Отречение

Знай Люси наперед, сколько будет мороки — оставила бы ящерицу-переростка под кусачим зноем. Оказывается, обрезки следует подсушить на солнце, а потом перевести всю соль. Оказывается, шкуру надо кровь из носу успеть дотащить до кожевника. А если промешкать — толку не будет. Никакого. Купер распоряжается деловито и привычно. Казалось бы — не велика наука, но о тонкостях дубления и выделки кожи Люси как-то ни сном ни духом. Не попало в доверху забитую черепушку, где нашлось место мануалам по ремонту, и целому пласту агрономии, и матанализу с электроникой. И даже полемике Камю и Сартра, с которой разве что на уши Куперу приседать. Ей выпадает честь тащить мелочевку: когти, пластины чешуйчатые, какую-то… требуху. Сердце с печенкой и ещё с фунт гадости. Лучше не приглядываться. — Среди знахарей считается, — наставительно подняв указательный, вещает Купер, — что внутренности когтя смерти, как сильнейшей твари на Пустоши, обладают особыми… свойствами. В частности — повышают мужскую силу. И подозрительно дергает уголком рта, оставляя Люси гадать: то ли правду говорит, то ли сочинил на ходу. А может и правду. Читала же когда-то, что до Войны истребляли носорогов — якобы из-за целебной силы рогов. Только носороги не бронебойные были. И не скакали втихую с гепардовой скоростью. *** У бронника в мастерской чуть глаза на лоб не съехали, когда на прилавок шлепается отрез неровной пегой кожи, еще остро пахнущей зверем. — Сколько? — спрашивает он. Люси замечает, как подпрыгивают от волнения растресканные губы. Купер облокачивается на прилавок. Отвечает вполголоса, совершенно скучающим тоном: — Много. На два… Нет, на три комплекта хватит. Остальное, кроме этого кусочка, схоронено в двадцати минутах ходьбы от города. В помеченным ножом контейнере — одном из множества на разрушенном складе. Люси замечает кое-что ещё: рука у Купера лежит так, чтобы заслонить товар от окон и открытого входного проема. — Почти заматеревший, — мастеровой проводит пятерней с квадратными пальцами по роговым пластинам и впадинам. — Состояние пойдет. Работать можно. — Брать будешь? — Всё? — после ответного кивка бронник — мужчина сурового, немногословного вида, сам весь квадратный, под стать рукам, — даже теряется. — Тут кругленькая сумма выходит, возможно, частями… Может, возьмете бартером? Недавно боевую притаранили, я её сносно подштопал… — Не интересует. Лучше прочего языки развязывают либо крышки, либо купленное на них спиртное. А броней сыт не будешь; Люси примерно представляет, что такое комплект боевой, особенно тяжелый вариант — ни ей, ни Куперу «сковородки» таскать не с руки. Вот из трофейной шкуры — самое то. Но ждать они не будут; время без того утекает сквозь пальцы, стынет тонкий след. Даже если очевидно, что она не готова. Даже если малодушие берет порой верх и хочется, чтобы тропа водила по Пустоши вечно. Потому что проще с дюжиной когтей смерти схватиться, чем отыскать храбрости снова взглянуть папе в глаза. *** К их возвращению бронник подсуетился: то ли позанимал у соседей-торговцев, то ли вытряхнул многолетнюю заначку. И пока фасуют немалый крышечный объем — Люси долгожданно выдыхает. Ну все, с этой головомойкой покончено… Ровно до момента, когда Купер, сходя с крыльца, закидывает в рот пару волшебных пилюль — мимоходом, как жвачку, — и расчехляет дробовик. Люси игнорирует нехорошо ёкнувший завтрак, с губ почти слетает ехидное: что, отпраздновать решил, в разнос пойти?.. Осекается. На них смотрят. Нет, не так: на них СМОТРЯТ. Голодно. Зло. Отовсюду. И тихо-тихо стало, только ветер шоркает по скатам крыш. Запоздалым скопищем валится: зачем наперво скинули потроха и мелочевку в какой-то «магической» лавке, даже не торгуясь, навернули круг и в мастерскую зашли с черного входа. А ещё — что они сейчас вынесли такую уйму крышек, которую рядовой бродяга дай бог за полгода в руках продержит. Ох. Надо было соглашаться на бартер. По наитию Люси подныривает к Куперу вплотную, под самый бок — плевать на приличия с гордостью, — и сама выхватывает пистолет. Купер матюгается. Без удивления. — Ты знал, что так будет, — Люси старается не звучать обвиняюще. Выходит не очень. — Подозревал. — Он не поворачивает безносого профиля. Цепко оглядывается, щурясь с нехорошим огоньком. Облизывается кончиком языка, шевелит нижней челюстью, как обычно, когда размышляет. — Рискнуть стоило. Все равно бы до Хаба не дотащили. «А нас теперь до гроботёса дотащат». Скорей всего, сдал их тот старикашка-ведун, увешанный амулетами. Или нашелся глазастый, кто растрепал остальным. Поздно теперь виноватых искать. Живьем бы выбраться. Оранжеватое солнце слепо щурится, едва выкатившись из-за спин зданий, тащит вдлинь тени. Еще не полдень. Жаль. А если… Люси тянется к поясной сумке, набитой частью крышек, но запястье перехватывают, сжимают до ломоты. Купер украдкой качает головой: — Не вздумай. Они здесь не за подачками. Воспримут как слабость. — Но может тогда… — Отдать всё? — скалится он. — И нас милостиво отпустят восвояси? Так, по-твоему, это работает, милая? Раньше, вечность назад, Люси бы непременно заявила, что Купер проецирует, что не надо мерить всех по себе. Что с людьми, даже озлобленными и привыкшими решать насилием, можно найти общий язык. Нынешней Люси, у которой поверхность въелась под кожу — сходу приходит три-четыре причины, почему им не уйти подобру-поздорову. При любом раскладе. От этих мыслей противно, как от пережеванного корня зандер. Полузаметным движением ладони, тихим присвистом Купер командует Псине прочь; та переступает лапами в нерешительности, прежде чем прянуть в дыру из выломанных досок, где не достанут и не догонят. Люси немного ей завидует. А Купер прикрывает глаза. Ждёт, видимо, когда возьмут свое пастилки от кашля, то есть баффаут с ментатами. Никто никуда не торопится. Никто ничего не говорит. Ну да, не они тут окружены и в вопиющем меньшинстве. Почему бы и не обождать. Люси сглатывает, уцепляясь за лаковую гладкость подвески-когтя под пальцами. С недавних пор Волт-бой перестал дарить былую уверенность. Интересно, почему. Наконец Купер говорит: — Пошли. «Ладненько, — смиряется с очевидным Люси. — Он рехнулся». И они идут. Плечом к плечу, неспешно цедят фут за футом. Словно совершают променад, словно Купер сейчас, как истинный джентльмен, галантно возьмет ее под руку. А на деле — держат круговую оборону. Нога в ногу, словно единый, срощенный организм, четырехрукий и четырехногий, с оружием наизготовку, где каждый зорко следит за своей половиной. Готовый тотчас среагировать на любой неосторожный выверт. Вот так. Потихоньку. Помаленьку. Главная улочка, кособокая и несуразная, в воображении Люси выстилается на долгие мили, под самый окоём. …А доллары, думает она тоскливо, куда компактней крышек будут и, верно, не дребезжат на всю округу гремучкиным хвостом. Стервятники. Стая гекконов, что хищно лупает глазами из потемок. По обеим сторонам, в тени зданий, под дырявыми шатрами навесов. Или где-то за спиной, не таясь. Следуют неотступно, но никто не решается схлопотать пулю первым. Ждут — запинки, неловкого движения, отведенного взгляда. Повода. Сюда что, весь город собрался, весь дрянной этот... Викторвилл? Зачем-то вспоминается Маугли, окруженный дикими рыжими псами. И фильм, чье название резко забылось, где богатый владелец ранчо понанимал толпу головорезов — разобраться с шерифом, что мешал разбойной дележке чужих угодий. Люси обязательно спросит у Купера, когда выберутся. Если выберутся. Напряжение — густое, как стоячая венозная кровь. И сердце бумкает в подъязычье, будто сейчас через рот вылезет. Самое тяжкое — не броситься со всех ног наутек. Пожалуйста, руки, не дрожите. Умоляю, заклинаю… «Как вы добычу-то делить собираетесь, если дело выгорит, а? Грызней на выбывание?» Словами не помочь. Никого не вразумить. Не в этот раз. Будто не честно добытое сбыли, а банк ограбили. И впивается черными пальцами обида: да пошли вы. Шакальё. Они разобрались с когтем смерти. Куперу, вон, голову чуть не оторвали. Они заслужили эти деньги. Ноет душа: здешняя жизнь совсем не тарелка сахарных бомбочек. Но делиться — просто так — охоты нет никакой. И точно не с теми, кто не умеет вежливо просить. Капают секунды, ноги всё норовят подсечься. Неужели выгорит? Неужели не засмелеют лезть к тем, кто уложил верхушку пищевой цепи?.. Чушь. Они посередке, а значит — любой перекрестный огонь куда смертельней двух окруженных людей. У разноперой толпы одна цель, но каждый сам за себя, пытается найти угол побезопасней и выгодней. Купер не прогадал: попробуй они спрятаться, занять где-то оборону, то устроили бы им штурм Бастилии, с таким-то преимуществом. А сейчас всякий пройденный метр в сторону окраины сдвигает мизерные шансы в их пользу. Люси успевает перемолиться всем ведомым богам — чтобы не случилось еще одного Филли. Они-то, может, и выкрутятся, но здесь же камня на камня не останется, непричастных заденет… Улучив момент, косится на Купера. Тот поглаживает, как любимую женщину, спусковую скобу. Ухмыляется сыто, с вызовом. Словно подначивая: ну давайте, сукины потроха, в очередь, кто первый? Может потому мольбы высшим силам и не срабатывают. Первым реагирует Купер. Люси слышит в стороне возню и треск; следом — гулкое, утробное «бом-м» дробовика, плюнувшего разрывной. А дальше этические дилеммы летят в утиль; она не ждет, пока из-за пазух и с поясов выпростаются голодные блестящие дула. О нет. Таких кредитов доверия Люси больше не выдает. И наступает ад. Валятся пластинками домино: заложенные уши, звон на грани писка, и ошпаренная злость на грани с яростью, и горящие мышцы. Мораль, размышления — прочь, кыш, только инстинкты, только обостренное до игольного ушка чутье. Перещелкиваются смазанные фотокарточки: как падают почти навзничь, куда-то перекатываются, как перебежками и перескоками несутся, отстреливаясь, за прилавки, за любое укрытие. Как несколько пуль отскакивают от подбитого стальным пластинками оплечника, как дзинькают из простреленного кошеля крышки — дзяк-дзяк-дзяк. Как летят во все стороны щепки, и порох бьет в нос, как песок взвивается фонтанчиками. И как Купер хохочет, хохочет и выкрикивает что-то остроумное, оттягивая внимание. Как не хватает патронов и магазина, пальцев будто тоже — не хватает; в руки прилетает его винчестер, и Люси прикрывает, пока Купер перезаряжает дробовик. С непривычки отдача бьет в плечо — так, будто сейчас вылетит сустав. Как она, сжав зубы, продолжает стрелять. Как куда-то бегут и вертятся юлой, куда-то сворачивают. Как Купер делает выстрелом дыру в какой-то сараюхе, как перемахивают через забор, другой, третий — топчут грядки с тыквами и тошкой, разгоняют квохчущих кур, пугают браминов. «Простите, извините! — выкрикивает на бегу Люси, как заведенная. — Пожалуйста, прячьтесь!» Так вот что чувствуют подобные Вилзигу — за чью голову назначена кругленькая сумма? И снова все кажется — постановкой киношной, каскадерской репетицией, но это взаправду, и умереть тоже можно взаправду, и о божечки, мне ещё никогда не хотелось так неодолимо жить. Мне ещё никогда не было так страшно умирать. *** Когда отрываются — они! отрываются! — долго петляя, сбрасывая остатки погони, когда тормозят на отшибе железнодорожного депо, за ржавыми товарными вагонами, Люси позволяет себе упасть на карачки. Её рвет — остатками мяса, горькой желчью, едкой от схлынувшего мандража. Когда ничего не остается — кишки перекручивает в пустых спазмах. Разит потом, кислым, резким. От нее разит. Перетрухнула как крольчишка. «Ага, трусиха, скольких там подстрелила? — разевает акулий рот Умудренная-опытом-Люси. — Счет в его пользу, спору нет, но такой ли большой разрыв? А, маленькая ты убийца?» Выветривается эйфория, адреналин вытекает пасокой. Вся смелость — взятая взаймы, а теперь отработавшая свое, она выходит продуктом жизнедеятельности, невидимый осклизлый комок в луже рвоты. Оставляя за собой обессиленное тело, занозы в ладонях, острые камушки, что впиваются в коленки, и подвернутую лодыжку. И Люси, содрогаемую в корчах, словно наизнанку вывернутую — мышцами, нервами наружу, — заполняет ядовитым газом запретное не могу. Больше. Не. У них не было выбора. Не было же. Да?! (вот и начала отцовыми фразами оправдываться, шустро ты, яблочко от яблони) Над ухом скулит Псина — тонко, протяжно, словно не зная, как помочь. Ничего, девочка. Ничего. Я просто… не могу Ее грубо вздергивают на ноги. Правильно, отрезвляющую пощечину, и как можно ско- Становится как-то неправильно: темно и жёстко. Как средь бела дня в погреб упасть. …Нет, просто Купер: взял в охапку, вмял в себя. Без намека не деликатность. Так мог бы стиснуть лапищами яо-гай. Растресканная кожа жилетки под щекой, отзвук биения чужой жизни. Почти спокойной, словно не драпали вот-вот, очертя голову. Впиваются петельки пустого патронташа. Достаточно, чтобы опешить на добрую секунду. А на следующую — начать люто бесноваться. Вороной в силках: толкаясь и бодаясь, норовя все пнуть под коленку, лишь бы вырваться. пошел ты отстань отвянь потеряйся мне не нужна твоя жалость Но Купер лишь держит крепче. И Люси обмякает. И утыкается в сухожилое плечо. И захлебывается воем. Будто шла, шла по узенькой досочке — и оступилась.        Вырёвывает — несказанное и непережитое, запихнутое в дальний угол, потому что мешает идти дальше. Не за одно сегодня. За всегда.        За то, что смогла на полном серьезе за крышки эти падлючие убить, выкинуть бы их прямо тут… За когтя смерти, потому что едва не поседела тогда, и на самом-то деле было до визгу страшно. За Аннет, за отца — за все, что наделал, — за маму и Норма, ведь он там совсем один и ничегошеньки не знает. За Роджера, за Марту. За Купера — что влез в шкуру чудища, дабы выжить в преисподней, и та стала ему впору. За себя — за подставную свадьбу и убитых друзей, за отрезанный палец и чуть не вынутую селезенку, за все просвистевшие мимо — и не мимо — свинцовые жала пуль. За то, что всё так погано и несправедливо, и ничего нельзя поделать, хоть в лепешку разбейся. Что почти смирилась, что у самой, несмотря на старания, режется полный рот клычищ, и рога лезут, а кожа скоро покроется чешуей с роговыми наростами — однажды не захочется смотреть в зеркало.        Купер стоит, не шелохнувшись. Держит накрепко, как смирительная рубашка, пока Люси перегибает всю в рыданиях, в отвратительной истерике; пока она сучит пальцами по отворотам пыльника, вымазывает плечо соплями и слюнями, а лицо со ртом некрасиво перекашивает.        Не жалость это. И вряд ли утешение. Куда с ней такой переться — тряской и расклеенной, когда у них сидят на хвосте? Вот и не выпустит, пока не охолонётся. Люси кажется, что пощёчина была бы действенней.        Она ревет — и от постыдной слабости, показанной перед ним, становится еще горше, множится комом, как в давнем детстве. Ну почему, почему все печали и беды не могут ограничиться одними лишь содранными коленками? Она оплакивает — мисс Люси Маклин, папенькину дочку Маклин, Убеженку Люси, наивную идеалистку Люси. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», должно быть на двери каждого Убежища, снаружи и внутри. Не потому что Пустошь — ад, а потому что не должно быть этого разделения. Ничего этого вообще — быть не должно. Но оно есть. И есть она, просто Люси. Которая все это — п е р е ж и в е т. — Не хнычь, — приказывает Купер куда-то в макушку. — Дыши.        И она дышит.        ***        Люси примечает его сразу. Ещё на подходе к «городу» — очередному селению, не крупному и не мелкому. С дурацкой или, напротив, пафосной кличкой, которую то ли вычитали на рекламном щите, то ли брякнули наобум. Фермы, лагеря, поселения… Люси бросила укладывать имена в голове. Геометки на Пип-бое помнят надежней. Единицам и нулям помнить не больно. Этот гуль сидит близь ворот. Привалился спиной к нагромождению профнастила, рабицы и паллет, что по ошибке зовется стеной. Не в лохмотьях — в добротной одежде, как у многих старателей поопытней. Подтянул колено к груди, зажмурился, подставив лицо лучам, словно те бархатные, а не норовят прожечь до костей. И когда зной смирнеет, ближе к ночи — они как раз собираются восвояси, — гуль не сдвинулся, кажется, ни на дюйм. Лишь колено с левого на правое сменил. Люси замедляет шаг. Коротким знаком просит Купера обождать. И подходит, попутно вынимая флягу с водой. Здесь насчёт гулей заведено особое правило: их терпят, но внутрь пускают только после предъявления одной-двух порций лекарства. Или если хватает крышек, чтобы купить. За этим, кроме прочего, зорко бдит пара молодцов с ружьями, парни местного «мэра». «Может ещё стишок вам рассказать, со скакалкой попрыгать, а, ребятки?» — с прохладцей усмехается Купер. Высекает искры гляделками с Люси, прежде чем нехотя, показательно сплюнув, но выполнить требуемое. Люси может их понять. Отчасти. Вряд ли гуль, ещё вчера сердечно уверявший, что в полном порядке, за ночь одичает, но искушать судьбу не хочется никому. Или уже научены горьким опытом. *** Его зовут Стэнли. Стэн, как просит себя называть. Лицо у Стэна будто оплавилось и немного стекло по черепу вниз. Длинные худые руки, и ноги такие же, и весь он какой-то нескладный — встань в полный рост, был бы каланча каланчой (Люси вспоминает Чета, каким тот был лет в семнадцать). Стэн остается сидеть. Жалуется на чёртову слабость, но не унывает. Говорит, что нужно лишь маленечко передохнуть, собраться с силами. Люси знает от «молодцов» (а всего-то хватило поддакнуть восхищенно, какая важная у них работа), что он сидит так, словно корни пустив, не первый день. Почему не прогнали? Ставки делают, «когда зомбак дойдет до кондиции». Камнями бросались — он отползает слегонца, но не уходит. Смешной. Они так и произносят, гогоча, как о забавном зверьке — смешной. Стэнли заговаривает охотно, даже приветливо, когда понимает, что не собираются его гнать или виноватить. Через пару минут уже кличет Люси — «сестренкой», вставшего поодаль, чтобы не участвовать в разговоре, Купера — «братом». Пьет аккуратно, не лакает под ноль воду, как принято на Пустоши. От всей души благодарит. Он не был довоенным. По нынешним меркам и гулем-то стал относительно недавно, когда... Шэйди-Сэндс. Стэн смеётся, периодически срываясь на кашель, что не знает, повезло ли им — тем, кто обратился, а не умер. — Вашего… ну, теперь уж нашего полку тогда знатно прибыло, — со странной веселостью сообщает Куперу, подымая тряский голос. Следом звучит куда сумрачней: — Правда, многие почти сразу, э… да. Т-тяжело это было. Когда всё… так. Сколько ещё чужое, не-её прошлое, отцом сотворенное, будет кусать за ноги, стеречь за каждым углом? Столько, сколько понадобится. Чтобы ты не смела забывать, Маклин. Необъятную ширь кратера (население: 34 852). Провалы глазниц. Полоску обнаженного черепа. Тихое не рычание — надорванное шипение. Помнила ли ты себя, мама? Или судьба пощадила, загодя вынув душу из обреченного тела? ЕМУ предстоит ответить за многое. Хлынут с лица все краски, и Люси плюхается рядом, у стены. Изуродованные жизни бросились скопом, выпили силы. Как после недели урожайного сбора — выматывающе тяжёлой, когда Убежище попеременно вкалывало на поле, от мала до велика. Стэн опасливо отодвигается: — Ты б поостереглась рядом с гулями так запросто садиться, сестрейка. Мало ли чем тебя, хе-хе, заражу. Счётчик Гейгера вяло прищелкивает. Едва ли крепче общего фона. — Да ладно, ты же не светящийся, — Люси пытается шутить. Голос глух, слабину дает, но Стэн все равно хихикает: — Хе, тоже, с-скажешь… А ты их видела-то? Светящихся? — Живьем? Не-а. — И хорошо. Даже меня, пережаренного, жуть берет от них, а уж г-гладколицым… Купер держится наособицу, но прекрасно слышит ниочемную болтовню. Люси с затаенной досадой ждет, когда у него кончится терпение. Но он закуривает. Бросает ветку радостно таскающей обратно Псине. Снова и снова. Люси знает, зачем он молча втаптывает в песок бычок, тянется за пачкой. Снова и снова. «Волки — санитары леса», вспоминает фразу из детской энциклопедии. «Куперы — санитары Пустоши», добавляет про себя. Милосердие с дробовиком. Чем она лучше? Тоже ищет, пока беззаботно перекидывается фразами. С очужелой хладнокровностью — признаки, подтверждение. Никто не заслуживает «дойти до кондиции». Никто. Но Стэн — не Роджер и не Марта. У Стэнли глаза ясные, не снулые стекляшки дохлой рыбины. Лишь кашель и слабость, и только иногда заикаются согласные. Мелко дрожат руки, но без судорог. Он больше… как сам Купер. «У всех по-разному», — однажды сказал тот Люси. Заранее не узнаешь. Не ищи логику. — …не пускают, и ладно, — смиренно произносит Стэн. — Мне и тут неплохо, на солнышке. Вот, думаю, в Сияние Дня навостриться, много знакомых туда ушли, как-то... с-справляются. Сестричка моя тоже там. Такая она… вот п-прям как ты, тоже красавица. Л-лорой звать. Мы с ней тогда как спрятались, так вместе нас и приложило, в-видимо… Я ей говорю, ты иди, а я хоть на мир погляжу, раз такой теперь... н-неприкаянный. Стэн рассказывает, что ему и лекарство-то, по сути, не нужно было. Сам как-то справлялся, до недавнего времени; а как приперло — ампулой-другой разжиться сумел, но не подгадал, с непривычки-то, «тяжко это, ок-казывается». У Люси скопился приличный ворох вопросов. Что ж за «панацея» такая, без которой отходняк нехилый и бессилие, как от самого настоящего наркотика? А если уж дикость в шею дышит — даже десять доз не помогут, хоть обпейся? Когда она спрашивает, почему не уйдет отсюда, где ему явно не рады, Стэн смотрит как на несмышленую: — Дак если я отползу подальше, потом кто проходить мимо будет — кинусь ещё. Н-нехорошо будет. Или сам начну бродить, куролесить. А тут, если не свезет, не оклемаюсь сам, то, вон, сразу и примут. Не успею никому навредить. Я со с-смертью уже давненько смирился, а года эти как приятный, хе-хе, бонус… Говорит он беспечно, легко. И тем увесистей давит ей на хребет бетонной плитой. Сидеть — под градом оскорблений и насмешек, под чужими недобрыми взглядами, медленно теряя рассудок, но думать о других… — А если… радиацией? Стэнли улыбается: — Ох, кабы так просто было, то мы д-дружнёхо свалили б прямо в Свечение и там хороводы водили. Радиация, она гулей лечит, да, но и по мозгам бьет — дай боже. Особенно к-когда её много. В-верно, брат? Купер делает вид, что не слышит. *** Люси решается. У фармацевта в лавчонке, пропахшей формальдегидом, всего пара виал. И торгуется тот за них, как за родных детей. Люси даже не уверена, что это не подделка. Не пустышка. Крышек остается впритык. От львиной доли успели избавиться раньше, еще в Хабе, где никому нет дела до тебя, лишь по счетам плати. Да и разве сравнимо их маленькое, приносящее беды богатство с браминьими баронами и Торговцами водой? В Хабе Люси с удивлением осознает, что совсем отвыкла от толкотни и гудежа. А ещё впервые видит флаги НКР — живые, развевающиеся по ветру. Только не НКР там всем заправляют. Ой не они. *** На протянутые стекляшки Стэн смотрит с недоверием. Приходится повторить настойчиво, и не единожды. И пока он второпях отпивает лекарство, в груди язвой гнездится мысль — сколько могло найтись шутников, что помахали перед носом надеждой и тут же отняли? — Вы, случаем, не из Последователей Апокалипсиса будете? — уточняет Стэн, прокашлявшись. — Обычно они таким промышляют, б-безвозмездностью. Купер презрительно фыркает — словно одним лишь сравнением задетый, — а Люси качает головой: — Нет. Мы сами по себе. Улыбка держится, как на дешевом клее. Благодарные слова режут наживую, от них жжет внутри переносья, перехватывает дыхание. Если бы не остаток крышек, так удачно вырученных, выдранных кровью из чужой жадности… Её новый условный рефлекс, здоровый прагматизм, чертова умудренная опытность — победил бы. Прошла бы мимо. И слишком неладно сейчас на душе, чтобы пытаться убедить себя в обратном. …Принял бы он помощь, зная, чья она дочь? — Б-брат, — вдогонку окликает их Стэнли. — Ты это, береги сестрейку. Таких сейчас почти и не сыщешь. Ни гладкокожих, ни… н-никаких. Купер, молчаливый и мрачный, смотрит насмешливо. Медленно кивает. *** — Что, совесть заела, грешки папашкины замаливаешь? Думаешь, зачтется ему на том свете? Льется желчью за шиворот. Будто его грызет изнутри какой-нибудь проволочник или древоточец. Люси не отвечает, перебирая ногами — не до пустой руготни сейчас. Молчание Купера лишь раззадоривает. Он сволочится дальше: — Учти, сестрейка, если решила содержанкой сделаться — кормить тебя, оплачивая аттракцион невиданной щедрости, никто не будет. — Больно надо, — утомленно огрызается Люси. — Я еще заработаю. Если прижмет, то охотиться буду. Чего я, рад-тараканов не ела? В этот раз — не куражится. Действительно рассчитала. И остаток, и припасы. И что крышек заработать, пропитание добыть сумеет — тоже. Может себе позволить. Хотя бы сейчас. Иначе какая польза от всей суровой выживательской науки? — Ему не хватит? — спрашивает она, заранее зная ответ. — Чтобы добраться до этого… Сияния Дня? — Нет, — отрезает Купер. Прибавляет чуть мягче, тише: — До Сан-Диего много дней пути на юг, тыковка. Даже гулю. А что ещё она может сделать? Подарить надежду. Призрачный шанс. (приструнить ноющую совесть) — Ты не напасешься крышек на каждого убогого и обездоленного, — Купер говорит рублено, с нажимом, которым впору забивать гвозди. — Приятель должен сам о себе позаботиться, иначе это гиблая затея. «Как мертвому припарка», знаешь такое выражение? «Да плевать я хотела на крышки». Люси глушит взвой рассудка, дает волю шалой прихоти: подойти вплотную, вытянуться на цыпочках и, хлопая ресницами, пропеть ему в лицо елейным голоском: — Ах, простите, мистер Говард, у меня непреодолимая тяга помогать беспомощным гулям… Уже и не помню, с чего всё началось… И отскакнуть, уворачиваясь от затычины. Купера перекашивает — будто вот-вот сгребет за загривок и вздернет на ближайшем суку. Но потом моргает, кривит рот: — Уела, мерзавка. — Учусь у лучших, — пожимает плечами Люси. Ступает было вперёд, но, чуя неладное, оборачивается: Купер застыл, взбычившись, сверлит взглядом. Слышно на выдохе: «Да какого хуя…», прежде чем он ныряет в сумку, достает алюминиевый коробок, обернутый в слои пленки, тряпиц и чего-то вроде поролона. Кидает небрежно, как корм птицам — разбились бы, не успей Люси поймать, — пару запасных ампул. — Черт с тобой, — цедит с отвращением, словно себе же не веря. — Хрен знает, вдруг и мне на том свете зачтется. «Блаженны милостивы» и все такое. — «…ибо они будут помилованы», — мимо воли договаривает Люси, сжимая в холодной ладони стекло. Это как впервые попасть под дождь как севшая на плечо стрекоза как омлет из свежих яиц Стэн сказал, что посидит немного, придет чуток в себя. Наверняка не успел уйти… Купер с нечитаемым выражением закутывает коробок обратно: — Ты не особо-то радуйся. Должна будешь. Всё, до последней крышечки. Нет, голым альтруизмом не пахнет — скорее новый крючок. Словно не по себе ему просто... быть. Нужно извернуться, иметь туз в рукаве, никак без этого. Вот и получается — перетягивание каната. Но канат тянут как минимум двое. — С процентами? — щурится Люси. — С процентами. А не потянешь — натурой отработаешь. Люси, успевшая схоронить жидкую драгоценность под пончо, в карман комбинезона — коротко, с истеринкой, смеется. Тычет в щеку, где темнеет царапина-шрам от вражьей железки: — Ну и сколько ты за меня сейчас выручишь у работорговцев, а?! Вся в синяках черных, ссадинах, грязная как… Её перебивает Купер, которого внезапно как-то много и слишком рядом; хватает запястье, дергает на себя, вкрадчиво осведомляясь: — Солнце, я разве говорил, что тебя для этого надо продавать? Близко. Куда ближе, чем сама минуту назад осмелилась. (от него еще пахнет рагу, которым рискнули угоститься в местной столовой) Глядит так, что пронимает до самых пяток. И голос — низкий-низкий, рокочущий. «Я мог бы сожрать тебя и не подавиться, детка, но, на твое счастье, я люблю играть с едой», — неотличимо рычал с экрана маршал О’Хара, когда тому пришлось выдавать себя за известного бандита. Сцена комичная — герой импровизировал, нес чушь. Но никаким нарочитым репликам не переплюнуть харизму Купера Говарда. Руки до самых плеч идут гусиной кожей; Люси вывертывается из захвата — слабенького, впрочем, несерьезного. Делает шажок назад. Второй. Тело привычно перетекает в боевую стойку. С громким «пф-фт» Купер заходится лающим хохотом. — Х-ха, ты б видела сейчас свое лицо, Убеженка, — он утирает большим пальцем невидимую слезинку. — Умора. Люси делает ещё полшажка. Разворачивается. И мчит со всех ног обратно, пока лопатки распекает от скабрёзной ухмылки. «Время ещё на тебя тратить… актер, блин!» Искренне надеясь, что лицо все же было положенное случаю — напуганное. А не… Да господи, далась ты ему. Думаешь, если он так охоч до твоих филейных частей, то не снасильничал бы? Моментов удобных — выше крыши, что сейчас, что тогда. Особенно тогда. Так нет же. Возится с тобой, пусть и в своей манере. Сопли подтирает и даже не трогает… Ладно, трогает, но по делу, и… Сама напросилась. Нечего в ночного охотника палкой тыкать, тот и цапнуть в ответ может. Уметь надо «нести ответственность за свои решения». Вот уж точно. И так с толку сбила его странная выходка, что за суматошной чехардой мыслей — все тягучее и бОльное, засевшее занозой, вдруг стало мелким. Неважным. Поделился ведь — крупицей неотжитой еще жизни, равноценной… разве что воздуху. Чего ради? Люси непременно подумает об этом позже. Но сейчас она летит, не чувствуя земли под ногами, и ветер мягко подталкивает в спину. Она несёт рядом с сердцем гулю по имени Стэнли — надежду. Да, пускай опоздала с Роджером и Мартой, никогда не имела шанса… Но не сегодня.