Не-человек

Темнота. Огромное, пустое пространство — тьма, подчиняющаяся тебе, но только ради того, чтобы ты оставался ее узником, никак не хозяином. Она не пугает уже давно — да и, если быть честным, не пугала Арсения никогда. Первое время было тяжелее — хотя за прошедшие годы в этой пустоте ощущение времени практически стерлось. Все, что осталось — это возможность наблюдать за утерянной жизнью своей же квартиры, в которой его больше не было. И никогда больше не будет. Привыкнуть к тому, что теперь вокруг вместо шума и бурлящей жизни — эта вечная полутьма. Привыкнуть, что мебель по ту сторону покрывается пылью, а ты больше не можешь не только сделать уборку, но и банально попросить кого-то о помощи. Арсений о помощи просить просто не мог. Тогда, когда в его квартиру приехали его родители с сестрой — когда осматривали все вокруг в жалкой надежде на то, что что-то объяснит им причины резкого исчезновения сына; когда долго сидели на кровати и отказывались верить в то, что их сын просто исчез. Пропал без вести — так в новостных сводках и записали. Его искали, Арсений знает — знает, потому что на какое-то время его семья поселилась в этой квартире, будто бы это могло помочь следствию его отыскать. Знает, потому что слышал, как мать ругалась по телефону, а сестра переписывалась с ребятами с его ВУЗа — в конце концов, Арсений действительно был популярным, пусть и не всеми любимым студентом, — но каждый из его знакомых отвечал заведомое «не знаем, не слышали». Кажется, в универе даже развешивали плакаты о его поиске, да и на улицах такие наверняка были — Арс видел, как отец выходил с пачкой объявлений из дома, а возвращался уже без них. Но Арсения, конечно же, не нашли. Ведь невозможно найти в реальном мире того, кто оказался в загробном — точнее, где-то посередине. Арсений прозвал это тьмой перед смертью. Перед — потому что он ведь не умер, хотя, наверное, должен был. Видимо, слишком сильно не хотел погибать — и застрял где-то посередине. Его тела в реальном мире не осталось — и это, наверное, хорошо, потому что до сих пор дает надежду его семье, что когда-нибудь он вернется. Но спустя несколько месяцев стало понятно — вернуться он уже точно не сможет. Арсений чувствовал это всегда, но окончательно понял в тот день, когда его семья съехала с этой квартиры. Будто бы потеряла надежду. Он не может сказать, что у них были хорошие отношения — мать с отцом всегда настаивали на более «серьезном» образовании и не поняли, когда их сын выбрал что-то, к чему лежала его душа. Скандал тогда был действительно грандиозным — да и дальше отношения шли со скрипом, однако сердце все равно рвалось в клочья в те дни, когда Арсений мог лишь наблюдать за болью на лицах родителей в этих проклятых стенах. А вот сестра его правда любила — правда, пять лет назад Арсений не был в силах этого осознать. Она была старше, спокойнее, и тогда Арса это бесило жутко — он не понимал, почему она склоняла его помириться с родителями, почему иногда делала замечания его контрастному поведению и слишком легкому отношению к жизни, что в конечном итоге и стало его погибелью. И только оставшись наедине с собой — в чертовой тьме без возможности выхода — Арсению не осталось ничего, кроме того, как без конца переосмыслять свою жизнь. Потому что больше у него не было ничего — лишь стены уже опустевшей квартиры и его истинное нутро, которое без кучи людей вокруг и событийности быстро предстало куда более худшей версией, в которой Арс всегда отказывался себе признаваться. Его семья, может, и верила, что он вернется — поэтому его квартиру не продавали, но в какой-то момент все же начали сдавать. В ней почти ничего не изменили — только сестра приезжала с какими-то парнями, которые помогли запаковать все его вещи и вывезти прочь — а после сделками занимался риелтор. Арсений после часто вспоминал грустный, изломленный взгляд сестры, когда она в первый и единственный раз показывала сотруднику комнаты — в тот момент Арсений кричал в темноту, не сдерживаясь, то ли от боли своей семьи, которая замирала на ее ресницах слезами, то ли в собственном понимании, что это уже не кончится. Не кончится — его пытка. Его проклятие здесь. Арсений отдал бы все, чтобы они услышали его тогда — чтобы знали, что он не погиб, что он жив, что он так хотел бы вернуться. Но «эта сторона» играла с ним злую шутку — в то время он был слаб, практически бесполезен, и все, что ему оставалось, с кровоточащим сердцем наблюдать через прорези тьмы за тем, как из его дома увозят вещи, а комнаты сдают в аренду другим жильцам, вычеркивая Арсения из реальности окончательно. Только спустя время стало понятно, что тьма питает его — со временем Арсений научился покидать зеркала. Влиять на физическое в реальности. И если первых жильцов он гнал из-за отчаянной злости и беспомощности, из-за ярости собственного положения — бил посуду, портил мебель, выводил из строя проводку и шептал загробными голосами «проваливайте» — то со временем даже это встало поперек горла. Времени, опять же, уже не чувствовалось — просто в какой-то момент злость перешла в раздражение, а потом в отвратительное смирение — Арсению иногда казалось, что он и сам стал забывать о том, что когда-то был владельцем этой квартиры. Пугать некоторых жильцов было весело — люди кричали, плакали и молились, одна парочка даже вызывала священника, но надолго этой забавы ему не хватило. Привыкший к череде сменяющихся развлечений по жизни, Арсений вполне закономерно почувствовал, что и это стало его угнетать. А альтернатив у него в принципе не было. Арсений не мог сказать, что он смирился окончательно — но спустя несколько лет ушли и злость, и разочарование; осталась лишь чертова боль, что все это время пряталась под напускным злорадством от «пугалок» новых соседей. И самым сложным было признать — да, ему больно. Ему все еще больно. Но он этого уже не изменит. Изменил Арсений только то, что цена на квартиру продолжала падать — он больше ни разу не видел сестру и не знал, как сложилась у нее жизнь, но от риелторов вечно слышал, что квартира ей досталась якобы от бабули, и это рвало на куски. От какой, к черту, бабули? Они действительно решили настолько его забыть? Если бы Арсения спросили, чего в его заточении было больше — боли, разочарования или скуки — он бы выбрал сразу же все. Но добавил бы: «от себя самого». Потому что у него впереди была вся чертова вечность — и когда воспоминания всей своей жизни были прокручены уже сотни раз, а отчаяние притупилось смирением, ничего не осталось, кроме как думать над тем, за что его поместили сюда. «Знаешь, я был тогда эгоистом» — Арсений смог произнести это Антону лишь потому, что за прошедшие годы смог признаться себе. Арсений всегда знал, что может уйти окончательно — может наконец умереть. С каждым прошедшим бессмысленным днем он все лучше чувствовал тьму — чувствовал, а она чувствовала его в ответ, и давала понять, что он может со всем этим сделать. Но Арсений до последнего — не хотел умирать. Даже если это означало на веки остаться в чертовой тьме, даже — если оставалось развлекать себя лишь чертовыми жильцами, которых пугаешь то от скуки, а то от удушающего отчаяния, что у них есть та жизнь, которой уже нет у него. Арсений, черт возьми, любил жизнь — он брал от нее все до последнего. И никогда не был готов от нее отказаться. Дни пролетали бесполезным болотом, месяцы — тьмой вокруг. Эта самая тьма ластилась к рукам, учила новым вещам, но это уже было бессмысленно — его семья не могла услышать его, не хотела, потому что не возвращалась в квартиру, а он оказался заперт именно в ней, да и Арсений осознавал, что вернуться в реальный мир больше не сможет. Ему оставалось лишь наблюдать за утерянной жизнью глазами других и развлекать себя их реакциями на собственные проявления, на деле совершенно ничего не ощущая в душе. Не ощущая — пока… «С-сука, уебок!» «Иди нахуй, Граф!» Этот смешной парень был первым из тех, кто решил дать Арсению какое-то имя. Арсений пугал Антона больше по привычке — авось, станет очередным развлечением, хотя бы на какое-то время. Но этот парень, кажется, не боялся его совсем — и если поначалу это было просто почти не приносящим никаких эмоций привычным действом, то со временем начало вызывать интерес. Арсений был уверен, что уже потерял все остатки своей души — в конце концов, наверняка именно в этом и была его кара. Потому что боль проходит, а вот пустота вокруг и воспоминания — нет. Тем страннее и непривычнее было, что Арсений начал замечать за собой: он обращает на нового жильца больше внимания — не только ради того, чтобы как-либо напугать, но и… просто? Потому, что с Антоном было интересно собачиться, хотя поначалу Арсений даже не подавал голоса? Или потому, что за ним оказалось интересно и просто наблюдать? Может, сказалось то, что Антон оказался его ровесником, а, может, потому что тот действительно был не таким уж противным, какими были прошлые ушлые жильцы когда-то арсеньевской квартиры. Арсений действительно мог заинтересоваться этим парнем в реальной жизни — и, может, именно поэтому заинтересовался «с этой стороны» тоже, потому что к жизни не могло не тянуть. А потом он решил отклониться от привычного сценария — и зачем-то решил использовать голос не ради того, чтобы наводить ужас, а чтобы попробовать… что-то другое? Арсению раньше никогда не приходило это в голову — ему это было банально не нужно. Он научился существовать с одиночеством, что всегда было чуждым — он стал совершенно другим, и Арсений сказал бы «человеком», но он им уже давно не был. Он был частью тьмы вокруг, чертовой пустотой, несшей за собой абсолютное бессмысленное ничего… …но почему-то именно в этот раз где-то внутри кольнуло желание снова быть кем-то. Кем-то — почти что живым. Кем-то, кого будут слушать, кому снова смогут улыбаться — кого будут, черт возьми, видеть. Антон ведь сам, первый — этого захотел. Арсений смог свыкнуться с тем, что этого не будет уже никогда. Но появился Антон. И это — было так до боли близко к его старой жизни. Ведь Арсений — снова мог говорить. Снова мог быть видимым для кого-то, быть интересным — и если поначалу он действительно впитывал в себя чужие эмоции как губка, с эгоистичным, односторонним желанием чувствовать, то спустя время уже не помнил, в какой момент стал делиться чем-то в ответ. В какой момент — Антон стал нужен ему не только как седативное против тьмы в каждой клеточке тела. Потому что со временем тьма при виде Антона начала отступать. Арсений думал, что уже растерял свою душу — но каждое слово, каждый взгляд этого человека, что стал спасением, постепенно возвращал ее разорванные куски на место и сшивал плотными нитями. Арсений снова смог чувствовать — кажется, с той самой минуты, как позволил себе начать саркастировать в ответ на глупые реплики этого парня. И Арсений не знает, как — но Антон раскрасил чертову тьму вокруг, превратил бесцельное существование во что-то пусть и не похожее на жизнь, но точно более приятное. Антон словно вернул Арсения к жизни, пусть его жизнь теперь и… …заключалась лишь в нем. Если бы они познакомились раньше, все бы сложилось не так. Арсений никогда никого не любил — да, увлекался, да, мог кем-то гореть, но не долго и уж точно совсем не серьезно. Возможно, сейчас все стало следствием одиночества и заточения — Арсений осознает — но ему наплевать, потому что впервые за все прожитые, в том числе и во тьме, годы он смог почувствовать что-то новое, что-то, что тянуло туда, на ту сторону, сильнее, чем воспоминания о собственной жизни. Арсений не верил в теорию родственных душ, не верил, что «любовь» — в принципе существует. Он предпочитал этому объяснение химией и психологическими гештальтами, триггерами, всем, чем угодно, что располагало людей друг к другу и выводило в какие-то отношения, а потому без зазрения совести пользовался теми, кто оказывался в его руках, пока это приносило удовольствие самому. Но с Антоном что-то пошло не так. Может, Арсений настолько долго был вынужден оставаться наедине с собой, что сбросил все собственные настройки — собственные маски и поведенческие реакции, собственные сценарии, в которых он всегда думал лишь о себе, а уже потом о других. Медленно и почти незаметно — легкий интерес к Антону перерос в ожидаемую привязанность из-за одиночества внутри тьмы, но после это неумолимо, непредсказуемо вырвалось чем-то большим, когда Арсений и сам не понимал, что и зачем творит, потому что за прошедшие месяцы они сблизились так, как Арсений еще никогда и ни с кем не был близок. С Антоном было спокойно. И дело было уже не в коротании времени, не в развлечении себя самого — Антона хотелось слушать, с ним хотелось быть рядом, его хотелось касаться и… …его хотелось любить. Арсений не знает, что это за чувство — оно всегда было пугающим, слишком большим, невозможным, но прямо сейчас, в пропитанном тьмой сердце, ощущалось робко, до дикости удивительно. Зародышем того самого важного, во что могло бы вылиться, чем-то в перспективе большим, потому что впервые за прошедшие годы Арсений стремился сквозь зеркальную гладь к жизни так сильно, как никогда раньше. Потому что стремился он даже не к жизни — а к одному конкретному человеку. Который сказал ему, что влюблен. Влюблен. В Арса. Влюблен. Как такое возможно?.. В Арсения, который, черт возьми, по ту сторону зеркала. Который погиб пять лет назад. Который может предложить лишь себя — в самом голом и искреннем проявлении, потому что у него есть только душа и никакого физического воплощения. А Антон все равно его готов полюбить. Душу его — полюбить. Арсений никогда раньше не пытался говорить с кем-то живым. Такой мысли даже не возникало. Потому что ему это не было нужно. Или потому что тьма запрещала? Арсений чувствовал, что может больше. С каждым днем — все сильнее. Может не только проходить сквозь зеркальную гладь, не только вызывать в своем мире продолжение пространства Антона, не только испытывать эмоции и даже чертово физическое возбуждение, находясь здесь. Арсений впервые открыл в себе возможность касаться Антона через завесу миров. И слишком поздно осознал, что все это изначально было ошибкой. Кажется, как-то похоже его крыло только тогда, когда он очнулся в этом мире — когда осознал, что потерял свою жизнь, что навеки заточен между мирами и уже не сможет вернуться. Только теперь — его колотило оттого, что после его касаний Антон лежал на полу без сознания, а тьма, привычная внутри самого себя, ощущалась в его груди. Арсений был готов в эту секунду на все — и зеркало в Диминой комнате разбилось вдребезги от одной его мысли, что Антона нужно спасти, хотя все внутри закололо так, словно осколки прорезали его тело. Дима не видит, но Арсений вьется вокруг него бестелесным чертовым призраком, коим последние пять лет и был, когда тот возвращается из больницы — этого парня хочется за плечи схватить, попросить рассказать, что с Антоном, потому что Арс отрезан от мира чертовыми стенами квартиры, но возможности нет. Зато возможности находит Антон — и хриплый динамик телефона в тишине квартиры звучит его голосом: — Сказать, что у меня все хорошо, — Арсений слышит в громкой связи привычную уже улыбку, — и что через несколько дней я вернусь. Арсению хочется плакать. — Не переживай за меня, Дим. «Как, блять, за тебя можно не переживать?!» — рычит внутри своей тьмы Арсений, и чувство облегчения, на миг заполнившее все внутри, тут же чернеет горькой тревогой и болью. Ведь в том, что Антон оказался там, виновен Арсений.

━━━ • ✙ • ━━━

Дверь в квартиру открывается тихо — звуки снимаемой одежды и обуви из коридора Арсений слышит, как и всегда, кристально чисто, потому что он и есть часть этой квартиры. Но он остается в пространстве антоновой комнаты — за чертой зеркала, того самого, через которое они говорили в последний раз. Дима в университете сейчас — Арсений подслушивал их утренний разговор, потому что Антон звонил ему все прошедшие дни и неизменно просил ставить звук на громкую связь, оправдываясь то качеством связи, то эхом собственного мобильника. «Дурной», — думает с улыбкой Арсений, чувствуя, как от этой заботы о его состоянии вновь щемит в груди. Дверь в комнату открывается, и Арсений видит Антона — видит так же, как и всегда видел на протяжении этих месяцев. Высокое зеркало среди его темноты — пятном единственного света, потому что Арсений сейчас призвал лишь это «окно» на ту сторону реальности — в котором, словно солнце, замирает Антон. У того наконец здоровый цвет лица, отдохнувший, хоть и взволнованный вид, и настолько сияющие глаза, которые сразу же впиваются в зеркало, что Арсений не может себе позволить медлить и опускает завесу, позволяя Антону себя увидеть. Хотя все внутри скручивает от смешения боли и нежности. — Арс! — Антон выдыхает так отчаянно, что сердце сжимается. В два шага оказывается у зеркала, хватается за раму — останавливается, дыша перебойно, так, словно останавливает себя в последний момент от того, чтобы это чертово зеркало обнять. Зеленые глаза продолжают сиять — облегчением, виной, радостью и таким градом нежности, что Арсений забывается, склоняется к зеркальной поверхности со своей стороны в тот же момент, в который Антон склоняет голову вперед, и они оба упираются лбами в поверхность, словно касаются друг друга опять. — Прости… — шепчет Арсений, но слишком тихо; Антон не слышит его, потому что говорит быстрее и громче. — Со мной все хорошо, меня там всего проверили, — улыбка с его губ не сходит, и Арсений чуть отклоняется, чтобы увидеть это счастливое выражение. — Они мне вообще ничего не сказали, надо было раньше сваливать, но я решил остаться, потому что ты бы меня прибил, если бы я опять забил на себя, — поддевает он, пытается ухмыльнуться, но взгляд все равно загорается тревогой. — Прибил бы, — с трудом улыбается Арсений, заставляя себя держаться; хотя бы несколько минут перед чертовым разговором он может потратить на то, чтобы вновь сцепиться с ним. — Твоя попытка убедить Диму в том, что ты ебнулся, прошла успешно. Антон, наконец, выдыхает — улыбается уже спокойнее, руки от зеркала убирает и садится прямо на пол, хотя придвигается почти вплотную. Арсений на колени опускается тоже — но продолжает смотреть Антону в глаза, потому что видит, как тот прикладывает руку к зеркалу со своей стороны. Арсению — больше нельзя. Он ведь решил. Он уже все решил. — Спасибо, — выдыхает тихо Арсений, понимая, что сегодня должен быть честным, и начинает с самого малого. — За то, что смог связаться со мной. Я бы… сошел с ума, если бы не знал, что с тобой. Арсению так хочется его поцеловать — глупого, глупого Антона, у которого в глазах отражается вина и раскаяние за то, что он загремел в больницу; но на деле Арсений даже не может коснуться зеркала сейчас, создавая видимость их касания, потому что должен прекратить Антона обманывать. Это, черт возьми, больно. — И даже не думай винить себя или что-то такое, — Арсений хмурится против воли, потому что Антон уже открывает рот. — Ладно, — тот поджимает губы, но не сдерживается и улыбается все равно — на мгновение опускает взгляд на свою руку, что все еще прижимает к зеркалу без ответа, но вновь возвращается взглядом к глазам. — Арс. Я скучал. И это тепло, эти чертовы чувства в голосе и этом гребаном взгляде — Арсения пробирает мурашками, Арсения разрывает на части, потому что он тоже, он тоже. — Антон, я… Арсений сглатывает — он должен быть честным с ним. Должен прямо сейчас — раз уж решил, раз позволил им последний разговор, хотя непонятно, больше ради кого — себя самого или Антона — и потому он едва заметно отодвигается подальше, опуская голову. Потому что видит, как меняется выражение чужого лица — Антон наверняка чувствует, что что-то не так, и в его глазах отражается тревожное предчувствие. — Арс?.. — Прости, — повторяет Арсений. — Прости меня, Антон, это… Это я виноват. Антон был готов его полюбить — все эти прошедшие месяцы он был рядом с ним. И Арсений должен, обязан отплатить этим чувствам — даже не столько из нужды, но и из того, что сам искренне, кажется, впервые за всю свою жизнь не хочет причинять боли. Хотя так или иначе — все равно ее причинит. — Антон, я должен рассказать тебе кое-что, — Арсений поднимает взгляд, пересиливая себя. — Ты спрашивал, как я умер. Антон молчит — продолжает смотреть прямо в глаза, и рука, приложенная к зеркалу, дрогает, опускаясь. Потому что он чувствует — Арсений знает — такие вещи всегда чувствуются еще до того, как будут произнесены самые болезненные слова. Арсений ведь часто бросал людей — не сосчитать, сколько раз он, избалованный вниманием и страстью людей к своей красоте, обрывал связи с эгоистичным «было здорово, но ты мне не нужен». Сколько раз он резал чужие души словно кинжалом — простыми словами, собственным равнодушием — но сейчас это выходит так тяжело, как не было еще никогда. Может, потому что равнодушия в этот раз — как раз-таки нет. — Я был плохим человеком, Антон, — Арсений сглатывает, сжимает собственные пальцы, но заставляет себя говорить. — Я многих обманывал, многим врал, многими пользовался. Я ведь рассказывал тебе только о хорошем из своей жизни, но… Тех, кто меня ненавидел, было намного больше. Девушки, парни, — Арсений кисло усмехается, опуская взгляд, потому что взгляд Антона начинает болезненно сверкать. — Был, знаешь, той самой сукой, что использовала всех подряд. Был с кем-то, пока он был мне нужен. Разбил слишком много сердец. — К чему ты?.. — шепчет тихо Антон, и в его голосе слышится страх. — Пожалуйста, не перебивай, — Арсений шепчет почти, отчаянно, и продолжает тут же. — Это не слова для того, чтобы сказать, что с тобой было так же. Нет, Антон. Совсем нет. Арсений проигрывает — поднимает взгляд, чтобы увидеть эту бурю в чужом. Бурю неуверенности, беспокойства, слишком открытых чувств, которые уже готовы к тому, чтобы их раскрошили в прах — Арсений видел похожие гаммы в глазах тех, кому он причинял боль раньше, но не в такой концентрации. Думать о том, что Антон полюбил его сильнее их всех — слишком душераздирающе, хотя это, наверное, действительно правда, ведь Арсений никогда и не давал кому-либо другому подобраться к себе близко настолько. — Одной из тех, кого я обидел, была Лили, — Арсений продолжает, не позволяя себе сорваться на желание описать Антону все то, что чувствует сейчас. — Почти как Лилит, забавно, да? Помню, что Лилит в мифологии была демоном. А Лили была то ли цыганкой, то ли кем-то еще… Но она была красивой. А еще без ума от меня. И я долгое время спал с ней — я знал, что она была влюблена в меня, и пользовался этим. — Зачем ты рассказываешь мне это?.. — Антон даже не говорит — шепчет; в его голосе боль от подробностей мешается с осознанием того, что подводка здесь неспроста. — Арсений, я не хочу знать… — Ты должен, — жестко обрывает Арсений, и выходит чуть злее, чем изначально хотелось; злостью проще перекрыть собственное отчаяние, — должен, Антон. Ты хотел знать, как я умер. Это она убила меня, — Арсений выдыхает, резко опуская голову. Молчит какое-то время — это все дается ему тяжелее, чем казалось. — Она меня прокляла. Я бросил ее в стенах этой квартиры, сказал, что пользовался ей, и что мне на нее плевать. Тогда мне было плевать на всех, и я не горжусь этим… У меня было слишком много времени подумать об этом, и поэтому я знаю, о чем говорю, когда называю себя ужасным человеком. И я был не прав, и я виню себя до сих пор, и даже не из-за того, что из-за этого она поместила меня сюда, а потому, что только здесь я понял, сколько боли вообще причинил другим. Она сказала, что мне нет места на свете, пока я люблю себя больше других. Она меня прокляла. Не думаю, что она осознала, что сделала, и что сделала это специально, я все-таки ее знал. Да и вообще никогда не верил в какие-то силы, во что-то паранормальное, но… очнулся я уже здесь. Собственный голос дрожит — Арс слышит, закусывает губы, словно стыдясь собственных эмоций. Потому что все, что он сказал, правда — он давно пришел к мысли, что понимает Лили. Из мыслей вытягивает движение — Арсений видит у своих ног, через зеркальную гладь, руку Антона. Тот снова касается зеркала кончиками пальцев. — Мне так жаль, Арс. Арсений вскидывает голову — Антон смотрит ему в глаза, и его неосуждение читается слишком явно. В зеленых глазах Антона — Арсений очень полюбил этот цвет за все прошедшие месяцы — по-прежнему слишком многое, и Арсению страшно и непривычно, что кто-то может в нем все же не разочароваться, хотя этого он точно заслуживает. — Не нужно, — тихо произносит Арсений, хотя все внутри согревается против воли. — Я понимаю, что заслужил это. Но… Это не все, Антон. Он все же прикладывает собственные пальцы к зеркальной поверхности — к пальцам Антона — знает, чувствует, что не принесет ему вреда сейчас, и это хотя бы немного помогает не сбиться с настроя. — Я всегда думал, что не могу вернуться в реальный мир. Но то, что случилось с тобой… — приходится глубоко вдохнуть, чтобы вернуть взгляд к зеленым глазам и признаться: — Это моя вина, Антон. Влияние моего мира на тебя. Я не понял сразу, но… Это, кажется, началось еще тогда, когда я стал смешивать наши жизни. Разговаривать с тобой, касаться тебя, и… Таким образом я проникал в реальный мир. Слишком часто. И это стало слишком опасным. Для тебя опасным, Антон. — Что?.. — Антон хмурится. Опускает взгляд на секунду — на собственные пальцы, которые касаются зеркала, но не убирает их, хотя Арс этого ждет, а лишь поднимает взгляд снова. — Ты хочешь сказать, что из-за того, что мы… взаимодействуем?.. — Я убиваю тебя, — произносит одним выдохом Арсений, и после этого горло пережимает. — Если мы продолжим, Антон, то я… — Да откуда ты знаешь?! — Антон вспыхивает, понимая, к чему Арсений ведет. Арс поджимает губы, когда тот хватается обеими руками за раму зеркала, словно в желании потрясти за плечи. — Хватит нести хуйню, Арс! Я в порядке, ты же видишь? Я не верю, что это связано с тобой, и… — Антон, — выходит совсем не зло; беспомощно. — Антон, пожалуйста, послушай… — Нет! Тот резко вскакивает на ноги, отходит на пару шагов. Кружит по комнате, кусает губы, трет пальцы и прикрывает глаза — всем видом пытается успокоиться, но Арсений видит, чувствует, что Антон понимает, о чем ему говорят. Потому что наверняка все это время сам чувствовал влияние Арсения, не придавая ему значения. — Если это продолжится, то я просто поменяю нас местами, — продолжает Арсений потому, что должен продолжить. Он опускает голову и слышит, как Антон останавливается. — Я не знал, что могу так, но… Чувствую это сейчас. У меня стало больше возможностей влиять на мир потому, что я использовал твою энергию. И я могу вернуться в него, если полностью поглощу твою, но тогда ты окажешься здесь. Тишина для Арсения привычна — уже давно. Но только сейчас, за прошедшие пять лет, она становится поистине удушающей — потому что Антон так и замирает по ту сторону зеркала, стоя над ним, все еще сидящим на коленях, а тьма вокруг словно становится плотной, не позволяющей даже вдохнуть; корящей, что ее предают и не играют по ее правилам. — И если бы я понял это сразу, как попал сюда, то я бы воспользовался этими силами на ком угодно, — Арсений резко поднимает голову, и следующие слова произнести выходит намного легче. — Но не с тобой, Антон. Только не с тобой. Антон стоит прямо напротив — он смотрит в пол, пораженный, задетый всеми прошедшими словами. И лишь на последних поднимает голову — медленно, пересекаясь с Арсением взглядом. — Мы можем прекратить, — голос его дрожит, но эта глупая уверенность, надежда кромсает изнутри, кажется, их обоих. — Арс, мы можем не использовать это все… — Уже поздно, — Арсений чувствует, как губы против воли изламываются, но не отводит взгляда. — Я… не могу это отменить. И если я останусь, даже сквозь зеркало, ты все равно… Глаза Антона расширяются — кажется, он понимает, к чему ведет Арсений, только сейчас. — Нет, — шепчет он, а после в шаг возвращается ближе и падает на колени, вновь хватаясь за раму, и голос его пропитывается болью и неверием. — Нет, Арс, не говори этого… Это же значит… — Если я продолжу существовать, даже не пытаясь пробраться в реальность, как делал до этого, — голос срывается, — то я просто утащу тебя за собой. Я не позволю тебе умереть, Антон. — Но ты убьешь себя, — Антон произносит это так резко и отчаянно, что дыхание перехватывает — Арсений до жути боялся, да и продолжает бояться, чертовой смерти. — Да. Но иначе я убью тебя. — Арсений… Антон глупо, болезненно прикладывает руки к зеркальной глади — словно в его силах схватить Арсения, остановить его, но тот уже поднимается на ноги, отворачиваясь, и Шастун срывается на крик, вскакивая следом и ударяя несильно по стеклу. — Арс, не смей! Не смей уходить, блять! Только не так! — а голос дрожит такой болью, словно прямо сейчас из глаз вырвутся слезы. — Я не должен был начинать все это с тобой… — шепчет Арсений тихо, и оборачивается в последний раз, чтобы поймать воспаленный взгляд — в зеленых глазах и правда застыли злые отчаянные слезы. — Прости меня, Антон. Но я не врал, когда говорил, что ты… сделал меня счастливым. Ты заставил меня чувствовать. Ты помог мне… снова побыть человеком. — Арс… — чертово окошко во тьме, чертов голос, который заставляет дрожать — и этот взгляд, полный боли и несогласия — ужаса от понимания того, что это последнее прощание, что дальше одного ждет только смерть. — Арс, пожалуйста… Я не хочу без тебя, как ты не понимаешь?.. — Но ты должен, — Арсений едва заметно улыбается. В один шаг подходит к зеркалу, прикладывает ладонь — Антон сразу же прикасается к этому месту своей, но продолжает смотреть в глаза. — Ты — лучшее, что случалось в моей жизни, Антон. И я сейчас говорю про всю свою жизнь. — Лучшее, из-за которого ты собираешься умереть, — дрогнувше, на грани шепчет Антон. — Если бы я не появился, то… — То я бы так и не нашел в себе смелости все это закончить, — Арсений склоняется к зеркалу, прикрывая глаза; стекло сминает челку, но уже наплевать. — Но я не жалею. Ты показал мне, ради чего… стоит жить. Спасибо. — Иди ты нахуй, — смешанное со стоном проклятие, и Арсений по движению чужих ног внизу зеркала видит, что Антон так же, как и он, прижимается к поверхности в их последнем несуществующем прикосновении. — Не уходи, Арс. Пожалуйста, блять, не смей… Арсений улыбается, прикрывая глаза. — Прости. Последнее, что Антон чувствует — теплое прикосновение к плечам и груди, словно его обнимают; прикосновение, на мгновение вызывающее табун мурашек по всему телу и легкую резь в груди. Арсений впервые за долгие пять лет готов умереть — и он в последний раз касается Антона, выбирая сохранить его жизнь вместо своей. Зеркало покрывается сетью трещин — Антон отшатывается, и его глаза расширяются в ужасе. — Нет, Арс! Зеркала по всей квартире разбиваются вдребезги.