CHARMED

Отвар работал странно. Нельзя сказать, что по итогу он совсем отрезал боль, но делал ее более глухой и… абстрактной, наверное. Внутри что-то стенало, но Дафна больше не могла нащупать корень боли. И ощущалось все как-то поверхностнее. А, может, и глубже одновременно. Она сама не понимала, если честно. Знала только то, что, если эффект пройдет, будет плохо. Поэтому, когда они с Ромой вернулись домой, почти сразу затолкала его в душ, а сама отправилась на кухню. Сварить такое зелье — дело быстрое, но Дафна все равно торопилась, как могла. Засушенные листья и ягоды превратились в вязкую бесполезную кашицу, которую можно было спокойно выкинуть — ценность представлял только сам отвар. Но, черт, куда? Не в общую мусорку же… Что ж, это ужасно некрасиво, но… Не додумавшись до чего-то другого, Дафна просто избавилась от ненужного в окно. Разлила ещё горячее варево по маленьким флакончикам, большую часть спрятала под барахлом на балконе, скрыв дополнительным магическим непроглядом, а один остудила, чтобы сразу закинуться новой дозой волшебного небытия. Поэтому встретила вышедшего из душа Рому блаженной улыбкой и даже уснула без успокоительного. Хорошо, что Нино согласилась поменяться выпусками — это подарило Дафне возможность спокойно пропустить готзал с выставлением зрительских оценок. Только постфактум она узнала, что за свое испытание на море получила аж девять целых и шесть десятых. Как будто можно даже порадоваться — оказалось, Дафна умудрилась занять первое место в турнирной таблице, основательно обгоняя коллег. Но так… так похуй, честно. Сначала было плевать, потому что было больно — Дафна даже всерьез думала о том, чтобы покинуть проект. Да, неустойка была бы бешеная, но… Теперь же она словно жила в нескольких измерениях сразу, и шоу ушло на десятый план за туманом эйфории от бесовской дурман-травы. Дафна все чаще и чаще, сама того не замечая, начинала заговариваться. Скакала с мысли на мысль, глупо хихикая, когда Рома на этом ее ловил. Со стороны это было похоже на сумасшествие. Но и этого она понять не могла. Материалы для нового выпуска бывшая Булгакова благополучно пропустила мимо себя. Вернее как… Они с Соболевым их отсмотрели, но Дафна не запомнила ни-че-го. Поэтому просто нарисовала всем троим экстрасенсам по десятке. Она даже не помнила, кто ездил. Ну, Нино точно. Кажется… Э-э, Саша? И, возможно, многоликая ведьма. Зато Дафна много улыбалась. Иногда бывали короткие проблески осознанности, и в них ей становилось самым жгучим образом стыдно, но потом она просто вливала в себя ещё. Рома ведь хотел, чтобы она улыбалась, да?.. И пусть он уговаривал ее просто передать оценки на съемки через администраторов, Дафна все равно настояла на том, чтобы он отвез ее в Стахеева. Она не может прятаться вечность, хоть и хочется. — Эй, солнышко? — осоловело мурлыкала девушка, пока они стояли в небольшой пробке. — Все нормально? И накрыла его пальцы, сжимающие руль, своей холодной ладошкой. — Все хорошо, — уже почти на автомате врет Рома, но теперь и улыбку из себя выдавить не может. — Пробка бесит. И все-таки, он такой жалкий. В доме все сильнее пахло странной травой. Рома ведь Дафну наизусть знал. Любимые духи, гель для душа, шампунь, запах крема для рук. Да, она улыбалась, вся светилась нездоровым восторгом, но странный травяной запах становился все сильнее — от рук, волос, изо рта. Как-то раз Рома привычно потянулся ее поцеловать и в итоге отшатнулся, когда почувствовал это. Пахло смертью, прикрытой обманчивой сладостью. Почему-то он вспомнил всю ту херню, на которой торчала Лана. Она тогда такой же… счастливой была. Но дома абсолютно точно не было ни ЛСД, ни какой-нибудь сраной травки. Роме казалось, что он умный. Что если Дафна начала что-то принимать, она, как неопытная в этом деле, пойдет его путями. Но буквально сегодня ночью он перевернул всю квартиру и не нашел ничего, а на утро его опять встречал стеклянный взгляд и вот такая же осоловелая улыбка. Даже если есть, то когда успевает? Рома от нее не отходил и с недавних пор взял моду торчать и под дверью туалета. Но он… упускал. Он что-то упорно не видел, тыкался, как слепой котенок, как будто бы не замечая очевидного. Когда машины впереди наконец приходят в движение, Рома вдавливает по газам. Если сосредоточиться на том, чтобы не убиться, у него меньше трясутся губы и ком в горле как будто бы отступал. Он лажал. Лажал. Но где? Почему… почему он опять ее подводит, если так старался? Рома несется так, что перед особняком они оказываются уже вскоре. И ему просто… так не хочется туда заходить. Не хочется ее отпускать. И Соболев снова физически не может выдавить из себя улыбку, когда невпопад говорит: — Добежишь? Я следом. Маму быстренько наберу. Никому он звонить, конечно, не хотел. А вот бестолково колошматить руль, пытаясь выплеснуть боль — вполне. — Ага, — улыбается Дафна, оставляя на его губах поцелуй и даже не замечая, как он морщится. Слишком не в себе. — Передавай ей привет. Гримерку она вновь успешно игнорирует, хотя и дома не красилась — в зеркалах маячили бесы. Да, покорные до тошноты, но их было слишком много. А ещё Дафна не всегда могла увидеть саму себя. Только смазанный силуэт. А ещё на середине какого-либо действия забывала, что делала. Было бы не очень хорошо, если бы она заявилась, например, с разными тенями. А ещё руки дрожали. А ещё… Много чего ещё. Дафна даже не сообразила, что уже дошла до дверей готзала. Пока практически плыла до него, на пару мгновений была уверена, что находится дома. А тут — большие дубовые двери. И уже внутри даже мимо Олега прошла так, словно его тут нет. Не заметила. Съемки уже шли, экстрасенсы стояли в ряд — Дафну никто и не ждал, поэтому начали без нее. Марьяна аж присвистнула, а Влад тотчас поймал младшую Булгакову за плечи, потому что она шла вообще не пойми куда — впереди была только стена, на минуточку. Череватый, недоуменно нахмурившись, поставил ее между собой и Перси. И Дафна, действительно, послушно встала. Даже не шелохнулась. Она буквально была похожа на тряпичную куклу. Конечности, как у кататоника — как из воска. Какую позу ей не придаешь, все сохраняет, замирая. А сама она просто мечтательно пялится на витражи готического зала, словно считывает с них какую-то лишь ей понятную историю. Но это лишь верхушка айсберга. — Дафна, мы… не ожидали лицезреть вас так скоро, — недоумевал и Башаров. Ответа не последовало. Она даже не взглянула на ведущего. Витраж плыл, пульсировал, даже словно увеличивался в размерах, стекло поглощало весь зал. — Дафна, — снова звал настороженный Марат. — С вами все в порядке? — Мы с Ромой один фильм смотрели, — вдруг подает голос она. — Давно ещё, только начинали встречаться. «Кэнди» называется. Там Хит Леджер ещё… Он про наркоманов героиновых. Разделен на три акта: рай, земля и ад. В «раю» они женятся. В части «земли» она ребенка теряет. А в «аду» у нее нервный срыв. И ведь Дафна говорит все это бездумно, ни на что не намекая. Просто много про этот фильм вспоминала недавно. А сейчас она опять теряется в пространстве, не понимает, где находится, не понимает, что вокруг есть люди, не понимает, с кем говорит… Просто, как ей кажется, в пустоту рассказывает: — И вот когда у нее случается нервный срыв, она стены их дома расписывает стихами. Лаком для ногтей. Потом в психушку попадает, и когда он приходит ее навестить, выдает только одну фразу: «все стало голубым». Я всегда думала, что имеется в виду устойчивое выражение… Ну, на западе же так говорят. Мол, голубой — цвет грусти. А мне нравится голубой, мне не кажется, что он грустный. Я вот собиралась с утра и решила, что мне грустно от бордового. А на Дафне ведь надета очень знакомая летящая блузка. В этой бордовой блузке она была в тот день, когда ещё весной психанула и затащила Олега в туалет. Вот только… Сегодня с утра она на нее наткнулась, и стало так больно, а она даже не поняла почему. Не помнила ведь ничего. Ей просто показалось, что это какая-то важная вещь, а причина ускользала сквозь пальцы. Решила надеть. — Дафна, все хорошо? — с нажимом повторяет совсем растерявшийся Башаров. — Все замечательно, — и она улыбается. Глаза стеклянные, взгляд расфокусирован, а улыбка эта… Аж жутко становится. — Почему должно быть плохо? Весна ведь началась, впереди лето, больше холодно не будет… И вот теперь повисает гробовая тишина. Молчат вообще все. А Дафна и не понимает, что не так сказала. Хотя и всеобщего недоумения не замечает, вновь переключая внимание на витражи. Сейчас ноябрь. — Даф! Перси не сразу понимает, что вскрикивает именно она. Собственный голос кажется чужим, и она на каких-то странно деревянных ногах шагнула к сестре, сжимая ее плечи, пытаясь ее растормошить. Почему они все стоят, как идиоты? Почему даже Олег выглядит таким напуганным, когда надо действовать? Почему… Когда Перси подходит ближе, она чувствует. Тот самый запах. Так пахло в отцовском кабинете, и она одно время шутила, что ему не надо пить чудодейственные отварчики, потому что они и так текут в ее венах. Так раньше пахло у ее рабочего алтаря. Одно время Перси почти бездумно мешала чудо-травки, хлеща зелье вместо воды, пока не поняла, что после этого открывается проход, блять, проход в страну Чудес. Но откуда Дафна… Блять. Блять. Блять! Перси снова оборачивается к Олегу и смотрит на него почти с ненавистью. Конечно. Все справляются с болью по-разному, да? Перси от нее бежит или все крушит. Дафна решила уйти из реальности. Почему нет? Она не могла ее осуждать, но сейчас, пользуясь на мгновение вернувшимися силами хотела даже дать сестре пощечину, немного привести в чувство, а потом притащить Рому, чтобы он ее держал, а самой затолкать Дафне два пальца в рот, заставляя все вырвать… Но вдруг рядом кто-то кричит. Перси опять не узнает голос. Она неосознанно сгибается пополам, хватаясь за живот, и… или это она скулит? Звук кажется тихим, отдаленным, Перси комкает платье, не понимая, не в силах локализовать даже источник боли… В еще более напряженной тишине особенно громким кажется крик соориентировавшегося Башарова, требующий вызвать скорую. Перси не замечает, что по ее ногам течет кровь. Она только скулит, едва не валясь на пол, пока рядом кто-то суетится, кто-то что-то говорит, кричит. Больно. Больно. Больно! А еще больше каменеет Олег. Оглушенный пугающей речью Дафны, он вдруг так ясно осознает… он же это уже видел. Когда Дафна почти потеряла Марка. Саша еле отрывает Перси от пола — из-за того, что она вся сжимается, то будто даже становится тяжелее. Он пачкается в ее крови, но все же умудряется поднять на руки. Прижимает к своей груди, пока сердце парализует от ужаса. Что происходит? Рядом оказывается Гецати, своим врачебным тоном спрашивая у старшего Шепса: — Какой срок? — Ч-что? — Срок, — твердо повторяет Костя, пока сам бегло осматривает Перси. — Беременности. И это слово звучит у Саши в голове эхом. Бродит по черепной коробке, ударяясь об ее стенки, чтобы в итоге впиться каждой буквой в мозг, как когтями. — Нет никакой беременности… — и губы у него еле шевелятся, пока он прижимает жену к себе ещё ближе, словно надеясь от всего мира спрятать на своей худой груди. — Я бы почувствовал… — Замерзшую почувствовать почти невозможно, — аланский провидец старается звучат как можно более спокойно и вкрадчиво, потому что, если позволит голосу задрожать, то Шепс его не поймёт. Судя по взгляду, он уже мало что понимает. Саша не может удержаться на ногах, хотя обязан — он же, блять, держит Перси. Перси, которой больно. Но колени подкашиваются, и Гецати приходится практически ловить обоих. Кое-как удается очень медленно усадить Сашу на пол так, чтобы он не уронил скулящую жену. И теперь… Он продолжает ее прижимать к себе, гладит по волосам, бездумно целует в макушку, пока у самого мокнут глаза. А Дафна… Осознанности в ее взгляде так и не появляется, зато сквозит паника. Кажется, до нее дошло, что сейчас не весна. Но то, что вообще-то осень — все ещё нет. Она смотрит на кровь на ногах сестры и просто перемещается из одного воспоминания в другое. Это случилось на кухне. Было раннее лето. Теперь Дафна головой именно там. Губы начинают дрожать, и она сама не замечает, как делает несколько нетвердых шагов вперед, мертвой хваткой вцепляясь в руку Олега. Теперь она его заметила. Потому что вспомнила, что тогда, когда кровь текла по ее ногам, рядом оказался он. Дафна смотрит на него совершенно ошалело, будто вообще впервые видит, и отпустить не может, только трясет его руку и нечленораздельно мычит: — Помоги, пожалуйста, помоги… В чем помочь? Кому помочь? Сама не понимает. Возможно, она просит его помочь самой себе? Потому что ей вдруг становится до трещин больно за ребрами и появляется стойкое ощущение, что избавить от него ее смог бы только Олег. Но нет. Нет, дело не только в этом. До нее вмиг доходит, что кровь эта не ее, а сестры. И смотрела она не на себя со стороны, а на Перси. Надо же — у Дафны даже мелькает некоторая осознанность. Ведь… Шепсы всегда лучше других экстрасенсов умели снимать физическую боль. Она помнит. А Саша, кажется, сейчас сам отключится — он по натуре паникер и истеричка. Олег всегда умел подходить ко всему более разумно. Дафна просит его помочь сестре. Олег, как дурак, всегда считал, что вот эта вот именно соулмейтная тема с чтением мыслей, с пониманием друг друга с полуслова — это про Рому и Дафну. Но сейчас он… понимает. На мгновение замирает, оглушенный, слишком ярко помнящий все, как будто это происходило совсем недавно. А потом кивает невпопад, накрывает руку Дафны своей и на негнущихся ногах идет к Саше. На брата смотреть страшно. Олег не может не коснуться его плеча буквально мимолетно, чтобы мощной волной пихнуть своего спокойствия — буквально последнее сгребает. Самому не хватает. Первобытный ужас не заставляет себя ждать, с головой накрывая младшего Шепса, но он решает проще — Саше нужнее. Не хватало еще, чтобы его самого сейчас приступ хватил. — Эй, Перси… — ласково-ласково зовет ее Олег, даже и не вспоминая о том, как невестка смотрела на него буквально несколько минут назад. Ему приходится силой передвигать руки Саши, вцепившегося в нее мертвой хваткой, чтобы освободить себе пространство для маневра, и он накрывает ее живот ладонью, заверяя: — Все будет хорошо. А воздух тем временем вышибает из легких. На долю секунды Олегу кажется, что у него в теле переломали все кости — а ведь он всегда хорошо переносил боль, и теперь страшно было представить, что чувствовала сама Перси. Вторая рука инстинктивно сжимается в кулак, но он продолжает забирать ее боль. Отстраненно и совсем иррационально в голове мелькает мысль, что роды — это самая страшная боль. Значит, терять детей так же больно, как дарить им жизнь? Значит он собственными руками мог обречь на это и Дафну? Снова. Ведомый собственными обидами, Олег забыл о ней. О Марке. Он думал, что делает всем лучше, но от мысли о том, что сейчас это Дафна могла лежать на его руках, истекая кровью, мир перед глазами вертится какой-то адской каруселью. Он заканчивает только тогда, когда не чувствует в ней ни капли боли. Перси еще продолжает сдавленно скулить, но как будто больше на автоматизме — потому что просто отключается. К тому моменту появляется скорая, и Олег заторможенно помогает поднять оглушенного Сашу с Перси на руках. С ними уходит Костя — проконтролировать. Когда бригада скорой уходит, в зале снова воцаряется тишина. Башаров хватается за сердце. Олег не сразу может оторвать взгляд от капель крови, оставшихся на полу. А потом просто поднимает голову, и… Он даже не осознает, что делает. Просто в несколько широких шагов преодолевает разделяющее их с Дафной расстояние и сгребает в охапку, обнимая так крепко, как только может. Бездумно целует в висок, запускает пальцы в волосы, перебирая их… И понимает. Он начинает дышать. Опять жить. Именно сейчас, когда позволил самому себе ее коснуться. И теперь наступает очередь Дафны стоять истуканом. Она не понимает, не верит, не осознает ничего ещё несколько мгновений, а потом прошибает. Сначала она несмело поднимает руки, все ещё не будучи уверенной, что имеет право. А потом… Потом вцепляется в Олега так, что все кости в тоненьких ручках болят — от самого плеча до кончиков пальцев. Она вжимается в него так, словно жить не сможет, если он хоть секунду проведет не так близко к ней. И даже… Даже будто трезвеет. Воздух вокруг ещё кажется вязким, по стенам словно змеи ползают, но галлюцинации уже не так сильно фонтанируют. По крайней мере… Дафна хотя бы знает, какой сейчас год, блять. — Олеж, Олеж… Олежа, я тебя люблю… Пожалуйста, не уходи никуда, не уходи никогда, пожалуйста, я сделаю вообще всё, что попросишь, не бросай меня больше… Лицо опять все мокрое, но отчаяние вновь мешается с надеждой. Она ведь сможет… снова… заслужить его?.. — Я тебя люблю, — как в бреду продолжает бормотать Дафна. — Я тебя так сильно люблю, прости меня, умоляю, прости, что заставила в этом разувериться… Я дура, я такая дура, я же совсем не думала, я… Олеж, любимый, родной, пожалуйста… И разве мог он даже думать о том, чтобы уйти? Сейчас, когда руки еще сводит от боли Перси? Сейчас, когда его собственная жена жмется к нему и умоляет остаться? Дышать все еще немного больно, как будто ребра сломаны, но легкие впервые за последнее время продолжают работать. Олег чуть отстраняет Дафну от себя, чтобы еще раз поцеловать — скулы, мокрые щеки, в висок, в губы. Губы разъедает солью, и сердце сковывает ужасом. Что он наделал? — Я не уйду, — обещает Олег твердо. Все эти тупые обиды, они вдруг меркнут, исчезают, как утренний туман. В конце концов… он ведь всегда ее прощал. И сейчас просто не может иначе, потому что осознание долбит по голове. — Я не уйду, слышишь? Я тебя люблю. А потом вдруг снова хлопают двери. Олегу даже не надо было поворачиваться — он и так чувствует энергетику перепуганного Ромы. Испугался, наверное, когда увидел скорую. Но… Ужас быстро сменяется чувством другого толка. Олег теперь убеждается — Рома его ненавидит. — Что случилось? — спрашивает Соболев у кого угодно, только не у него. Цепляется взглядом за оставшихся в зале экстрасенсов, за капли крови на полу, за замысловатые витражи — чтобы только не смотреть. Не смотреть на Дафну, которая так доверчиво прижимается к Олегу, который ее растоптал. Заставлял плакать, убивал, уничтожал, а она к нему все равно… Земля уходит из-под ног. Рома ведь так старался. Чтобы она улыбнулась, чтобы ела, чтобы просто жила, чтобы ей не было больно… Но стоит рядом оказаться Олегу, она с ним. Снова. Как будто бы ей не было больно. Почему Дафна опять забывает о том, как ей было плохо?.. — У Перси… выкидыш, — глухо говорит Марьяна, заламывающая пальцы. Как мать, она не может не реагировать. А Перси, какой бы вредной не была — совсем девчонка еще, чтобы переживать это. Рома не понимает. Выкидыш? Откуда? Или… А. Теперь понятно. Теперь понятно, чем Олег, сука, опять Дафну подкупил. Надавил на больное, да? Раскрыл руки для объятий, когда она испугалась за сестру? Удачно оказался рядом? Рома едва не рычит от разочарования, не понимая, что с ним раньше было так же, что это он был мразью, которому Дафна прощала все… Но теперь все иначе. Рома взрослеет. И больно ему совсем по-другому. — Иди сюда, — вдруг зовет Олег, наплевав на то, что все пялятся. Ему хватает мудрости для того, чтобы сделать шаг навстречу, хотя позиция Соболева и была весьма очевидна. Рома не идет. А Дафна все ещё дрожит. В голове каша. У нее мешается всё — то, как Олег говорил «я ухожу», как сейчас сказал «я не уйду». То, как вновь сказал, что любит ее. Вспоминается… вспоминается, как он признался ей в любви в первый раз. Это ведь было в его день рождения, в конце апреля. Он тогда ни черта не хотел отмечать, и они с Дафной просто пошли к ним с Сашей домой. По забавному стечению обстоятельств, скорее всего, именно в тот день и зачали Марка. А ещё… В тот же вечер произошла ее самая пугающая ссора с Ромой в арке, когда… Дафна вновь всхлипывает, но уже будто по привычке. Все хорошо. Все теперь будет хорошо, Олег же обещал. За это время он стал ее опорой, ее каменной стеной. И она верит ему. Хоть когда-то не верила?.. И теперь она, заставив себя выдохнуть, переводит взгляд туда же, куда смотрит Шепс, чтобы своим обдолбанным разумом вообще понять, с кем он говорил. Реальность становится ещё четче. Дафна видит Рому и успокаивается окончательно. Они оба тут. Ее семья. Но она слишком хорошо знает Соболева. Сразу понимает по выражению лица, что… О, Афродита, не допусти, чтобы все опять стало плохо… — Ром… — теперь зовёт Дафна ломко. Она все ещё жмется к Олегу, держится за его шею, боясь отпускать хоть когда-нибудь. И… Если раньше, увидев это выражение лица у Соболева, она бы, вероятнее всего, объятия разомкнула, то теперь… Нет. Она поклялась самой себе, что больше не заставит Шепса чувствовать себя задвинутым. Что больше не будет метаться. Она поняла, что не выживет без обоих. И любит их тоже одинаково сильно. Но… Что, если Рома больше этого не захочет? Тоже уйдет? Все не может стать плохо, когда только стало хорошо. И Дафне опять становится страшно. Она не выдерживает. Просто вот… не вывозит. Опять дрожит, держась за Олега ещё крепче, когда протягивает руку в сторону Соболева и с новым потоком слез умоляет и его: — Ром, пожалуйста… Если кто-то из них захочет уйти, пусть пустят ей пулю в лоб прямо здесь и сейчас. Дафна официально закончилась. Рома реагирует только на нее — однако путь до Дафны впервые ощущается походом на эшафот по битому стеклу. Он тупо замирает рядом с ними и на мгновение смотрит на Олега так, что Шепсу и не нужно на словах ничего объяснять. «Только тронь», — читается в глазах Соболева, и Олег немедленно меняет положение рук так, чтобы Рома мог прилипнуть к Дафне со спины, но при этом никак самого медиума не касаться. Так и стоят втроем, и у Олега на мгновение голова кружится от контраста — как сильно в нем нуждается Дафна и как отчаянно не хочет его видеть Рома. Олег уверен, что он сможет все исправить, что он восстановит все, что сам и разрушил. Но вместе с тем он уже тоже хорошо знает это темное чувство, засевшее у Ромы в голове. Все. Он старался. Он все это время держался, и сейчас все еще пытается убедить себя в том, что все хорошо, что он вытерпит, если Дафне от этого действительно легче… Нихера. Все, что Рома сдерживал, вдруг вырывается наружу, как будто Шепс открыл проход в Ад, заставляя душу мучительно трещать. Все. Рому накрыло. *** А в это же время скорая домчала до ближайшей больницы. Сашу трясло весь путь, пока он держал за руку бессознательную Перси. Больше всего на свете он был благодарен брату, ведь тот оказался достаточно собран, чтобы хотя бы временно облегчить страдания его жены, и… Ладно, он был благодарен даже Дафне. Сквозь пелену истерики старший Шепс все же заметил, что именно младшая из Булгаковых попросила Олега об этом. И он, разумеется, был в шоке и от странного концерта Дафны, но сейчас… Не было ничего важнее Перси. Выкидыш. Вот, что ему сказали. Саша всегда хотел быть отцом. Ещё тогда, когда их отношения с Мэри приняли вполне серьезный оборот. И пусть Керро он не так уж и любил, просто думал о… детях. Об отцовстве. Завидовал Олегу даже, когда видел, как у Дафны живот растет. Но Перси все равно не торопил, лишь иногда кидал шутливые намеки, как, например, на бэби-шауэре. А теперь… Но нет. Нет, ей хуже. Это не внутри Саши погиб ребенок. Это не он чувствовал боль. Черт возьми, да даже не он ее снял. Заистерил, как обычно, пока хотя бы симптомы победили Олег и Дафна. Сначала Шепс метался по больничному коридору, ведь к жене его пустили далеко не сразу. Он так отчаянно боялся момента, когда новость сообщат ей, что наорал на врачей, чтобы те языки за зубами держали. Он должен сам. Да, у него самого язык не повернётся, но… Лучше это будет он. Поэтому… Даже хорошо, что после того, как Олег забрал боль Перси, силы покинули ее, отправляя в небытие. Теперь же Саша сидел на ее больничной койке. Одной рукой он сжимал ее пальцы, а второй гладил по лицу. Кожа на щеке все ещё не восстановилась после встречи с кирпичной кладкой, несмотря на многочисленные колдовские мази. Чуть бугристая, она, вероятно, и чувствительность потеряла. Но Шепсу так плевать. Перси самая красивая. И как раз в момент, когда он коснулся травмированной щеки губами, ее дыхание сбилось. Очнулась. Очнулась и… ещё ничего не знает. А ему сейчас предстоит… разбить ее. — Моя маленькая богиня, — и Саша улыбается ей ласково-ласково, надеясь выразить поддержку всем своим существом. — Саш?.. — на выдохе шепчет Перси, еще даже не в полной мере осознавая, где они. Теперь уже ничего не болит, разве что низ живота тянет. Боль усиливается вспышкой, когда она неосознанно пытается подорваться, но в итоге только падает обратно на подушку, бессвязно пища тихое: — Ой. Родное лицо внезапно делает кульбит и вертится каким-то разноцветным пятном. Перси жмурится, потому что сил поднять руки и потереть глаза почему-то нет, очень старается выравнять дыхание. Вертолеты отступают. Миру возвращается относительная стабильность, и наконец Перси понимает, что вокруг слишком много такого чужого ей белого. Больница. Почему?.. Она не понимает. Это было похоже на тот день, когда она сильно перебрала с вином. Память как будто выключилась на моменте, когда Перси открывала вторую бутылку, а в итоге их оказалось… три? Или четыре? Или было что-то еще? Почему… почему она опять как пьяная? Там точно был Олег. Перси помнила, как он ее звал, потому что не смогла ответить. И Дафна. Что-то было… что-то было с ней. А что? Перси мотает головой, все отчаянно пытаясь вспомнить, но память напоминает какую-то дырявую ткань, важные куски которой она… вырывает сама же. Защищаясь. Что-то произошло. Все это время ей казалось, что у ее болезни не было какой-то конкретной локализации, но сейчас Перси вдруг понимает — ее нет. Этой… опухоли нет. И даже бесовской хоровод, сопровождающий ее последние недели почти постоянно, вдруг затихает. Разбегаются по углам. Боятся? Того, что произойдет, когда Перси… осознает? Почему она такая пустая? — Саш, — испуганно зовет Перси снова, вцепляясь в его руку, но не находя в себе силы посмотреть в глаза. До осознания — буквально полшага. Но ей так не хочется, не хочется это понимать, она просто… просто… — Тише, родная, тише… — продолжает нежничать Шепс, гладит ее пальцы, сжимающие его руку, поднимается выше, к плечу, а оттуда — к лицу. Придвигается ещё ближе, чтобы заглянуть в глаза и уверенно сказать: — С тобой кое-что случилось в готическом зале, но это больше не повторится. Моя девочка, ты слишком много пережила и не должна винить себя в этом. Все будет хорошо. Я люблю тебя, Перси. Больше всего на свете. Но язык как трубочкой скручивается. Саше казалось, что он нашел в себе силы произнести это вслух, но испарились они очень быстро. И он не за себя переживает. За нее. Только за нее. — Перси… Ты… Была беременна… На «выкидыш» он так и не решился. — Была, — повторяет Перси эхом. На мгновение из-за белых углов показываются родные твари, но тут же прячутся обратно. Пугаются всё-таки. — Беременна… Тогда, на испытании, ей казалось, что она умирает. Тело подавало сигналы, но Перси оказалась не способна растолковать их правильно. Это не она умирала. Это в ней гибла маленькая жизнь, которую она собственными руками и задушила в себе. А может, Перси просто не способна жизнь дарить. Может, все ее тело отвергало такое чудо, которое могло быть в ней. Перси — это смерть. Это же очевидно. Поэтому внутри так пусто. Лучше бы умерла она. Наверное, ей надо было кричать. Выть, умолять, плакать. Горло действительно сводит спазмом, но Перси не может выдавить из себя и слезинки. У нее больше вообще ни на что нет сил — даже сжимать Сашину руку. Она все-таки… умерла? — Я рыдала, что меня никто не поздравил с днем рождения, когда он уже был мертвым… — шепчет Перси, плохо понимая, что говорит. Из горла вырывается странный звук, что-то среднее между истеричным смешком и всхлипом. Она мотает головой, заключая: — А ты говорил, что я не проклята… По-моему, все очевидно… Теперь Перси даже вспоминает, к чему был Олег. Он забрал ее боль. А потом… у него же хватит мозгов больше не уходить? Он должен остаться с Дафной. Нет, Перси так не хотела, чтобы Дафна тоже почувствовала себя такой… пустой. А она даже заплакать не может. Как будто внутри все заледенело. — Хочу домой. — Перси, оглушенная, даже умолять не может. — Иначе здесь… они мне… покажут… Мои же бесы… Саш… И Шепса эта реакция пугает куда больше, чем если бы у нее случилась истерика. Она ведь даже за него больше не держится — сразу пальцы разжала. И у него реально все холодеет внутри. Теперь уже он обхватывает жену кольцом рук, прижимает к себе, внезапно понимая… Что ему это будто даже нужнее, чем ей. — Маленькая моя, конечно, я тебя сейчас заберу. Только… Только в себе не замыкайся. Со мной будь. Не бросай меня. — Давай сюда ручки, согрею. Холодная вся. Саша прижимает ее ладони к своим губам, целует, согревает дыханием. Ожидает заметить хотя бы мелкий тремор. Это было бы плохо, но хоть свидетельствовало бы о жизни. О том, что Перси что-то чувствует. А руки у нее не просто холодные, они ледяные. Как будто реально умерла. И теперь… Вместе с ней умирает и он. *** Конечно, съемки сегодня никто не продолжил — было решено поставить оценки за прошедшее испытание сразу вместе со зрительскими через несколько дней. Этот выпуск, конечно, порежут. И неплохо так. Обычно ТНТ неплохо хайпил на личной жизни экстрасенсов, но произошедшее сегодня… Это нечто из ряда вон. А Дафну отпускало слишком медленно. Стоило Олегу сделать хотя бы шаг в сторону, как ее накрывало новой порцией веселых картинок. Перед глазами — точно пятна Роршаха. Не столько из теста, сколько с маски одноименного персонажа из «Хранителей». Они шевелились еще. И она уже даже не слишком понимала — трын-трава это или просто с ума сошла? Не удивилась бы. Когда же случались проблески осознанности, Дафна набирала номер Саши. Сестра звонить смысла не было, она должна быть под контролем врачей. Но ей старший Шепс не отвечал. Хотя, может, дело было и не в личной неприязни — как выяснилось позднее, младшего брата он тоже игнорировал. Это означало лишь одно. Костя был прав, когда сказал… о замерзшей беременности. И Дафна в паническом страхе вновь зажалась к Олегу. В том числе — на заднем сидении Роминой машины, пока они наконец… ехали втроем домой. Она почти растеклась по мужу, оплетая его конечности настолько, насколько позволял это провернуть живот. Зато и… Марк сразу дал о себе знать активнее. Словно почувствовал, что папа рядом. Но ей все ещё нужно было с ним поговорить. Честно и серьезно, ничего не утаивая. Поэтому, едва оказавшись дома, Дафна тянет Олега за собой на кухню. Хочет позвать Рому, но тот слишком быстро скрывается в ванной. Она переживает. Реально сильно переживает, но решает дать ему отдышаться. Им всем это нужно. И уже на кухне она даже не знает, как поступить — сначала хочет сесть напротив Шепса, потому что так удобнее на него смотреть, а она наглядеться не может, потом решает, что хочет к нему на колени, потому что тепло его тела ей жизненно необходимо, и в итоге… В голове словно что-то коротнуло от невозможности принять даже такое простое решение. У Дафны буквально лбу горела табличка: «ошибка 404», когда она глупо застыла на месте, с мольбой глядя на Олега. Помоги мне. И он снова понимает. Как-то неосознанно даже, вроде не думает, а все равно понимает. Хочется быть ближе, поэтому Олег утягивает Дафну к себе на колени, прижимая к груди. И сейчас чувствовать ее дыхание, ощущать, как бьется сердце, как в животе суетится Марк, реагируя на него, было таким… благословением. Но было кое-что еще. Теперь он тоже чувствовал какой-то странный запах. Травы какие-то. А в совокупности с тем, что Дафна плела на готзале… Перси догадалась. Она смотрела на него так убийственно, потому что что-то поняла — только сказать не успела. А теперь и не скажет. Сейчас Олег даже не подумает о том, чтобы ее расспрашивать. Дома все так, как и раньше… на первый взгляд. Потому что сейчас Олег чувствует, насколько Дафне больно. Потому что шум воды из ванной весьма однообразный — Рома просто сбегает от него. Потому что… Перси опять оказалась права. Не втроем они уже не могут, и жизнь не могла быть прежней, пока Олега тут не было. И как он мог вообще думать… — Мне нужно хотя бы пару дней, — начинает Олег мягко, снова прижимаясь губами к ее виску. — Поддержать Сашу. Если его накроет, будет совсем плохо. Но я никуда не ухожу. Слышишь? Я не ухожу. Больше никогда. Просто… он нужен и жене, и брату. Ему нужно починить все то, что он сам едва не разрушил окончательно, но и Сашу он знает слишком хорошо. Ему, как и Роме, иногда просто жизненно необходим подзатыльник, чтобы не уйти в эмоции. — Я могу уезжать ночью… Или, наоборот, днем. Как скажешь. Туда и обратно, — продолжает вслух рассуждать Олег. Говори-говори-говори. Просто говори с ней, чтобы убедить, что ты здесь. Что все реально. — Или будем к ним заглядывать вместе. Хочешь? Рому тоже с собой скрутим… Кажется важным заострить внимание именно на этом. Что будут они… втроем. И тут ее прорывает. Сама как кран, которым сейчас Рома глушит свои эмоции. Дафна опять ревет, опять жмется, опять тресется, опять почти скулит. Обнимает Олега крепко-крепко, хаотично касаясь губами вообще всюду, где достает — целует в шею, в линию челюсти, в шрам у верхней губы… Ей столько хотелось ему сказать, а в итоге только подвывает, как сбитая машиной лань с перемолотыми внутренностями и костями. — Это было похоже на ад, — признается Дафна хрустким голосом, пока утыкается заложенным носом ему в щеку. — Я… Как дверь за тобой закрылась, я с того момента все помню, знаешь, как в зеркале кривом. Рома старался так. Представляешь, торт мне на день рождения испек. А я опять, выходит, неблагодарная. Всхлипывает и чуть отстраняется, чтобы своим зареванными глазами в его такие родные посмотреть. — Прости меня, — вновь отчаянно вымаливает она. — Прости за любую мысль, что моя любовь к вам может быть неравномерна. Прости, что не показывала, сколько ты для меня значишь. Прости, что не удержала, когда все покатилось по пизде… Мне просто в моменте страшно так стало. Когда я, ну… Когда ты снова стал смотреть на меня этим своим взглядом. Я же только и думала, как хочу тебя обнять, поцеловать… А не делала ни-че-го. Олеж, ты же, знаешь, ты — моя луна, по которой я выла каждый гребанный день, что тебя не было рядом. Я думала, что умру. Я умирала. Ведь в последний раз ей было так плохо, когда… — Я так много вспоминала… Я была с тобой неблагодарной овцой с самого начала. То динамила, то игнорила, то прям качала на эмоциональных качелях, то… Ты можешь наказывать меня, сколько считаешь нужным. Правда. Я просто… Я подумала, что тебе и Марк больше не нужен, потому что, ну, знаешь… Ребенок от такой, как я… Ребенок… Ребенок. — Прости, я опять о себе, — Дафна шмыгает носом и стыдливо прячет глаза. — Саша с Перси… Я тоже хочу. Я не знаю, захочет ли она меня пузатую видеть, но… Я хочу. Олег берет ее за подбородок, чтобы заставить поднять глаза. Сейчас, несмотря ни на что, осознанности в них гораздо больше, чем в готзале. А у самого Шепса, кажется, любви сейчас во взгляде столько, что хватило бы весь мир затопить. Сейчас. Олегу вечно говорили, что он умный, но… Почему его так оглушительно прошибает именно сейчас? Не в моменте, когда он впервые задумался об уходе, не тогда, когда он болезненно цеплялся за каждую мелочь, считая, что он тут лишний, не тогда, когда жрал себя, борясь с желанием ее обнять. Только сейчас. И как он мог вообще думать, что… — Ты всегда про всех, кроме себя, — почти шепчет Олег. У него вдруг даже получается улыбнуться, потому что… Они такие все глупые. — Завязывай, пожалуйста. И обнимает только крепче, целуя в макушку, баюкая в своих руках и всеми силами пытаясь передать такую простую мысль — он рядом. В этом плане Олег всегда уступал Роме, ведь никогда не мог сказать… правильные слова. Но он мог дать поддержку, опору, действительно удержать от падения, и Олег проклинал себя за то, что не понимал, как сильно она в этом нуждается. Олег продолжает ее укачивать даже тогда, когда слезы стихают. Дафна дышит, и это ощущается почти праздником. И Шепс не говорит, не начинает спорить с ее словами, доказывать что-то. Она имела полное право бояться. Плакать. Переживать. Он ее почти уничтожил, заставляя ощущать себя так. Но… — Я больше не позволю тебе плакать. Я тебя очень-очень люблю. А Дафна реально выдыхает. Кивает болванчиком, но нельзя сказать, что так уж отпускает. Слезы больше не душат, это верно. Но, кажется, психике уже нанесен непоправимый вред. Потому что больно все равно. Потому что не верится. Потому что панически страшно. Это уже не просто тревожность — это животный ужас. И поэтому она снова липнет к Олегу, впивается в него с такой силой, что даже не скажешь, что в хрупкой, абсолютно сломленной девушке такая вообще есть. — А я вспомнила… — невпопад бормочет Дафна. — Все утро вспомнить не могла, что с этой вещью не так. Блузку эту помнишь? Порвать ее грозился ещё… Ей хочется, чтобы он тоже помнил все, что с ними связано. Чтобы он сейчас говорил с ней о чем угодно и как можно больше. Настоящий же, блять. Обнимает ее, говорит, что любит. А она поверить ни во что не может… Не из-за него. Из-за себя. Не считает себя достойной. Никогда, наверное, не сможет, после всех своих проебов… И как раз в этот момент Марк реально пинается особенно сильно — Дафна аж охает, прерывая самобичевательный поток мыслей. Она берет Олега за руку, прикладывает ладонь к своему животу и замирает, шепча неразборчиво: — Ну-ну, маленький, папа тут… Прости свою маму дурную, — и улыбается дрожащими почти белыми губами, вновь смотря на Шепса: — Я реально надеюсь, что Маркуша во всем пойдет в тебя. Потому что если будет такой же истеричкой, как я… Это будет катастрофа. А ещё, пока тебя не было, я все думала… Что если при родах не умру, то реально хочу твою маленькую копию. Что если тебя больше не увижу, то смогу видеть его. При родах может произойти все, что угодно — это факт. Но сейчас Олег только сокрушенно растягивает губы в ломкой улыбке, качая головой. Под рукой снова ощущается особенно сильный толчок Марка, и Олег готов поклясться, что сейчас сын с ним полностью солидарен. — Ты не умрешь, — говорит он тверже, чем до этого. — Я тебе не дам. И Марк не даст. Рома — так вообще за всех в тебя вцепится. Даже не думай о том, чтобы от нас куда-нибудь деться. Ты представляешь, что будет с твоими мальчиками без тебя? А потом в голове мелькает шальная мысль. Он спокойствие все свое отдал Саше — как раз хватило бы до момента, когда ему… придется сказать. У самого ничего не осталось, зато любви — с избытком. А Дафна это почувствует. Потому что Олегу не хочется… говорить. Собственные слова кажутся пустыми и глупыми, а чувства… Не убирая руку с ее живота, Олег утыкается носом жене в волосы. Прикрывает глаза, стараясь ни о чем не думать. Получается легко — в голове аж звенит от пустоты. И тогда он, цепляясь за эту ниточку любви, связывающую их, за энергию Марка, пробует открыть душу. Чтобы Дафну тоже накрыло этой волной любви, нежности и желания защищать, которые охватывали его сейчас, и которые Олег просто не мог выразить. Не хватало слов. — Я все помню, — продолжает Шепс, чуть запоздало отвечая на ее первый вопрос. — Как я мог забыть? И вот это ощущается… Сильно. Это бы сбило Дафну с ног, если бы она не была сейчас так крепко прижата к Олегу. И она захлебывается от его чувств настолько, что эффект дьявольского зелья испаряется, как не было его — муж словно выбил его из ее тела своей любовью. Забавно. Рома отпугивал бесов внешних, а Олег — внутренних. И Дафна считает таким важным сказать: — Ты — мое спокойствие. Сразу им стал. Моя опора. Я помню, что все наши первые взаимодействия — это твои объятия и обещания меня защищать. Ты стал первой опорой в моей жизни. И мне сначала было страшно. Я не привыкла рассчитывать на других на тот момент, только на себя. А тут появился ты, знаешь, Перси тебя ещё принцем без коня звала. И это хорошо, потому что я боюсь лошадей, — и глупо хихикает, понимая, что от абсолютного счастья почти бредит уже. — Обнимай меня всю ночь, пожалуйста. Утром вместе к Саше с Перси поедем. Я без тебя ничего не хочу… Ты же… Как мой кислород… Дафна даже не поняла, что шум воды стих давно, а дверь ванной тихо скрипнула. Она чисто инстинктивно, прижимаясь своей щекой к щеке Олега, перевела взгляд на вход в кухню и лишь тогда поняла, что Рома-то тут… давно. Это не больно. Точнее… сейчас это настолько больно, что уже даже не ощущается болезненным. Как будто все его существо сейчас растоптали, разбили в мелкие осколки, и вот он лежит такой на полу, а собраться не может. Да и как будто… был ли смысл? На самом деле, Рому накрыло еще в готзале, да. Он бы и не подошел, если бы она не позвала. Где-то в глубине души он даже надеялся, что не позовет. Но пока они ехали домой, Рома вдруг… почувствовал. То самое, от чего он бежал к таблеткам. Неясная тень, которая отступала лишь в медикаментозную эйфорию. Он едва успевал следить за дорогой, разрываемый этой тенью с уродливой клыкастой пастью. Тень эта ревностно чудилась в глазах Олега, который… ее трогал. После всего, что сделал. После того, как почти убил. Роме хочется ехидно поинтересоваться, доперло ли до этого придурка, что из-за него Дафна элементарно обдолбалась чем-то, осознал ли он вообще, как ей было плохо. Но нет. Он не может себе позволить этого. Он не может так поступить с Дафной, сейчас, когда оказывается, что Олег ей так нужен. Но и справиться с этой болью один Рома не может. Ему было так стыдно, так страшно от того, что он вообще чувствует это. Что он ненавидит Олега, тот смысл, в котором Дафна так нуждается. Что он всерьез думал о том, чтобы лишить Марка родного отца, которого все равно никогда не смог бы заменить. Что он так старался, а на деле… все равно чудовище. Рома чудовище, потому что ненавидит того, кого Дафна любит, кто делает ее жизнь лучше. И, кажется, Олег справляется с этим лучше. Рома не хватается за таблетки снова. Потому что обещал. Он уже так ярко представил себе именно девочку, залюбленную папину принцессу, которой будет позволять вообще все. И даже имя выбрал. Аврора Романовна. Аврора — богиня утренней зари в римской мифологии. Она приносила дневной свет богам и людям, как и Дафна показала Роме тот самый свет, и ему кажется таким важным назвать продолжение их любви именно утренней зарей. Но он так этого и не озвучил. И сейчас, слыша, как Дафна смеется, даже не уверен, что сможет. Он не берется за таблетки. Но правда не знает, не понимает, как справиться с тем, что разъедает его изнутри, лишая возможности дышать. Привычные способы недоступны — Рома не может себе позволить выплеснуть это на Дафну, не может заставлять ее выбирать, просить его жалеть. И тогда на ум приходит… другое. В прошлый раз получилось. В прошлый раз вообще и началась эта история на троих. Может, и сейчас станет легче? — Ты там заплывы делал, что ли? — интересуется Олег, когда тоже поворачивается к Роме. У него с волос аж вода капает. Для убедительности. — Коммуналку сам оплачивать будешь. — Обязательно, — невпопад отзывается Соболев. В ванной у него даже получилось отсоединить лезвие у бритвы. Руки не решился — сразу видно будет. Зато ноги… Кожа расходится легко, как масло. Он быстро входит во вкус, пока кромсает себе ноги, но не чувствует при этом ничего. Очухивается только, когда понимает, что смыть кровавые разводы в ванне может быть сложно. Крови много. Или он опять драматизирует? Олег вдруг как будто бы бегло мажет взглядом по его ногам. Больше времени он потратил на то, чтобы остановить кровь. А еще… не мог не попробовать. Полил один из порезов, самый глубокий, кипятком. Не проняло. Рана, наверное, воспалится. Они и сейчас уже ноют, потому что каждое прикосновение ткани причиняет дискомфорт, но Рома этим чувством едва ли не упивается. Главное только не перемазать кровью простыни, ведь ему придется лечь с ними. Хотя Рома не хочет. Хочет с Дафной, но не хочет с Олегом, он вообще не хочет, чтобы Шепс тут был… Значит он тоже хочет сделать Дафне больно? Если лишит ее Шепса… Это так глупо. Он старался. Но… это все бессмысленно, если ты реальное чудовище. — Чаю хотите? — совсем не к месту интересуется Рома и, не дожидаясь ответа, ломится включать чайник. Олег продолжает пялиться. Сраный, блять, экстрасенс. Понял же все, да? Только посмей, посмей ей рассказать… — У меня еще есть лаванда. А Дафна так и сидит у Шепса на коленях, только теперь ещё головой беспокойно вертит — смотрит то на него, то на Соболева. Это ещё что за драматичные загадочные переглядки? Рома явно на взводе, Олег на подозрительном… А она слишком ещё слаба и заторможена, чтобы сразу откликнуться на бесовской вой. Демоны были очень покладисты, пока Дафна была под действием чудо-коктейля из ядовитых растений, буквально в ножки ей кланялись, адской царицей провозглашая, но сейчас, когда любимый муж вернулся и выбил дурь из ее светлой головушки потоком своей любви, бесы вновь оскалились. Недовольны. Фыркают, рычат, плюются черной жижей и, прям чувствуется, как напакостить хотят. Дафна выбирает их не слушать вполне сознательно — она не выдержит демонических издевок. Поэтому отмахивается от них, как от мух назойливых. А ведь если бы только послушала… Они так и тянулись змеиными языками к крови Ромы — на него у них тоже зуб, в конце концов. Дафне нужно только дать себе увидеть. И Роме, черт возьми, везет даже, что психика ее сейчас — решето. Но вот если проспится, сил наберется… Долго скрывать Соболев точно не сможет. И кое-кто тоже это понимает. Кое-кто, кого по своему профилю только Олег увидеть и способен. Олег, признаться, его даже не сразу узнает. Смерть искажает черты, хотя это лицо преследовало его во всех новостных статьях с момента похорон. Фото-сравнений тоже было много, и Шепс вряд ли бы узнал, если бы не был в курсе родства. Потому что на отца своего Рома не похож совсем. Дмитрий Валентинович оказывается рядом и просто смотрит. По его лицу сложно понять, что именно он испытывает сейчас. Олег знает, что после смерти духи прощают обиды, потому что просто о них забывают. Но он не думает о моральной стороне вопроса. Он думает про Дафну, которая умрет, если узнает, какое кровавое месиво сейчас скрывается под домашними штанами, и про Рому, который умрет тоже, если она узнает. Олег обычно не пропагандировал насильственные действия с душами. Но сейчас он направляет всю силу на призрака Роминого отца. Заставляет подчиниться, прогибает под свою волю, хотя это и оказывается сложно — старший Соболев упрямится даже после смерти. Но у Олега ни единый мускул на лице не дрогнул. Когда они были вдвоем, Рома думал только про Дафну. Олег же всегда думает про них обоих. С помощью духа, у Олега получается… это даже не то что непрогляд в классическом плане. Просто своеобразный щит, который отвел бы взгляд Дафны. Не дал бы ей понять, что Рома вредит себе физически. Сам Соболев на мгновение вздрагивает, словно чувствуя, но не понимает, что происходит. А Олег выдыхает. Он не разрушил душу, хотя и позаимствовал у нее много сил. Барьер установлен. И все же… как бы отреагировал Рома, если бы узнал, что после смерти отец пришел к нему? — Я буду чай, — невпопад отвечает Шепс наконец. Дафна, действительно, не успевает ничего почувствовать и осознать по итогу. Воспользовались ее разъебанным состоянием вполне успешно. Но не все в ней атрофировалось ведь — только магия сбой дала. Она все равно следит за выражениями их лиц, с подозрением хмурясь. Хоть телепатией увлекайся, когда живешь с двумя супер-загадочными мужиками, ей-богу. — Я бы поела, — но все же она выдыхает. Морды друг другу не бьют — уже прогресс. — Я ведь типа… Кажется, вчера ела. Но это не точно. Так что хочу хот-дог. И… Ягод. Ежевики, например. И да — от лаванды я никогда не откажусь. И будто роли даже привычно распределяются — Олег, как раньше, заказывает доставку, пока Рома разливает чай по трем кружкам. И пусть Соболев почти подчеркнуто Шепса игнорирует, отвечая односложно, Дафна все равно чувствует себя немножечко лучше. Накатит ещё, наверное… Но об этом думать не хочется. Не сейчас. И все равно тревожка — вещь страшная. Дафна едва ли не под дверью сидит, когда Олег буквально в туалет отлучается. Собственно, как сидел Рома с ней последнюю неделю. Круг замкнулся? Потому что, как бы ее в кровать ни гнали, ляжет она туда только с обоими. Пусть только рыпнутся. Рому она заталкивает к стенке, как самого очевидного претендента на возможный ночной побег — пусть теперь только попробует сделать это незаметно. Сама привычно ложится в середину, сразу же оплетая Олега, стоит ему оказаться рядом. Но и ему не сбежать — предусмотрительная Дафна подвинула поближе к краю кровати лежанку Олега-младшего, так что свин уведомит визгом и топотом, если Шепс попробует подняться. Забаррикадировала мужей и рада. Но сон у нее все равно беспокойный. Мечется, стонет, даже плачет. Потому что разом все страхи лезут, подсознание ее — тот ещё упырь, доказывающий, что психике… плохо. Очень. Во сне они от нее уходят. Звучит недавнее холодное «я ухожу» Олега. Чувствуется тот самый роковой давний удар Ромы по скуле. Слышится, как надрывно Соболев поет «Say Something», пытаясь с ней попрощаться. И как Шепс отвечает «мне неинтересно» на ее «я влюблена в тебя» ещё на их самом первом совместном испытании. И как вишенка на торте — собственный вой, когда кровь по внутренней стороне бедра текла. Забавно, что подрываются они в итоге оба. У Олега каким-то чудом получилось отключиться. Рома, кажется, не спал вовсе, потому что когда Шепс подскакивает, Соболев уже сверкает на него глазами, шумно дыша Дафне в шею. — Ей плохо, — шепчет Рома совершенно очевидное. Олег машинально кивает в темноту. Осторожно-осторожно касается лица Дафны, убирая мокрые волосы от лица, и просто… то, насколько пострадала ее психика, успокоить по щелчку невозможно. Но Олег очень старается направить все то положительное, что только могло быть в нем, успокоить ее разум, даря хотя бы краткий миг спокойствия. А пока Олег колдует, даже Рома утихомиривается. На секунду Шепс не чувствует даже от него ненависти. Рома злится, но на себя, едва не воет от собственного бессилия, но позволяет Олегу Дафну спасать… от самой себя. Порезы ноют от того, как сильно хочется их расчесать. Содрать только появившуюся корочку и снова упиваться видом крови. Но Рома не может даже шевельнуться, пока дыхание Дафны не выравнивается. И все равно… легче не становится. — Ром… — глухо зовет Олег, не зная, что сказать, но Соболев немедленно его стопорит: — Ничего не хочу слышать. Ты сделал ей больно. Я этого не прощу. Но я тебя буду терпеть, потому что Даф этого хочет. И во всем этом сквозит такое очевидное «Ты сделал ей больно так же, как делал это я». И на мгновение у Олега мелькает совершенно шальная мысль. Кого он простить не может, Олега или все же себя самого? — Хорошо, — медленно откликается Шепс. В конце концов, столько времени Дафна старалась ради них. А теперь они должны сделать это ради нее. *** Дорога к Косте домой проходит в полной тишине. Они еще не до конца понимают, как реагировать на произошедшее на съемках, да и просто напросто шокированы. И состоянием Дафны, которая была явно под чем-то в готическом зале, и выкидышем Перси случившемся в этом же зале, и развернувшейся драмой между Олегом, Дафной и Ромой. Честно, все это походило на какой-то сюрреалистический сон. Вот вот окажется, что и Дафна несущая полный бред, а потом рыдающая в объятиях младшего Шепса, и скулящая от боли Персефона, и испуганно переглядывающиеся экстрасенсы это все выдумки её больного воображения. Но это к сожалению реальность. Реальность в которой, у всех блять была черная полоса в жизни, которая медленно сжирала изнутри их всех. Гасановой было искренне жаль обеих Булгаковых: она бы может и хотела как раньше быть для них той старшей, которая в трудный момент найдет нужное слово или просто поддержит действиями. Но сейчас она сама была, как ребенок нуждающийся в помощи. Что-то Нино подсказывало, что организаторы вообще сотню раз пожалели о том, что придумали это шоу. Потому что с этими экстрасенсами каждый выпуск случается что-то экстраординарное блять. Нино украдкой перевела взгляд на очень задумчивого Костю. Он так сильно нахмурился, что ей хотелось дурашливо провести пальцем по лбу, чтобы распрямить собравшиеся морщинки. Но она не могла так сделать… Между ними хоть больше и не было той глухой стены, состоящей из обиды и разочарований, которая мучала Гасанову все это время, но и вести себя так, как будто ничего не произошло они не могли. Поэтому Нино только и оставалось, что украдкой смотреть. А Гецати, и правда, был сильно погружен в себя весь путь. Еще в готзале ему пришлось смывать с рук кровь Персефоны после того, как он удерживал их с Сашей. Такая молодая… Им же с Дафной, кажется, недавно по двадцать одному году стукнуло? Да, точно. Как врач, он знал, что замерзшая беременность — даже почти что нормальное явление, часто происходящее с молодыми девушками, чей организм мог быть ещё банально не готов. Но то, как бывшая Булгакова скулила… Слишком много всего для одной девочки. И мужа ее жаль чисто по-мужски. Костя бы с ума сошел на его месте… И Дафна. Его ученица. Сдержанная, мудрая не по годам и бесконечно нежная. Что с ней сделал этот год? И, тем не менее, главные качества она не растеряла, доказав это своей помощью Нино. Кто знает, что было бы с Гасановой, если бы Дафна не рассказала все Гецати. Костя аж завис в прихожей, отмирая лишь тогда, когда Нино щелкнула выключателем, и свет от люстры ударил в глаза. Он тут же перевел на нее взгляд. Гематома на ее лице потихоньку рассасывалась, но все равно ещё виднелась. И почему все дерьмо проекта ударило именно по этим трем ведьмам? — Знаешь, вы с Булгаковыми будто зачарованные какие-то, — задумчиво усмехается Костя. — Тебе чаю налить? Нино горько хохотнула в ответ на его сравнение с ведьмами из одноименного сериала. Да, все же на их троицу выпало слишком много жести, для обычных людей, а вот для какого-нибудь сериала достаточно драматично. — Да, давай, — глухо отзывается Нино, стягивая с себя длинное пальто. И пока Костя ушел на кухню заваривать чай, ноги сами понесли Гасанову в сторону гостиной. Она без сил упала на диван и просто расслаблено вытянулась на нём. Сейчас пару минуточек отдохнет и они пойдут чаевничать. Не смотря на все страсти происходящие в рамках «Битвы Сильнейших» Нино понимала, что наконец-то её жизнь как-будто начинает выходить из черной полосы. И хоть в душе было еще много застрявших болезненных осколков прошлого, в целом её состояние улучшилось. И в физическом плане — ведь синяки стали потихоньку заживать, и в моральном — несмотря на все кошмары, периодически мучавшие женщину, она понимала, что ей уже не так больно как раньше. А еще у Кости дома было очень тепло и уютно, что на самом деле тоже весьма положительно влияло на Гасанову. Ей просто было очень важно, что он рядом. Даже не в романтическом плане… Они просто молча друг о друге заботились, и это восстанавливало гармонию внутри. Но за всеми этими глубокими размышлениями с прикрытыми глазами, Нино даже не поняла, как провалилась в сон. А Костя в это время преисполнился в обратную сторону. Проще говоря — аж приуныл. Будучи эмпатичным медиумом, еще и врачом, он просто не мог не пропустить через себя столько чужих страданий. Даже сам не заметил, что чайник не только вскипел, но уже почти остыл. Хорошо, что он забрал к себе Нино. Правда. И самочувствием близняшек тоже надо будет обязательно поинтересоваться. В конце концов, Гецати вспомнил про чай. Знал, что Гасанова пьет черный, крепкий и без сахара. И вот, когда у него все было готово, он негромко позвал женщину. Но ответа не дождался. Вышел в гостиную проверить и… Застал Нино сладко спящей. Первой мыслью было отнести ее в гостевую спальню, но потом Костя решил, что будить ее не стоит. Диван у него, благо, тоже приличный — после пробуждения болеть ничего не должно. Поэтому, постояв в задумчивости пару мгновений, мужчина закрыл форточку и взял плед, чтобы мягко укрыть Гасанову. Выключил свет в гостиной, но оставил в коридоре, чтобы она не испугалась темноты в случае внезапного пробуждения. И, вздохнув, пошел пить чай в одиночестве. *** И утром, благодаря стараниям Олега, Дафна даже не помнит своих тревожных, полных флэшбеков снов. Но… Опять же — некоторые вещи бесследно не проходят. Например, главная проблема ядовитых травок — быстрое привыкание. Когда девушка просыпается, то первым делом чувствует ужасную головную боль, а лепнина на потолке, которую Рома давненько окрестил «ебаниной», кажется куда более выпуклой. На языке ощущается горечь отвара, и будто сразу хочется залить в себя двойную дозу, ведь на мгновение она пугается, что возвращение Шепса ей приснилось, пока не понимает, что чувствует тепло родных тел с обеих сторон. Дафна суетливо вертится то в одну сторону, то в другую, чтобы заглянуть обоим в лица, и только потом шумно выдыхает, с облегчением прикрыв глаза. Но это спокойствие — тоже явление временное, ведь… Сейчас вот встанут, соберутся и поедут к Саше и Перси. Ее бедная сестренка… Дафно слишком хорошо помнит ужас, какой испытала в начале лета, когда на скорой ехала в больницу. Она была уверена, что потеряла Марка, пока врач не заверил в обратном после мучительно долгих анализов. А тут… Костя ведь сказал про замерзшую беременность. В машине Дафна вновь забирается с Олегом на заднее сидение, мысленно вымаливая прощения у Ромы. Но просто… Не могла сейчас иначе. Не после этих двух недель без него. Не после двух месяцев практически игнора, когда только Соболеву любовь, по сути, и дарила. А старших Шепсаковых ведь никто так и не предупредил… Но Дафна просто испугалась услышать отказ. Лучше их выгонят на пороге, но сестра все равно почувствует присутствие и поддержку, чем они будут просто по-скотски звонить. А по пути она просит заехать в аптеку, сгребая фолиевую кислоту, витамин D и йодосодержащие препараты. Для восстановления после выкидыша ещё рекомендуют нормализовать сон и больше двигаться, йогой там заниматься, плавать, много ходить и всё такое… Но было очевидно, что сейчас на это Перси вряд ли пойдет. И когда они оказываются перед дверью квартиры Шепсов, Дафна аж вздрагивает невольно, вспоминая, что вообще-то в последний раз была тут, кажется, после избиения Перси… И сердце вновь сжалось, жалко хлюпнув, от боли за сестру. За что ей это всё?.. Открывает, конечно, Саша. Он угрюмо смотрит на Рому, затем на Дафну и, в итоге, почти осуждающе на Олега. Но ничего не говорит. Перси же, может, хоть немного оживет… Если для этого нужно терпеть мракобесие младшего брата, то придется постискивать зубы. — Входите. А из спальни вдруг показывается Перси. С момента, как они уехали с больницы, она не могла найти в себе силы подняться, реагировать… существовать. У нее опять пошла кровь, и хотя врачи заверили, что это нормально, она все равно перепугалась и за ночь не смогла и глаз сомкнуть. А сейчас… ничего не хотелось. Вообще. Но сползти с кровати ее заставило уютное тепло родной энергии. И на ее губах расцветает слабая улыбка, когда она убеждается — Дафна. И даже не одна. Как-то невольно Перси крепче прижимает к груди этого плюшевого волчонка, и Рома первый нарушает звенящую тишину, тихо спрашивая: — Понравился? Перси медленно-медленно кивнула, и Соболев улыбнулся тоже, стараясь быть как можно более искренним. — Это хорошо, — кивает он. — Хотелось тебя порадовать. И снова — мертвецкая тишина, потому что слов-то ни у кого нет. А Перси чувствует себя едва ли не звездой, когда на непослушных ногах подходит к сестре, стараясь сильно не кривиться от того, как тянет низ живота, и осторожно берет ее за руку, потянув за собой. Улыбнись. Улыбнись, Персефона. Ты должна, должна хоть как-то… — Пойдем. Мне вот эти две несчастые мордашки, — она кивает на Шепсов, — уже снятся иногда. С тобой хочу. Рома поддакивает, волоча Шепсов на кухню, как будто они страсть какие подружки. Потому что очевидно, что вот сейчас девочкам нужно посидеть друг с другом. А он героически поучаствует в тормошении Саши. Ну, должен же он ожить, да? Вон, уже аж зубы скрипят при виде Ромы. Прогресс. А когда за ними закрывается дверь спальни, Перси опять горбится. Глупая попытка сделать вид, что у нее все в порядке, заканчивается провалом. Она садится на кровать, устало опуская голову, как будто не просто прошла десять шагов до коридора и обратно, а марафон пробежала, и так жалко шепчет: — Вот видишь… я же тебе сказала, что он вернется. А у самой трясутся губы. Только слез все еще нет. Почему она даже поплакать не может?.. А Дафне даже стыдно как-то… За то, что у самой ребенок в животе шевелится. За то, что живот, в принципе, большой, и его уже даже объемным платьем не скроешь, хотя она искренне старалась подобрать ну самое широкое. — Я не думаю, что вернулся бы, если бы… — и осекается. Но очевидно, что речь идет о том, что случилось вчера с Перси. И Дафна присаживается на кровать рядом с сестрой. Бестолково заламывает пальцы, сжимает рюши на юбке кукольного платья. Не знает, можно ли вообще говорить об этом. Вдруг сделает хуже? Но и о себе говорить тоже кажется неуместным и эгоистичным. — А помнишь, как в детстве я играла тебе на фортепиано, чтобы ты репетировала свои балетные па? Я так тобой гордилась. До сих пор пальцы помнят, как что играется. Даже с завязанными глазами воспроизвела бы, — в итоге начинает Дафна отвлеченно. — Помнишь ещё, как на даче мы даже собирали соседских детей на целые выступления? Рыжая Катька завидовала страшно, всем говорила, что мы аристократов и вообще буржуев из себя строим. А все потому, что Витя и Лёня все ириски нам отдавали, а с ней не делились. Младшая из Булгаковых, кстати, была кокеткой уже тогда. Пока Перси стеснялась, Дафна таскала ее по всем детским компаниям. Поэтому не было удивительно, что после наступления совершеннолетия она первая завела отношения с Ромой и сразу попала в его тусовку. Сейчас даже стыдно было, что… — А ещё я тебе кое в чем признаться должна, — усмехается Дафна. — Раньше не могла, ведь ты и так Рому терпеть не могла… Короче, я же на твой финал не пришла, помнишь? В двадцать первом сезоне. Сказала, что отравилась. На самом деле… Мы с Ромой тогда всего два месяца встречались, ну и… Он едва передоз не хватанул, я его весь следующий день откачивала, поэтому не приехала. Но, может, даже к лучшему? Прикинь, если бы мы с ним встретили Олега уже тогда… — Ну, кто знает. Может, уже тогда втроем бы зажили. Соулмейтные штуки так и работают, — старательно улыбается Перси в ответ. Рассказы сестры пробуждают в душе что-то теплое, пытающееся прорваться через лед, которым покрылось ее сердце, но вместе с тем… Она не может не думать. И даже сейчас, когда Дафна говорит о них, против воли картинка в голове встает совсем другая. И Перси не сразу понимает, что говорит, когда глухо продолжает: — А представь… так же могли носиться наши дети. Наши дети, представляешь? Я почему-то так ярко представила, что у меня тоже мог быть мальчик… Я не могу увидеть лицо, но мне кажется, что он был бы кудрявым. В Сашу. Ему не нравится, а мне — очень… И я готова поклясться, что Марк рано или поздно преисполнится до вот этого вот легендарного Шепсовского лица, а мой бы… суетолог такой. Не в меня. И носились бы, представь, у родителей дома… Договорить не получается. Перси же правда так хотела… Именно хотела. И часто думала, но как-то… все потом, все потом… А в итоге, когда случилось, не смогла удержать. Выкинула сегодня все хотя бы минимально спиртосодержащее из дома. Она убила собственного ребенка. Их с Сашей ребенка, потому что глупая. Потому что… не почувствовала. Опять ничего не поняла. Она сама виновата. И Перси валится на плечо сестры, шумно вздыхает, снова ощущая какой-то странный запах, но не в силах вспомнить, что это такое… И на мгновение рука тянется к ее животу. Просто хочется… хотя бы представить… Но тут же отшатывается. И от сестры, и от Марка. Почти испуганно пищит: — Прости, пожалуйста, я не должна была! Она же точно проклятая. И не могла перекинуть это дерьмо на любимую сестру. — Нет-нет, Перси, ты чего, — и Дафна тут же ее за плечи хватает, чтобы обратно к себе притянуть. — Иди сюда. Потому что она не верит в то, во что верит близняшка. Вот всеми фибрами души чувствует, о чем Перси сейчас думает. Она ведь что-то про проклятие уже однажды говорила. — Не бойся, — ласково шепчет Дафна, целая ее в лоб. — Ты никак не навредишь ни мне, ни племяннику своему. Чем? Любовью своей? Так что… Давай, коснись. Только если сама хочешь… А сама все думает, думает… Как разубедить сестру, что с ней не то что-то. Не послушает ведь. Дафна и сама такая — если больно, вообще никакие аргументы не помогут. — Я думаю, мы дурочки обе просто, — выдыхает она по итогу с неловкой улыбкой. — Ну то есть… Я вот много думала. Мы с тобой из семьи безумно любящих родителей. Разве на нас голос хоть раз повышали мама с папой? Нет. А друг на друга они кричали? Тоже нет. Абсолютная идиллия. Мы росли в комфорте и уюте, как в сказке. Так что ж тогда… Неуверенные в себе такие? В созависимые отношения кидались все… Не всегда могли постоять за себя. Друг за друга — легко, а вот за себя? Разве мы оборонялись, когда нас обижали? Я именно про мужчин сейчас. О, Афродита, надеюсь, они нас не подслушивают… — Ну, они может и не подслушивают, а какой-нибудь дух троюродного прадеда… — И с губ Перси даже срывается робкий смешок. Да уж. Понабрали себе в мужья медиумов, а теперь бойся, что тебя подслушает какой-нибудь мимо проходящий дух, который сольет всю инфу за этот фирменный Шепсовский взгляд. Решается она не сразу. Ладони вдруг пробирает страшный тремор, и Перси еле находит в себе силы осторожно коснуться ее такого очаровательного животика. Совсем невесомо, почти что кончиками пальцев, но этого оказывается достаточно, чтобы почувствовать. У Марка всегда была очень яркая энергетика, но сейчас вот это вот все родное, чернокнижное, так откликается. Он и правда сильный, когда вырастит, точно будет сильнее даже своего деда, и Перси с удовольствием поучаствует в его обучении, если Дафна позволит, раз… Раз своего мальчика она учить не сможет. Как будто бы жизнь не заканчивается, как будто все еще может получиться, но… Перси не уверена, что когда-нибудь сможет забыть. Забыть, что своими переживаниями, нервами и вином она сама убила их ребенка. Не уверена, что сможет опять поверить, что она такая, что сможет подарить Саше сына, что сможет просто… опять жить. Потому что сейчас она ощущает себя такой мертвой, и просто… Она не сразу понимает, почему вдруг так зажгло глаза. Заторможенно касается лица и осознает — плачет. Слезы катятся по щекам сначала беззвучно, но когда Перси осознает, она срывается на тихий скулеж, пряча лицо на плече у сестры. — Это же… классика… Хороших девочек всегда тянет ко всему плохому… — давит Перси, а сама заикается от того, как сильно рыдания рвутся наружу. — Но в итоге… все же… все же хорошо… Хорошо, да?.. И у нее когда-нибудь будет. Просто… не может же… не может же, чтобы совсем беспросветно? Дафна и сама ставший привычным ком сглатывает. Не может видеть свою сестру такой сломленной. Снова и снова. А ещё… Она не уверена, что может честно ответить на вопрос. Про Перси вот она уверена на все сто — будут у нее ещё дети, это точно. Хоть связь с Афродитой и ослабла из-за бесятины, кое-что любовная ведьма ещё могла, да. Вот переживет эту утрату, и в самый неожиданный момент… А насчет себя Дафна боялась соврать. Слишком все… Нестабильно. Олег вернулся, да. Но где гарантия, что не уйдет снова? Где гарантия, что все это не достанет следом и Рому? На самом деле ведь… С недавних пор у нее пропала какая-либо вера в завтрашний день как в таковой. Ведь она не раз слышала признания в любви, а потом оказывалась у разбитого корыта. Так делал и Рома. Так делал и Олег. Дафна их ни в коем случае не винила, но… С паническим страхом ничего поделать не могла. Сама виновата. — У тебя точно все будет, — в итоге улыбается младшая из сестер. — Я тебе гарантирую. А в это время вдруг в прихожей раздается новая трель. Причем такая настойчивая, что мурашки по спине бегут… Дафна аж зажмурилась. И только потом поняла, что дело не в громком звуке, а в энергетике. — Папа? — она нахмурилась, недоуменно переглядываясь с сестрой, и тут же подорвалась на ноги, параллельно задавая, скорее, риторический вопрос: — А адрес Шепсов где нарыл, интересно?.. Дверь уже открывал Саша. Девочки вывалились в коридор, в котором мялись и побледневшие Рома с Олегом. О да — энергетику Михаила Булгакова учуяли все. А тот едва только огнём не дышал. Сдерживала его только встревоженная Алла Евгеньевна, намертво вцепившаяся в руку. И как бы Рома не злился сейчас на Олега, Соболев первым отходит от шока и ненавязчиво перемещается за младшего Шепса. Во-первых, в экстрасенсорных способностях Михаила Афанасьевича он никогда не сомневался, и поэтому немного… тревожился, что отец девочек может спалить его за очень нехорошими делами. Во-вторых, он мог узнать и про Олега. Ну, значит логично будет сплавить виновника на растерзание… На самого Рому, вроде бы, нет причин злиться, да?.. Олег и сам просекает быстро. И на мгновение снова мелькают воспоминания о том, как они ездили знакомиться с родителями девочек. И тогда Олег лажал. Лажает и до сих пор. И он действительно был готов принять на себя весь гнев. Заслужил. Тишина воцаряется звенящая. Спичку кинь — будет взрыв. Или буквально ворота Ада откроются. Михаилу Афанасьевичу-то под силу. Прекрасно понимая, что последнее, чего бы сейчас хотела Дафна — кончины недавно вернувшегося мужа, Перси решает выступить вперед. Хватает буквально на полшага. Ноги предательски подкашиваются, хотя ей кажется, что стало легче, слезы продолжают абсурдно катиться, и в итоге она замирает, вцепившись в руку Саши и утыкаясь ему в плечо мокрым носом. Успокоиться. Успокоиться. Ей надо успокоиться. Папа иначе всех поубивает, не разбираясь. Тем более, они еще не знают, что именно родителям известно. Но… у нее опять не получается. — Мам, пап, привет… — пищит Перси совсем жалко. — А мы тут… это… И два слова связать не может в итоге. Только к Саше жмется почти бездумно, ища защиты. Как-то вдруг… развезло совсем. — В гости заехали, — робко вклинивается Рома. — Вы бы позвонили, я бы заехал обязательно… — Миш… — если напугана даже мама Булгаковых, значит, дело дрянь. — В последний раз, — цедит Михаил Афанасьевич. — В последний раз, когда вы умоляли меня, чтобы я больше не просматривал вас, вы обещали, что катастроф больше не предвидится. Все присутствующие это, надеюсь, помнят? И вновь гробовая тишина. Никто не решается нарушить театральную паузу, необходимую сильнейшему чернокнижнику страны, что распалиться сильнее. — Я вот отлично помню, — продолжает он. — Помню, как Персефона приехала к нам вся в слезах, бормотала, что телефон разбила. Тогда оказалось… Что? Ах, да. Точно. Явление некой Мэрилин Керро, когда кое-кто трусливо защищал свою шкуру, не заботясь о чувствах моей дочери. И тогда я решил проверить вторую. Обнаружил ее… Догадаетесь какой? Нет? Беременной вне брака от одного, но рядом с другим. С тем, кто незадолго до этого ударил ее. — Миш, — вновь пытается успокоить его Алла Евгеньевна. — Это было давно. — Мы буквально разрешили им начать взрослую самостоятельную жизнь всего год как, — напоминает ее муж. — Но ведь даже после этого мы снова дали им шанс, потому что они попросили. Не считая случая с Романом на свадьбе, я даже никого не трогал. И не смотрел. Все это время. И какое же увлекательное кино меня ждало. Не представляете, какое, нет? Мы с вашей мамой, девочки, видели последний выпуск. И что же я должен был предпринять, увидев Дафну, убегающую в истерике? Я честно ждал звонка. День. Два. Неделю. Я не трогал вас в день рождения. Но терпению пришел конец, чаша переполнилась. Я решил узнать, что же довело мою беременную дочь? И как же сговорчивы оказались бесы, просто сказка. Всегда бы так. Они так услужливо показали все. Вообще все. И с кого же мы начнем, м? Молчите? Тогда… Александр. Я был лучшего мнения о взрослом мужчине. Действительно мужчина не станет звать беременную девушку шлюхой. И Дафна, дорогая, интересно, почему мы ничего не знали об угрозе выкидыша? И не говори, что этот премудрый здесь не при чем. Он ведь умудрился и Персефону опустить после того, как Арти… — показалось, у Булгакова аж зубы за трещали, как челюсть сжал. — И даже после свадьбы. Молодая жена пьет литрами вино? Как здорово, не обращу я, пожалуй, на это внимание. Ладно. То, что Александр — больший ссыкун, чем все здесь присутствующие, мы уже выяснили. Олег. Олег, Олег, Олег… — аж языком цокнул. — Тебе дали шанс, невзирая на то, что ты не знаешь, что такое контрацепция, потому что ты хорошо себя зарекомендовал. Даже морды за мою дочь бил, умница, — и быстро зыркнул в сторону Ромы. — И что я вижу? Ты позволяешь ей устроить Содомию, чтобы… что? Позорно сбежать, поджав хвост? От беременной жены на шестом месяце? Но больше всех шансов здесь получал другой молодой человек. Роман. За ее синяк, считай, могильной землей с червями рассчитались. Но мне интересно… Как же ты умудряешься из раза в раз думать только о себе? Начиная с звонка на ее девичнике… Олег, ты в курсе, что Дафна после этого валялась на асфальте? Ночью? Все ещё беременная. А в курсе ли ты про расспрятанные по нашей квартире таблетки? Разумеется, нет. Ведь Дафна всегда его выгораживала. — Миш, — и даже его жена вдруг зазвучала строже. — Я дам тебе пощечину. Я не шучу. — О каких веселых фактах я умолчал? Прошу прощения, если что-то запамятовал, надо было список составить. И ладно девочки… Они младше всех вас. Ласковые, ведомые, эмоциональные. Но у мужиков, блять, должно быть достоинство, — если Булгаков матерится, считай, финиш. Первой не выдерживает Дафна. Ее знатно трясло, но она моментально встала перед Олегом и Ромой. Прятала, блять, за своими бесами. Вернее, бесами Марка. Папа ведь знает, что внук его превзойдет. Такие бесы даже ему не подчиняются. И тогда она подала голос, в эту секунду так похожий по тону на отцовский: — Пап. Я тебя люблю, но ещё одно слово, и я клянусь, ты ни меня, ни Марка никогда не увидишь. Олег успевает только перехватить ее руку и сжать пальцы. Он пытается даже выдавить из себя совсем жалкую улыбку, потому что глупо было отрицать очевидное — Михаил Афанасьевич прав. Во всем. В каждом своем жестком, но невероятно точном слове. И, словно сейчас, Олег помнит тот день, когда Дафну увозили в больницу. Когда его спросили о сроке беременности, а он не мог ничего ответить. Он даже… не знал. Как настоящий ублюдок. Он был не прав. Он поступал, как мразь, но он этого и не отрицал. Олег сможет… исправить. Сможет же, да? Но у Олега хватает моральных сил, чтобы услышать. Услышать и признать проеб. И в эту секунду он невольно вздрагивает, когда рядом раздается грохот. Это Рома не может устоять на ногах. — Ром, — зовет его младший Шепс, головой понимая, что пиздец он уже вот, туточки. На него поднимаются совершенно дикие карие глаза. У Ромы лихорадочно красные щеки, а губы, на контрасте, почти белые. Он бессмысленно пытается вдохнуть, но может лишь засипеть: — Не трогай. Пусть его просто… пусть его никто не трогает. Сейчас. Пусть о нем забудут, пусть он просто сгниет, забытый всеми и сразу. Потому что… чего он там пытался, блять? Что хотел кому доказать? Что изменился? Но все то дерьмо, которое Рома уже натворил, оно всегда будет перевешивать. Как бы он не старался, что бы он не делал, чаша весов никогда не склонится в сторону искупления. Он чудовище. Вот и все. Этого не изменить. Рома и так был почти уверен в этом, но слова Михаила Афанасьевича как будто забивают последний гвоздь в крышку его гроба. Он же ведь… старался… И вроде бы… даже получалось… Но он все равно никогда… никогда не сможет… стать ее достойным? «Из раза в раз думать только о себе». Рома же сейчас ни о ком не думал. Только о Дафне, только о том, чтобы ей хорошо было, чтобы она счастлива была… — Ром, — зовет Олег настойчивее, но Соболев его и не слышит, пока, как пьяный, бредет на кухню, судорожно лепеча что-то про то, что ему срочно надо попить воды. И даже верит же еще, что чудо-водица сможет избавить его от боли в груди, от ощущения тошноты и резко вернет способность дышать… И в эту секунд мысль в голове была только одна — не показать ей, насколько его накрывает сраной паничкой. И даже не понял же, что все более чем очевидно. Тогда теряется даже Олег. Отпустить Дафну к нему? Исполнить требование про «не трогать»? Что, блять? Перси тоже бы убежала, если бы ноги держали. Колени подкашиваются в ту же секунду, как отзвучало последнее папино слово. Она виснет на Саше мешком и даже не сразу понимает, что опять скулит. А слез в ней, оказывается, так много… Может, папа и не специально. Его иногда несет, да. Им ли не знать? Но сейчас, говоря обо всем, он упускает одно. То, как вела себя Перси. Как она уничтожала сестру просто потому, что этого хотел Саша, как говорила гадости, как отстранялась, как губила все, а Дафна ее все равно прощала… Она не заслужила такой сестры. Нет. Ничего не заслужила. Почему… почему ей теперь кажется, что она виновата за сам факт того, что… полюбила? Папа упрекал Сашу. Но ведь всегда… всегда они были вместе… А ведь… после той ссоры… почти был выкидыш у Дафны… И значит… это ей карма такая, да?.. Но разве должен… должен был их ребенок расплачиваться за то, что его несостоявшаяся мать… такая?.. На секунду реальность плывет перед глазами, и Перси сама не понимает, что вцепляется в Сашу до побелевших костяшек. — Больно… — выдыхает она, сама не понимая, что говорит. — Мне… больно… А Саша только держит ее в ответ, не давая упасть. А в ушах звенит вердикт ее отца — он ссыкун, не мужчина вовсе. Тут даже вдруг… Вспомнил, как говорил Перси, что считает, что Олег должен забрать у Дафны Марка, как та родит. И приходит к тому неутешительному выводу, что и его жена — это его расплата. Его малышка Перси страдает за его мудизм. Он, куда больше Олега мечтавший о ребенке, поплатился за то, что лез не в свое, блять, дело. — Доволен, Миш? — цедит Алла Евгеньевна, подлетая к дочерям, чтобы обеих постараться притянуть к себе, но Дафна моментально выпутывается, заявляя: — Я в порядке, мам. И откуда в ней, ещё вчера обдолбанной в ничто, вдруг сил столько? — А ты, пап… — продолжает младшая из близняшек и… просто разочарованно качает головой. Михаил Афанасьевич же… Выдыхает вдруг. Он знает ещё о выкидыше Персефоны и пристрастии к дьявольским травам Дафны, но сказать не успел. И под грозным взглядом последней вдруг и… Не хочет. Не испугался, нет. Но просто остыл, блять. — Извините, — выдавливает из себя он, покидая квартиру. — Девочки, я объясню, — продолжает мама, гладя Перси по волосам. — Я вам все объясню. Папа… — Мне неинтересно, — отрезает Дафна. Потому что она, блять, не даст отчитывать своих мужей. Но ладно… Мама не виновата. Поэтому младшая добавляет чуть мягче: — Просто… Позже, мам. Потому что они в своей троице все хороши. Одинаково дров наломали. Объективно. И сейчас Дафна, сжимая руку Олега, тянет его с собой за Ромой. Шепс упирается, пытается не дать ей пойти, чтобы исполнить просьбу Соболева. Ей похуй, кто там что хочет. Она сердцем чувствует, что ему плохо. Как там папа сказал? Она его всегда выгораживает? Да. И будет дальше. Потому что любит. И вот они уже на кухне Шепсов. Рома трясется над раковиной, и Дафна тут же крепко его обнимает со спины. Как обычно — насколько живот позволяет. Гладит по волосам, по плечам, целует куда-то в затылок и тут же оборачивается к Олегу, командуя: — Сюда иди. Если хоть один из вас двоих решил, что мой папа прав, клянусь, я закричу. Возможно, даже кого-нибудь порешу. Потому что Дафна, наверное, в жизни так не злилась. Да, они проебывались. Оба. Она тоже. Потому что все они, мать их, люди! Люди со своей болью и правом на ошибку. Хоть на миллион ошибок. И, может, она вся такая слабая, склонная к созависимости, но… Сильнее, чем сейчас, себя ещё не чувствовала. Гнев гнал только вперед. — Я и не ухожу. — Олег старается звучать мягче, хотя очевидно, что вот сейчас все плохо. Он и правда не уходит, но и подходить ближе не решается. Ведь… приходится поднапрячься. Продолжающий болтаться рядом призрак лакомится Роминым отчаянием, забывая о своей основной функции — щит. Олегу приходится держать. Ведь… вот сейчас, возможно, Дафна бы Рому и простила. Сейчас она так искрится силой, что, возможно, она бы… справилась. Рома вот — нет. — Уйдите… уйдите, вы, я, я должен… — совсем бессвязно повторяет Рома. Он должен… он должен, блять, хотя бы раз… хотя бы раз справиться сам. Это важно, это важно, он обязан, только… Только как будто все то, что он так старательно в себе держал, вырывается наружу. И внутри словно снова разрастается черная дыра. Это уже даже не та тень, которая преследовала его последние годы, а именно ничто. Что-то подобное он чувствовал летом. Летом. Да. Когда все… когда все было никак. Рома так и стоит, до побелевших костяшек сжимая края раковины. И впервые даже не осознает, что Дафна рядом. Обычно это знание успокаивало его мгновенно, заставляя верить в лучшее, ведь она его не бросала, никогда не бросала, но сейчас Рома чувствует себя такой… мерзостью. Он вяло дергается в ее руках, а потом вдруг замирает болезненно. Как будто все тело судорогой свело. Может, тела у него и вовсе нет. Бесы, которых он распугивал, дорвались и косточки все уже обглодали. И Рома знает — он не должен говорить. Не сейчас, когда все только… только стало… нормально… — А ты слышала… как я тогда… летом… просил тебя меня убить?.. — спрашивает Соболев в каком-то тупом коматозе. — Надо было убить… Дафна реально сейчас заорет. Вот завопит, блять. В жизни на Рому голос по-настоящему прям не повышала, но сейчас, когда он не чувствует ее, надо как-то в чувства привести. Вдох, выдох, девочка. Вдох, выдох. Нельзя. Его же совсем разнесет тогда в щепки. Но… Ладно, один отчаянный маневр предпринять можно. Дафна, продолжая обнимать его со спины, вдруг просто… кусает его плечо. Сильно достаточно, возможно, даже синяк останется. — Все? Убила? — ласково интересуется она ему на ухо. — Расплатились? Скорее всего, ее тоже скоро накроет. Дыхание уже утяжеляется. Дафна пытается отцепить Рому от блядской раковины, но впился, сука, как клещ. — Лучше бы меня так обнял, — строже говорит она. — Не заставляй меня просить Олега развернуть тебя. И сама поворачивается к Шепсу с мольбой во взгляде. Никогда такого не было, и вот опять. Даже шальная мысль в голове стреляет… Что дома у нее ещё завалялось несколько флаконов чудо-жижи. Только, когда Олег пытается подойти, Рома аж подскакивает в ее руках. Разворачивается лицом и… вдруг так старательно тянет улыбку, что даже Шепс, которого таким пробить было сложно, теряется. Тормозит, смотрит на него недоверчиво — в глазах ни проблеска осознанности, грудная клетка ходуном ходит, но эта идеальная улыбка сбивает с толку. Олег не знает просто, что не так давно Дафна так же истерично смеялась в руках Ромы, когда за Шепсом закрылась дверь. Рома разумно решает не говорить, что он даже ничего не почувствовал, когда Дафна его укусила. — Все, я тут, — откровенно врет Соболев. — Просто немного… Но угрожать Олегом — это, конечно, подло. Тут, извините, и мертвого из могилы поднять можно… Кажется, все-таки поехал кукухой. А слова отца девочек просто стали финальной каплей. Олег отказывается верить, что даже Роме под силу настолько быстрые переключения, и думает о том, что стоит всё-таки позвонить маме и выпросить у нее телефон толкового психиатра. Серьезно. Но Рома так старательно обнимает Дафну, целует, клянется, что все у него нормально, ведь он сильный, просто в моменте не справился с эмоциями, что по итогу даже Олег не думает, что в этот момент он скрещивает пальцы на ногах, собственную клятву аннулируя. А ведь Роме казалось, что у него все хорошо, и тогда, когда он ночью выполз за энергетиком и по дороге домой жрал свои таблетки, как витаминки. Когда прятал наркоту по одной штучке в доме — он тоже был абсолютно уверен в своей адекватности. Вот и сейчас… — Я в норме, — продолжает заверять Рома, когда умывает лицо — щеки все еще горят румянцем, но дыхание ровное. Как по щелчку. — Честно. Извини, пожалуйста. Дафна косится на него с пиздецовым таким недоверием. Он думает, что она дура совсем, да? Что не знает его лучше, чем себя саму? И вопль отчаяния реально почти рвется наружу, хочется аж волосы на себе драть. И опять она проглатывает собственные стенания. Ебаный замкнутый круг, сука. Вот надо было папе все это устраивать? И вот сейчас… Реально так обидно становится. Соболев же явно врет ей. Олег даже не подошел, когда она просила. В итоге Дафна смотрит сначала на одного, потом на другого и… Сдается, блять. — Я к Перси. И уже идет к выходу с кухни, в последний момент чертыхаясь в дверном проеме: — И вы со мной, я надеюсь. Сила, пришедшая со злостью на отца, покидает тело так же быстро, как до этого заполнила. Дафна проходит в гостиную, где в кресле сидит бледный, разбитый Саша, баюкающий на своих коленях ее сестру. Она подходит к ним и просто… Молча целует Перси в лоб, после чего усаживается на диван. И, к счастью, мужья к ней присоединяются. А перед всеми взад-вперед бродит мама, заламывая пальцы. Такой Дафна ее видит едва ли не впервые. В итоге, Алла Евгеньевна поворачивается к тем, кого считает своими детьми по праву… То есть, обращается ко всем: — Дорогие, не воспринимайте слова Миши… Близко к сердцу, пожалуйста. Он как узнал обо всем… Как с цепи сорвался. Для него беременность ведь — тема прям больная… — мама запинается на мгновение и с судорожным выдохом продолжает: — Привык же дочек гиперопекать. До паранойи. Все потому, что… Девочки, мы с папой вам никогда не рассказывали, но я была беременна до вас. За год примерно. И беременность как раз замерзшая была. Как у Перси. — На шестом месяце ребенка потеряла. Как у Дафны. — Миша был даже в более страшной депрессии, чем я, паниковал страшно, себя винил… Поэтому, когда появились вы, поклялся уничтожить каждого за одну вашу слезинку. — Мам… — слабо-слабо зовет Перси. Сил опять нет даже поднять голову, но… Значит у мамы тоже было это? Еще и на таком позднем сроке, когда… там же целый ребенок почти, Перси сама чувствовала Марка сегодня, и… У них мог быть старший брат. Или сестра. Это вдруг ощущается так… странно. Еще один Булгаков. Но следом прошибает еще одним осознанием. Мама же это пережила. И у них все получилось. И значит… У нее тоже… может быть… шанс? Даже думать о таком волнительно — сердце колотится как будто где-то в горле, когда она всего на мгновение позволяет себе представить. Но потом сжимает Сашину руку, совсем слабо, потому что сил опять нет от кровопотери чертовой, и в итоге почти шепчет: — Он все равно не прав. — Или не во всем. Потому что… одни воспоминания задевают за живое. — Я понимаю, но… это же наш выбор, и он знает прекрасно, и вообще… обидно же… — Миша перегнул, — соглашается Алла Евгеньевна. — Но вы бы видели… Он ещё вчера все узнал. Я не оправдываю, но… Он ещё будет перед вами извиняться. Перед всеми. Нашего папу что ли не знаете? И даже улыбается ломко, поочередно смотря в лица каждому из присутствующих. Перси, Саше, Роме, Олегу… И Дафне, которая даже не смотрит ни на кого. Сидит с каменным лицом, держа руку на своем животе. — Спасибо папе, — только шелестит она. — Защищает от боли, делая больно. Круто, класс вообще. И поднимается на ноги. Подходит к маме, обнимает ее невесомо почти, обещая: — Извини, пожалуйста. Это ужасно. Я просто… — Думай о Марке, моя хорошая, — Алла Евгеньевна гладит ее длинные локоны и улыбается с нежностью. Как и всегда. Дафна кивает. Просто кивает, а потом поворачивается к Олегу и Роме: — Я хочу домой. Съездили, блять, Перси с Сашей поддержать. Она ведь тоже устала… Стараться. Даже у всепрощающей Дафны есть предел. Ладно. Ладно, ничего. Перебесится, успокоится. Как и всегда. И приз главной терпилы у Олега благополучно крадет его жена. *** Следующие несколько дней проходят в атмосфере мнимого спокойствия. Самое забавное, что каждый из участников в разной степени понимает, что происходит какая-то катастрофа, но никто не желает в этом признаваться. Со стороны и правда кажется, что у них все хорошо. Дафна словно спит спокойнее, больше улыбается и как будто оживает. Рома даже говорит Олегу больше, чем два слова, и это рекорд последних дней. Олег периодически заглядывает к брату и невестке и потихоньку перевозит обратно все вещи. Все как будто идет на круги своя, пока не настает день Х. Олег не хотел сначала ехать на испытание. После всего, что произошло, это кажется абсурдным, но… Головой он понимает, что тогда вытащат Перси. Да и, признаться, семье не помешали бы деньги. За время его отсутствия брат Ромы и подружка Ромы (Олегу все еще кажется это ироничным) успевают обеспечить Марка вещами на первое время, но… никто не отменял то, что на что-то надо жить. А еще ему пришлось влезть в кредиты, чтобы починить Ромину машину, и Олег, скрипя зубами, соглашается. Но в назначенный день он уезжает из дома с тяжелым сердцем. С рабочим рюкзаком и чемоданом, Олег долго мнется у двери, потому что… все как будто повторяется снова. Он недавно уходил. Сейчас опять уходит. Это глупо, но ему приходится. Только сам себя убедить в этом не может. — Я вернусь, — заверяет Олег. Провожает его только Дафна — Рома торчит на кухне. Везти Шепса, к счастью, не надо — машина приедет к дому. — Обязательно. Никаких катастроф без меня, хорошо? — Ты говори это не мне, — бормочет она себе под нос, но затем растягивает губы в механической улыбке. — Конечно, Олеж. Оказывается, Дафна тоже умела уставать. Вау. За годы дум о других людях, она вдруг реально ощутила себя истощенной. И вообще… Может, это последствия продолжительного стресса, а, может, и прогрессирующая паранойя из-за отходянка от отваров — после возвращения Олега Дафна их не пила… Но, в общем, у нее постоянно было чувство, будто за каждым углом ждёт некая наебка. Шепс вот вроде здесь снова, да. Но что-то, блять, определенно тут не так. Он же сказал, что любит, да? А почему не подошел тогда? Это, признаться, занозой в сердце-то засело. Ушел один раз — уйдет снова. Может, и папа был не так и не прав. Если Олег смог отказаться даже от Марка… А Рома? Это типичный Рома. Порой Дафна себя так накручивала, что переставала верить каждой его натянутой улыбке и даже каждому слову. Потому что знала как облупленного. Он врет ей — это точно. Только в чем дело? У нее что-то аж прям… Эмпатия в минус ушла. Дафна всегда именно ею и славилась, а тут стала раздражительная и далекая. Но опять же — в себя. Для мужей она улыбалась, не желая показывать, что сходит с ума. И как они до этого дошли? — Удачи на испытании, — и сейчас она подходит к Олегу, целует его. — Люблю тебя. В этом не врет. Но в этот раз будто прям выжидает… Когда кто-нибудь заметит, что в этот раз на грани она? По вселенской иронии, этого не происходит. И ведь правда, каждый из них понимал, что творится пиздец — но каждый для остальных делал вид, что все замечательно. И сейчас Олег целует Дафну в ответ, с чуть натянутым смешком возражая: — Я сильнее. На этом он уходит. Уходит с ощущением, что оставляет дома все свое сердце. А когда за Олегом закрывается дверь, вот эта вот вся мнимая иллюзия спокойствия будто разбивается, вонзаясь осколками в кожу. Когда на кухне появляется Дафна, Рома едва удерживается от того, чтобы не прижать уши, сползая под стол. Он не может объяснить этот иррациональный ужас, охватывающий его сейчас. Это вроде та же Дафна. От нее не пахнет той травой. Вроде как, Шепс торчит дома, и она даже не плачет. Но… как будто двойник. Искаженный. Как в тех страшилках, где отражение из зеркала вдруг начинает восстание. Или его все еще кроет. На ногах расцветают новые порезы, и Рома болезненно входит во вкус. Он не может забыть слова Михаила Афанасьевича и даже рвется найти давно спрятанные таблетки, но не может вспомнить ни про одну. Рому не отпускает. С каждым днем как будто кроет только хуже. Но… Сейчас все равно старается улыбнуться, слишком крепко сжимая кружку с чаем. И протягивает совсем неловко: — Серый написал, что скоро приедет… — Хорошо, — пожала плечами Дафна, проходя к шкафчику, чтобы вытащить шоколадные хлопья, а затем, так же зловеще спокойно, к холодильнику за молоком. И даже садится с тарелкой за стол напротив Ромы. Семейная идиллия, блять. Тишина и комфорт. Только ложка глухо о дно тарелки стучит, пока девушка безразлично листает ленту в телефоне. Даже по-своему забавно… Что-то прям капитально наебнулось. Вверх ногами встало. До появления в их жизнях Олега Рома всегда был в режиме собаки-подозреваки и торчал, а Дафна ощущала себя почти запуганной. А сейчас, выходит… Местами махнулись, да? Стоило Шепсу оставить их одних на пару недель, как они все перепутали. Выходит, реально не втроем уже не могут. Вот только… Воссоединились же уже. Но последствия расставания оказались слишком травмирующими. Дафне пишет Череватый — мемами чернокнижными закидывает. Она ж типа шарит теперь. И она смеется, не отлипая от гаджета, продолжая поглощать хлопья. Будто Соболев и не сидит прямо перед ней. Старая версия Ромы давно бы ревностно выхватила у нее телефон. А этот… Сидит смирно. И ей даже почти стыдно. Той, обычной Дафне, что, может, жила ещё где-то в глубинах вот этой, до костей травмированной. Ледяной. И впервые… Реально так сильно обиженной. А смех ее, на самом деле, проходится по Роме больнее, чем самое острое лезвие. И ощущается он гнилостнее, чем все его воспаленные порезы. Он же по итогу лезвие просто спрятал под ванной. Ну… не ему же, столько лет потратившему на разную дурь, переживать о стерильности, да? И черт знает, сколько они так сидят. По ощущениям — целую вечность, а может и две. И Рома… не может, блять. Даже стол между ними кажется каким-то километровым оврагом, Марианской впадиной. Сделает шаг — не выплывет уже. Но Рома все равно тянется к ней, трясущимися пальцами перехватывает запястье и почти умоляет: — Прости меня. Пожалуйста. Я знаю, что я не могу… не могу опять просить, но… Прости. Умоляю. У него отшибает все слова. Не хватает сил лепетать что-то, кроме тупого «прости». Самое ужасное, что Рома даже не мог в полной мере объяснить, за что простить. Потому что… за все? Если он когда-нибудь все-таки откинется, то в адском котле придется вариться вечно. — Я не хотел, чтобы тебе… было больно, — все продолжает говорить он, но буквально видит, как слова отскакивают от стены, которой Дафна себя окружила. — Я не хотел, я клянусь… Прости меня. Пожалуйста. И этого придурошного прости, он же в жизни рта не откроет. Я просто… Я все еще слишком сильно тебя люблю. И врал-то про то, что все нормально… во благо. Так Роме и казалось. Потому что… как он мог сейчас вывалить то, что сидит внутри? Что запирается в ванной потому, что все еще не понимает, как с этой болью справляться, но хочет справиться, что он просто… устал. Позорно. Раньше всех, блять. Отвратительный. Тишина давит, от нее гудит голова. Он размыкает пальцы и шумно садится обратно, вдруг понимая — ответа не прозвучит. Тем более… На всю квартиру раздается трель дверного звонка. Рома думает о своем сокровище под ванной и думает, что неплохо было бы вспороть себе горло. — Встретишь? — глухо интересуется Соболев. — Я ща приду… Знал бы он, блять, каких ей усилий стоило сейчас не разойтись трещинами. Не выпустить ту Дафну, которая всегда всё терпела и прощала. И сейчас… Все прям в сюр какой-то скатывается. Она будто в Зазеркалье попала даже без своей дурман-травы. Но… Ей тоже могло быть обидно. Будто она и без того недостаточно унижалась по жизни. Шла на уступки. О других думала. И ведь история мамы ее задела. О потерянном ребенке на ее, блять, сроке. И будто бы… Черт, нет. Дафна даже объяснить самой себе не могла нормально, почему у нее внутри все прям разлагается, душа дырявая будто смрадной гнилью харкается. За ребрами будто… Гнойник зародился. — Конечно, солнышко, встречу. И она поднимается из-за стола, оставив чертовы хлопья недоеденными. Не хотелось больше. Выходит в прихожую, отпирает замки, а сама все думает — врет. Рома ей врет. От нее словно что-то ускользало ещё в того вечера, когда Олег вернулся. Ему было бы приятно, не делись она своими чувствами? Нет. Он сам умирал, глядя, как умирала она, когда не было Олега. А от нее чего ждет? Что она будет игнорировать? Она стала. Теперь прощения просит. Что вообще, блять, всем в таком случае от нее надо? Зато за дверью не только Сережа оказывается. С ним Лана. Дафна улыбается им, пропускает в квартиру, кивает на приветствия. Цветаева звонко целует ее в щеку, что-то щебечет, а бывшая Булгакова не слушает даже — опять бездумно со всем соглашается. Главное — умный вид сделать. Вроде даже купились. Но проводить время не хочется даже с ними. Ни в чем не виноватыми. За ребрами опять морозные ветра задувают, настоящая вьюга воет. И больно. Сережа и Лана хорошие. Дафна — кажется, уже нет. И вот и сплавить бы таких хороших тому, кто заслуживает. — Ребят, — вдруг шепчет она. — Я за Рому переживаю. С ним реально что-то очень не так, но вы же понимаете… Он мне в жизни не скажет. Поговорите с ним… Умоляю. И тут тоже не врет. — Где? — настороженно уточняет Лана. — В ванной. А сама… Сама в гостиную уходит. Оттуда — на балкон. И опять прям… Червивая душонка стонет от боли. Дафну аж потрясывает от осеннего холода, когда она вытаскивает из-под маминых цветочных горшков флакончик. Смотрит на мутноватую жидкость и… Ещё один прихватывает. И ещё. Хватит пока, наверное. Добивает она все три порции в несколько глотков. Прям… Совсем отключиться хотелось, да. Потому что дом без Олега опять ощущался катастрофически пустым, даже если вернуться обещал. Внутри Дафны вообще все от ужаса верещало каждый раз, когда она его в районе двери даже видела. Два самых больших страха — что Рома откинется, а Олег уйдет. И сами виноваты, что недоверие заслужили, да. Прецеденты-то были. А Дафна просто очень… устала. Чертовски выдохлась. Как чувственная батарейка села. Вернее… Чувств внутри, может, было и много — и все с болью перекликаются так или иначе. А вот с их выражением явные проблемы. И пока она включает музыку. Крутит звук почти на максимум. Абсолютно чёрное тело Абсолютно чёрное тело Так люто, к чёрту немело Абсолютно чёрное тело Абсолютно чёрное тело Безумно чёрное тело Так люто, к чёрту немело Абсолютно чёрное тело И от этой песни прям хорошо. Дафна никогда не была сильна в физике, но вроде бы знала, что абсолютно черное тело обладает способностью поглощать. Похоже прям на ее дыру в груди, да. Лицо исковеркало Я не вижу в себе ничего Что выходит за рамки вещей Но безумие не отражается в зеркале Травки начинали действовать. И Дафне реально казалось, что бездна растет, расширяется, пульсирует, поглощает… А за музыкой она и не слышала долбящегося: — Ром! Рома, мать твою, открывай, пока Сережа эту дверь не вынес! И Лана ведь не шутила. И в итоге замки с шумом открываются. У Ромы глаза круглые — а вот удара отсюда он реально не ожидал. И он только успевает запульнуть лезвие поглубже под ванну, зная, что Серый обязательно найдет, если захочет, а Лана просто от него не отстанет, натянуть на лицо самую, как ему казалось, убедительную улыбку… И в итоге почти пищит, когда ему прилетает такой подзатыльник, что аж голова назад отклоняется. Но Сережа знает, что делает, потому что не дает ему даже сообразить — уже волочет из ванной подальше в одну из комнат, как котенка, за шкирку. — Не пойду, — вдруг артачится на полпути Рома. Сереже даже в глаза смотреть не надо — он уже по одному тону все понимал. И сколько раз он слышал от него вот такой вот голос? — Не пойду никуда, я… — Так я понесу, — невозмутимо перебивает его старший Соболев. — Ты же знаешь, что понесу. Тем более, в нем все еще веса, как в реальном котенке. Пару секунд Соболевы сверлят друг друга взглядами… пока Рома не прогибается. Плавится, как пластилин, хотя до комнаты и идет очень драматично. Просто… нет, Сережа вот эти вот все взрослые перемены оценил. Но он-то знает. Глупый младший братишка все еще так хочет, чтобы его спасали. И Сережа его вытащит. Опять. Даже если этот дурак будет упираться. Когда за ними закрывается дверь, Сережа деловито задирает Ромины рукава аж до локтя. Старательно изучает каждый сантиметр кожи, пока мелкий воинственно пыхтит. Краснеет аж. Ой, да ладно, блять. Самое время посмущаться, ага. — Это я так, чтобы у тебя было время преисполниться, — заключает Сережа по итогу. — Я ж тоже не тупой, чтобы думать, что ты руки режешь. Штаны снимай. А лезвие, небось, под ванну закинул? Бритву научился разбирать? Вот и все, легко и просто. Дело раскрыто. Рома от него шарахается — приходится удержать. Сережа пробивает своим исключительным спокойствием, хотя самого внутри и разъебывает от того, что этот дурачок опять творит — мелкий весь сжимается, губы трясутся. Он все еще упрямится, когда кивает на Лану, говоря: — Слушай, ну у меня, конечно, был уже секс втроем, но не с тобой ж… — Ой, да ладно. А голожопым передо мной в детстве нормально рассекать было, — фыркает Сережа в ответ. Он был старше на четыре года и реально — чего, блять, только не видел. — Бегом, я сказал. Не заставляй меня тебя самому раздевать. И он все-таки дожимает до конца. Ромина психика выбирает привычную тактику — он просто выключается, лепечет ему что-то про то, что ужасно его ненавидит, но Сережу такой хуйней не проймешь. От обдолбанного Ромы, которого он заставлял проблеваться, чтобы стало легче, и не такое можно было услышать. Главное, что он его слушает. У Сережи по итогу ни единый мускул на лице не дрогнул, когда вся кровавая мешанина предстала перед его глазами. И ведь уже успел, засранец, новых наделать. Получается, они реально его врасплох застали. Даже хорошо. — Эй, Ланита, — а у Сережи даже тон меняется, когда он с ней говорит — почти мурлычет, — поищи у них там аптечку, пожалуйста. Я обработаю. — Не лезь! — вскидывается на него Рома. — Я хочу, чтобы оно болело… — А я не хочу, — пресекает его саморазрушительные желания Сережа. — И успокоительное, Лан. Разговор будет долгий. И неприятный. Цветаева же все это время стояла, скрестив руки на груди, и хмурилась. Аж губы жевала. Уже реально собиралась пойти на поиски аптечки, даже к двери развернулась, как вдруг решила задержаться, выдавая: — Ром, ты бы почитал про симптоматику пограничного расстройства личности. Она ведь прилично за последние полгода преисполнилась. Вот начиная с самого передоза по весне, заканчивая месяца в рехабе. Фармакотерапия, психотерапия, программа двенадцати шагов… Вот и сама невольно шарить начала. И ведь она знает Рому уже сколько… Года четыре? И знает хорошо, надо признать. Настолько, что у самой волосы на голове зашевелились, когда про это расстройство почитала. Попадание по всем пунктам. И только потом дверь открывает. Музыка долбит громко. Пирокинезис на репите — один и тот же трек. И все повторяет, повторяет… Абсолютно черное тело, безумно черное тело… Нехорошо. Ой как нехорошо. Лана вновь оборачивается на Рому и Сережу, одним взглядом демонстрируя, что… Так, блять, нельзя. — Шестой месяц, — напоминает она и, наконец, выходит. Потому что при всей любви к Роме, Лана всегда в первую очередь выступала за женское благополучие. И когда младший Соболев только привел домашнюю девочку Дафну в их тусовку, Цветаева сразу разродилась желанием ее опекать. Даже однажды был эпизод, когда Рома наорал на свою девушку, и Лана зарядила ему за это пощечину. Дафна тогда даже обиделась на нее. Но это им ещё повезло, что Ланы не было рядом, когда Рома сам поднял на нее руку. Цветаева любит младшего Соболева. Правда. Он ей как брат родной. Но родные люди тоже могут ошибаться. В конце концов, она аккуратно просачивается в гостиную. Дафна даже беременная грациозна. Все кружится и кружится под повторяющийся по кругу припев, что явно разбивает ей сердце. Она сейчас похожа на статуэтку балерины в шкатулке. Вот только… На лице нездоровое блаженство. У Ланы и самой душа рвется в клочья. И она не выдерживает — проходит вглубь гостиной и резко выключает колонку. — Даф? Приходится ее окликнуть, потому что, кажется, та даже не сразу поняла, что музыка остановилась. Лана берет старую подругу за руки, и та непонимающе хлопает глазами. Блять. Цветаева раньше… На галлюциногенах торчала ведь. И теперь, когда она видит этот взгляд у куколки Дафны, у нее аж внутри все стекленеет. — Даф, где у вас аптечка? Потому что про Рому она тоже, блять, помнит. И урыть обоих готова за то, что они наворотили, пока ее не было рядом последние полгода. — Здесь, — шепчет Булгакова. — В серванте. Лана кивает, усаживает ее, такую наркотически податливую и ведомую на диван. Забирает белый ящичек и командует: — Сиди. Серьезно, встанешь, покусаю. И возвращается к братьям Соболевым, почти обозленно опрокидывая аптечку на кровать. — Разговор будет ещё более долгий, чем вы оба думали. — Лана, блять, — уже откровенно рычит Сережа. Доведут же, блять, до греха. Поубивает тут всех. Но пока остается только выдохнуть… и ловить мгновенно подорвавшегося в гостиную дурака. — Сиди. Пока ты точно никуда не пойдешь. А Лану бы вот он отсюда выпер. Потому что не сейчас надо было заводить разговор про пограничку. Потому что не сейчас надо было швыряться аптечками. Но по итогу он смягчается. Предлагает только: — Иди к ней. Я приду позже. Может быть, даже не один. Но пока… пусть все уйдут. Ему нужен его бестолковый брат. Приходится садиться перед ним прямо на пол. Под перекисью раны шипят, пузырятся белым, и Сережа периодически косится на Ромино лицо, но тот даже не кривится. И это он-то, раньше от пореза бумагой чуть ли в обмороки падающий, потому что больно. И сначала они сидят в тишине, пока Сережа пытается привести всю эту Техасскую резню бензопилой в более-менее приличный вид. Выглядит больно, ощущается — точно тоже. От сидения на полу начинает затекать тело, но Сережа даже дышать начинает тише. Ну же, блять. Ты не можешь не заговорить. — Я чудовище. Вот и оно. — А я в последнее время забухиваюсь так, что иногда вспомнить не могу, где и с кем. Прибавить к этому триумфальный камбек тревожности, панички и то, что в вашей сраной Москве у меня опять вылезет витилиго, и я опять буду хотеть бить зеркала за свое пятнистое ебало — так вообще песня, — почти как ни в чем не бывало откликается Сережа. — Я себя ненавижу. Какими еще фактами обменяемся? На самом деле, любить себя оказалось слишком сложно. Быть хоть сколько-нибудь уверенным в том, что делаешь — тоже. Сережа в последний раз чувствовал хоть какую-то стабильность еще при живом отце. А потом мир вдруг сделал грандиозный кульбит, и оказалось, что он — пустой. А с этим надо было жить. — Ты и в половину не творишь того, что творю я, и… — Творил. Вот теперь на него наконец смотрят с гораздо большей осознанностью. А Сережа специально почти сразу опускает глаза на изрезанную ногу, давая возможность переварить. И вот чем, блять, эту всю красоту закрыть — бинтом замотать от колена до бедра или залепить все пластырями?.. — А чем сейчас лучше-то?.. — спрашивает Рома, и в голосе опять звучит такая искренняя растерянность, что Сереже хочется чисто по привычке отвесить ему подзатыльник. — Я опять истерю, я опять всех задеваю, режусь и просто… опять думаю только про себя… — Ты не сидишь на наркоте, даже уже не пьешь, перестал быть ревнивым параноиком, который кидался за любой неосторожный взгляд, не распускаешь руки без повода, а главное — учишься любить. Сам-то думал, что успел сделать за один, блять, год? Опять молчит. Но нет, Сережа настойчивый. Он сегодня его добьет, потому что именно сейчас был тот самый момент, когда этот разговор завести нужно было. — Этого мало, — упрямится Рома. — Этого все равно мало для того, чтобы искупить то, что я уже сделал. — Этого уже много. — И хотя Сереже приходится с ним спорить, он все равно старается звучать мягче. Иначе сейчас это может возыметь обратный эффект. — А знаешь, в чем самый прикол? Ты сам про это и говоришь. Сделал. Прошедшее время. Сейчас же все по-другому. Разве нет? — По-другому, — медленно соглашается с ним Рома. — Я стараюсь. Но у меня ничего не получается. Почему я опять… про себя… Это эгоизм, да? — Каждый человек рано или поздно приходит к тому, что думает про себя. Если постоянно думать только про других, это ни к чему хорошему не приводит. — Сережа не говорит про Дафну, но Рома и сам опять думает только про нее. Вздрагивает, как будто все существо резко и заторможенно прошибает болью. Сережа треплет его по волосам — Рома за лаской тянется, но сам себя и останавливает. — Эгоистом иногда быть полезно. Но ты — не эгоист. По крайней мере, не сейчас. Не без греха, но корень зла в другом. — В том, что у меня крыша едет? — хмыкает на него Рома. И видно же, что положительного ответа ждет. Но Сережа возражает: — В том, что тебе может быть больно, плохо, страшно и просто-напросто хуево, но ты считаешь, что нет. Тишина опять звенящая. Сережа дает время переварить услышанное, потому что чувствует — вот теперь Рома его слышит. А с полгода назад, наверное, просто послал бы его нахуй и пошел делать все по-своему. Прежний Рома был уверен в том, что он делает все правильно. Роме нынешнему вдруг оказалась так нужна опора. — Мне не должно быть плохо, — продолжает мелкий. — Я постоянно гружу ее своими проблемами, расстраиваю, я хочу, чтобы она со мной была счастлива. Но даже сейчас… Даже сейчас, понимаешь… — А без тебя бы она умерла, пока Шепса не было, — заявляет Сережа. Это жестко, но… факт. — Без тебя мы бы дружненько пошли на другие похороны. Двойные. Насколько я знаю, на таком сроке детям на похоронах уделяют… особое внимание. Это же уже человек. Немного давит на самую больную тему. Сережа делает укол аккуратно. Чтобы отрезвило. Рома выдыхает с болезненным хрипом. Сережа продолжает: — Ей не легче от того, что ты страдаешь в себя. Тебе не легче от того, что ты тут весь изрезался и делаешь вид, что все хорошо. Боже, даже Шепсу вашему хуево, только там эмоциональный диапазон как у чайной ложечки. А в итоге мы приходим с того, что все опять страдают. Хочешь так? — Не хочу… — Сейчас задохнется. — Я хочу, чтобы все… были счастливы… — А прежнему Роме было бы похуй, что все вокруг страдают. — Сережа его опять по волосам треплет. Как было раньше, когда он мнил себя страсть каким взрослым и умным, а мелкий Рома пялился на него во все глаза. — Ты изменился. Очень сильно. Не недооценивай то, что ты уже сделал. И еще сделаешь. Трещать по швам, когда уже прошел такой путь? Ромка, ну не позорь меня, что ли. — Да я просто… — шепчет бестолковый Рома. — Сначала Олег, и я понимаю, что должен быть рад, но у меня не получается, уходит, приходит, потом Михаил Афанасьевич, и я просто… как в тумане, блять… Меня задело. Я понимаю, что он прав, что я никогда не смогу исправить то, что уже было, что я недостоин того, что имею, и мне страшно, что однажды это пойму не только я, и я просто не знаю… как справиться с тем, что… больно… Цепляюсь за то, что умею. А мне не легче. Я не понимаю, я просто… — Словами через рот, Ром. — М? — переспрашивает Рома совсем растерянно. Все, финальная точка. — Словами через рот, Ром. Ты сейчас признаешь, что тебе больно и почему тебе больно. Не молчишь. Чувствуешь, как легче становится? Все. Момент озарения. И осознания. Рома едва не скулит. Замирает — губы трясутся, он пытается что-то сказать, но не может. А в итоге тупо валится вперед. Сережа его ловит, позволяя разрыдаться на своем плече, и ласково гладит по тощей спине. Вон, аж позвонки торчат. Откормить бы… — Давай, дыши. Знаешь же, что я тебе всегда мозги на место поставлю. Даже если совсем захуевило, — смеется Сережа. Пусть наплачется. Рано или поздно выплачет. — Ты вырос, но ты не можешь сразу быть идеальным. У всех бывают проебы. Давай, я с тобой. А про пограничку… Что-то в этом есть. Сережа одной рукой лезет в карман. Под ногтями засохла кровь, и тыкать по экрану становится сложно, но он все-таки печатает «симптомы пограничного расстройства». Первая же ссылка. Интенсивная страсть или ненависть к другим людям. Страсть — к Дафне всегда, ненависть — к Шепсу сейчас. Чувство пустоты и одиночества — волнами, но не редкость. Частые изменения настроения и эмоциональная нестабильность — вообще сто процентов. Частые конфликты в отношениях с окружающими — да. Даже сейчас. Саморазрушительное поведение, включая суицидальные мысли или попытки — ну… на лицо. История с таблетками сюда же. Чувство неполноценности и низкой самооценки — кто бы мог подумать, но да. Пиздец. Когда ему впервые показывали младшего брата, Сережа, хоть и сам еще был ребенком, никогда бы не подумал, что однажды поведет его к психиатру. Но да. Как по учебнику, блять. — Если хочешь, — а вот тут уже черт знает, какая реакция будет, но не предложить Сережа не может, — можем ко мне свинтить. На недельку хоть. Тупо пройтись, песенки поорать… Эмоциональная разгрузка такая. Ну и… Ему отчего-то про врача говорить неловко, хотя пара полезных знакомств имеется. Но Рома солидарно мычит: — Не… я понял… Мне реально… крышу ловить пора… Хотя про отъезд молчит. Но такое ощущение, что… надо. Они устали. Оба — в этом Сережа не сомневается, хотя еще не видел Дафну. И пока все не пошло совсем по пизде… надо что-то делать. — Во-о-от. Даже то, что понял — это уже огромный шаг. — А Сережа бы уже в истерике бился. Вот. Это тоже прогресс. — Давай. Выплачешься и там уже будем что-то делать. Старший брат разрешает тебе быть хуевым. А в это же время Лану в гостиной аж трясло. Она помнила Дафну другой. Да, та раньше позволяла себе выпить, если было реально плохо, даже позволяла себе те свои клубничные сигареты. Но что-то, изменяющее сознание? Никогда. Даже не смотря на то, что достать в их тусовке наркоту было легко. Нет, Дафна никогда не употребляла, потому что ей разбивало сердце то, что употребляли Рома и Лана. Что должно было случиться, чтобы… Она же уже перешагнула порог третьего семестра, чем возьми! — Что это? Грибы? — интересовалась Цветаева, надеясь, что Дафна хотя бы соображает, где находится. — Моя Bella signorita, ты понимаешь, какие последствия могут быть?.. — Нет! — а та вдруг даже зазвучала внезапно осознанно. — Никаких последствий для Марка не будет, я бы в жизни так не поступила! — Даф, милая, что бы это ни было, давай ты просто отдашь это мне… — продолжает подруга, нежно сжимая ее плечо. — И расскажешь, зачем оно тебе. Она остервенело мотает головой и даже сама не понимает, что щеки уже совсем мокрые стали. Обычно чудо-отвары хотя бы маскировали боль, но сейчас не давали ничего, кроме ощущения сплющенной реальности. А в грудной клетке все прям рвалось и лопалось. Сейчас Дафна понимала, что всегда только мнила себя сильной, на деле же… Она бы реально сейчас умерла, если бы не чувствовала ответственности перед своим ребенком. Хотя на деле… И не заслуживала быть матерью. — Мне кажется, словно я… — вновь подаёт голос Булгакова, пялясь в стену. — Деградировала, наверное. Наверное, было бы лучше, если бы в свое время я сделала аборт и не мучила… Обоих. — Даф, — и Лана сгребает ее в охапку. — Вас трое в отношениях, и каждый совершал свои ошибки. Не вали все на себя одну. — Они терпели друг друга только из-за меня. Всегда. Потому что я не могла сделать выбор. — А сейчас можешь? — Нет. И на какое-то время тишина прерывается только короткими всхлипами Дафны, пока Лана гладит ее по спине и волосам. Пока не… — Мне надо позвонить. И бывшая Булгакова подрывается, отключает телефон от колонки, тут же набирая номер Олега. Оставалось только надеяться, что он в данный момент не на испытании.