CHARMED

Звонок раздается ранним утром перед съемками готзала. Дафна подрывается первой, пока Рома, потерявший слишком сил, спит, намертво держа ее в кольце своих рук. Первое, что понимает дезориентированная утренними сумерками девушка — рядом нет Олега. Звонок прерывается, а Дафна отчего-то дышит слишком тяжело, словно очнулась от кошмара, хотя на деле даже не помнила, что ей снилось. Скорее всего — звенящее ничего. — Олег? — ломко зовёт она. Старается погромче, но после пробуждения голос звучит хрипло и слишком тихо. Но услышав копошение на кухне, она немного успокаивается. Дома. Полуночничает просто. Даже можно уловить запах кофе. Нужно к нему сходить. И только Дафна собирается аккуратно выпутаться из объятий Соболева, как его телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, вновь разрывается громкой трелью, и тогда она понимает, что именно ее разбудило. Тянется за айфоном, видя на экране роковое: «Маман ❤️». Сердце ухает куда-то вниз, все мысли выбивает из головы, как после удара обухом по затылку. Дафна нервно сглатывает и принимается Рому мягко тормошить. — Эй, солнышко… Солнышко, твоя мама звонит… Значит, уже случилось. Проклятие сработало. Просыпаться Роме не хотелось до липкого отчаянного ужаса. Ему снилось что-то неясное, темное, отовсюду тянулись скрюченные бесовские черные лапы, пытающиеся его схватить, и во сне Рома метался, как дурак, но все никак не мог увернуться. Но, когда он рефлекторно глаза открывает, хочется… в тот страшный сон. Потому что реальность еще страшнее. Да. Звонит мама. Рома тупит взгляд в телефон и мотает головой уже почти в истерике: — Я не хочу, я не хочу, я не хочу… Но после одного звонка мама звонит снова. Рома кусает губы, мотает головой… Он бы сейчас расчесал шрамы на левой руке в кровь, если бы вторая не была обездвижена. Черт. Черт. Нет. Нет. Сердце глухо стучит об ребра, и Рома предательски задерживает дыхание. Хочется задохнуться, правда. Исчезнуть. Провалиться сквозь землю. Но… если не он, то разговаривать придется Дафне. И это заставляет импульсивно принять вызов, поднести телефон к уху… Рома даже ничего не говорит. Да и не надо. Мама в трубку просто воет. Как раненный зверь, кричит на одной ноте, уже сорвав голос, рыдает и не может и слова сказать. Ему и не надо. Он и так все прекрасно знает. Но когда сквозь поток отчаянных рыданий прорывается отчаянное «Нет»… — Мам, мам! — Рома даже пытается ее перекричать. — Мам, мам, мамуль, давай я к тебе приеду, мам, я сейчас примчусь, я… В потоке истерики различается всего одна фраза. Фраза, которая еще долго будет звучать в ушах. Сказанная на эмоциях, так точно отразившая боль женщины, потерявшей мужчину, с которым провела всю свою сознательную жизнь. И фраза, которая ощущалась гораздо больнее, чем лезвие ножа, которым Михаил Афанасьевич резал ему руку. — Я не хочу тебя видеть! — едва ли не визжит Елена Александровна, теряя голову, и в следующее мгновение звонок прерывается. Рома даже не думает, что делает — он перезванивает, и еще, и еще, но каждый раз она его сбрасывает, пока в трубку не раздается ледяное «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Все. Многострадальный айфон с оглушительным грохотом валится на пол. Как и Рома, как подкошенный, падает обратно на подушки. — Она… не хочет… меня видеть даже… — кое-как выдавливает из себя он… И собственные надрывные рыдания доносятся как будто сквозь толщу воды. И себя ему тоже видеть не хочется. И быть ему — тоже не хочется. И сейчас, чувствуя себя маленьким бестолковым ребенком, Рома просто с головой накрывается одеялом… и тоже воет. Дафну трясет. Руки ходуном ходят, плечи содрогаются, и, кажется, она даже губы кусает едва ли не в кровь. Она не может видеть, слышать, как ему больно. В отчаянии протягивает руку, хочет коснуться, но тут же одергивает себя. Это ее вина, что ему так плохо. Если бы они с отцом не провели ритуал, мама Ромы не сказала бы ему такие страшные слова. Если бы они не стали жить втроем, его отец не пытался бы его убить. Если бы у нее были мозги, и она не разрывалась между Соболевым и Шепсом прошедшей весной, он бы не страдал так долго, и на его запястье не было бы шрамов. И Дафна сейчас отчетливо понимает, что не заслуживает его. Ни одного из них. Нашлась королевишна — двух мужей возжелала. Ей стыдно даже коснуться Ромы, стыдно выйти к Олегу, и как итог, она просто застывает на второй половине кровати. Даже не плачет — сил нет. Дафна не хочет себя жалеть, права не имеет. Все… Все, кого она любит больше собственной жизни, страдают. Но все же… Немного отдышавшись, она предпринимает попытку придвинуться к Роме. Не ради себя, ради него. Его нельзя оставлять одного. Вообще нельзя, а сейчас особенно. — Ром… — надтреснуто зовёт Дафна, обнимая его сверху сквозь одеяло. — Солнышко. Ты ни в чем не виноват. Ты защищал меня. Если кто-то виноват, то… Нет. Не жалей себя. — Ром, она простит тебя. Это было сказано просто… На эмоциях. Она потеряла любимого мужа… Но она любит тебя. Если бы не любила, ей бы не было так больно, она бы не пыталась дозвониться. Солнышко, тебя невозможно не любить. Это уже словно их девиз. А Рома слушает, но… не слышит. Он вообще ничего не воспринимает, кроме того, что только что в трубку сказала мама. Мама, которая его любит. Любила? Он же… он же просто… Хотел быть счастливым. Все. С Дафной. С Марком. Неужели много хотел? Неужели он просто не может… быть счастливым по определению? Рома не знает, сколько времени проходит. Ему кажется, что от силы минут десять. Возможно, целая вечность. Но в глаза словно засыпали тонну песка, он не может нормально открыть веки, подслеповато щурясь в им же созданном полумраке. Горло болит, потому что Рома воет. Продолжает скулить волчонком, даже когда слез в глазах уже нет. Плакать в моменте становится просто нечем, но в груди болит. Может, давление шарахнуло. Да? Или нет? У него тоже, может, сердечный приступ будет? Мгновенная, совершенно заслуженная карма? Он виноват. Он виноват, виноват, он во всем виноват, он просто… Он одна сплошная ошибка изначально… Не отец должен был умирать. Рома. Да? Но сквозь толщу беспросветного ужаса прорывается ее голос. Сейчас хриплый, надтреснутый, но все равно нежный, шепчущий ему какие-то ласковые слова, в смысл которых Рома вникнуть не может физически. Ему кажется, что он в каком-то вакууме. Как в сне своем — вокруг тьма беспросветная, а он уцепиться ни за что не может. А Дафна — единственное яркое пятно в этом море ужаса. Дафна и маленький бесененок у нее под сердцем. Подрывается Рома резко, выпутываясь из своего сумбурного укрытия. Неловко опирается на больную руку, когда садится, шипит, но кое-как принимает вертикальное положение. И смотрит на Дафну. Такую же растерянную, испуганную из-за него. Но Дафна — это единственное, что ясно видят сухие глаза с полопавшимися от слез сосудов. Дафна — это единственная опора в стремительно рушащемся вокруг него мира. И он болезненно цепляется за нее, пытаясь найти спасение. Рома без нее не может. Совсем. И сейчас, взъерошенный, почти ничего не видящий, чуть ли не задыхающийся и оглушенный, беззащитный почти, он скулит, сам не понимая, к чему: — Хочу… с тобой… И с… Маркушей… Хочу… пожалуйста… А кому он еще, собственно, в целом мире нужен? Кому, кроме них двоих? И в горле снова, как по щелчку, встает ком, губы трясутся, и Рома даже не понимает, что опять ревет. Только повторяет все это «Пожалуйста», как будто от одного слова зависела вся его жизнь. Почему «как будто»? — Чш-ш-ш, конечно, солнышко, я с тобой, мы с тобой, — самозабвенно шепчет Дафна, тянется к нему, бережно стирая слезы в щек. — Ну же, ну же, милый, любимый, приходи в себя. Все будет хорошо. И двигается к Роме максимально близко, вновь цепко обнимая. Прижимает его голову к своей груди, гладит по волосам, целует в макушку, позволяя промочить ночнушку слезами насквозь. И у самой за ребрами ухает все, стонет, ломается, трещит и обугливается разом. Сердце глупое наливается кровью, как свежий пузырчатый ожог — надавишь, и лопнет. Лопнет, и не будет больше ни-че-го. Но Дафна так не поступит. Она нужна ему. Он так просит, он умоляет. А… Нужна ли она так Олегу? Вдруг подумалось. Он ведь дома, она слышала. А он просто не мог не слышать Ромину истерику. Так почему… — Олег! — вновь зовёт Дафна, по-прежнему укачивая Соболева в своих руках, как ребенка. — Олег? Ей ведь так нужна его помощь, хотя бы просто присутствие. Или… она слишком многое от него требует? Олег появляется не сразу. До последнего мнется буквально в шаге от двери, но никак не решается зайти. И когда переступает порог, Рома даже от Дафны отстраняется, но, оглушенный собственной болью, Олега как будто и не узнает вовсе. За кого-то другого принимает. Смотрит на него и уже бормочет что-то протестующее, но срывается едва ли не на визг, когда Шепс хватает его подмышками, отцепляя от Дафны и заставляя встать на ноги. — Не трогай меня, не трогай меня, не трогай! — скулит на него Рома в ужасе и тянется к Дафне, повторяя: — Не смей меня забирать от нее, не смей, не смей, я… Приходится его встряхнуть. Может, грубее, чем следовало, потому что Олег со своим почти что медицинским подходом понимает, что Рома просто выключился. Но это производит обратный эффект — Рома пытается вырваться и скулит: — Уйди! — Не мечтай, — огрызается Олег как-то машинально и волочет его в ванную. Рома упирается, проклинает его, клянется в вечной ненависти и даже пытается цапнуть его за руку. Олег терпит. Опять. Даже несмотря на то, что Соболев свою позицию обозначил уже вполне ясно — Олега он видеть не хочет. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Что у Ромы в нормальном состоянии на уме, то у Ромы в истерике на языке. Это аксиома уже. Проверено. Но сейчас Олег не думает. Едва не сдирает дверь ванной с петель, а еще Рома по итогу почти прокусывает ему ладонь, пока Олег заталкивает его под душ, прямо так, в домашней одежде, включая ледяную воду. По его теории, стрессовые условия должны были Рому вернуть в реальность. Соболев оказывается не способен сам стоять на ногах и почти сразу сползает по стене вниз, но вода еще льется. Долго. Осознанности во взгляд не возвращается, хотя от холода у него уже начинают стучать зубы. Может, поэтому Олег и не сразу разбирает, что Рома шепчет. Но когда он выключает кран, наконец-то разбирает такое словно очевидное послание: — Ненавижу… тебя… Просто… уйди… Ненавижу… Я с ней… хочу… — Без проблем, — соглашается Олег, не чувствуя ничего, кроме того, как в груди разверзается настоящая пропасть. — В чувство тебя приведу и все будет. Рома — на самых надрывных эмоциях. Рома буквально только что остался сиротой. Олег понимает прекрасно. А еще знает, что Соболев из тех, кто в такие стрессовые моменты начинает говорить чистую правду. Но… в чувство бы привести, хотя методы его Дафна точно не оценит. Может, и хорошо — решает Олег, когда снова включает ледяной душ. Ведь все же уже… очевидно? А Дафна в это время дает волю тихим, беззвучным слезам. Она не знает, о чем говорят ее мужья, не слышит из-за шума воды. И нет, она не жалеет себя, просто… Решает, что, если выплакаться, то полегчает, и она снова сможет быть им полезной. Сможет заслужить их. Потому что очевидно, что сейчас права никакого на любовь не имеет. Ничью. И она сидит на кровати, пялясь в стену минуту, пять, уже все десять, должно быть, пока щеки не стягивает тугой пленкой высохших слез. Дафна не могла себе позволить плакать в голос, не смела переключить сейчас их внимание на себя. Ей оставалась лишь приглушенная демо-версия истерики. Но потом бывшая Булгакова все же находит в себе силы встать. Покачиваясь, словно пьяная, она выходит из спальни в коридор и замирает. Мутит. А сама все смотрит на паркет в упор, вспоминая. Не так давно на этом полу они сидели с Ромой, когда он в последний раз накачался таблетками. Хотя… Где они только в этой квартире на полу не сидели. А ещё… Одна она тут тоже, бывало, колени сбивала. Например, когда Олег узнал про почти-измену весной. И как он ее простил?.. От воспоминаний мутит ещё сильнее, Дафна даже дышит через раз. В ванной ещё шумит вода, и теперь девушка волочит ноги туда. Шаг. Ещё один. И ещё. Она тормозит в дверях, и при ее появлении тихие голоса стихают. Рома смотрит на нее ошалело, с надеждой, почти с безумием. Олег даже не поворачивается. Дафна подавляет в себе рвущийся наружу болезненный, дерущий глотку вой, не издавая ни писка. Подходит к Шепсу, едва не заваливаясь на кафель — в последний момент хватается за плечо Олега. И щебечет искреннее: — Спасибо. Хочет сказать что-то ещё, правда, хочет, чтобы он был рядом, обнял, как обычно. Но почему-то впервые за долгое время… боится? Олег не отшатывается. Наоборот, стоит исключительно прямо, давая опору, в которой она сейчас нуждалась. В которой они оба нуждались. Но вместо привычной нежности, заботы, желания успокоить и защитить ощущает вдруг… ничего. Абсолютное, звенящее ничего, черную дыру, как будто бы высосавшую из него все чувства. Всю любовь, на которую он только был способен. Олег ведь спал. Тоже не так давно проснулся. Уже успел выпить несколько кружек кофе и, в целом, должен был быть исключительно бодрым. Но он устал. Устал так, как будто безостановочно работал последние месяцы, как будто бежал марафон, как будто вообще никогда не спал… Шепс и сам не понимает, что усталость эта отнюдь не физическая. Он совершенно механически опускает кран, выключая воду. И пусть во взгляде Ромы все еще нет и тени осмысленности, он хотя бы больше не воет. Для начала — и это неплохо. В аптечке, кажется, было что-то успокоительное, но лучше будет сходить до аптеки, чтобы купить что-то и для беременных… Мысли в голове становятся списком действий, из которых Олег вычеркивает уже выполненные пункты. Он устал. Правда. — Я его сейчас вытащу, — озвучивает Олег вслух. — Пошлите в спальню. Надо его переодевать и греть, пока не простыл еще. Чуть позже Рома его все-таки узнает, хотя говорит лишь о Дафне и цепляется только за нее. Свои слова назад не забирает. Олег, признаться, и не ждет. Даже понимает. Олег просто… устал. *** Последние несколько дней для Нино прошли тяжело. Женщина находилась в полнейшей апатии, и неосознанно избегала всех зеркальных поверхностей. Ей было просто все равно абсолютно на все происходящее вокруг. С момента, как Вазар её ударил и… Гасанова даже мысленно не могла сказать этого слова. Произошедшее просто добило ее контрольным выстрелом в голову. Сначала её душу долго и мучительно разрушало проклятие отца Булгаковых и постоянные эмоциональные качели в отношениях других экстрасенсов и Кости в частности. А после того, как её обесчестили, внутри Нино разрушился стержень, державший её все это время на плаву. Она как-будто рассыпалась на мельчайшие кусочки, которые собрать воедино было практически невозможно. А если уж и склеить её вновь, то это никогда не будет та самая Нино Гасанова, которую все знали и любили когда-то. Нино, не прекращая, жрала удвоенные порции успокоительных и мешала их со своими транквилизаторам, просто ради того, чтобы не чувствовать ничего. Как оказалось, парацетамол предназначенный для лечения физических проблем с сердцем неплохо лечил и душевные. Но как только действие таблеток заканчивалось, она начинала рыдать взахлеб из-за гребаного отвращения к себе и осознания, что она самостоятельно испоганила свою лучшую жизнь. А ведь Нино могла сейчас спокойно общаться со всеми своими коллегами, жить вместе с Костей, проходить испытания, и единственное, что её бы парило, так это то, что Саша опять дохуя выебывается в готическом зале. Гасанова даже теперь скучала по их в какой-то степени даже безобидным стычкам на съемках — теперь все их крики и возмущения, казались сущим лепетом и весельем, по сравнению с реальным пиздецом творившимся в их жизни. Нино приехала на съемки сильно заранее, чтобы без лишнего внимания воспользоваться помощью их гримерши Люды, так как понимала, что любая её даже самая плотная тоналка не сможет перекрыть ту гематому на её лице. Но как назло в гримерной не было не только экстрасенсов, но и других ребят из съемочной группы. Она чересчур перестаралась. Поэтому пока никого нет, Гасанова хотела попытаться замазать следы чужого насилия самостоятельно. Но когда женщина, вновь посмотрела на себя в зеркало, то просто ужаснулась — на правой щеке под глазом красовалась иссиня багровая гематома, которая казалось становилась с каждым днем все темнее и сильнее наливалось ее кровью. Казалось бы, на её лице было одно единственное напоминание о той ночи, но как же сильно оно её ранило. Нино спрятала лицо в ладонях, чтобы лишний раз не смотреть на свое отражение в зеркале. Но это легкое прикосновение заставило женщину тихо зашипеть из-за боли — синяк напоминал о себе не только в отражении зеркала. Гасанова не горела особенным желанием лишний раз пересекаться с кем-то из экстрасенсов, потому что… боялась. Она боялась, что они могли как-то узнать о произошедшем, почувствовать, что она испорченная. И возможно она не так уж зря об этом переживала, сидя в самом углу гримерки, отвернувшись от входа лицом. Дафна в этот день тоже приехала раньше. И что особенно ранило — отдельно от Олега. Он сослался на вдруг возникшие дела в мастерской брата, и ей пришлось с тяжестью на сердце оставить Рому дома одного. Ощущение, что вся их некогда счастливая жизнь катится в тартарары, преследовало бывшую Булгакову, и посему… Ей так отчаянно хотелось просто скорее пережить чертов готзал. Когда она вошла в гримерную, то не сразу заметила Нино. Ни зрительно, ни энергетически. От Гасановой словно… ничего не осталось. Тень, пустая оболочка, пшик. И Дафна, когда боковым зрением все же поймала исхудавший силуэт, вдруг… Даже злорадства не ощутила. Она знала это чувство слишком хорошо. Когда жить не хочется. Любовная ведьма, а ныне и чернокнижница сначала молча прошла к одному из гримировальных столиков, надеясь тихонько замазать собственные синяки под глазами консилером, когда вдруг… Ощутила кое-что ещё. Впервые за долгое время это были не бесы. В воздухе ощутился аромат розовых бутонов и морской пены, а затем девушку накрыло приятной и очень родной энергетикой. Как пледом. Афродита. Богиня, не говорившая со своей жрицей не один месяц, и сейчас оставалась незримой, но обозначила свое присутствие. Она хочет что-то показать. Ненадолго Дафна даже ощутила себя прежней любовной ведьмой, мягкой и рассудительной, которую преданные фанаты вовсе в свое время прозвали феей. И Афродита подала голос. Тихо молвила: «Обернись. Чувствуй». И она не могла ослушаться. Скосила взгляд в сторону Нино и… едва не ахнула. И дело было совсем не в гематоме на лице. Дафна и похуже видела. Нет. Это был… Тонкий флер грязного насилия. Что-то подобное Дафна ощутила от своей любимой сестры после случая с Арти. И сейчас… Как бы там ни было, она не могла остаться в стороне. Любовная ведьма — это не только про влюбленность и розовых пони. Любовная ведьма — так же и про сексуальную энергию. Дафна нахмурилась и отошла от своего столика, останавливаясь в паре метров от диванчика, на котором сидела Гасанова. — Привет, — мягко поздоровалась она, даже кое-как приподняв уголки губ в ободряющей улыбке. И хоть и у самой сил не было… Ни одна женщина не заслужила подобного. Сначала Нино ошарашено уставилась на Дафну, даже не веря, что та заговорила с ней первая и поздоровалась. И от этого действия внутри стало разливаться легкое успокаивающее тепло. Все таки Гасанова очень скучала по этой нежной любовной ведьме, в которой когда-то видела чуть ли не дочь. Нино даже не хотелось вспоминать произошедшее между ними в прошлом готическом зале: у неё не осталось ни капли обиды на Булгакову. Понимала ведь, что это все уроки судьбы. Обычно именно Гасанова не могла справиться со своей агрессией, которая выливалась в какие-то катастрофы, а теперь она получила ответку от Вселенной, ведь уже кто-то другой не смог справиться с агрессией в её сторону. — Привет, Дафна, — легко улыбнувшись отозвалась Гасанова, а потом вспомнила, что у неё красуется синяк на щеке, и поняла, что Булгакова могла подойти к ней только из-за этого, после чего сконфуженно опустила голову, — Как дела? — она же видела не менее помятый вид Дафны, наверняка у самой проблем по горло. — Тяготы беременности, — отмахивается та все с такой же хрупкой улыбкой. — Думала, все осталось в первом триместре, а тут стрельнуло. В какой-то степени даже не врала. В ее первом триместре как раз и происходил тот неимоверный пиздец, когда она металась между Олегом и Ромой и, в принципе, почти мечтала о смерти. Сейчас происходило, считай, нечто похожее. — Нино… — Дафна хотела было извиниться за свою вспышку ярости, но прикусила язык. Не потому, что не было желания, а потому, что понимала — не это сейчас гложет Гасанову. Поэтому она просто присела рядом, мягко пытаясь поймать взгляд бывшей подруги. — Нино, не прячься. Знаешь, многие в этот готзал с синяками приходили. И усмехнулась, но быстро спохватилась: — Это не укол про Перси если что. Я сама с синяком ходила. Да, молодец, Даф. Совсем разучилась утешающие слова подбирать, потонув в собственных проблемах. — Нино, — со вздохом вновь начала она, не зная, как коснуться щекотливой темы. Но потом взяла себя в руки, предложив: — Я могу поставить непрогляд, если хочешь. Чтобы никто из коллег не почувствовал в тебе то, что почувствовала я. Бывшая Булгакова лишь надеялась, что Гасанова поняла ее намек. А Нино аж передернуло от её слов. Она загнанно посмотрела на Дафну, поняла ведь о чем именно говорит любовная ведьма. Конечно, это ведь её специфика, было наивно надеяться на то, что она не заметит. Но вот, чтобы коллеги не увидели её слабость… она хотела этого больше всего сейчас. Поэтому часто закивав она ответила: — Прошу сделай, чтобы никто больше этого больше никто не увидел. Я не хочу, чтобы кто-то еще увидел какая я грязная. Я не хочу, чтобы Костя это увидел. — голос женщины звучал надрывно. Сразу становилось понятно, чего она больше всего боялась в этот момент, — Хотя куда ему еще сильнее разочаровываться. — сорвались горькие слова с её губ. И вновь именно для Булгаковой сердце Нино невольно открывалось. Она ведь помнила, как они еще на вечеринке в честь беременности Дафны обсуждали с ней личную жизнь Гасановой. Именно для Дафны она в первый раз приоткрыла свои чувства. И это было так странно, что сейчас они даже не будучи подругами вновь говорили о чем-то сокровенном. — Мне очень ценно, что ты подошла, — в этот момент голос Нино совсем задрожал и женщина прикрыла лицо руками. Ее просто разрывало от безумной благодарности и нежности к Дафне, и одновременно с этим от чувства собственной никчемности. — Эй, — и бывшая Булгакова тут же сочувственно поджала губы. Она хорошо помнила, как подобные слова говорила Перси. Как боялась, что про Арти и приворот узнает Саша, боялась его реакции, звала себя грязной. И это так чертовски неправильно. — Нино, грязен тот, кто совершает такие поступки, — возражает Дафна по итогу. — А не тот, кого… Над кем они совершены. Она помнила Гасанову мудрой женщиной, к которой часто обращалась за советами — в том числе по поводу Ромы, по поводу Олега, по поводу беременности… А теперь она говорила такие до ужаса глупые вещи. Но Дафна ее не винила — это следствие травмы. Она бы, вероятно, тоже чувствовала себя оскверненной на ее месте. Но ведь это не так! Заставить бы член отсохнуть тому, кто это сделал с несчастной женщиной. — И насчет Кости я тоже несогласна, — продолжает она. — Он мудрый мужчина, мудрая личность. И я готова поспорить, что он бы скорее уничтожил ублюдка, чем обвинил тебя. Но времени у них немного до прихода других экстрасенсов. — Я сейчас все сделаю, не переживай. Дафна поднимается на ноги, собираясь уже призвать бесов, когда вдруг вновь ощущает мягкое касание богини. Афродита против чернухи. И так в этом действии было слишком много… порока. Богиня может защитить женскую честь сама. И тогда с губ Дафны срывается заклинание на греческом, на котором она так давно не говорила. Будто… целая вечность прошла. Она визуализирует вокруг Нино купол из пастельно-розовой ауры Афродиты. Он отдает жемчужным блеском и источает приятное тепло. Так греет солнышко. — Не переживай, никто больше тебя не прочитает. И… Нино, я не знаю, нужно ли это тебе, но хочу, чтобы ты знала, что мне жаль. Жаль, что я сорвалась на тебе тогда. Я не думаю, что мы сможем снова дружить, я никогда не предам свою сестру. Но я тебя не ненавижу. Пока она слушала успокаивающие речи Дафны, Нино казалось, что они поменялись местами. Что теперь именно Дафна была умной рассудительной девушкой, находящей нужные слова и находящейся в трудный момент рядом. А себя Гасанова чувствовала неопытной глупышкой, которая нуждается в помощи. А на словах про Костю Нино вновь болезненно жмурится и пытается смахнуть скопившиеся слезы. И вправду, как она вообще могла так плохо подумать о нём? И снова Дафна права. Очередное доказательство, что Гасанова недостойна и толики любви Гецати. И все же несмотря на ужасную боль разрастающуюся в груди из-за этого разговора, Нино была благодарна Дафне. Она её сейчас буквально спасла. — Дафна, я могу тебя обнять? — пытаясь утихомирить дрожь в голосе спрашивает Гасанова, а сама неловко раскрывает руки для объятий. — Я не виню тебя совершенно. Та же испытывает… смешанные чувства. С одной стороны, между ней и Нино, действительно, за это время выросла стена, но, с другой, бывшая Булгакова боится даже представить, каково оказаться на том месте, на котором оказалась сейчас Нино, а когда-то и Перси. Чисто по-женски она… понимает. И, каково бы ни было бесовское влияние, Дафна Шепс — не плохой человек. — Конечно, — чуть неловко улыбается, подаваясь навстречу раскрытым рукам. Сама успокаивающе гладит Гасанову по спине и бормочет: — Все наладится. Обязательно. И решает, что не так уж ей консилер сейчас и нужен. Стены особняка Стахеева и в худшем состоянии ее видели, а беременную девушку за синяки под глазами никто не осудит. Поэтому Дафна быстро прощается с бывшей подругой и покидает гримерную, решив дождаться Олега в готическом зале. Но тут… Видит поднимающегося по ступенькам Гецати. Нехорошо. Или?.. В итоге бывшая Булгакова принимает решение быстро. Мнется немного, но затем решительно направляется в сторону аланского провидца, пресекая ему путь к гримерке. — Костя, — наигранно бодро здоровается она. — Дафна, — недоуменно кивает он в ответ. Гецати все еще не знал, как нормально с ней общаться. То есть… Когда-то эта ведьма была его подопечной в «Школе Экстрасенсов», он видел в ней потенциал, который она показала, побеждая в каждом проекте, в котором принимала участие. Один за одним. Как там молодежь говорит? Имба? Так вот — это было про Дафну. А потом… Сначала его, может, старомодные кавказские принципы смутились под лучами счастья их… полиамории. А потом ему было слишком неловко перед этой девушкой из-за того, что случилось с ее сестрой. Словно сам Костя был как-то повинен в агрессии и несдержанности Нино. — Слушай, — продолжает Дафна, тем временем. — В гримерке Нино. И то, что ты увидишь, тебя реально расстроит или даже разозлит. — Погоди… Прости, ты о чем? От этих странных формулировок у него аж сердце зашлось в диком танце. Не самое приятное ощущение. — Синяк — верхушка айсберга, — отвечает любовная ведьма. — Остальное я скрыла для чужих глаз, но решила, что ты должен знать. — Синяк? Остальное?.. А тут уже и кровь закипает. — Она гордая, Кость. Мы все это знаем. Ни за что не признается. Но, кажется, у Нино реальные проблемы. Если не дурак, то догадаешься. Гецати аж на нервный смешок прорвало — эта нежная с виду фея всегда умудрялась говорить с ним так, будто наставница здесь она, а не он. Дафна, решив, что ее долг выполнен, меланхолично и устало уплывает в сторону готзала, а до него… медленно доходит. И Костя буквально в несколько широких шагов преодолевает расстояние до гримерки, почти врываясь внутрь. Нино испуганно дернулась от того как резко распахнулась дверь, и стремительно перевела взгляд на вошедшего. Костя. Сердце заколотилось, как бешеное. Женщина почувствовала как паника окутывает все её тело: синяк она так и не смогла замазать, а признаки того, что она совсем недавно плакала были на лицо. Кто бы раньше мог подумать, что именно такой спектр эмоций она будет испытывать при виде Гецати? Ей хотелось убежать, спрятаться, скрыться из поля зрения Кости. Она же видела как он на неё посмотрел, когда вошел. Весь его вид отображал смятение, шок и зарождающуюся злость. Интересно, они пересекались с Дафной, когда она вышла из гримерки? — Привет, — тихо отозвалась Гасанова, попытавшись изобразить подобие улыбки. Но получалось наверняка плохо. Честно, она еле нашла в себе силы поздороваться. А у Гецати едва ноздри от гнева не раздувались, когда он увидел подтверждение словам Дафны. Он не думал, что эта девушка врала бы на такие темы, но все же часть его наивно надеялась, что происходящее — глупый розыгрыш. Костя медленно прошел вглубь гримерки, останавливаясь от Нино на приличном расстоянии, не нарушая ее личных границ — понимал, что после такого ей вряд ли приятно оставаться наедине с мужчинами, хоть он никогда бы и не… Но сейчас он даже не понимал, что может ее пугать — глаза застилала чистая ярость, когда Гецати грозно процедил: — Кто. Это. Сделал? От вида такого разозленного Кости Гасанова непроизвольно вжалась в диванчик. Возвышающаяся над ней фигура грозного мужчины, бередила самые неприятные воспоминания в чертогах её разума. Руки нервно сжали подол длинного, полностью закрывающего тело, платья, а голова стыдливо опустилась вниз. А как она должна была ему это сказать? Что пока они находились в ссоре родители нашли ей новую партию? Что после окончания Битвы Сильнейших её собираются выдать замуж? Но наивная такая, светлая надежда о том, что Костя может её спасти, как, прости господи, принц на белом коне, развязывала женщине язык. — Мои родители очень щепетильно отнеслись к моему конфликту с Персефоной. — дрожащим голосом начала Нино, — А из-за того, что я итак уже долгие годы не оправдываю их надежд, они решили действовать радикально… и нашли мне жениха, — эти слова Гасановой было особенно страшно говорить. Костяшки на её руках уже побелели от того, насколько она сильно сжимала ткань платья. Сердце стучало как бешеное, осталось рассказать последнюю часть… раз уж Костя итак догадывается, пусть услышит правду именно от неё. — Это коллега моего отца — Вазар Батоев. — Гасанова не стала добавлять, что это подобие мужчины, положило на неё глаз еще очень давно. Даже слишком. — И он воспользовался мной… на правах будущего мужа, так сказать, — эту фразу Нино сказала особенно тихо. Силилась, чтобы не заплакать вновь. Взгляда она так и не подняла на Костю — боялась увидеть разочарование. Но вместо этого он берет себя в руки. Гецати редко позволял себе быть несдержанным, но случаи, когда обижали женщин, выводили его из себя. Тем более, когда речь шла о его женщине. Пусть и… в прошлом. — Нино, — его тон моментально смягчается. Вопреки всему, Костя подходит ближе и присаживается на корточки прямо перед ней. Он не прикасается к Гасановой, опять же — боится спугнуть, нарушить личное пространство. Сейчас он просто хочет, чтобы она посмотрела на него. И успокоилась. — Нино, — всё так же тихо, но несколько неустойчивее зовёт Гецати. — Этот… ублюдок. Где он? А она несмело заглядывает Косте в глаза и, видя там не только искреннее беспокойство и переживание за неё, но и полную уверенность в том, что он разберется с её обидчиком, действительно успокаивается. Дыхание выравнивается и Нино наконец-то отвечает: — Он сейчас у меня дома. Мне пришлось пустить его жить к себе на время пока он работает. И у него даже дубликат ключей есть, — по спине пробежал холодок от воспоминаний, как именно у Батоева появились ключи. Нино на автомате провела рукой по шее и поправила воротник повыше. Синяки с того раза конечно прошли, но на их месте расцвели новые. Но вместо того, чтобы в очередной раз заходится в болезненных воспоминаниях и фантомных ощущениях, женщина перевела взгляд на Гецати. Все еще сидит перед ней, не ушел, не отвернулся, когда узнал всю правду. Кажется глубоко внутри наконец-то начало зарождаться что-то кроме боли. Например огромное чувство благодарности… и прорывающиеся из-под обломков разбитых чувств ростки влюбленности. Она хотела, чтобы он сейчас взял её за руку, поддерживающе сжал, но… Ей было стыдно. Нино просто не хотела, чтобы он её касался, пока она такая грязная. Конечно, это вопрос очень сложный — а сможет ли она вообще отмыться от такого позора? Но точно не сейчас. И сам Костя не спешил к ней прикасаться, но совершенно из иных соображений — он боялся, что возродит в ее памяти травмирующие события. В конце концов… Он боялся даже на мгновение представить, что именно пережила Гасанова. Как она сейчас себя чувствует. — Нино, — вновь мягко обратился он. — Тебе есть, куда съехать? Конечно, можно выбраться в отель, но Гецати не думал, что это хорошая идея — оставлять ее сейчас одну вариться в собственных мыслях и переживаниях. Поэтому… Да, вариант странный, учитывая все последние события, и он не удивится, если Нино откажется, но ему самому будет спокойнее. — Вот как мы поступим, — продолжает Костя, даже не дождавшись ответа. — Сегодня я поеду с тобой, чтобы ты собрала все необходимое. Пока поживешь у меня. В гостевой комнате. Нино даже не верится, что это он предложил, ведь они по вполне понятным причинам они отдалились. Но сейчас она была безумно благодарна Косте за это предложение. Потому что домой… она просто не хотела возвращаться. Все те дни, что она находилась в своей квартире были сущим адом. Казалось бы — родное местечко, которое она обустраивала долгие годы, создавала уютную атмосферу, должно вызывать только позитивные эмоции, но увы её жилище было осквернено произошедшим. Каждый раз, когда она заходила в ванную, вспоминала, как она шокировано осела на пол, пытаясь переварить все то, что сделал с ней Вазар. Когда шла по коридорам, вспоминала как грубо он тащил её в сторону гостевой спальни. Гостиная сразу же напоминала об ударе, а в прихожей Нино вспоминала как Батоев её придушил. Количество насилия в пределах родной квартиры зашкаливало. Из-за этого ублюдка, она не чувствовала себя комфортно дома, а из-за своих пиздецовых ошибок Нино не могла найти комфорта и на работе. Но Костя, это все сглаживал. — Спасибо большое… что помогаешь, — тяжело вздохнув ответила Нино. В старые добрые она бы просто накинулась на Гецати с крепкими объятиями. А сейчас Гасанова могла себе позволить лишь благодарный кивок. — Не за что, — мягко улыбается он, поднимаясь на ноги. — Я найду Люду. Чтобы она могла хотя бы зрительно минимизировать ущерб. Жаль, что так же, как можно загримировать синяк на лице, нельзя скрыть душевные раны. Костю все еще трясло, и сейчас и самому не помешало что-нибудь разбить, но он не хотел пугать Нино видом очередного агрессивного мужчины. Поэтому сейчас он покинул гримерку, сжимая и разжимая кулаки. *** Похороны Соболева Дмитрия Валентиновича выпадали на день испытания новой тройки экстрасенсов. Новое собрание в готическом зале прошло как в тумане, оценки телезрителей для Надежды Эдуардовны, Кости и Влада прошли мимо Дафны. Ночь смерти отца Ромы стала словно… какой-то точкой невозврата. Или она приключилась с ними раньше? Или они… вовсе были обречены с самого начала? Олег с тех самых пор был холоден и немногословен. Прямо как тогда, давно, когда едва не сорвалась свадьба. Прямо перед тем, как Дафна едва не потеряла Марка. Они вроде как жили в одной квартире, спали в одной постели, но… Все изменилось. И она чувствовала себя виноватой. Сама не понимала, в чем, но внутри все органы пухли и гнили, как у мертвеца. Хотелось только верить, что все эти нервы не скажутся на сыне. А с Шепсом Дафна говорить по-прежнему боялась. Не знала, как подступиться — когда Олег того хотел, то умел был обжигающе холодным. Тот самый ледяной принц из двадцать первого сезона. Недосягаемый. Даже для собственной жены. А что касается Ромы… Она всерьез боялась, что он может снова сесть на наркотики или того хуже. Последние дни Дафна только и делала, что искоса контролировала каждый его шаг. Не отпускала от себя ни на мгновение, и даже будучи на съемках таскала с собой куклу, настроенную на энергетическую волну Соболева. У Дафны было мало черной одежды — она всегда отдавала предпочтение белому. Или разным пастельным тонам. Максимум — алому. И сейчас смотреть на себя в зеркало в строго приталенном черном платье было странно. Ткань обтягивала живот, делая его зрительно больше. Едва проводив сестру и ее мужа на испытание, Дафна с мужьями вернулась домой, чтобы собраться на похороны. Ужасное мероприятие, даже если ты экстрасенс. Тем более, если ты экстрасенс. И если ты беременна. И если ты — убийца покойного. На мгновение девушке даже показалось, что отражение в зеркале искажается. Вместо своего лица Дафна увидела чернозубый оскал, темные провалы в глазах, впалые скулы на вытянутой адской роже. И… тряхнув головой, она подошла к ванной, в которой сейчас был Рома, и постучала, тихо уведомляя: — Солнышко, наше такси подъезжает. И пошла за Шепсом на кухню… так и застыв на пороге, когда заметила, что, вместо черного костюма, он просто переоделся в домашнее. — Ты… не едешь? — Нет, — снова безбожно врет Олег. — Походу, отравился. Езжайте без меня. А сам как-то невольно за разницу в обращениях цепляется. Не должен, но… За спиной Дафны вскоре появляется фигура Ромы. Взъерошенный, бледный, опять осунувшийся, последнее время он толком и не ел, сидя только на энергетиках и успевая выкуривать даже сигареты Олега целыми пачками. Зато впервые время с момента приведения проклятия в действие в его глазах мелькает эмоция. И эмоция эта — разъедающая и без того истерзанную душу ненависть. — Ты прикалываешься? — уточняет Соболев глухо, почти не узнавая в этом шелесте собственный голос. — Мне жаль, — откликается Олег в ответ. Рома вылетает из квартиры так, что дверь чудом с петель не слетела. И откуда только силы появились? Почти летит по ступенькам, как и всегда, игнорируя страшно грохочущий и пугающий его лифт. Только на улице вспоминает, как это вообще — дышать. Да и то, потому что лезет за сигаретой. В нем столько успокоительного отвара по рецепту Михаила Афанасьевича, что эмоции и правда должны были выключиться. Но почему-то он… чувствует. Пока мир еще не вертится перед глазами, опора есть, но предательское разочарование ощущается как в очередной раз переломанные в труху ребра. Ему же правда было важно, чтобы они оба были рядом. И Роме одинаково нужны были и нежность и забота Дафны, и твердость и надежность Олега. Неужели он не понимает? Неужели просто… вся вот эта вот иллюзия счастливой семьи на троих рассыпалась? От очередной сигареты его останавливает только появление Дафны и такси. Рома, у которого опять руки ходуном ходили, открыл перед ней дверь, все еще ощущая себя слишком странно на позиции пассажира. Еще и вторая рука подводила. После водных процедур от Олега гипс совсем развезло, и пришлось опять ехать в больницу. Его сняли, но новый накладывать не стали, потому что рука заживала хорошо. Что-то подсказывало, что не без стараний Дафны — на Олега Рома даже не думает. Но теперь рабочая рука ощущалась каким-то бесполезным неудобным придатком… Да и сам Рома чувствовал себя таким жалким. — Погнали, — ломко улыбается он девушке, хотя самому снова хочется выть у нее на коленях. Блядство. Кажется, надо было выпивать больше зелья. Или еще таблетками закидываться. — Хочу скорее домой. А ведь его так и не позвали. Они не разговаривали с мамой с того дня — она звонила, но Рома не смог взять трубку. Однако похороны Дмитрия Соболева, известнейшего адвоката, оказались крупным событием, так что узнать место не составило труда. На одно прощание, скорее всего, явится гребанная толпа народу… — Они все будут на меня смотреть, — на выдохе продолжает Рома, сжимая ручку двери. — Но… я же должен, да?.. — Солнышко, все будет хорошо, — повторяет Дафна, как заведенная механическая кукла. Слишком часто в последнее время именно эта фраза срывалась с ее уст, уже от зубов отскакивала, но она все равно говорила искренне. По крайней мере, ласковое прозвище шло от души. А вот вера в хорошее будущее практически угасла и у самой. Дафна давно говорила, что, на самом деле, верит только в вероятное добро и в неизбежность зла. И она судорожно выдыхает. Новая тушь для ресниц заставляет их приклеиваться друг другу, а в глаза и так словно попал детский шампунь «без слез», надпись на котором всегда врала. Постоянно щипало. И так же врал Олег. Перед тем, как пойти за Ромой, Дафна ещё несколько долгих мгновений простояла в дверях кухни. С языка так и рвалось привычное: «Олеж, поговори со мной, пожалуйста, я люблю тебя». Но все желание это произнести вслух разбилось о его беспристрастный взгляд и абсолютно фальшивую полуулыбку с повторным заверением, что он плохо себя чувствует. Сейчас их семья плохо себя чувствует. И почему в такой момент они оказываются врозь? Дафна укладывает голову Роме на плечо и прикрывает глаза. Укачивает. И сильно, но она все равно снова и снова по ниточке качает в него свою энергию. Ему нужнее. — Ром, — хрипло зовёт она. — Если захочешь уйти, уйдем, только скажи. Если остаться — тоже. Я буду с тобой до самого конца. Во всех смыслах. И тогда за окнами такси показываются церковные купола. Служба будет проходит в одном из храмов центра Москвы. Новослободская, красивейшая церквушка — православная, но изнутри расписанная темными тонами, точно привычная для запада готика. Дафна знала этот храм, бывала тут когда-то из чисто созерцательных соображений. А теперь… — Ты точно готов, солнышко? Рома отвечает не сразу. Тупо смотрит на церковные купола, все еще не в полной мере осознавая цель, ради которой они сегодня сюда приехали. Но потом кивает. Медленно-медленно. Ведь… говорят же, что становится легче. Может, и у него сегодня получится отпустить? Они идут. Вдвоем. Рома все никак не мог выпустить руки Дафны из своей, нежно-нежно гладя пальцы. И уже перед самыми дверями… позволяет себе маленькую вольность. Припадает к ее губам в самом нежном поцелуе и на мгновение, прижимаясь своим лбом к ее, обещает: — Я справлюсь. Правда. Ради тебя. Я тебя очень люблю. А потом начинается каша. Рома вполне осознанно тянет Дафну подальше от мамы и вообще основной толпы в основном страсть каких близких друзей, большинство из которых сын убитого видел впервые. Пахнет ладаном. Священник размахивает какой-то дымящейся штукой, говорит заунывные речи о том, как всем ужасно будет не хватать раба божьего Дмитрия. Рома опять попадает в это странное состояние, когда просто… не слышит. Может, просто не хочет слышать. Служба идет долго. Ему душно, и Рома все нервно дергает воротник рубашки. Потом, правда, он забывает о себе, переключаясь на Дафну и периодически хоть немного ее обдувая. К концу кажется, что сознание даже уплывает… И наконец звучит долгожданное — те, кто не поедут на кладбище, могут подойти и попрощаться с усопшим. Журналисты все равно просачиваются — Рома успевает поймать вспышки фотокамер, когда один из первых идет к гробу. Пусть. Пусть его имя теперь мелькает в заголовках всех статей, пусть его считают неблагодарным сыном. Пусть. Дафну он почти умоляет не идти. Ей тяжело. Рома пытается ее защитить, обещая напоследок, что справится. Отец в гробу кажется даже моложе, чем был. Вечная складка между бровями разглаживается, черты лица смягчаются. Священник говорит что-то о поцелуе покойника в лоб, и Рома и правда наклоняется ближе, но не для того. Смотрит ближе, смотрит… Когда касается скрещенных на груди рук, сердце у самого словно останавливается. — Ты не оставил мне выбора, — шепчет Рома еле слышно, так и не выпрямляясь. — Мне плохо. Я знаю, что ты бы злорадствовал сейчас надо мной. Какой я тряпка. Но… И снова касается его рук. В этот раз даже спокойнее. На мгновение кажется, что в теперь навсегда безжизненном лице что-то дрогнуло. Наверное, Рома просто опять бредит. — И вместе с тем гордился бы. Хоть что-то я от тебя все-таки взял, — усмехается он, выпрямляясь. — Я не буду скучать. Рома проходит дальше, уступая место у гроба кому-то. Оглядывается по залу… и вдруг понимает, что не видит Дафну на прежнем месте. Сердце сжимает предательской тревогой. Где она?.. А в это же время Елена Александровна Соболева аккуратно отвела бывшую Булгакову в сторону — там, где было прохладнее и больше воздуха. Бледная, сегодня не накрашенная, с черным платком на голове, она все равно нашла в себе силы мягко улыбнуться, когда вдруг неожиданно сказала: — Спасибо, дорогая. И уточнений, за что именно, не требовалось. Дафна медленно-медленно кивнула в ответ. Ей было… не слишком хорошо в церкви. Не столько от духоты и запахов, сколько из-за Марка. Маленький будущий чернокнижник периодами пинался во время службы, словно пытался высказать свое мнение обо всем этом сюре. Забавно, что в начале беременности она ещё думала о его крещении… Сейчас же очевидно, что в этом нет никакой необходимости. И за дурным самочувствием она не сразу понимает, что до нее хотела донести Елена Александровна. Дафна хочет ее остановить, поговорить ещё, но вдова уже скрывается в толпе. Да, действительно, уточнять нет необходимости тоже. Конечно, она поняла. Она поняла, что ее муж стоял за аварией сына. Поняла, что Дафна сделала то, что сделала, чтобы Рому спасти. И тогда бывшая Булгакова даже облегченно выдыхает — становится легче поглощать кислород даже через плотные пары ладана. Она сама находит Соболева, аккуратно касаясь его локтя, и предлагает: — Прогуляемся? Мне нужно тебе кое-что рассказать. И находит в себе силы для улыбки. Теперь… Хоть ненадолго, действительно, находит. — Ты меня так больше не пугай, радость, — суетливо просит Рома, порывисто ее обнимая. — Нет. Мы не то что прогуляемся. Мы отсюда сбежим вообще. Он не идет к маме. Даже не пытается найти ее в толпе. Она к нему — тоже. Роме — просто… страшно. А Елена Александровна лишь мягко улыбается, незамеченной наблюдая за таким повзрослевшим сыном со стороны. Как он обнимает Дафну, гладит ее живот, о чем-то воркуя с ребенком, как уводит ее на улицу, держа за плечи и явно интересуясь самочувствием. Долгое время Елена видела в нем мальчика. Слабохарактерного, импульсивного, не думающего ни о ком, кроме себя и своих удовольствий. А теперь вдруг увидела мужчину, так отчаянно привязанного к своей семье. Получается… его отец все-таки достиг того, о чем мечтал. Своей жестокостью он смог направить Рому к свету. А тем временем Рома и Дафна уже оказываются на улице. Церковь быстро остается позади. Рома, хоть и пока чуть натянуто, кружит вокруг Дафны, все предлагая: — А давай в какой-нибудь ресторан зайдем? Я голодный, как не знаю кто… Или по магазинам? Я тебе новых платьюшек накуплю. Чёрное снять… Или просто погуляем? Или… И сам же осекается, сокрушенно улыбаясь. Привлекает Дафну к себе, целуя в висок, и просит: — Прости, любимая. Меня немного отпустило просто… Теперь хочется всего и сразу. И знаешь, оно еще так скребется внутри… Но почти не больно. А я бы без тебя умер… Опять все и сразу собирает. Но после того, как он выпал из жизни, теперь все казалось таким… ярким. Даже несмотря на то, что было ощущение, словно ещё немного пореветь надо будет. Не так, как тогда. Достаточно будет, если Дафна его просто погладит по голове… — Прости. Я тебя так люблю. Я немного как обдолбанный, но… Блять. Радость, что ты хотела рассказать? Я тут совсем заболтался… И ей и самой легче дышится, когда она видит своего Рому таким. Ему хорошо — ей хорошо. Это аксиома. Дафна даже почти начинает верить в то, что все еще подлежит в их жизни… метафорической реконструкции? Роме полегчало. И сейчас полегчает ещё больше, когда она скажет о Елене Александровне. С Олегом сложнее — у нее склад характера другой. Но… Может, они ещё могут все исправить? — Солнышко, — улыбается девушка. — Я тоже люблю тебя. Очень сильно. И я… Я с твоей мамой говорила, Ром. Соболев стремительно меняется в лице, и Дафна спешит продолжить, пока он не грохнулся в обморок посреди улицы: — Все хорошо. Она поблагодарила меня, Ром. Она не просто все знает, она все поняла. Ты не торопи ее только, но… Лучик мой, она на тебя не злится. Возьми трубку, пожалуйста, в следующий раз, когда она позвонит. И она гладит его по лицу, целует в уголок губ, пока Рома осознает новости. Нельзя сказать, что на душе становится совсем легко, но, возможно, все к тому идет. Так соблазнительно снова начать… верить. Одно желание кажется самым лакомым на свете. Может, не так уж оно им недоступно? Пожалуйста. — И отвечая на все твои вопросы, — продолжает Дафна, потираясь кончиком носа о Ромину щеку. — Да, я хочу погулять. Да, я хочу в ресторан, потому что мы с Маркушей не завтракали. И да, я хочу сменить черное платье. А ещё хочу купить домой торт с неприлично большим количеством крема. И к Олегу. И вот это вот, невысказанное, про Олега, Рома считывает очень хорошо. И сейчас он продолжает лучезарно улыбаться, хотя и чисто по привычке, ластится к ней, утягивает в самый сладкий и нежный поцелуй… А у самого аж уши горят от этого странного чувства внутри. Рома старается. Очень. Он панически боялся подходить к гробу изначально, собираясь проигнорировать все эти традиции, но в итоге именно после того, как он увидел мертвого отца своими собственными глазами, начало отпускать. А особенно — когда подумал, что он бы Ромой гордился, если бы знал, что тот наконец собрался и смог устранить угрозу. Но… он старается. Близок к полному принятию. Но вместе с тревогой, которая продолжала скрестись внутри, Рома чувствовал кое-что еще. Он не хотел домой. Нет, хотел, но… Он не хотел видеть Олега. Вот так просто. Рома почти не помнил, что наплел им обоим во время своей истерики. Память, как будто защищая его, почти полностью стерла этот эпизод из головы, оставляя лишь то, как Рома потом валялся в кровати, закутанный в одеяло по нос, и ничего не понимал. А может, Соболев просто не хотел помнить. Наверное, он Олегу что-то сказал. И где-то в глубине души Рома даже догадывался, что именно, хотя и боялся это признать. Но… он был на эмоциях. Просто разбит, уничтожен тем, что сделал, что услышал от мамы, страшным осознанием, что в моменте он потерял обоих родителей. Он себя не осознавал даже. И если правда ляпнул что-то… Шепс же вроде себя умным позиционирует. И Рому хорошо знает. И неужели не понимает, что Соболев не хотел никого из них обижать? А может, вся проблема в том, что где-то в глубине души Ромы все еще сидело это гаденькое желание, чтобы они были… втроем? Он, Дафна и Марк. И сейчас это желание, пробужденное страшными переживаниями, выползает наружу уродливым червем, адской бесовской мордой, и жрет Рому, жрет, заставляя опять слишком много думать. И мысли эти — совсем не хорошие. И кажется, что много в нем все-таки такого… нехорошего. Но Олег кинул их обоих еще тогда, когда они поехали к Михаилу Афанасьевичу. И сейчас. Когда он Роме правда… был нужен. Они оба. А теперь Роме просто не хочется домой. Потому что Олега видеть не хочется. Честно. Но он не скажет об этом Дафне. Нет. Вот сейчас… сейчас все просто обязано быть хорошо. Его даже мама простила. Его простила мама, его любит Дафна, а еще Марк все чаще устраивает в его присутствии свои дискотеки. И Рома возвращается к мысли о том, что вот сейчас… Иногда все-таки нужно именно смолчать. Дафна так много для него сделала и делает. И вот сейчас Рома из кожи вылезет, но сделает все, чтобы она продолжила улыбаться. — Лучик, — повторяет за ней Рома, едва ли не мурлыча от затопившей душу нежности. — Это примерно как твое Ромашка. Мне так нравится. И опять приклеивается к ней, все целуя, целуя, как будто скоро отберут. Технически, да, но… Рома себе просто запрещает про Шепса думать. — Так. Котенок. Сильно голодная? Ножки устали? Не тяжело? Ничего не болит? — суетится Рома тут же. — Я просто предлагаю… По-любому тут каршеринг рядом есть. Я умру, если не сяду за руль. И я предлагаю… Сейчас мы немного пройдемся, потом — едем кушать, потом тебе придется останавливать меня, чтобы я не скупил тебе все красивые платьюшки… Бли-и-и-ин, а поехали куда-нибудь… с этими… с детскими штучками всеми? У нас скоро ребенок ворота в Ад в живую открывать будет, а не через тебя, а мы даже готовиться не начали! Обещаю, что не оставлю там всю свою зарплату, но вот то, что не разрыдаюсь от умиления от этих маленьких детских вещичек — это вряд ли… Кстати, делаем ставки, как думаешь, я соберу сам кроватку или чудеса современного мебелестроения меня все-таки победят? И все не может перестать говорить разные нежности, потому что внутри все разрывается на атомы от любви. Рома запрещает себе думать и об отце, и об Олеге, и вообще о всем плохом. Сейчас первостепенно — Дафна и Марк. Официально Дафна — жена Олега. У нее в животе растет сын Олега. Но пока Шепс мудачит… Рома имеет полное право нежничать за десятерых. Роме просто нужно быть… лучше, чем Олег. — И торт! Ты какой хочешь, просто как молочный, или шоколадный, или… Нет, давай два? Я, может, сейчас переоцениваю свои силы, но я готов и торт заточить, и… И опять шумно выдыхает, неловко улыбаясь. Все. Сейчас точно от эмоций разорвет. — Я тебя люблю. Мне кажется, так сильно просто нельзя любить. Потому что вот то, как я тебя люблю… это как будто что-то выше, чем человеческий мозг вообще осилить может. Его улыбка всегда действовала на Дафну заразительно, и этот момент не был исключением. Она не просто так давала ему такие прозвища — лучик, солнышко, Ромашка. Все это было о Соболеве. Даже в самые темные времена, которым он и бывал причиной, он все равно умудрялся освещать собой буквально… всю ее жизнь. — И я тебя люблю, Ром, — со всей нежностью она вдруг даже почти шепчет, а не говорит, держа его за руки. — Прям так сильно, что… Да. Слов не хватит в мире, чтобы описать. А детскими вещами они, действительно, практически не закупались… Что-то им дарили ещё на свадьбе, что-то покупалось мимолетно в интернете, но так, чтобы бродить по магазину и выбирать — нет. Дафна всегда думала, что они займутся этим… ну, втроем. Чтобы Олег был рядом, это ведь его сын. И Дафна тоже в нем нуждалась, не только Марк. И в этот самый момент, и в принципе. Но… Вспоминается его последний взгляд на нее. Холодный, пустой, почти безжизненный. Словно она не его жена, не мать его ребенка. И улыбка с лица Дафны сползает сама собой, когда она невольно начинает жевать губы, чтобы унять по новой зарождающуюся в груди глухую, болезненную тревогу. Она переплетает с Ромой пальцы, храбрясь, но ощущение, что она разрушила все, не отступает. Разрушила свою жизнь, а главное — жизни своих мальчиков. Если бы они вообще не встретили бы ее, было бы лучше? — Поехали, — уже хоть куда-нибудь. — Поедим. В конце концов, Дафна должна думать о Марке. Не будь он будущим чернокнижником, что может, кажется, по силе даже превзойти деда, вряд ли бы он развивался нормально, учитывая то, как много себя изводит его матушка. До ближайшей машины, к счастью, идти всего минут пять. И Рома идет, как-то совершенно механически переставляя ноги, сжимая руку Дафны в своей и даже не замечая, что начинает делать это гораздо сильнее положенного. Она, кажется, тоже. Рома идет, ощущая, как будто к ногам привязали какой-то груз, периодически посматривает на Дафну, и сердце опять колошматит по ребрам так, словно собирается из них выпрыгнуть. Он уже знает… этот взгляд. Взгляд, в котором все живое начинает трещать стеклами наружу. И Рома даже не думает, когда сам на эти осколки и налетает. Потому что он помнит. Как она отказывалась есть. Как едва ползала по стенкам. Как хотела убить Марка. Как превратилась только в тень прежней себя. Как он правда думал, что она может умереть и метался, не понимая, что делать. Тогда Рома вытащил Олега. Всеми правдами и неправдами, но вытащил. Но Дафне стало легче. А с ним? Легче, но… не так? Или только хуже? В мгновение ока в голове закручивается целый вихрь дурных мыслей. Рома нервно сглатывает, на мгновение жмурится, мотает головой. Нет. Она его любит. Дафна единственная, кто любил его всегда. Рома в этом не сомневается ни на мгновение. Но сейчас… она ждет… не его? Осознание прошибает могильным холодом, и на мгновение Рома прямо слышит насмешливое отцовское «Ты жалок». Да, наверное. Да. Просто… он же может ее любить за двоих. Да Рома уже ее любит за четверых, за десятерых, да хоть за весь белый свет! Но… Дафна Булгакова — жена Олега Шепса. У Марка будет отчество Олегович, черные волосы и вот этот вот пронизывающий до костей Шепсовский взгляд. И сейчас Рома почти уверен. Он не должен был об этом забывать. Рома не должен говорить. Он должен промолчать. Или…? Приходится закусить губу, и как будто бы она даже трещит, заполняя рот привкусом крови. Рома открывает перед Дафной дверь чужой машины, и в моменте его вдруг… накрывает. — Сначала домой, — на выдохе шепчет Рома. — Я его любыми способами притащу. Я ему рожу набью, пусть он хоть меня всего переломает. Запру в тачке, увезу в какой-нибудь ресторан, и просто… Я его заставлю с тобой поговорить, потому что я… я не позволю… Рома не может договорить. Но знает. Он и правда костьми ляжет, чтобы не позволить Олегу снова Дафну… уничтожить. — Не надо, — вдруг качает головой она. И касается кончиками пальцев лица Соболева, чтобы снова ломко улыбнуться и точечно поцеловать его в скулу, подбородок, уголок губ и, наконец, в сами губы. — Солнышко, это твой день, — продолжает Дафна. — Я боюсь даже представить, как ты все это пережил. А если Олег хочет так себя вести, это его право. Проведем время вдвоем. Ей было одновременно и легко, и сложно это сказать. То есть… Она, и правда, считала, что разборки с Шепсом не должны сейчас добивать Ромину и без того слабую менталку. Но вместе с тем… Ей и самой было страшно. Она боялась говорить с Олегом, боялась того, что он может ей сказать. Да, это было по-детски, но хотелось отложить все до… иных времен. А лучше бы эти времена не наступали вовсе. *** Ехать на испытание Перси не хотелось категорически. Даже несмотря на то, что оно с Сашей — наконец-то, блять. Даже несмотря на вполне приятную компанию Марьяны. Внутри зрело что-то… дурное. Она ехала как в каком-то тумане. Невпопад отвечала на вопросы съемочной группы, рассеянно комментировала что-то в диалоге Саши и Марьяны, но даже не въезжала, что. В конце концов, все единодушно пришли к выводу, что ее лучше не трогать. Почему? Перси сама не понимала. Она даже от Саши почти выключилась, пряча лицо у него на плече и старательно убеждая, что все хорошо, хотя на деле — впервые врала ему так сильно. Было холодно, как будто у нее поднялась температура. Ноги были тяжеленные, ощущались почти, как слоновьи — она еле затолкала странно отекшие ступни в свою обувь. Сил даже шевелиться не было. Хотелось просто лечь, свернуться клубочком и вообще ни о чем не думать. Ни про испытание какое-то. Ни о чем. Просто… Что происходит? Перси напрашивается идти последней. Саша уступает, Марьяна — чуть менее охотно, но тоже. И пока они проходят испытание, Перси сидит в машине, кутаясь в куртку, и ощущает себя такой абсолютно… жалкой. Почему? К моменту появления на испытании Перси продолжало знобить. Ее встречал сияющий Илья Ларионов, и бывшая Булгакова с тоской подумала о Роме. Она бы не отказалась сейчас, чтобы Соболев посуетился рядом, просто… у Ромы был исключительный талант делать любую катастрофу лучше, как оказалось. А Перси действительно чувствовала себя сейчас катастрофично. Она совершенно заторможенно зовет бесов, опять режет руки, понимая, что без крови сегодня их не удержит. Однако сегодня вся нечисть маниакально ласкова к ней. Они липнут к ее ладоням, щедро проходятся языками по порезам, ластятся, нездорово ластятся к ней, словно собираясь утопить в своей больной любви… И когда Перси вдруг с совершенно дикими глазами отшатывается от своей же пентаграммы, даже Илья сочувственно спрашивает: — Что-то не так? Ты в порядке? Нет, она не в порядке. Это факт. Бесы продолжают липнуть к ней, хотя Перси их от себя и гонит. Облизывают, обнимают, жадно цепляются когтистыми лапами, почти что мурчат от удовольствия. Она замирает, облепленная бесовской толпой, и по спине впервые за долгое время пробегают мурашки от ужаса. Что-то не так. Что? Почему Перси опять не может понять? Приворожили? Нет, она бы это ощущение ни с чем не спутала. Да и тогда они не были к ней так ласковы. Но почему?.. — Место плохое, — невпопад говорит Персефона по итогу. В принципе, почти не соврала. Если бы не знала, что сама этих бесов и позвала. По итогу оказалось, что домик-то реально такой себе. Перси бродит, как в бреду, рассказывая про то, как сгорели трое, как спасли маленькую девочку, как выл здесь старший сын. К истерике наблюдателей, рассказывает и про обгорелые останки ног одного из погибших, которые нашли, когда старший сын захотел отстроить родительский дом заново. Смертей много. Очень. И могильный холод пробирает так, что у Перси перестает зуб на зуб попадать. Ей холодно. Очень. И почему-то иррационально страшно. Дрожа всем телом, Перси, обнимая себя за плечи, приходит к выводу, что глубокие переживания оставшегося в живых старшего сына открыли здесь проход в мир мертвых. Так называемую воронку, которая затягивает все живое. Убивает. В принципе, тут жизни быть и не может, пока она открыта. — Воронку закрывать надо, — заключает Перси по итогу. — На консилиуме займемся. Почему-то она даже не сомневается, что Саша пришел к тому же выводу, что и она. У них вообще в последнее время все чаще мнения сходились. Перси прощается с наблюдателями, чуть скомканно рассказывает им факты из их биографии, отвечает на вопросы, но думает уже совсем не об испытании. Хорошо, что ждать приходится недолго, потому что она пошла последней. Едва на горизонте показываются Саша и Марьяна, Перси бросается к мужу, перепуганно вцепляясь в него так, как будто за ней уже спустили всех адских гончих. Что-то происходило. Но что? Почему она опять не понимает? Откупилась где-то не так?.. — Саш, — аккуратно зовет Ларионов, явно смущенный состоянием девушки еще с ее испытания, — дать вам минутку? — Да, пожалуйста, — соглашается встревоженный Шепс. И когда съемочная группа оставляет их в покое, он обнимает Перси, бережно уводя за плечи к машине, чтобы она могла присесть прямо на капот. Саша смотрит на нее с искренней заботой, положив ладони ей на колени. — Что такое, моя маленькая богиня? Ты совсем у меня расклеилась… Он прекрасно понимал, что причин было множество. Его девочка слишком много пережила за этот год. Начиная с того, как он сам устраивал ей эмоциональные качели с Мэри, заканчивая нападением Нино. Ситуация с Арти довела ее почти до алкоголизма, а после того, как ее прекрасное, ангельское личико пострадало, бывшая Булгакова вообще перестала есть на какой-то период, считая себя уродливой. Только пила. Саше пришлось раз за разом доказывать ей обратное. Он устраивал ей романтические вечера, даже пытался готовить, дарил цветы и окружал своей любовью. Он ведь… Толком не подарил ей пресловутый конфетно-букетный период, только психику ломал. Так что теперь наверстывал. — Я не знаю, — совершенно растерянно шепчет Перси, а сама даже глаза поднять не могла. — Я не знаю, я опять… я опять не понимаю… Тогда она, гребанная великая чернокнижница, даже не почувствовала, что ее привораживают. Сейчас, вроде как, наученная? Чувство было не то. Наверное. Или то? В голове и правда каша, и она не может даже на минимальном расстоянии находиться — опять бросается Саше на шею. Только даже рядом с ним согреться не получается. — Холодно, — еле слышно шепчет Перси. — Я своих бесов испугалась, представь? Позвала, а они как давай… ластиться прямо… Я не знаю, может, я откупилась где-то не так, или простыла, или просто… Я совсем не понимаю… И все-таки, холод-то такой… не болезненный отнюдь. Могильный именно. Ей, у которой кладбище — второй дом, у которой, в конце концов, муж — медиум, вдруг стала страшна могила. И бесы. В груди как будто скручивается тугой узел, который все никак не может раскрутиться. Поплакать? Она не может. Как будто сердце атрофировалось вдруг. Или не сердце. Перси судорожно мотает головой, вдруг озвучивая такое странное: — Во мне как будто что-то… умирает… — Тише, тише, родная… — Саша в ответ гладит ее по спине, по укороченным волосам, что все равно с лета уже успели немного отрасти. Старший Шепс никогда не умел быть по-настоящему нежным к другим людям. Слишком эксцентричная, нарциссическая личность. Но с Перси он учился быть другим. Хотел учиться. Только для нее. — Ты, похоже, простыла. Это все осень. Вирусы сейчас всякие бродят… Октябрь, и правда, выдавался достаточно промозглым. — Надо нам тебя поставить на ноги до твоего дня рождения, — с улыбкой добавляет Шепс, оглаживая ее скулы большими пальцами. — А то как нам вас с Дафной поздравлять? Близняшки ведь родились в Самайн. В семье, возможно, сильнейшего чернокнижника страны. Даже символично. — Не хочу никакой день рождения. — На мгновение у нее даже прорываются капризные нотки в голосе. Как будто и правда просто заболела. Да. Наверное, да. По мнению Перси, Саша просто не бывал не прав по определению. — И чтобы вот прямо… поздравлять… С тобой хочу. Вдвоем… Давай? Просто выключим телефоны и не будем выползать из кровати… Странное чувство все продолжает скрестись внутри. Даже сейчас бесы продолжают ненавязчиво виться рядом. Не подходят, но… они тут. Перси опять жмурится и больше уже не хочет открывать глаза. И Сашу отпускать. По-детски очень, но… У нее совсем сил нет. И такое ощущение, что что-то внутри продолжает ее сжирать. Планомерно, кусочек за кусочком. Но Перси заставляет себя улыбнуться. Глаза открывает. Рассеянно гладит мужа по волосам и пытается улыбнуться еще шире. Она, вообще-то, тут местная богиня. Это тоже очень много значит. Внутри странно пусто, но… Она должна бороться. Да ведь? — Там воронка. На смерть, — продолжает Перси. Не надо его грузить. Саша ведь так… старается. Ради нее. А она точно просто… простыла. И версию-то говорит, даже не сомневаясь, что они совпали. Надо закончить с испытанием. А потом — домой. — Можно я тебе помогу ее закрыть?.. Пожалуйста… Почти как раньше. — Конечно, — улыбается Шепс в ответ. — Я тоже ее почувствовал. Я и не сомневался, что ты поймешь. А у самого… Все равно скребется внутри. Чувствует, что его девочке плохо, как бы не храбрилась. Но… — Пойдем разнесем Марьяну, да? Я слышу отсюда, как она воет в подвале. Тоже почти как раньше. *** За детскими вещами, конечно же, Рома с Дафной так и не зашли — каждый по своей причине, и все были связаны с Олегом. Она не могла подбирать что-то для Марка без Шепса, хоть вслух этого и не сказала, а Рома, может, и хотел, но его убивала мысль, что это все должен делать не он, потому что он… не отец. В ресторане Дафна поела скудно — и то только ради ребенка. Сама бы даже от куска хлеба отказалась, но по итогу давилась карбонарой. После они с Соболевым зашли в торговый центр, где она выбрала новое бежевое платье с рюшами, хоть и настроения наряжаться тоже не было. Домой они вернулись лишь ближе к вечеру. Дафна, едва сняв пальто в прихожей, притормозила и прислушалась, хоть и видела, что кожаная куртка Олега на месте — нет, он дома. Все хорошо. Хотя… какое еще «все» может быть хорошо? И она идет на шум телевизора в гостиную. Шепс сидит на диване, и девушка невольно вспоминает, как они с Перси тут же смотрели первое испытание «Битвы Сильнейших». Дафна же уже тогда залипала на холодного принца династии Шепсов. С Ромой все было плохо. А сейчас… Они оба — важнейшие люди в ее жизни. Хотя… Сейчас так не хватало ещё сестры. Дафна ведь боялась не только холодности Олега. Она боялась обсуждать свои переживания с Соболевым, потому что за три года привыкла возвышать его чувства над своими. Не хотелось бы, чтобы Рома решил, что… Его любят меньше. Потому что объективно он занимал гораздо большее место в ее сердце. Но… почему сейчас так страшно и больно? И, судорожно выдохнув, Дафна проходит вглубь комнаты, опасливо присаживаясь рядом с Олегом. Он даже взгляда от рекламы шампуня по телевизору не отрывает, а она искоса смотрит на него. Пытается придвинуться ближе. — Как ты себя чувствуешь? — интересуется очень тихо, хоть и понимает, что все россказни про «отравился» — ложь. Ей хочется запустить пальцы в его блестящие темные волосы, ей хочется, чтобы он ее обнял. Но Дафна помнит, что он даже не позвонил после похорон. Не написал. Не поинтересовался, где они, когда весь день их не было. — Нормально, — откликается Олег как будто бы между делом. Он и правда запрещает себе поворачиваться к ней. Запрещает смотреть. Лишь на мгновение рука неловко вздрагивает в шальном желании ее обнять. Как раньше, привлечь к груди, позволяя буквально растечься по нему, погладить по волосам. Почувствовать, как шевелится Марк. Но Олег себе запрещает. Запрещает. — Уже получше. Он даже не спрашивает, как все прошло. Олегу казалось, что он никогда не был сильно сентиментальным. Но сейчас жрет себя за то, что отказался с ними ехать. Дважды. Что отталкивает. Что и сейчас оттолкнет вполне осознанно. Даже специально. Если он оттолкнет, если заставит думать, что это он здесь конченная мразь, так будет легче. Всем. Просто из них троих шаг должен сделать именно Олег. В коридоре все еще горит свет. Рома просто смотрит. В голове — ничего. В обычной ситуации он бы уже залез между ними, требуя свою порцию объятий, но сейчас горло сводит спазмом. На мгновение он даже вдохнуть не может — только дурное предчувствие катастрофы скребется в груди. Теперь у него более-менее работают обе руки. И Рома как-то бездумно тянется к уже белым шрамам, расчесывая кожу. Вернись в реальность, блять. Вернись. В итоге Рома к ним не идет. И даже наоборот. — Я в магазин, — объявляет он невпопад, продолжая тупо стоять на пороге гостиной. — Кто-нибудь что-нибудь хочет? А вот на него Шепс даже все-таки поворачивается. И смотрит-то так… Рома по глазам прекрасно понимает — Олег его сомнительный маневр раскусил быстро. А Рома его — нет. Он же его опять даже не останавливает. — Торт… — напоминает Дафна глухо, почти бездумно. Она ведь хотела купить его не потому, что так уж хотела есть. Она хотела, чтобы они разрезали его втроем. Чтобы посидели на кухне, как делали раньше. И у Дафны слезы наворачиваются на глаза, но она их сдерживает, давит улыбку. Она ведь тоже понимает, почему Рома собрался уходить. И если она она сейчас останется с Олегом, то сделает ему ещё больнее. А сам Олег… Вновь говорит с ней так, будто она — пустое место. Хочется разрыдаться, встать перед ним на колени, прижаться и долго-долго умолять, чтобы он не поступал с ней так. Как она уже однажды делала. — Олеж… — зовёт она, когда вздрагивает от хлопка дверной двери, но звук ее голоса в нем и тонет. Поэтому Шепс не реагирует. Рома ушел. И Дафна дрожит, поднимается на ноги, уходя в ванную. Включает воду, чтобы ее шум заглушил ее рыдания. Держит саму себя за горло, мечтая об одном — чтобы ее не было. Но вот сейчас Олег все-таки поднимается тоже. Идет к ванной, тихо, неосознанно стараясь, чтобы под ногой не скрипнула ни единая половица. Только не заходит. Замирает у двери, прижавшись лбом к дереву, и закрывает глаза, пытаясь вот так передать ей хотя бы крупицу своей энергии. Олег знает, что она плачет. Воду включила — как будто он не понимает. Олег знает, что и Рома сейчас на улице рыдает навзрыд. Ему бы сейчас… снова. Утащить их обоих на кухню… или нет. Сначала найти на улице Рому, потому что тот точно опять заблудится, особенно в темноте — в округе он вряд ли найдет тот самый торт. Утащить обоих на кухню, включить чайник, поцеловать Дафну, чтобы она знала, что он ее любит, что она для него важна больше всего на свете… Но Шепс не позволяет себе даже притронуться к дверной ручке. За Ромой тоже не идет. Только позволяет себе выдохнуть: — Так будет лучше. Или он просто слишком хочет в это верить.