы он не упал. Нино перевела полный благодарности взгляд на Костю. Вот серьезно, это лучший подарок, который он мог для неё сделать. Гасанова встала на носочки, чтобы дотянуться до лица мужчины и мягко поцеловала его в щеку. — Спасибо огромное, это лучший подарок, который я могла получить сегодня. Я даже Дафне похвастаюсь, — хохотнула Нино, беря в руки телефон. И Костя сам радуется, как школьник. Он, кажется, смог сделать ее счастливой в такой важный день? И теперь Гецати с широкой улыбкой смотрит, как она делает фото котенка, отсылая его бывшей Булгаковой. Но… Нужно отдать Гасановой кое-что ещё. Не хотелось напоминать ей об этом вот сейчас, когда она так светится, не хотелось бередить только заживающие раны, но… Костя достает из кармана ключи от ее квартиры. — Нино… — и протягивает их на ладони. Ладони, на тыльной стороне которой все костяшки пальцев до сих пор были сбиты. Вспомнил, черт возьми, молодость и то, каким агрессивным мог быть. А нос Вазара так смачно хрустел под его кулаком, из ноздрей кровь хлынула потоком, когда мразь выла, трусливо умоляя прекратить вместо того, чтобы принять бой. И оттого было даже лучше. — Но это не значит, что ты должна туда возвращаться, — вкрадчиво продолжает мужчина. — Ты можешь оставаться у меня сколько нужно. Я буду… Очень рад. Потому что без нее квартира опустеет. — Откуда… — мысль как стрела пронзила её голову. Костя разобрался с Вазаром и даже не сказал ей об этом. Отсюда и утренние слова матери о том, что Батоев разорвал помолвку и очень негативно отзывался о ней. Нервный смешок сорвался с губ Гасановой, но тут же сменился на очень довольную улыбку. Нино аккуратно усадила котенка на стул, а сама забрала ключи от своей квартиры, убирая их в карман. Но сразу после она взяла освободившуюся ладонь мужчины в свои руки и перевернула её тыльной стороной вверх. Ну конечно, сбитые костяшки. Она едва касаясь провела по ним подушечками пальцев. Даже успели слегка зажить. И как она этого не заметила? Подрался за неё ведь. Нино тяжело вздохнула — этот мужчина каждый раз делал что-то невероятное, что заставляло в него влюбляться все сильнее и сильнее. А потом, повинуясь невероятному чувству нежности, женщина аккуратно коснулась губами сбитой костяшки. Мама всегда говорила, что поцелуи лечат. И сейчас Нино показалось это самым уместным действием. — Кость, спасибо большое, — произнесла она подходя к мужчине в плотную. А потом просто уткнулась лбом ему в грудь и сама принялась ластиться как кошка. Казалось только замурчать не хватало. Костя… он ведь всегда делал для неё очень много: уважал её личное пространство, никогда не давил, в трудный момент смог помочь даже не смотря на их сложные взаимоотношения. Нино даже не понимала за что он достался ей такой идеальный? — Спасибо вообще за всё. Мне кажется, что я так мало тебе показываю то, насколько благодарна тебе за всё то, что ты для меня делаешь. И возможно, когда нибудь я тоже смогу показать тебе всю свою любовь поступками. — И… я не собираюсь уходить от тебя. Если тебе этого действительно хочется. — Хочется, — с кивком подтверждает Костя. А сам аж… Тяжело сглатывает, понимая, чего ещё ему хочется. В последний раз, когда их губы касались друг друга… Это было, когда Нино пыталась его поцеловать, а он принципиально ее отверг. А сейчас она… Она так целовала его руку… — Нино… — и голос садится, звуча хрипло и тихо, когда он указательным пальцем поддевает ее подбородок и очень, очень медленно наклоняется к ее губам. — Ты позволишь? Или… Черт, а если еще слишком рано? Для нее. Потому что для него — самое время. А у Нино в этот момент сердце замирает. Когда она смотрит на него вот так снизу вверх, у неё все внутренности делают кульбит. Она ведь позволит, еще как позволит. Потому что сама безумно хочет коснуться его губ. Последняя её попытка поцеловать Костю закончилась трещащим по швам сердцем и душащими слезами. Но сейчас Нино даже думать не хочет об этом… все шрамы потихоньку зарастают, а внутри расцветают новые цветы любви. На смену тем, что завяли. Нино вновь привстает на носочки, чтобы сократить расстояние между их губами, и требовательно и чувственно целует. Делает это почти что жадно — соскучилась. Да и страшно, что это может всё оказаться неправдой и сладким сном. Она разрывает поцелуй из-за недостатка воздуха, а сама прижимается своим лбом к его. Просто… блять, она сейчас умрет от переизбытка чувств. В моей смерти винить Константина Гецати… А сама продолжает жаться ближе Как же она скучала по нему, по его взаимности, по такой близости. Казалось она даже покраснела — кровь усиленно циркулировала по всему телу из-за сильных всплесков эмоций. И Костя и сам дышал тяжело. Только сейчас он понял, насколько тоже скучал по ее губам. Все барьеры рухнули, обиды ушли, будто и не было их. Да, Нино изменилась, и Гецати больше не видел в ней ту сильную женщину, в которую влюбился первоначально. Но та, которую он сейчас держал в своих руках, чуть сжимая тонкую талию, нравилась ему не меньше. И только он собирался нагнуться, чтобы припасть к ее губам вновь, как котенок решил напомнить о своем существовании — резко перепрыгнул со стула на Костину штанину. Совсем мелкие коготки впились в бедро, но мужчина только рассмеялся. — А ну, маленький баловник, иди к своей новой маме, — шутливо пригрозил пальцем он, аккуратно отцепив котенка от ноги, чтобы передать в руки Гасановой. — Я повешу куртку и вернусь. И он не знает, как эта невероятная женщина это делает, но к его возвращению на столе уже расставлены тарелки. — Знаешь, а я ведь проголодался, — расслабленно сообщает Гецати, присаживаясь на стул напротив именинницы. — Тогда угощайся, — довольно улыбается Нино. И хоть день рождения все-таки у нее, она в этот вечер хочет позаботиться о Косте. Поэтому пока мужчина занимает свое место за столом, она накладывает ему в тарелку мясо, наливает в бокал вино. И пусть сама жутко голодная — все первое ему. — Знаешь, я поняла, что мне безумно приятно, что Дафна меня сегодня поздравила. Это на самом деле такой говорящий жест с её стороны — она очень добрая и нежная девочка. Я рада, что жизнь меня познакомила с ней, — задумчиво произнесла Нино, вручая Гецати столовые приборы. Она решила поговорить об этом с ним, так как помнила, что Дафна была его ученицей в «Школе экстрасенсов». До сих пор очень ярко вспоминалось, как Гасанова приходила поддержать Булгакову в финале проекта — а ведь тогда она это делала скорее потому, что уважала именно Костины труды, как наставника. К Дафне она питала теплые чувства, но еще не видела в ней той сильной ведьмы, которая могла бы рвать и метать своих соперников. А сейчас… Булгакова так выросла как эзотерик. И Нино действительно гордилась ею. Наконец-то Нино тоже занимает свое место за столом, спуская со своего стула, куда она до этого его усадила, на пол котенка, который видимо немного умаялся и просто лег у ее ног. — Кстати, а это мальчик или девочка? Хочу придумать имя, — поинтересовалась Нино, накладывая еду уже себе. — Ты же экстрасенс, — не мог по-доброму не подколоть Костя, рассмеявшись. — Это мальчик. А сам призадумался над словами Гасановой о Дафне. Он ведь помнит ее в шестнадцать лет. И правда — к нему в команду пришла добрая, чистая и светлая девочка. Она была сильной с самого начала, но когда какие-то вещи у нее не получались, то едва не плакала, и даже у непробиваемого Гецати екало сердце, когда он максимально по-отечески ее утешал. И когда вступался за нежнейшую Дафну перед язвительной Ирой Игнатенко — помнил даже момент, когда прикрикнул на последнюю: «хватит!». Она всегда пыталась задирать Булгакову, и тут не выдержал даже Костя. Дафне же он рассказывал о том, что ищет для себя ту самую единственную, хотя и видел, что молодая любовная ведьма, уже тогда поцелованную Афродитой, читала его, как открытую книгу. Не даром так лукаво улыбалась, когда сама Нино Гасанова, победительница шестнадцатого сезона, поддерживала ее, а сам Гецати сидел… практически открыв рот. — Ты права, — улыбался он. — Насчет Дафны. Ты знаешь, что… Она дважды меня к тебе подталкивала? Вот недавно, рассказав… всё. И еще весной. Мне жаль, что мы с ней отдалились. Продолжали общаться и во времена ее сезона «Битвы», но она пришла на встречу в кафе какой-то… Напуганной. Телефон все время нервно проверяла, пока сообщения градом сыпались. И уже на ту нежную девочку похожа на была. Будто… Стержень в себе взрастила. Я ещё тогда понял, что дело в молодом человеке, но говорить ничего не стал. А теперь она жена. В двойном количестве. Будущая мать. — И все же жизнь полна сюрпризов даже для экстрасенсов, — заключил Гецати и приподнял бокал с вином, чтобы чокнуться. Осетинское. Такое же они пили на том свидании перед поездкой. — С днем рождения, Нино. Я счастлив, что ты счастлива в этот день. Нино с интересом слушала рассказ Кости, чуть ли не открыв рот. Да, она прекрасно помнила, как Дафна просила у неё совета насчет своего абьюзивного бывшего… видимо это в нём проявлялось уже тогда. Удивительно как Соболев смог так резко измениться ради неё. А сама же любовная ведьма стала сильнее частично благодаря нему. Слова о том, что именно Дафна подтолкнула Костю к первому шагу согрели душу. Что ж, оказывается она дважды обязана этой девчонке за то, её личная жизнь сейчас активно налаживается. — А я рада, что этот день ты проводишь со мной, — не могла не ответить Гасанова, после чего смущенно улыбнувшись пригубила вино. Все таки она действительно очень рада, что жизнь её свела с Костей. И пусть они пережили очень много неоднозначных моментов, от этого их история становится еще ценнее. — Сын значит… — задумчиво тянет Нино глядя под стол на спящего котенка. Но потом её взгляд зацепился за гранат, лежавший в фруктовой корзинке на столе, и идея для имени родилась мгновенно, — А пусть будет Гранатом, — хохотнула женщина, наклоняясь к котенку и утягивая его к себе на руки. Что ж, свои 39 лет Нино отпраздновала невероятно. *** На следующий день Олег встречал Дафну прям в аэропорту, чтобы она могла ехать не с командой «Битвы», а сразу же устало упасть в его объятия. По пути они успели попасть в пробку, но то было, может, и не так плохо — на самом деле, ей было все равно, где распластаться на своем муже. Поэтому, медленно двигаясь в потоке автомобилей в такси, они обменивались лениво-ласковыми поцелуями и новостями. Про испытание Шепс уже все знал, а про то, чем Дафну огорошил Череватый — нет. Она же была до писка рада узнать, что у Перси с Сашей тоже всё восстанавливается. Что сестра оживает, а ее собственный муж… реально взрослеет и теперь дает ей то, что она заслуживала с самого начала. А когда они приезжают в квартиру, то… Обнаруживают спящего на диване в гостиной Рому. Олег тут же говорит, что займется ужином — Дафна на мгновение смотрит на него почти испуганно, но успокаивается, когда слышит любимый мягкий смех. Заверяет ее, что дом покидать не будет, а реально попытается что-нибудь на всех приготовить. Дает им время. Дафна вздыхает, смотрит Олегу, удаляющемуся на кухню, в спину, и… Все равно догоняет, чтобы ещё раз поцеловать. Панический страх остаться без него будет преследовать ее тоже долго. Пусть ведь правда… Больше никогда не чувствует себя обделенным. И только потом она тихо проходит в гостиную, присаживаясь рядом с Ромой на диван. Мягко касается его лица, отводя волосы со лба, а затем нагибается и медленно-медленно целует в линию челюсти. Очень плавно перемещается ласковыми и почти невесомыми поцелуями по скуле наверх, к брови, ко лбу, а затем вниз по второй стороне лица, пока на останавливается на уголке губ. — Так и знала, что проснулся, — и шепчет с улыбкой. — Это кветиапин, — почему-то тоже шепчет Рома, не сразу признавая ни диван, ни потолок, ни само место, зато безошибочно узнавая родные губы и эти невесомые поцелуи. — Я даже не помню, как засыпаю. Зато знаешь… Дома хотя бы не снятся лезущие из Ада Мараты Башаровы, которые хотят захватить мир… А может, и снилось что-то. Только все, даже чисто гипотетические абсурдистские сны меркнут на фоне такого пробуждения. Как раньше. Или… Рома вдруг на секунду смотрит на Дафну почти с ужасом. Не рассыплется же сейчас зелеными микро-Дафнами, которым надо будет захватить мир? Потому что на фоне терапии проснуться — это еще полбеды, а вот осознать, что проснулся, провести грань между сном и реальностью — это чертов квест. И сейчас Рома подрывается. Хотя и сидят они очень близко, все равно кажется, что далеко. Слишком далеко. Как будто он в Питере еще. — Я сбежал из своего рехаба, поздравьте, — шепчет Соболев, пока гладит ее по лицу, сначала едва касаясь, осторожничает, убирая волосы. Зато потом наконец целует, буквально — суетливо и слишком эмоционально заново изучая родное лицо. Вспоминая, как это вообще — ее целовать. — Серый был против, но он не знает, что машину у него спиздить даже проще, чем телефон. А там уже — дело техники. Ни о чем не жалею. И так же резко, как вскочил, замирает, прижимаясь своим лбом к ее. В губы поцеловать почему-то иррационально не мог. Почему-то так… по-глупому волнительно. — Ты же… настоящая, да?.. — Настоящая, дурачок, — улыбается Дафна со всей нежностью. — Почитала я на досуге про этот твой кветиапин, мне не нравится. На арипи… Арирп… Ну или как там этот другой нейролептик называется… Поменяем, короче. Она ведь, и правда, про ПРЛ читала, даже книгу скачала. Хотела лучше понять его, хоть ей и казалось раньше, что и так понимает. Но сейчас не до того. Сейчас нужно заставить глупенького поверить в то, в чем она заставила его разувериться. — Ты дома, — приглушенно шепчет Дафна, вновь целуя его в кончик носа. — Со мной. Я тут. А хочешь, кое-что расскажу? Помнишь, ты говорил, что Ранеток моих слушал летом? Я старательно избегала наших плейлистов, больно сильную из себя строила. А один раз… Попались мне рэперы твои. Испугалась, прям сердце заколотило, переключить хотела… А не смогла. Сначала «я краснею при тебе как» Пирокинезиса, а потом «вернуться домой» ATL’а. Помнишь? И сама его по волосам гладит, но пока к себе не прижимает — чтобы в глаза смотреть. И тогда напевает: — Вернуться домо-о-ой… Помнишь же? И так больно было на этих строчках всех: «но нам не вернуться, нам не вернуться»… Столько раз с тобой расходились, ну неужели ты реально думал, что и в этот раз получится? Отделаешься от меня, м-м-м? А ты, Даф, не думала? — Прости меня, Ром. Я не хотела делать тебе больно. Просто, знаешь… Наверное, слишком много нервничала, поэтому как перемкнуло в моменте. А потом «Сумерки» эти… Я тебя люблю. Сам должен знать, что всегда любила. Ну? Солнышко? И Дафна, обхватив его лицо ладонями, сама целует его в губы. Не настойчиво, не навязчиво, а очень и очень нежно и долго. Даже чтобы вдохнуть не отрывается. Отстраняется первым в итоге Рома. Не от большого желания, но просто… да. Голова немного кружилась от того, что он сам, кажется, невольно задерживал дыхание, боясь хотя бы на секундочку упустить ее губы, но головокружение это было такое приятное. Так сильно не хватало. Так сильно не хватало ее. Дома. Всего. И хотя по щеке Рома ее гладил немного заторможенно, все равно успевал тараторить: — Ты знаешь, мне так часто это снилось… Как мы целуемся. Не флэшбеки, а именно… просто целуемся. И вроде все так реалистично было. Сейчас вообще все очень реалистично снится. Но я просто… я не чувствовал вкус твоих губ. Испугался, что его забыл. А сейчас… Он шумно выдыхает, уткнувшись носом ей в плечо. Суетливо не может позволить себе не поцеловать открытый участок кожи и совсем тихо — потому что поплыл от нежности — закончить: — А теперь помню. Они сладкие. А я дома. И вытащить его отсюда можно будет разве что только всем адским воинством. Кстати… Рома опять ее целует в шею. След потускнел, но все равно видно. Не придушили, но придавило. Суки. — Думал. Реально думал, — медленно продолжает Соболев. — Не потому, что разлюбил. Я же понимаю, что я без тебя не смогу. Никогда. И это ни этими таблетками не вытравить, ни… теми. Просто… как без тебя жить? Даже не существовать. Но в моменте… после «Сумерек». Оно набатом в голове стучало, что тебе плохо, и что я не могу сидеть. Но звонил наобум. Страшно было, что не возьмешь. Что больше не позволишь себя любить этой больной любовью. Но нет. Ты мне больше не позволяй. Потому что сейчас… я хочу тебя по-другому любить. Нет. Это я должен просить. Прости меня, пожалуйста. За сейчас, за тогда… за все. Если сможешь. Выдал, блять. А самого аж в жар бросило. И это Рому, который в принципе никогда не смущался — просто навык атрофирован. Суетливое желание сделать вид, что ничего не было, заставило вспомнить о другой отчаянной потребности. И даже хорошо, что Дафна сидела — получилось почти естественно растянуться на диване, кладя голову ей на колени, коротко целуя живот. — Не пинайся только, Маркуш, мне реально очень надо, — шепчет Рома уже по привычке, устраиваясь и сам кладя ее ладонь себе на макушку. И едва не заурчал от удовольствия, потому что… — Я так скучал. Просто… ты даже не представляешь, как… И Дафна, прекрасно понимая его потребность, зарывается пальцами в светлые волосы, чтобы привычно начать чуть массировать и почесывать кожу. А ведь она тогда… Чуть не сказала Олегу, что… Готова отпустить. Сейчас сама не понимала, как язык смог бы повернуться. И даже мысли. Судорожно выдохнув, второй рукой она касается его скулы, ненавязчиво поглаживая кончиками пальцев. А на саму… Воспоминания нахлынули. Это случилось на четырнадцатое февраля. Казалось бы — какая банальность. Дафне было восемнадцать. На тот момент они с Ромой были вместе чуть меньше четырех месяцев, и, возможно, все развивалось слишком быстро, но она чувствовала, что готова. Родители тогда жили в загородном доме не на постоянной основе, а бывали там наездами. В этот раз прихватили с собой Перси, а сама Дафна притворилась, что заболела. Папа оставил ей свои отвары, но согласился никуда не тащить младшую дочь. И, конечно, тогда никто не ожидал, что она умеет так искусно врать. Роме был двадцать один год. В ее глазах он был… Буквально всем. Дафна смотрела на него с широко распахнутыми глазами, внимала каждому слову, краснея от любого комплимента до кончиков ушей, несмотря на то, что до него считала себя профессиональной флиртуньей. Просто… Раньше сердце никто не трогал. И этим вечером они смотрели «Если я останусь». Дафна ревела в три ручья, пропитав своими слезами всю его рубашку. Но как только на экране появились титры… Даже приободрилась. Проклинала себя за то, что всхлипывает, как дурочка, и нос, должно быть, красный. Вряд ли это как-то… Привлекательно. И ещё песня эта в голове заела… «Say Something». — Ро-о-ом, — плаксиво тянет Дафна, уткнувшись носом в его шею. — Прости, я сейчас успокоюсь. А сама прям запах его вдыхает упрямо даже через наполовину заложенный нос. Она уже успела узнать его. Узнать о наркотиках. Успела познакомиться с Ланой и Сережей. И ещё кучей токсичных друзей, которым от Соболева были нужны только деньги на его дорогущие тусовки. Завсегдатай клубов. Но этот вечер он ей уступил. Этот вечер они проводят у нее дома, и Дафна не может не нежничать. Доверчиво жмется к нему маленьким комочком, преисполненным любовью. Любовью, в которой она… — Я думаю… В которой она собиралась впервые признаться. — Ром, я правда думаю, что… Люблю тебя. И сама так смущается своих слов, что хочется покрасневшее лицо никогда от его шеи не отрывать. Вот замереть так навсегда. Сердце колотится просто до безумия сильно, будто вот-вот на кусочки распадется. А Дафна все равно их соберет и ему на ладошке подаст. У него в любимом «Gypsy» сегодня намечалась фееричная тусовка. Очередной кавказец Ланиты обещал притащить что-то такое, от чего они все отлетят в иные миры мгновенно. У Ромы за плечами уже был пятидневный мефедроновый марафон, и он сомневался, что его можно чем-нибудь удивить. Ничем. Кроме нее. Он бы ни на что не променял возможность сейчас находиться с Дафной здесь. Рома терпеть не мог мелодрамы, терпеть не мог слезы, ненавидел саму концепцию любви, но сейчас у него вдруг так перехватывает дыхание. Как она… Почему? Как у нее получается делать так, что он про все на свете забывает? И как будто вся боль внутри вдруг отступает, уступая место щемящей нежности. Рома сейчас умрет. С ней. И еще скажет за это «спасибо». — Маленькая. Правда маленькая ведь. Его девочка. Сказочная фея. Любовная ведьма, да? Такая доверчивая и нежная. Рома ведь и не знал даже, что можно… так. Он же ее просто хотел. Совершенно прозаически. Не видел таких. Отнесся, как к диковинке. А сейчас… что изменилось сейчас? Рома ее от себя отстраняет. Осторожно так. Он правда умеет? Заплаканные глазки немедленно опускаются вниз, и она только ойкает, когда Рома осторожно целует ее в нос. Мокрые щечки краснеют, и Дафна, понимая это, заливается краской пуще прежнего, пытаясь спрятать от него лицо в ладонях, но он перехватывает ее руки, осторожно целуя пальцы, и возвращается к лицу, оставляя точечные невесомые поцелуи. — Ты самая красивая. Ты — как мое видение. Как из самого прекрасного сна. И он впервые не хотел просыпаться. Поцелуй в губы получился почти невинным. Осторожный, нежный — Рома как будто никогда и ни с кем так не целовался. С губ он опускается к линии челюсти, губами поднимаясь выше, чтобы оставить поцелуй за красным ушком. И сам замирает. Дафна сейчас перед ним — такая доверчивая и открытая. Этим не хочется пользоваться. Но хочется… показать ей то, что он хочет сказать сейчас. Хочет. Правда хочет. И тогда Рома осторожно спускается к шее. Целует так быстро бьющуюся венку — просто целует, поражаясь тому, как быстро бьется у нее сердце. Проблема в том, что у него так же. И он сам не может себе объяснить этот странный почти испуг, когда выдыхает пугающе искреннее: — Я сильнее. Сильнее люблю тебя. И Дафна замирает. Глазками хлопает непонятливо, словно ослышалась, да и все, что происходит, даже поцелуи и касания — какие-то осязательные галлюцинации. — Что… Что ты сказал?.. Она ведь даже ответа не ждала. Уже знала, каким… Раздражительным он может быть. И что она может это делать… Раздражать. И сейчас Булгакова захлебывается в чувствах, когда абсолютно самозабвенно налетает на Соболева с хаотичными поцелуями. Вот ее точно Купидон подстрелил. Да причем так, что сердце насквозь пробил. Ее первый поцелуй тоже был с ним. Вот когда она ему свои свечи для его мамы продала, и Рома настоял на личной встрече, и все завертелось таким быстрым вихрем… Любовная лихорадка. И Дафна, утонувшая в любви, у которой легкие аж хрипят и свистят от того, сколько чувств туда проникло, даже сама не замечает, как забирается на Рому, почти седлает. Вот сейчас осознает, и будет совсем стыдно… Сидит на своем парне в одной чертовой объемной футболке, украденной у папы, и белье. А белье красивое выбрала. Нежно-розовое, кружевное… Ждала. Хотела. Но в тот самый миг, когда дыхание предательски сбивается, до Дафны доходит, в какой позе они находятся, и реально… Хочется сбежать на балкон. Остудиться. А, может, и сброситься. Рома не дает. Руки немедленно смыкаются на ее талии, утягивая в кольцо. Он старается, правда очень старается быть аккуратным, но сейчас обнимает крепко. По крайней мере, крепче, чем обычно. И уже почти открывает рот, чтобы сказать, что умрет, если она встанет, потому что хочется, хочется сильнее, чем жизнь эту жить. И будь на ее месте другая, Рома бы сказал. А потом содрал бы эту футболку, даже не обратил бы внимание, какое белье прячется под ней. Просто заставил бы раздвинуть ноги и получил бы то, что хотел. А потом — ничего. А с Дафной не может. Осознание того, что он не может эгоистично требовать от нее, становится пугающим. На мгновение Рома опускает взгляд, и у самого до боли сжимаются челюсти. Он не может. Не может. Понимание вышибает почву из-под ног, и он… Рома, на самом деле, хотел бы узнать, какое на ней сейчас белье. И просто… посмотреть. Дафна безупречно красива сама по себе, но ему кажется, что она будет такой… совершенной в кружеве. — Я сказал, что люблю тебя. Сильнее, чем ты меня. — И Рома не был бы собой, если бы не сказал это именно так. Он расслабляет руки, но лишь для того, чтобы одной ладонью так неожиданно ласково погладить ее бедро. — Я могу сказать это еще раз. Я люблю тебя. И еще раз. Я люблю тебя. Не веришь, малышка? Проблема здесь скорее в том, что он сам не верит. Чувствует именно это, но отрицает. Ведь разве… Может ли он? Почему вдруг чуть странная, но такая очаровательная ведьмочка со свечками стала… всем? Рома почти что боится. Боится тех странных, таких светлых чувств, которые она вытягивает из него. Того, что не может с ней так, как со всеми, кто был до нее. Он все испортит. Обязательно. Рома знает. Он разрушает все, чего касается, и Дафны ему хочется коснуться. Но сейчас, в этот дурацкий праздник, после ее глупой мелодрамы, ему так хочется… сделать ее счастливой. И самому быть — тоже. И потому он, как завороженный, снова касается губами ее шеи. В этот раз — не просто чмокнуть, а именно поцеловать, убеждаясь, что она… сладкая. И этот запах лаванды… — Не ерзай так, пожалуйста, — вдруг почти хрипит Рома, обжигая дыханием влажную от его губ кожу. — Иначе… я не смогу остановиться. — И не надо, — вдруг со всей уверенностью заверяет Дафна. Сердечному ритму настолько плохо, что аж хорошо, оттого, насколько быстро кровь пульсирует, становится невыносимо жарко — и все от его касаний и слов. Правда, ей кажется, что она вот-вот вознесется на небеса… Забывая о том, как может быть больно оттуда падать. Хотя сейчас тысячу раз готова в лепешку разбиться, вот до кровавых ошметков и сломанных костей, лишь бы Рома, ее Рома, дальше был с ней таким. Не понимает, что ее любовь слепа, но уже знает, что… Простила бы ему все. Даже… Подними он на нее руку? Просто потому что… Дафна так старается понять его, что вполне сознательно не хочет думать о себе. Но это так… Глупые абстрактные мысли взбудораженной девчонки, которая даже не догадывается, насколько они пророческие. Не зря в «Школу Экстрасенсов» гоняла, получается? — Я объявляю дуэль, Роман Дмитриевич, — нараспев практически мурлычет Булгакова и специально ерзает снова. — Потому что это я люблю тебя сильнее. Настолько, что хочу, чтобы ты взял меня здесь и сейчас, вновь открывая передо мной мир, который я не хочу познавать без тебя. Сначала через первые поцелуи, теперь через первые признания и первые в жизни ласки. И Дафна теперь сама, может, не особенно умело, но смело и, главное, очень и очень чувственно припадает губами к его шее так, как раньше не решалась. Вцепляется в все ещё влажную от ее слез рубашку, торопливо расстегивая пуговицы подрагивающими пальцами. — Ты… — и сама же почти и задыхается. — Я тебя… И все же сказать «люблю» оказалось проще, чем «хочу». Потому что от одной только мысли о том, что сейчас они будут делать, у Булгаковой плотно затягивается сладко ноющий узел в низу живота. И она абсолютно невольно прижимается своими бедрами к его, ощущая, как его тело откликается на ее… Она сейчас помрет. Вот серьезно. — Какая вы, оказывается, коварная соблазнительница, Дафна Михайловна, — тихо смеется Рома. И сам сейчас так… плавится. Просто от того, как она целует, как возится с этой тупой рубашкой, которую он и надел-то только потому, что знал, что ей нравится и она будет пищать — хотя никогда бы не признал этого вслух. — Я сразу проиграл. Сдаюсь в твою власть, красавица. И даже в свой первый раз он не млел от чужих ласк так, как сейчас. Потому что в конце концов дурацкие пуговицы ей поддаются, и у Ромы как будто что-то трещит в груди, чтобы немедленно срастить переломанные кости стеблями ее любимой лаванды. Почти не дышит, пока Дафна изучающе скользит ладошкой по его плечам и груди, не спускаясь ниже. И он и сам едва не мурлычет, когда шепчет: — Не бойся меня, пожалуйста. Я же не кусаюсь. По крайней мере, не сейчас. Сейчас ему не хочется… обладать. Помечать территорию, блять, быть грубым, оставить на ее бледной коже темные засосы — это все мимо сейчас. Ведь это — ее первый раз. Дафна ему доверяет. А Рома ведь… Рома самому себе не доверял. А она ему — да. Потому что… любит. А он сейчас с ума сойдет от того, что он ее — тоже. Кажется, что проходит целая вечность, но Рома ее не торопит. Продолжает следить за каждой эмоцией на лице, за каждым судорожным вдохом и тем, как Дафна очаровательно кусает губы. И когда кажется, что ее пальцы дрожат чуть меньше, Рома сам подается вперед. Целует в губы, медленно-медленно спускаясь к шее, а одной рукой скользит выше по ее бедру, под футболку… И едва не стонет сам, когда чувствует кружево. Готовилась, что ли? Его очаровательная ведьмочка. И Рома смеется, когда касается губами мочки ее уха, спрашивая: — Розовое, да? Он влюбился в розовый просто потому, что этот цвет нравился Дафне. И сейчас Рома тянет время, растягивает удовольствие, пока поднимается рукой выше, пробегаясь пальцами по позвонкам — благословите высшие силы эту огромную футболку. Чуть цепляет застежку бюстгальтера, млея от осознания, что скоро его снимет, и потом снова целует в губы. Так сладко, так осторожно… Правда, он хоть кого-то так целовал до нее? — Я сейчас ее сниму, — предупреждает Рома. — Сниму и умру от твоей красоты, моя ведьмочка. А она реально готовилась. Боялась до трясучки, но даже купила пачку презервативов, что сейчас была спрятана между диванных подушек. Надо было видеть и слышать, как Дафна почти заикалась, когда за ее спиной в аптеке собралась очередь из бабулек. — Сними, пожалуйста, — как-то жалко-умоляюще просит она. А диван, конечно, легендарный. Кто ж тогда знал, что спустя два года тут же теми же вещами будет заниматься ее старшая сестренка? А сама Дафна сейчас может думать лишь о Роминых прикосновениях. Даже нервно сглатывает, когда он хватается за края футболки и тянет ее вверх. Она послушно поднимает руки, чтобы тут же вновь смутиться. Булгакова слышала, что девственницы возбуждаются и мокнут быстрее, Лана говорила. Но… Сама от себя не ожидала, что там будет так жарко и влажно даже на такой невинной стадии. Краем глаза Дафна замечает, что у нее звонит телефон, предусмотрительно поставленный на беззвучный режим. Папа. Наверное, хочет проверить ее самочувствие. Лучше всех, папуль. И она не собирается даже касаться гаджета, потому что все ее внимание сейчас сосредоточено на Соболеве. Сначала Рома, и только потом все остальное. И она снова дрожит, пока его прекрасные руки так плавно и нежно изучают ее тело. И не выдерживает, когда понимает, что он будто бы намеренно задерживается у края белья, дальше не заходя. И как же теперь оно ей мешает, хоть она его так старательно и подбирала. Дафна прерывает поток поцелуев сама. Потому, что хочет смотреть ему в глаза, когда сделает это. Покраснеет вся опять, может, даже заплачет случайно от смущения, но… Да. Она не прерывает робкого зрительного контакта, когда сама расстегивает застежку лифа. Сама очень медленно снимает лямки с плеч, позволяя ему упасть куда-то вниз. И прям опять в дрожь бросает от осознания, что она перед ним почти обнажена. Душой — давно, а теперь и телом. По коже бегут мурашки, Дафна почти съеживается, ощущая, как твердеют и соски, как от холода. И все равно… Она достаточно смелая для того, чтобы опустить ладонь на его брюки. Ремня не касается ещё, просто трогает через ткань. Никак не водит, просто скорее… Прощупывает, чтобы почувствовать. И тут же с губ срывается рваных вздох, Дафна одергивает руку, тут же вновь утыкаясь носом Роме в шею. — Извини-извини-извини, — отчего-то до ужаса стыдливо затягивает Булгакова. Хочет ведь его до отказа мозгов, но так сильно боится сделать что-то не так. Рома даже смеется. Как будто впервые в жизни — не от того, что насмехается, а от того, что она своей неопытностью, но при этом таким преданным желанием ему угодить, заставляет его и самого почти краснеть. Внутри все трепещет, как будто бабочки резко наплодили целую колонию и сейчас куда-то заторопились толпой, и он уже совсем мурчит, когда целует ее в висок, ласково-ласково спрашивая: — За что извиняешься, принцесса? За то, что делаешь мне приятно? И правда же — Соболев едва сдержал разочарованный вздох, когда она убрала руку. Ничего. Ничего, он сейчас… Теперь пространства для поцелуев больше. От губ — к шее, к ключицам, медленно-медленно спускаясь ниже, чтобы пройтись языком по ложбинке между грудей, а потом — коснуться губами сосков, так сладко умирая от того, как у нее сбивается дыхание. И ведь разделась же. Сама. Рома был искренне уверен, что они даже за лифчик драться будут. А тут… что за храбрая девочка ему досталась? В мужья потом тоже сама его возьмет? — Не бойся, — повторяет Рома снова, как завороженный. — Я тебе не сделаю больно. И ты не сделаешь что-то неправильно. Как вообще можно любить неправильно? И это ведь сейчас именно про любовь, не про что-то плотское. И это так странно… любить. А хочется. Хочется, чтобы ей было хорошо, приятно, чтобы… не пожалела. Чтобы не забыла. Его. Никогда. Даже если вдруг… даже если вдруг Рома опять все испортит. И правда хочется показать сейчас другое удовольствие. Но… пока нет. Чтобы не засмущалась совсем и не закрылась. Поэтому Рома переплетает ее пальцы со своими и возвращает ладонь на прежнее место, и даже это простое прикосновение выбивает из него шумный вздох. Если ей так будет спокойнее, если она хочет почувствовать — он только за. Не станет ее торопить. Хотя уже не терпится. Пусть сначала… удовлетворит любопытство? Нет. Расслабится. Поймет, что ничего стыдного в том, чтобы доставить удовольствие любимому человеку, нет. — А ерзать тут на мне, значит, не боялась, соблазнительница. — И даже смеется опять просто… от большой любви. — Вижу же, что хочешь. Потрогай. Я тебе покажу. Ведь я же… И чувствует себя самим коварством, когда прихватывает твердую бусинку соска зубами, объявляя: — Я еще ужасно коварно заставлю тебя эти чертовы брюки снять. Она же сейчас задохнется. Он буквально выбил весь воздух из ее легких тем, как ласкает ее грудь, и вот сейчас Дафна реально стонет. Ей кажется, что она уже перевозбуждена до предела, что может кончить и отлететь в мир иной уже от того, что Рома с ней делает, и что она сейчас с ним. А ведь пока он ее даже не коснулся там, где сладко тянет сильнее всего. А мокро уже так, что белье пропиталось насквозь. — Я же сниму, — обещает Булгакова, едва ли не шипя сквозь плотно сжатые зубы. Она знала, что он ее любит смущать. Любит, когда она краснеет. Это было ясно ещё тогда, когда ей писал такие сообщения, что она не могла спокойно сидеть с семьей за ужином, не сжимая колени. А теперь… Дафна знает, что Рома в принципе любит ее. И она сейчас просто умрет. — Только ты тоже не останавливайся, пожалуйста, — почти жалобно просит девушка, потому что ей слишком нравится чувствовать, как его язык очерчивает ареолы. А она добьется того, чтобы ему тоже было хорошо с ним. И тогда Дафна даже смелеет, совсем распаляется, пальцы вновь дрожат, но теперь она уверенно расстегивает ремень, пуговицу, ширинку… На мгновение заглядывает Роме в глаза, а у самой зрачки широченные, словно это она здесь наркоманка отъявленная. Но сейчас зрительного контакта не выдерживает, целует его в губы, но уже далеко не невинно. Делает это жадно, мокро, касаясь языком языка, чтобы одновременно с этим скользнуть ладошкой в его боксеры. Сердце у нее заходится совсем бешено, ребра почти вибрируют, и Дафна сама стонет Роме в губы, будто это она вместо него чувствует, будто они — единый организм. Он чуть дергается под ее касаниями, и в следующую секунду движения пальцев становятся увереннее. У Булгаковой от волнения немеют и губы, и конечности, но… ему ведь хорошо, да? — Ро-о-ом, — полушепчет-полустонет Дафна, когда в голове уже натуральный белый шум воцаряется, а внутри все аж покалывает. — Пожалуйста. Кажется, она даже натекла ему на штанину, блять. Рома задыхается. Буквально. Он знал разные ласки. И чужие руки, и горячие губы… А едва не до помешательства его доводит рука его любовной ведьмочки. Чем дальше, тем увереннее становились ее ласки, и приходится ее… остановить. Просто потому, что иначе он обкончается, как какой-то неопытный девственник. И ведь даже не осознает еще. Не понимает пока, насколько хорошо с ней. И к черту, что Дафна еще почти ничего не умеет. Рома научит. Но сам факт того, что она хочет, чтобы он был ее первым мужчиной, что настолько ему доверяет… Почему за столько раз Рома никогда не замечал, что гораздо важнее физической близости была близость эмоциональная? Приходится ее с себя снять — хотя и не хочется. Бережно переложить на подушки. И вот тогда… припрятанная упаковка презервативов привлекает внимание Ромы. Все внутри вдруг делает резкий кульбит, пока Соболев даже улыбается. Представил на секунду, как она очаровательно краснела до кончиков волос и заикалась, пока покупала. Готовилась. — Могла меня попросить, — специально дразнится он, пока снова нависает над такой податливой Дафной, не давая ей рефлекторно сжать колени, чтобы усилить давление. — «Ро-о-ом, я тебя хочу»… «Ро-о-ом, возьми меня»… И это все — продолжая ее целовать, все ниже и ниже, пока не доходит до кромки белья. И просто не может удержаться, цепляя розовое кружево зубами, чтобы в итоге стянуть с ее ног последнюю преграду, мешающую полностью насладиться ее телом. Все. Обнаженная. Хотя и все еще смущенная, но так отчаянно нуждающаяся. Рома засматривается, прежде чем снова не припасть губами к ее груди, уже понимая, что нравится, а пальцами касаясь такого мокрого лона. Сначала — только гладит, медленными круговыми движениями, но с нажимом, чтобы почувствовала, а сам все продолжает изводить: — А размер как угадала? Неужто изучала, ангелочек? Представляла себе что-нибудь, м? И когда пальцы скользят совсем легко, он аккуратно соскальзывает ниже. Сначала входит только одним, двигая очень медленно, давая привыкнуть, а потом добавляет и второй. Такая мокрая ведь. Он почти не встречает сопротивления, продолжает гладить ее большим пальцем, чтобы отвлечь от возможных неприятных ощущений, и опять шепчет: — Я вот представлял. Часто. Как ты будешь умолять почувствовать меня в себе. Но даже я не ожидал, что ты будешь такая мокрая… Плохая девочка, значит? Дафна все. Если до этого ей ещё казалось, что она держится, то сейчас… Физические ощущения были слишком яркими. Больно не было совсем, даже чуточку. И ещё больше Булгакова улетает от простого осознания, что все это делает с ней именно Рома. Потому что она представляла, да. Не раз. И только радовалась тому, что у них с Перси не одна комната на двоих, блять. А теперь его руки касаются ее, изводят буквально. У нее закладывает уши. Дафна даже не сразу понимает, что нечленораздельный писк, как у слепого котенка, издает именно она. Губы искусаны так, что припухли и приобрели малиновый оттенок, а сама девушка невольно выгибается, чтобы податься встречу, практически насаживая себя на Ромины пальцы. — Может, и плохая, — во рту страшно пересохло, но Дафна все равно давит из себя слова совсем невпопад, как в лихорадке, пока перед глазами расцветают пятна, похожие на бутоны анютиных глазок. — Но только потому, что с тобой. Я бы не хотела… Чтобы это был кто-то… Другой… И… А к черту. Никакого стеснения больше. — Ро-о-ом, возьми меня. Он же это хотел от нее услышать? Забавно, что она хотела это сказать. На нее накатывает волнами, приближая к цунами оргазма, но, эй, нет! Она хочет не так. Она хочет его внутри. Рома достаточно ее распалил, чтобы все было не то что не больно… А просто идеально. Поэтому Дафна подрывается, хватаясь за презервативы, и вся раскрасневшаяся, но уже не от смущения, выпаливает: — Я помогу… надеть? И почему у него опять так сильно пересыхает во рту?.. Рома кивает больше даже машинально, на мгновение совсем выпадая из реальности. Даф все-таки умела его удивлять. Может, он поэтому даже спустя почти четыре месяца, что было для него огромным сроком, все еще здесь? Потому что с ней не так, как со всеми. И она на него смотрит не так, как другие. Она — не как все, к кому Рома привык, и он не может… не может себе позволить Дафну потерять. А пока он позволяет ей избавить себя от остатков такой не нужной сейчас одежды — как и обещала, все сама. И даже с презервативом разбирается, как будто и к этому тоже готовилась. Рома не касается, не помогает никак — только до побелевших костяшек вцепляется в обивку дивана и дышит через раз, пока она его касается, как будто правда не понимая, что сводит с ума. И как только Дафна заканчивает, Рома снова тянет ее на себя, заставляя его оседлать. Но не входит сразу. Дразнит, опять изводит, целуя, но не давая получить желаемое. Все ради того, чтобы в моменте, когда он начал медленно насаживать ее на себя, ловя каждую эмоцию, прежде чем на выдохе шепнуть: — Я тебя люблю. И наконец заполнить ее собой полностью. Мир взрывается от того, какая она узкая, как в ней жарко, и от осознания, что он же буквально сейчас… первый. Врожденный эгоизм тешит мысль о том, что это она будет помнить всегда, а потом, когда нетерпеливая Дафна пытается двинуться, Рома и сам предательски стонет, сжимая ее ягодицу и выдыхая в шею: — Не торопись, моя соблазнительница. Дай привыкнуть. Я умру иначе. От тебя. На самом деле — больше даже ему, чем себе, потому что ощущение того, что Дафна теперь его во всех смыслах, оказалось несравнимо ни с чем. И секундное промедление Рома тратит на то, чтобы с еще большим пылом продолжить исследовать ее тело руками и губами. Слишком. Все — слишком. И любовь ее, и то, что она заставляет к ней испытывать. Кто-то из друзей говорил, что приворожила. Поебать. Он поддается. И потом Рома начинает двигаться. Медленно, чувствуя, как она растягивается. И вдруг останавливается, целуя ее плечо. И так жарко шепчет: — Сама. Давай, попробуй. Хочу… чтобы ты сама. А Дафне хватает сил только на то, чтобы судорожно закивать — слов просто нет. В голове только песня дурацкая древняя — в излюбленном клубе Ромы часто включали Скриптонита. «Ты пахнешь как любовь, ты сумасшествие с первого взгляда»… «Пахнешь как желание, чистое животное желание»… «Навсегда, навсегда, в космос ты, в космос я»… Ей казалось, что Соболев ненавидит все эти розовые сопли, но в моменте она вспоминает, как он смотрит на нее, когда играет эта песня. И она начинает двигаться. Сначала, наверное, слишком медленно, потому что просто не знает, как правильно. Но тело… Подсказывает само. И Дафна буквально трепещет, мурашками покрывается от этого самого ощущения наполненности любимым мужчиной. И ей же даже, правда, не больно. Лана рассказывала про какой-то неприятный опыт на вечеринке, даже кровь была… А Дафна только любовью истекает. И физически, и ментально. От того, что Рома сейчас буквально везде — внутри, снаружи, и так прижимает ее к себе, целует, и… и… «Ты самый охраняемый банк, и жизнь кричит: ограбь его! На миллион! Нет, на все миллионы мира». Наизусть выучила. Потому что любовная ведьма оказалась заложницей капкана, в каком привыкла видеть других. Сейчас она и сама к Соболеву жмется, аккуратно насаживаясь, пока внутри прям магма расплавляет внутренности. С каждым толчком Дафна теряет все больше рассудка. И когда они находят общий темп… Теперь она совершенно бесстыдно стонет, губы даже сомкнуть не может, облизывает только, чтобы не пересохли и не потрескались потом. А ведь и папа, и Перси все поймут. Всегда говорили, что бесы на такие вещи ой как облизываются. Было видно, что никому в семье, кроме мамы, Рома не нравился, но Дафна была готова зубами за него грызться. Если надо — отречется ради него от всех разом. — Я тебя люблю-ю-ю, — тянет она, едва не хныча от того, как же, блять, хорошо. — Больше жизни, Ром, я всегда буду тебя любить, солнышко мое. … А в реальности в это время Рома тихо смеется, растекаясь на ее коленках лужей, пока Дафна перебирала его волосы. Он ведь навязывал ей еще что-то сначала, пока не понял, что она не отвечает. И теперь расплылся еще сильнее, рассыпаясь на атомы любви. Успевает перехватить ее ладонь, проходясь губами от пальцев до самого запястья с голубыми реками вен, и так нежно-нежно шепчет: — Вот ты вдумайся. Я и сам упустил момент… Где проходит вот эта грань, когда из абьюзивного бывшего-наркомана ты вдруг превращаешься в звезды? Догадался ведь, что она вспомнила. Или скорее даже почувствовал. Наверное, это был… первый раз. Для нее — все понятно, но для Ромы это был первый раз, когда он понял, что без Дафны не сможет жить. Долго отрицал, упирался, сопротивлялся… А в итоге все богатства мира бы отдал, чтобы она продолжала вот так гладить его по голове. — Я про многое жалею. Много натворил дерьмового. Но вместе с тем, знаешь… Я не жалею, что мы пришли к этому. К вот такой любви. Взрослой, что ли… Я вряд ли смогу избавиться от чувства вины. — Как минимум, потому, что та же проклятая арка стоит до сих пор и явно не собирается разрушаться. — Но я постараюсь, чтобы обо всем плохом забыла ты. Я тебя очень люблю. И я… И резко подскакивает вдруг. На лице отражаются все переживания мира, когда Рома с суетливым беспокойством спрашивает: — Подожди, я не посмотрел, вы же не собирали мебель без меня? Я очень сильно хочу сам собрать Маркуше кроватку! Дафна смеется заторможенно, возвращаясь в настоящее слишком медленно — аж в ушах звенит, прям как тогда. И она тут же ерзает на месте, заставляя Соболева подняться с ее колен, но только для того, чтобы вцепиться в него так, что аж следы от пальцев, вероятно, останутся. Особенно — с ее любовью к длинному маникюру. — Нет, мы ничего не собирали, — торопливо качает головой она. — Ром… Ром, я… Пробрало ведь. Вспомнила опять и то, как они на той злосчастной вечеринке, когда ему потом все ребра пересчитали, пели «Say Something». Он же ведь тогда сам эту песню выбрал. Вспомнил тот знаковый для них вечер, как и ей он снился прям накануне бэби-шауэра. И тогда, после этого, Дафна ведь его снова потеряла. И вот недавно… Тоже, получается? Только сейчас до нее доходит, какой спектр ужаса пережил Рома в Питере, пока она морозничала. И прям… накрывает, да. Она порывисто притягивает его к себе, утыкаясь носом в его шею. Тогда тыкалась от смущения, а сейчас — от запоздалого страха. И даже… Как давай рыдать. Но эти слезы ощущаются прям хорошо. Как некий очищающий ливень, выпускающий на волю все то, что и сама Дафна старательно сдерживала. Как шарик с водой в груди лопнул. — И я тебя люблю, — аж заикается от облегчающих рыданий. — И я тебя так люблю, ты себе не представляешь.