Отречение

С широченной пробковой доски пялятся жуткие рожи — одна краше другой. Люси бы непременно ужаснулась, но, по её скромным наблюдениям, по улицам бродят точно такие же. Эти — разве что чуть посвирепей. Самую малость. Маячащий за спиной Купер наклоняется к уху, подзуживает: — Стра-ашно. Уверена, что осилим? Кошмары сниться не будут? Вовсю наслаждается бесплатным шоу, поглядите-ка на него. Здесь насквозь пропахло чесноком и куревом. На полу — орнамент из дохлых мух, засохших бурых пятен. Листовки приколочены сплошняком, аж глаза разбегаются. Люси немного тревожно. И, на самом-то деле, не очень тянет тут находиться. Потому что нанизывается бусинами четок: загнанный взгляд на чумазом личике, и ожег пощечины, и как льдинка за шиворот: «если хочешь стрелять — стреляй». Почему хорошие воспоминания, о которые опереться можно, все мельчают и мельчают? Прежняя жизнь подернута липкой пленкой, отравлена безвозвратно: отец, совет, любое их слово — лгали, не лгали? А жизнь новая… приятностями не блещет. Мягко говоря. — Купер, может, не стоит? — наконец оборачивается Люси. — В ремонтной лавке нужен помощник, я с техникой хорошо лажу… Он кивает, неприятно улыбаясь: — Заднюю решила дать? Точняк, ради бабок убивать — это ж против конвенции о защите прав человека… А. Упс. Взгляд у Люси — веер метнутных ножей. Но Купера не прошибешь, с довольством сверкает клыками: — Кое-кто мне затирал, что нельзя отвлекаться, со следа собьемся… Так вот, милая, это — самый быстрый способ подзаработать. А если сдрейфила — так и скажи, не елозь. Дядюшка Купер поймет. Дорогуша, разве тебя можно взять на слабо? Получается, можно. «Он займется этим и без тебя, так какая разница?» — тут как тут Умудренная-опытом-Люси. Прав Купер — поздновато нос воротить. А то лицемерием подванивает. — …Долго ещё телиться будете? — раздается скрипучий голос, да такой, что акцент с оттягом бьет по ушам. У администратора?.. распорядителя?.. смуглое бульдожье лицо и кустистые седые брови, устало нависшие на глаза. Правой ноги нет до колена — отстегнутый протез приставлен к столу. «Как у капитана Ахава», — думает Люси. Сразу понятно: всякого на свете перевидел, успело уже остопротиветь. — Сэр, — наудачу обращается она. — Не подскажете, кто из всех этих, гм, субъектов… самый отпетый негодяй? Ее показательно игнорируют, как очередную дохлую мошку. На Купера смотрят — ну конечно, в таких местах?... гильдиях?... агентствах?.. Гуля не могут не знать. Кажется, будто сейчас ткнет в его сторону: «Как кто? Да вот этот». Чудо, что после Викторвилла и тамошней свистопляски на стене не висят их рожи. Люси не уверена, что они не висят где-то ещё. Но старик лишь крутит пальцем у виска. Со вселенским утомлением интересуется: — Ну и чего ты хернёй маешься? Совсем гулья башка от радиации сгнила, а, el Cucuy? Полузнакомый набор звуков перекатывается голышами. Снова испанский? Дома учили языки — два на выбор. Практической пользы ноль, но считалось, что развивает мозг. Нет, не вспомнит сейчас. ..И сколько же прозвищ, кличек и псевдонимов Купер успел сменить за долгую вереницу лет? А под «хернёй», похоже, имеется в виду она, Люси. Эти двое ведут молчаливый, но содержательный разговор: перебрасываются взглядами, как горячей картошкой. Наконец Купер жмет плечами, явно позабавленный. Мол, «я здесь не при делах». — За языком-то последи, Карлос, — отвечает только. Старик с брылястым лицом, презрительно сбормотнув «mierda», шевелит бровями в сторону Люси: — Дамочка, я не сводница, чтобы расписывать, кто чем прославился. Вы либо берете работу, либо нет. Хотя... — он кряхтит и все же тычет в сторону объявлений повыше, с ловкостью давнего калеки приподнимаясь на стуле. — Вон, братья Дарби, эти hijos de puta, сукины дети, давненько глаза мозолят. В том месяце лавку скупщика вынесли, и самого скупщика вперёд ногами, кто пикнул против — тех тоже. А связываться никто не спешит после того, как они порешали ребят Сентенцы. Он рвет и мечет. — Сентенцы? — вдруг оживляется Купер. — Микеле Сентенцы? У этого недоумка есть «ребята»? — Ты где последние лет десять провел? Под землёй? Люси прячет в кулаке сдавленный смешок. — Под землей можешь оказаться ты, старый черт, — щурится Купер, кладя ладонь на рукоять дробовика. Звучит он почти ласково, но Люси считает долгом вмешаться: — Написано «живьем». Этих… Дарби надо привести живыми для суда? И снова переглядываются. Она кисло наблюдает за пантомимой; ну да, смекнула, что сморозила глупость, хватит уже. На этот раз Купер разводит руками, ухмыляясь откровенно глумливо. С тяжелым вздохом, аж брови подлетели, Карлос поясняет: — У нас тут не Хаб, полиции своей отродясь не водится. Всё, что знаю — их задницы хочет на блюдечке Сентеца- — Ещё не подох, охренеть, — бубнит под нос Купер. — …а что с ними делать будет — не моего ума дело. Сперва навеселится хорошенько, уж точно. Туда им и дорога, никакого житья от отморозков, тьфу. Люси тянет руку, сдирает листовку. Награда перечеркнута неоднократно, можно проследить, как росли ставки, а с ними — шаткий столбик обещанной награды. Ого. Тысяча крышек чистыми (ха, два по цене одного, Ма Джун за Купера сулила столько же). Половина, если «живьем» не выгорит. Знатная добыча, как ни крути: своей доли хватит рассчитаться за лекарство-долг и сверху останется. Братья же — Билл и Трентон, — намалеванные грубыми угольными росчерками, похожи больше на двухголового кротокрыса в парике. И по такой наводке пытаться кого-то опознать? — Давай, Убеженка, решайся, — говорит Купер тоном, каким, верно, в Эдемском саду Еву подначивали куснуть запретный плод. — Не замуж тебе за них, ну. Люси вспыхивает, сминая в руках бумагу. Он не знает. Не знает. — Берём, — произносит твердо. Пока не передумала.        *** Последние капли сочувствия утекают вмиг — стоит лишь выследить Дарби. Не особо-то те и скрываются: засели на крохотной ферме, хозяев которой бросили за забор, на поживу воронью. Не удосужившись хотя бы похоронить. И жировали на заготовленные чужими руками припасы, с-сволота. По-хорошему — вот неожиданность — даваться не захотели, пришлось засучить рукава. Двое на двоих. Все честно. Сработали, как настоящая команда: Купер козырнул умением арканить, Люси помогла гадов вырубить, и даже транквилизатор наконец пригодился. В какой-то момент аж дыхание сперло — до того ловко и слаженно у них вышло. Не без осечек, конечно: одна пуля чиркнула ее по бедру, но вскользь, да Куперу хорошенько бок зацепило. Но он даже не мигнул, скорее обозлился больше, когда в довесок прострелили еще и шляпу. — «Передай всем, что идёт закон! Что я иду! И ад следует за мной!» — запыханно, но с торжеством чеканит Люси, пока выкручивает руки отморозку-младшенькому, уложенному разбитой мордой в пол. А на ориентировке нигде не указано «в целости и невредимости» — ну покровят чуть, ну у одного нос набекрень, не в ломбард же оценщику несут, верно? Купер прячет глаза за ладонью: — Срань господня, нашла, чего вспомнить. И так каждый раз: неизменно корчит рожи, стоит ляпнуть — по случайности ли, с умыслом — фразочку из того или иного его фильма. У Люси стойкие подозрения, что в глубине души Куперу на самом деле лестно. И лучше не думать, как будет «веселиться» с Дарби загадочный Сентенца. Но ведь заслужили. Причинили много горя, пусть теперь попляшут, ощутят на своей шкуре. Глаз за глаз, зуб за зуб. Тоже по-своему Золотое правило. (скажи-ка, а Купер — заслужил быть закопанным?) Быть может, и неправильно это. А как ещё — здесь? Какой справедливый суд, по каким законам? Что бы им грозило в Убежище? В карцер — кормить еще их рожи, чтоб лопнули от самодовольства? Исправительные работы? Перевоспитание? «А дома наверняка так и сделали, — понимает она с досадой. — Собрание устроили, сели обсуждать, как лучше “интегрировать рейдеров в общество”. Что они жертвы воспитания и окружения…» Ее нынешнюю выгнали бы с собрания взашей — за непочтительный громкий хохот. Пустошь виновата, да. Но и горбатого исправит лишь могила. Зверь, учуявший кровь, вкусивший от вседозволенности и права сильного — вряд ли захочет вновь блеять. Выбор есть у всех, и в каждом живет искра хорошего, но как же заманчиво выпустить когти при первой удобности. Люси пока что умеет держать когти в узде. Пока что. *** В город возвращаются победителями. Получив причитаемое и пнув в бочину (для острастки) одного из братцев (кажется, Билли), заворачивают в здешнюю ночлежку-бар. Люси готова слопать целого болотника вместе с панцирем — и ни выбеленный браминий череп над входом, ни многообещающее название «Последний приют» ее не остановят.        Но стоит только усесться, как вокруг намывает галдящую людскую волну. Да какое там — целый девятый вал. Похоже, торжественное шествие с Дарби на привязи навело шороху.        Неясно, что громче: то ли уважительный присвист (нихрена се, ну даете, во дела), то ли порывы им проставиться. И толкутся в закопченном полумраке наперебой с благодарностями истории, как Дарби прирезали брата-свата-дядю, ограбили караван или оставили без порток посреди пустыни.        Фрикасе из огненного муравья остается забытым: Люси только и может, что огорошенно улыбаться да кивать невпопад. Так уж случилось, что для нее, для дитя меритократии, признание заслуг сродни пьянящей амброзии. И она шустро вспоминает былое — ныряет в суматошный грай, лишь голова с отвычки кругом идет. Кое-то трётся рядом с явным умыслом, пытаясь намекнуть на партейку-другую в картишки — в надежде сорвать крупной ставкой куш; таких Люси с чистой душой игнорирует.        А вот около Купера, что предусмотрительно устроился спиной к стене, образуется вакуум. Его-то сутолока вовсе не трогает: сидит и сидит, виски поцеживает, игнорируя шум; порой салютует мутным стаканом, когда пересекаются взглядами. «Купайся в лучах славы, звездочка», — явно слышится в этом жесте.        Люси может целое эссе накатать, что сделанное ими, согласно нормам конвенциональной морали, не тянет даже на «относительно приемлемое». Но у Пустоши мнение свое: охота за головами — дело опасное, а потому уважаемое.        И она может выбирать, кто будет целью. Люси Маклин — охотница за головами, гроза бандитов и негодяев всех мастей. А что, звучит! Как раз накидку с недавних пор приладилась носить бойко, закидывая край через левое плечо, в подражание одному киношному молчаливому стрелку. Так и пистолет удобней выхватывать. И чтобы узнавали ее сходу, как признают порой Купера, и не смели вредить честным людям…        Какой-то забулдыга грохочет стаканом о барную стойку, заявляет во всеуслышанье:        — Вам мозги отбило, чёль? Драный гуль и его подстилка верняк с Дарби снюхались. Да хрен их кто поймает так просто, скольких уже укокошили?! А эти их — живьем. Живьем, блядь! Потом вытащат их и разделят награду, помяните мое слово. И завершает свою речь смачным харчком.        Источник смелости его — пустая бутылка и её вполовину опорожненная сестрица. Да компания поддакивающих приятелей рядом. «Дело говоришь, Сэл». «И то верно». Вот же. Не дурак совсем, раз ещё не в могиле. Должен чуять, что тявкать на кого-то вроде Ку… Стоп. «Подстилка»? ПОДСТИЛКА?! Ответка — остроумно-вежливая, выверенная, — встает поперек горла костью. Одно слово. Единственное. Которое даже не правда. (может, в том и причина?) Оглушительное молчание. Остальные его сейчас, очевидно, заткнут. Скажут, чтобы прикрыл хлебальник, перестал чепуху нести… Переглядываются — нерешительно. Перешептываются. Чешут в затылках. Молчат. Как взболтанной Ядер-колой окатывает — и холодно, и липко. Грохот — от упавшего стула. Ее стула. Лицо горит. Что ж вы все так шустро переладились-то, а… вы… вы… Неисправимая идеалистка внутри артачится, вышкрябываясь из темной кладовки. Нелегко сдержаться, когда мало, что напраслину возводят, принижают (а ведь по-честному ловила Дарби!), так и ещё и приправляют всякой… гнусью. Пальцы стискивают до ломоты грубый срез столешницы. Люси щурится зло, всматривается с вызовом в лица, но ответом ей — отвернутые профили, опущенные глаза, пожатые плечи. Ещё одна строчка Пустошных правил, кровью выписанных — не вмешивайся. Целее будешь. Пока не добирается в бесплодных поисках своих до дальнего края стола. Купер смотрит. На нее — и только на нее. Застыл, поднесенный ко рту, стакан с выпивкой. На Люси никогда так не смотрели. С какой-то особостью, словно на диковинку любуясь. Или на кротокрыса, что заговорил на чистейшем английском. Кто знает. И есть на что посмотреть: взъершилась вся, щеками раскраснелась. Встрепанная от возмущения, объятая мелкой дрожью праведного гнева, ноздри раздувает — ну прямо валькирия из Вальхаллы пожаловала, то ли Сигрун, то ли Хильда. И из-за чего? Из-за пустобреха пьяного, да плюнуть и растереть, таких гавкает везде, куда бы они не пошли… Не в первый раз. И даже не в пятый. Просто потому, что Купер — гуль. Как же надоело. Поначалу Люси устраивала таким целые лекции: про толерантность и дискриминацию, про антисемитизм упоминала и «homo homini lupus est»… Слов у неё осталось на самом донце. Культурных, по крайней мере. — Прошу прощения, — все же находится достаточно твердости в голосе и мыслях, — но ваши обвинения беспочвенны и не имеют доказательств, кроме буйной фантазии, которую подстегнула изрядная доля выпитого. Поэтому, чтобы избежать дальнейших недоразумений — не могли бы вы взять свои слова назад, сэр? Выходит на диво складно, а главное — вежливо до зубовного скрежета. Хотя встает на дыбы негодование, разгорается опасным пожарищем. Вот так, Люси. Молодец. «Доброе слово». Ты можешь ему зубы пересчитать, но воспитана по-другому. Пьянчуга — мосластый, с вытянутой желтоватой харей — узит глаза в падскудьем торжестве; почуял уже перемену в духоте зала, точно счётчик Гейгера при рад-шторме. И что хорошенько задел ее — тоже. Кто это вообще? Заводила местный?.. — Не мог бы, — растягивает чернозубой щелью рот. — Ишь, взвилась-то как, растарахтелась. Что, правда глаза мозолит, шалава? Д-дьявол. Держите меня семеро. Что ж вы так любите путать вежливость со слабиной? «Драка, значит, — потешается Умудренная-опытом-Люси. — Быстро с тебя налет цивилизованности слетел». Оборотная сторона, рогатая и чешуйчатая — облизывается с почти предвкушением. Если вывалить начистоту, то пляс-охота только раззадорила, вечерком хотелось утащить Купера на ярый спарринг, несмотря на… всё. Но барная заваруха — это новенькое. Так ещё разминаться не приходилось. Повода не было. Что ж, теперь он есть. Но боевой кураж глохнет, когда ее тормозят, мягко отстраняют вбок. — Тпру, штурмотрон, — вкрадчиво, на ухо, я тебе чего, лошадь норовистая? — Деактивировать боевой режим. Утихомирься. Это отмер Купер: поднялся следом, но уже с проворной легкотой. Бросок змеи в замедленной съёмке. «Мамочки, — леденея, думает Люси, сейчас чужачка в своей голове. — Это я должна его успокаивать». Это вообще — я? Обычно ее забота — сглаживать углы, быть голосом разума. — Ну и ну. Что за детишки пошли, — театрально вздыхает Купер, ни к кому в частности не обращаясь. — Совсем историю не учат. «Драный гуль», ха? Никакого уважения. Выгибает сцепленные «замком» пальцы, словно разминаясь ото сна, похрустывает костяшками. И идет сквозь живой коридор. Толпа, без того успевшая хлынуть порознь, от него шарахается ещё пуще. И пускай Люси совсем некстати тянет улыбнуться (бывших актеров не бывает, верно?), куда сильнее просто — не по себе. И пролетает задушенным шепотом оброненное на выдохе, подхваченное, перемноженное: «El Cucuy». То смутное, что вертелось на языке, наконец доходит по извилистой тропке памяти. (Откуда-то из горы проглоченных книг — не бумажных, а из мейнфрейма библиотеки, где сотнями терабайт загружено наследие Старого Мира, и глаза от чтения на терминале такие порой, словно битого стекла внутрь насыпали…) Так, по мексиканским поверьям, зовут чудище, что ест непослушных детей. А чудище — церемониться не будет. Но вопреки предчувствию случается странное: Купер, поравнявшись со вздорщиком… притягивает того за плечо. Приобнимает, можно сказать, таким… компанейским жестом. Мерно тянет гласные, гудит ковбойским говором, пока ведет того к столику. Перетирает со старым приятелем за жизнь, ни больше ни меньше. Но загривок встает дыбом: Люси знает не понаслышке, что из такого «дружеского» хвата — не вырваться. А лицо у кривляки этого, резко протрезвевшего, становится — бледное-бледное, аж губы посерели. И прихлебал всех куда-то сдуло. Сквозь гул в ушах едва можно разобрать, о чем ведут разговор. …Ножичек?.. Пять минут?.. Извинишься перед леди?.. Какой еще «ножичек»? И когда это она, черт возьми, успела стать «леди»? Пока Люси заторможено промаргивается, вокруг — вновь толчея. Каждый норовит сунуть нос, пропихнуться поближе. Вот языкастый Сэл, сейчас язык свой будто проглотивший, усажен на пустующее место Купера, а сам он- лопатки остро чувствуют тяжесть-тепло-жар Уже где-то позади неё, и мягко на плечи нажимает, чтобы опустилась на заботливо поднятый стул. Нагибается через плечо, нависает — простите?- А правая кисть уже схвачена, вжата в стол тыльной стороной вверх, растопырены пальцы, и крупная ладонь с изящным указательным припечатывает сверху — захлопнулся медвежий капкан. ПРОСТИТЕ? — Покажем им, а, сестренка? — мурлычет (по-другому не скажешь) Купер, почти касаясь губами пылающей мочки уха. Люси захлёбывается возмущением. Захлебывается — чем-то ещё, неназванным. Взблескивает нож в левой руке. Не мачете — другой, поменьше, которым она раскраивала когтяжью шкуру. А. Вот какой «ножичек». Можно ли это назвать деэскалацией конфликта?.. Нет, это куда ёмче назвать можно — безумие. (погодите, в левой?!) Слышно краем уха, как в толпе разбивают пари, делают ставки, ищут второй нож для Сэла. Никого не колышет, будто такие способы решать споры — будничное дело. И лучше зажмуриться, переждать, пока не кончится это массовое помешательство, сродни бредятине-ритуалу из Четвертого… Но Люси продолжает пялиться, не моргая, на пальцы — одинаково-разные, соединенные сейчас, общие. Как общими были их плечи, когда пробирались сквозь главную улочку Викторвилла. Единое существо. Команда. Партнёры? Ворочается под ключицами клубок, словно выкопалась из-под песка радскорпионья стая — сплошняк острые клешни да ядовитые жала. И когда начинает мелькать кончик ножа в ложбинках меж пальцев, глухо выстукивая по дереву, сначала неторопко, но всё ускоряясь, и когда хриплый строй голосов заводит дурацкую песенку в ритм — Люси не удивляется. Теперь уже точно разучилась. Песенку — про старую добрую традицию, про игру, в которую может сыграть каждый, хорошенько накидавшись и обязательно наточив нож. «Целы все мои пальцы, Нож скачет — тяп-тяп-тяп. И если вдруг промажу Останется культя». Ритм — топот и хлопки. Азартные прикрики — не сметь мухлевать, держать скорость и, упаси Господи, не пропускать ни пальца. Кто-то вынув треснутые часы на цепочке, принимается отсчитывать время. Тун. Тун. Тун. Что же так громко стучит — остриё или ее сердце? Почему, ну почему стул достался хворый, с отломанной спинкой, та бы хоть мешала Куперу так… прижиматься. Святые угодники и Дева Мария. Куплет за хвостом припева, замыкается круг, и снова, и снова, и ножи поют в унисон. «И коль ударю палец Кровищи будет — жуть Но продолжаю я, играю я Ведь в этом вся и суть». Люси хочется заорать во весь дух. Купер, пожалуйста я на это не подписывалась вы тут все сумасшедшие Но язык отнялся напрочь — как отрезанный. Только и остаётся, что замереть, не мешать Куперу орудовать ножом из столь неудобного положения. Тот, впрочем, неудобством не тяготится — дыхание по прежнему ровное, без сбивки. Только раскаленное делается, словно плазма, и вот у Люси уже не ухо, а кусочек нагретого воска. И порхает нож — с виду лениво, но с ритмом и точностью, которым позавидует Мистер Помощник на кухне. Не просто подряд летает, нет. Хитрым порядком: возвращаясь после каждой лунки к пустому месту над большим пальцем. Если он такое левой рукой вытворяет, то что может правой… А потом Люси боится не то что двигаться — забывает, как дышать. На очередном круге, на первой ноте припева, Купер подкидывает нож. Взрыв улюлюканья. Переворот в воздухе. Ещё один. Да не сумеешь ты подхватить, он же крутится… Хватает. Без проблем. И снова — сталь несётся старой дорогой. «Выделывается», — супит брови Люси, хотя внутри екает все от какого-то детского восторга, будто не ее сейчас подвергают риску (притом абсолютно ненужному!). тун-тун-тун То ли сеанс гипнотический, то ли транс. Ведь не может вот так, из неоткуда, взяться не страх — азарт, что сворачивается под перестук ножей в серпантин чуднЫх мыслей. Не о шансе получить очередное увечье (а таким ножом — да запросто, не перочинный же, не канцелярский, и Сэлу вручили знатный боевой ножище, вон как ворочает им, аж жилка на виске вздулась…). Нет. «Я заберу твой гребаный палец, если промахнешься, — злорадно думает Люси. — Только попробуй зажать. Он мой». Он-то прибрал себе её часть. Замысловатыми путями, но они связаны, и время с расстоянием этой связи не помеха. Всего-то и хочется, что сделать ее обоюдной. Всего-то. Но Люси уверена, что Купер — не промахнется. И он не промахивается. А вот Сэл — да. На исходе четвертой минуты, когда за движениями едва можно поспеть, тот сбивается и мажет. Очень нехорошо мажет, точнехонько съехав лезвием по безымянному пальцу до второй фаланги. Божечки. А кровищи-то. Хриплый вопль рвется сквозь разноголосье, а Купер — Люси пикнуть не успевает — течет вперед, чтобы в мгновение ока прижать обратно вздернутую Сэлову ладонь, залитую алым. Без тени сомнений заносит нож над остатком уцелевших пальцев, от среднего до мизинца — мясник за работой… — Купер! Лезвие замирает в полудюйме. Он хитро косится — так, будто во всем зале одни. Хмылится. Подмигивает. Ждёт. Нет. Ну не-е-ет. Да с пылевой бурей договориться проще, чем... Копошится смолистая радскорпионья масса, жалит нещадно. Не разобрать, чем полон яд — то ли недужной слабостью, то ли ужасом, то ли девчачьим трепетом. Не должно так быть. Не. Должно. Чертовы радскорпионы. Наконец Люси мотает головой. Куда яростней, чем для простого «не надо». Поддевая ножом блестящий от пота подбородок, Купер выговаривает с деланным разочарованием: — Сегодня твой счастливый день, амиго. Скажи спасибо мисс паиньке. — Кончик лезвия поворачивается, указывая на Люси, и под дрожащим кадыком набухает красная полоса. — Нахамил ей, до ручки довел, готова была вены тебе перегрызть — а теперь смотри-ка, щадит. Где еще такое великодушие увидишь в наше непростое время? Я бы на ее месте вместе с пальцами язык тебе оттяпал, трепло ты охуевшее… — Купер. Хватит. — Люси устало трет переносицу. — Он все понял. — Ха, всегда знал, что ты зануда, Убеженка. Он хватает Сэла за шкирняк, швыряет на пол мешком тошки перед ней. Пасть дробовика зарывается во взмокший затылок. — За тобой должок. Напомнить, или сам справишься? И пока Сэл на коленях сбивчиво скулит извинения, баюкая раненую руку, Люси смотрит поверх него — на Купера. А ведь тогда, в далёкие школьные годы, не просто так глаза за монитором ломала. Доклад делала. На тему фольклора Старого мира. Эль Кукую приписывали много форм, но в одном сходились предания: на безобразное существо-перевертыш нельзя взглянуть без ужаса. Бывало даже, что в каких-то местах его именем величали драконов. И был среди них один — вылез, по легенде, из моря и жрал молодых женщин. Сэл всё бормочет. Чужое унижение не приносит радости. Капля за каплей… Но вместо жалости — дыра с обугленным краем. Миля за милей… Сам напросился, сам себя покалечил, уперся рогом. Слово за словом… Радскорпионы в груди щетинятся, оплетает удавка сегменчатых хвостов, не давая и шанса. Но куда делось желание сбежать? Псина, у меня такое чувство, что мы больше не в Канзасе. Мы в брюхе дракона. А она, вообще-то, просто хотела поесть. От этой короткой мысли валится смертельная усталость, словно в одночасье прожила целую жизнь наравне со стариком-Карлосом. Или хуже — двести гулячьих Куперских лет. Противно становится. До невыносимости, словно не люди вокруг, а отростки пола, такие же истоптанные, с хлопьями ссохшейся грязи. До рези в глазах бьет в нос — немытые тела, моча и перегар. С чем давно свыклась, не замечала. Поэтому Люси встаёт. Люси обходит по дуге бубнящего одно и то же Сэла. Люси бесстрашно тянет дракона за локоть — на выход. Прочь отсюда. — Аппетит пропал, — буркает на невысказанный вопрос. — Нечего время тратить. «Не делай так больше. Никогда», — почти произносит следом. Но только крепче сцепляет зубы, заставляет себя проглотить колючее, хуже опунции, предательское «спасибо». «Спасибо, что никого не убил, но поставил на место придурка?» «Спасибо, что прислушался и не покалечил его еще сильней?» Да кто ж в здравом уме за такое благодарит? Купер усмехается по-знакомому, желчно и криво, но обходится без колкостей. Молча идет вслед, пряча на ходу дробовик. А когда-то за одну попытку вот так увести, заставить, по сути, себе подчиниться — мог запросто драконьей лапой заломать руку до боли, если не до вывиха. Но и Люси больше не принцесса, видевшая лишь изнанку башенных стен. Она уже совершенно иное существо. Как еще объяснить, что компания чудища ей больше по нутру? ***        Ночь стоит славная — высокая, темная, чистая. Безлунная ночь со звездами на подхвате. Люси нравится их прибежище — щелястый остов фундамента. И костер прикрыт, и от ветра защита, а небо — как на ладони. Где-то вдалеке дерет горло ночная тварюга. Но не беда, ведь не только накидка дарит тепло, укрывает от леденящего воя, и не только огонь. Самый настоящий, правильный жар — изнутри. Люси улыбается — шире, чем нужно. Смеётся — громче, чем нужно. Словно и не было той свары в «Последнем приюте». — Научишь так с арканом обращаться? — Силенок не хватит. Руки нужны крепкие. И пьет прямо из горла. Этикетка давно истерлась, но явно какой-то крепняк, слезы так норовят из глаз брызнуть. Бутылку она нашла где-то на той неделе — закупоренную и с виду целую. Фактурная такая, основательная: плосковатая, с гранеными углами и длинным горлышком. Нашарила в дальнем углу настенного шкафчика, который следом рухнул, чуть не отдавив ноги. Таскала в рюкзаке, чтобы при случае либо продать, либо выменять на что-то полезное, да так и подзабыла. А сейчас — почему бы и не отпраздновать? С почином её всё-таки, новоиспеченную наемницу, ха-ха. «Эй, давай полегче. Двести лет выдержки — не шутки, хрень должна быть забористая», — стращает Купер, пока она тянет зубами корковую пробку. Та поддается не без усилий и выходит с легким хлопком. Люси щурится, делает упрямый глоток — и закашливается под тихий смешок, словно зачерпнув ртом раскаленного песка. После чего советов слушается. Купер говорит: поешь сначала, на голодный желудок унесет. Пей по чуть-чуть и не спеши. Надерешься до белой горячки или в блевотине захлебываться будешь — помогать не стану. Ну надо же, какой заботливый. Если подумать, то дома не пила ничего крепче разведённого пунша, от которого быстрее в туалет тянет, чем действительно опьянеешь. В Убежище со спиртным вообще… строго было. Только слухи про кукурузный самогон все равно бродили. Но она знает, как работает алкоголь. На химическом уровне. Спасибо учебным пособиям, где показано было наглядно и с примерами, как вредные привычки влияют на их здоровье и здоровье их будущих детей. Не то чтобы смыслом её жизни все еще остается выносить крепкое потомство для заселения Америки. Америка заселяет себя и без её помощи. Да пошли они все. Кто эти «все», Люси точно сказать не может, лишь очертить руками большую окружность — но пусть идут к дьяволу. В жопу. Нахрен. И всего-то стоит выкинуть из головы всяких Сэлов и прочих идиотов, которые только и могут языком молоть, то возвращается та самая эйфория — какой не видать было за долгие, долгие недели. Словно ГЭКК поработал, превратил Пустошь в райскую кущу, и шальной удалью накрывает, отзвуком того чувства, с которым выходила из Убежища. Готовая на все. Может потому, что сделали все — вместе? Купер и спорить не стал, поделил награду ровнехонько пополам. Не бесполезный придаток больше, не балласт, не дурная Убеженка-надоеда. Люси протягивает бутылку и Куперу, но тот отказывается. Ну и ладно, думает она, мне же больше достанется. Хотя очевидно, что половины, нет, трети хватит за глаза, чтобы упиться вусмерть. А Купер нынче благосклонней обычного. Даже делится парочкой баек из времен, когда охотно брался за заказы: про свихнувшегося супермутанта-тень, или как гонялся за одним «хитрым ублюдком» аж до самого Денвера, когда город ещё не знал власти Легиона, а кишел ордами диких собак и дикарями, что им поклонялись. «Это тебе не та прогулка по Беверли-Хиллз, что у нас была с этими двумя соплежуями, принцесса…» «Я уже мысленно валялся на шезлонге и потягивал пину-коладу, но хрен там плавал…» Словно пытается её отвлечь. Люси почти готова в это поверить. Стояночные разговоры всегда отдают горчинкой: она не смеет лезть в личное, а Купер не любитель трепаться о «прошлом» прошлом. Присмиревшее древнее чудище не хочет вспоминать о том, как было человеком. Вывалил правду про Волт-Тек, а про себя, Волт-Боя во плоти — ни-ни. Куда проще вовсю строить из себя Гуля. Люси не особо рвется ерошить дракона против чешуи, а то клыки больно острые. Но не для того ли сама отрастила твердую шкурень, которую запросто не прокусишь — чтобы держать удар? Но сегодня ей не хочется ничего вызнавать. Люси лишь слушает, обхватив колени, охает периодически, ярко представляя все сценками из фильма — хоть сейчас на экран. — Купер, ты — отличный рассказчик! — спешит поделиться восторгом. — Давно хотела сказать. Заслушаться можно. Он замолкает на полуслове, смотрит искоса. Ох, кажется, ляпнула лишнего. Больше историями не балует, лишь возится с игуаньим мясом, пристроенном на рогулях над костром — остатки запоздалого ужина. Страшного в его молчаливости нет — успела наловчиться читать по выражению лица, по междометиям, как радист азбуку Морзе. Хоть курсы по «купероведению» открывай. И наконец растягивается комок, что засел в подреберье, и будто легче дышать. Пускай на один вечер, пускай это эрзац, пускай суррогатное забытье. Но она возьмет от него все. — …Как, говоришь, этот узел называется? Хонда? Ох и лютый узел, вроде по объяснениям делаешь, а получается какая-то чушь. Люси хохочет, пытается завязать снова, но руки слушаются вполсилы. Купер терпеливо тянется, чтобы еще раз показать, хмыкает своим мириадом полутонов, по-доброму, что ли, тепло. И Псина рядом крутится, бодается, лижется, и как же всё… Как давно не было. Хорошо. Вот. Почти как раньше. Как дома. Как в детстве — умаешься за целый день, помогая взрослым, очищая початки от листовой обвертки и метелок волосни, чтобы за ужином вгрызться в вареную кукурузку, собранную вот-вот. Вкусно так, что аж за ушами трещит, поскрипывают на зубах кристаллики соли, и Норм фыркает, обзывает «свинюшкой». Но дома было много правил. Дома от неё много чего ждали. Как же тряслась — что завалит G.O.A.T, что ее S.P.E.C.I.A.L. будет недостаточно хорош… В Убежище, несомненно найдется место всем, и каждая работа важна для процветания, от советника до уборщика. Но дочь Смотрителя — полотерка? Да лучше сразу в компостную яму сигануть. Большие чаяния на неё имели, возлагали огромную роль… Роль в Волт-Тековском фарсе, ага. Чхать Люси хотела на чаяния и планы, выстланные костьми Старого мира. Надо отвлечься — и она делает новый обжигающий глоточек. А потом, высунув от усердия кончик языка, долго крутит на Пип-бое частоту. Купер выразительно закатывает глаза: «ну вот опять», и она лыбится с ехидцей, дразнится. А ведь раньше чуть что — рявкал зло, чтобы вырубала свою наручную шарманку. Она возится с радио без особой надежды, прежде чем средь помех статики и бубнежа переговоров- «Сыграй на гитаре, сыграй ещё раз, мой Джонни, Быть может ты холоден, но ты так горяч внутри». Льется музыка — тихо, дабы не привлечь недоброе внимание. Едва громче потрескивающих головешек. «Я всегда сходила с ума по моему Джонни, По тому, кого они зовут Джонни Гитарой». Дерущее душу, пронзительное. Такое же, как фильм, тёзка песни и ее родитель. Люси помнит его: странный, не похожий на остальные вестерны, в нем главенство отдано путанному клубку из чувств главных героев. «Что, если ты уйдёшь, что, если ты останешься; я люблю тебя, Но если ты жесток, то можешь быть и добр, я знаю». Не медляк, не серенада. Тоскучее, выстраданное вытье под темным пологом. Вой того, кто знает — на призыв не ответят, и равно вынимающий нить за нитью сердцовые жилы. «Ещё не было такого мужчины, как мой Джонни, Которого они зовут Джонни Гитарой». «Настрой такой, что дальше только в пляс!» — бывало, приговаривал по праздникам Дейви-махина, подмигивал, крутил седой ус. Интересно, если Купера пригласить на танец — он согласится? Рано. Слишком много кинжальной боли ещё идёт под руку. Тогда Люси казалось, что нет на свете женщины счастливей. Безмерное счастье быстро обернулось бездонным ужасом. Интересно, поутихнет ли однажды, или это на всю жизнь? Поэтому Люси не танцует. Лишь мычит вслед словам, пока не слышит: — Если хочешь петь — пой. — Но… — Не парься. Хуже губной гармошки не будет. «Говнюк». И Люси поет. Немного под нос и немного фальшивя, ведь язык живет своей жизнью, но — подпевает. Вспоминает Виену, строгую и гордую, что исполняла свою песнь перед разъяренной толпой. Люси всегда удивляли её чувства к Джонни, ведь тот когда-то разбил ей сердце. Как можно одновременно кого-то и любить без памяти, и яростно ненавидеть? Поет звездам и небу, и песку, и Псине, и той зверюге — койоту? — что никак не успокоится. Поет — себе и Куперу. — Хороший был фильм, — говорит, замолкая вместе в вестью чужого сердца. Больше самой себе, чем Куперу. — ...Да. Недурный. Неужели можно помнить нечто столь ничтожное, как случайный вестерн, в котором ты даже не снимался? Люси понимает: можно. Когда память — это единственное, что у тебя осталось. Она откидывается, упираясь ладонями за спиной, задирает голову. Вот старые знакомые — мама и дочь Медведицы с путеводной Северной, ломаная змейка Кассиопеи, что прячется на разлитой млечной дороге. Их показал Купер: «на случай, когда спиздят Пип-бой». Люси тогда запоминала, а самой нестерпимо хотелось зажмуриться: ещё секунда, и небесные яо-гаи схватят черными лапами, и утащат в холодный вакуум, и она будет падать, падать, падать… Иногда ещё бывает боязно — вот так смотреть, но потихоньку обвыкается. Небо большое и немного кружится, словно звёзды решили станцевать вместо неё. Вот бы и в голове иметь такую чистоту и ясность, как их сегодняшняя крыша-небо. Проблемка ведь есть со всей этой хорошестью. Та же, что родом из Четвертого Убежища. Причина, почему уже несколько закатов не зовёт в драку-тренировку. Купер молчком, но поглядывает так, словно решил, что она трусит. А Люси и вправду трусит, как не трусила, готовясь сигануть в озеро с неведомой жутью. Только не потому, Купер. Ох, не потому. Стоит расслабиться, почувствовать себя в безопасности, вон, самую крохотку развезло… Ей хотелось. Ну а что. Молодой организм, здоровый. Не особо-то и возникает, когда жизнь висит на волоске, и на том спасибо. Спарринги помогали. До определенного момента. А потом стали мешать. Люси внезапно озаряет: она толком-то себе и не помогала. Так, пару раз, втихаря, когда Купер отрубался или оставались где-то с ночевкой, снимая по комнате. Впопыхах, с одной целью — спринтом до разрядки. Потому что лишними казались и горячий узел книзу живота, от которого хочется ёрзать, скрестив бедра, и гложущая пустота, никак с голодом не связанная. Не к месту. Не вовремя. У неё полно других забот. Поздравляю, Люси. Ты мучалась от жажды, голода, лучевой болезни, а теперь, будь добра, помучаться от неудовлетворенности. «Трубы горят», — шутила, хитро улыбаясь, Стеф. С тех пор, как они подружились, Люси всегда казалось, что в ней побольше чего-то эдакого — женского, мудрого, загадочного. (А ведь одна тоже из 31-го). Может, попросить его ненадолго уйти? «Понимаешь, тут такое дело, мне помастурбировать позарез надо, так что можешь, пожалуйста, погулять или отсесть подальше и отвернуться?» Странная робость — никогда за ней такого не водилось. Не было проблем выражать и озвучивать желания. Ой, Люси, а о чем ты будешь думать, проезжаясь пальчиками в тепле и влажности меж бедер? Твоя любимая антология фантазий, которая годами работала безотказно, и главное действующее лицо сейчас сидит напротив. Или хуже — ворох свеженьких, от них подростковой дуростью не прикроешься. А если Куперу рассказать — заржет так, что распугает живность на ближайшие пару миль. «Да ты взгляни на него. Вот он, твой принц на белом коне, то есть шериф, ковбой и стрелок, только от коня осталась лишь седельная сумка, а принца пожевала и выплюнула Пустошь». Нагляделась уже, все глаза выглядела. Как будто поможет. Будто не плевать, и так гульей подстилкой окрестили, какая разница… А как же Макс? А что Макс? Обещания, данные по ту сторону гор, под мягким солнцем Калифорнии, кажутся отголоском эха. Столь многое изменилось. Она изменилась. Но ты обещала. Тот поцелуй был особенным, верно? Поцелуй-клятва. Волшебный, значащий что-то… а накануне помогала Куперу вытащить из бочины пулю под его стариковское ворчание, что «руки у нее из жопы», что «сам бы давно управился» но — КУПЕР — подпустивший так близко украдкой пялиться ей не мешают даже заранее связанные потуже и усыпленные транквилизатором Дарби ну и где то самое «Feo» из панегирика? где? О Максе Люси в последнее время думает преступно мало. Содержимое бутылки — вот что сейчас верховодит, наводит терпкого дурману. …Или попросить о спарринге? Пускай выколотит всю придурь, может и не заметит ничего… Ага, тебе сейчас только драться. а руки у него — сильные, загрубелые, такие... такие… не только синяки такими руками ставить можно, не только узлы вязать не только Странно. Странно. Странно. А что, собственно, такого? Что может быть естественней и проще? Такое же взаимовыгодное партнёрство, только плоскость другая. Правильно в Убежище говорят — регулярный перепих залог хорошего здоровья. И настроения тоже. Давно бы уже решилась, и не было ни всей этой странности, ни неловкости, и не свили бы свое логовище радскорпионы. Как их теперь выгнать? Люси знает способ. Воздух тоже пьян — чем-то сладким, мускусным, вся зольная костровая дымчатость не помеха. Похоже, где-то рядышком задумала пойти в цвет агава. Говорят, лишь однажды зацветает агава: выбрасывает вверх мощный стебель, гордый и прекрасный, видный издалека, а потом погибает. Люси странно размышляет, что умереть так — не самый худой способ. Лучше сгореть ярко, чем тихо исчезнуть, как пелось где-то. Костерок потрескивает, словно подначивая. Нет, совсем тронулась. Ты шмакодявка для него, сопля зелёная… А, была не была. — Купер. Куп. Оглохшим притворяется. Но оселок, скользящий по лезвию мачете, слегка замедлился. — Ты не хочешь заняться сексом? Он даже не подымает голову. И Люси уже готова — севшим враз голосом, но настойчиво, громче — повторить…. — Так вот чему вас учат в этих Убежищах? Это шутка такая? Если да, то не очень-то понятная. Купер ставит мачете на уровне глаз; прищурившись, оглядывает кромку в костровых отсветах, медленно проводит большим пальцем. Смотрит поверх стального лезвия на Люси — словно примериваясь, как лучше перерезать горло. Взгляд протыкает не хуже острия. Она сглатывает, немножко робея. С Максом получилось как-то… непринужденней. Когда Купер встает и надвигается, отчетливо слышно, как бряцают от каждого шага шпоры. Как бряцает вслед, заходится галопом собственное сердце; в страхе ли, в предвкушении — непонятно. Но отшатнуться все равно хочется, и её перетряхивает, когда горячее дыхание опаляет щеку… «Дура», — сетует Умудренная-опытом-Люси. Ловким движением у нее из рук выхватывают бутылку. Купер распрямляется, шумно отхлебывает, перекатывая во рту пойло. Чтобы поморщиться и сплюнуть: — Ну и дрянь. И вылить остатки бренди — или виски, или чем бы это ни было — в песок. Остаток надежды и дальше скрасить ночь. Люси даже не успевает возмутиться. — Есть одно выраженьице: «пьяная баба — пизде не хозяйка». Хватит тебе на сегодня, тем более эту мочу ослиную пить — себя не уважать. И… поставь, что ли, напоминалку на своей пиликалке: из чужих рук спиртного не брать. Плохо закончится такими темпами, нахватаешься всех возможных ЗППП или чего хуже. Успокойся, глупая сердечная мышца, не скачи, пульс. Притихни, шматок жгучих радскорпионов. — Хм, а я другое выражение знаю. «In vino veritas». Купер издает смешок, горловой и низкий (от которого не бабочки порхают — налетает целая стая, как их… касадоров): — Умничать будешь на трезвую голову. «In aqua sanitas», мисс всезнайка. Не очень-то удобно разговаривать вот так, пока он стоит над душой, смотрит сверху вниз, будто на Псину. Люси бы обязательно подскочила, чтобы лицом к лицу… но ноги, сейчас ватой набитые, могут подвести. — …Не особо-то я и пьяная, — наконец бормочет она. Из чувства противоречия — лишь бы как-то ответить. Складывает руки на груди. Но ведь действительно — не особо. Просто скакнуло в голову с непривычки. В своем уме, в твердой памяти, просто язык лёгкий, соскальзывает с него то, что обычно на замке держишь. Сухо подмечает про себя: получается, отшили два раза подряд. Когда Макс налопался устриц с шампанским и на радостях передумал — не в счет. Вот тебе и чистенькая Убеженка. Без мутаций, без уродств, зубы на месте и почти все пальцы — но с чего же так не везет? — Н-да? — изгибает надбровья Купер. — Значит ты просто — пизде не хозяйка? Вот как. Не позднее, чем сегодня днем она была «леди». Люси измученно вздыхает: — Купер, ты — невыносимое хамло. Не вижу ничего предосудительного, когда двое взрослых людей занимаются сексом по обоюдному согласию. — Не видишь? — Да что это за взгляд такой, снова как дохлую муху? Она что-то не так сказала? И разве он не… — Ну-ну. Ты б поостерглась предлагать потрахаться кому попало, куколка. Могут неправильно понять. — Ты не «кто попало». Опять хмычет. Кажется, снисходительно. — Ну ты отчаянная… Конечно, милая. Я куда хуже. Отчаянная — не равно отчаявшаяся, верно? Люси с упрямостью вздергивает подбородок: — Неправда. Ты мне хотя бы не врал. Ну… разве что недоговаривал. — Спасибо за лестную характеристику, обязательно отмечу в резюме. Ну и ладненько. Ее дело — предложить. Его — отказаться. Все просто и понятно, так же было и с Максом. Они взрослые, сознательные люди. Никакого конца света. Но с чего в нынешний раз маетно — да так, что прихватывает аж в самой серединке? Нельзя выдавать досады. Лучше изобразить подобие улыбки, махнуть рукой: — Я замужем за рейдером была. Куда хуже-то? И засмеяться уже искренне — больно забавно у Купера вытягивается лицо. — «Была»?.. Ну и где он теперь, твой муженёк? «Монти. Его звали Монти». — Пошел на компост. — ...Что ж, — произносит Купер с задержкой, — пожалуй, с предупреждением о ЗППП я маленько припозднился. — Обхохочешься. Рейдеры выдали себя за жителей смежного Убежища, если тебе вдруг интересно. С чего-то тянет выговориться — до того, как отпустит хмельная благость, как снова станет все сложно. Купер, готовый вернуться на свое место, спрятаться за всполохами и искрами, мешкает. Плюхается рядом, укладывая руки на коленях. Не просто слушает — слышит. — Это была шайка Молдейвер. Ей нужен был отец. Люси думала, что если решит выложить все на духу, то будет — невыносимо. Но выходит скучно, словно зря глотала жидкий огонь. Тарабанит, как доклад, голые факты, и нет даже завалящего кома в горле. Что было, то было. И было — вымокшее Куперово плечо. Она пережила, и успела пережить кучу всего после. И переживет ещё больше. — …и черт знает, то ли мама ей все-все рассказала, то ли они у жителей тридцать второго выпытали. Мы обмены-то совершаем только раз в три года. Обычно детали и семена, а если есть одобренный брачный запрос, то женихами и невестами. Вот и в этот раз… тридцать второе должно было предоставить осеменителя — моего мужа. — Осеме- что, блядь? Ужасно невежливо, но Люси шумно прыскает. И поясняет нравоучительно, как на уроке у первоклашек: — Осеменителя. Не должен быть абы кто, а кандидат с хорошей спермограммой и подобранной родословной, чтобы поддерживать должное генетическое разнообразие. «И мне до одури хотелось, чтобы он был похож на тебя, Куп». Нетушки, мало спиртной удали гуляет по венам, чтобы брякнуть подобное вслух. — Погоди, то есть какой-то хрен, которого ты в первый раз видишь? — уточняет Купер с неожиданным интересом. — Без права отказаться? Я всё правильно понял? Люси хмурится. К чему он клонит? — Конечно. Таковы правила. Я сама подала запрос. Самый подходящий репродуктивный возраст, потом будет куда тяжелее, а выполнить долг перед Убежищем надо ради дня Воз… Колея заученных, привычных слов даёт осечку. Ты хоть слышишь себя? Купер качает головой, бурчит неразборчиво. Расслышать можно одно: «ебучий Волт-Тек». Зачем-то Люси спешит оправдаться, будто есть сейчас толк защищать домашние порядки: — Разумеется, все происходит на добровольной основе, без принуждения. Каждый знает, на что идет. — О да, — отзывается Купер, кривясь с неприкрытым сарказмом. — Это все меняет. Какой жалокрыл его укусил? Люси передергивает плечами. Добавляет неизвестно ради чего: — А он был, вообще-то, ничего так. Муж мой. Для рейдера — так вообще красавчик, я подумала «ого, Люси, везучая ты». — Ну что за глупость, из вредности же это несешь, как будто ему не плевать с высокой колокольни. — Точнее, думала ровно до момента, как он попытался зарезать меня сразу после… — Вот уж без чего я отлично обойдусь, солнце — так это без подробностей. Люси прикусывает нижнюю губу. — Купер, скажи, ты... был женат? Странный вопрос. Ненужный. Все портящий — если осталось ещё, что можно испортить. «Не твое собачье дело». «Захер тебе это знать?» Но ответа, даже такого — нет. И не похоже, что предвидится: Купер показательно начесывает легшую на колени Псину. Звенит тугой нитью молчание, лишь неведомая тварюга так и покрикивает вдали. Неужели тоже ждет чьего-то ответа? Люси успевает раза три набрать воздуху, чтобы выдавить «а, не важно», прежде чем слышит насмешливое: — Всюду тебе надо сунуть нос, Люси Маклин. Слышит, не веря ушам: — Был. Пару веков как в разводе. Слышит, затаив дыхание: — Вышло… не очень красиво. Если можно так описать тот сраный цирк с конями. Слышит, обмирая внутри: — Но так уж повелось, что мы, ковбои, действуем по ситуации. И я действовал. А хрипотца в голосе — не выдуманная. Люси слышит, словно лишь сейчас обретя слух, за забавной присказкой — пропасть сожалений и гнева. Пропасть такую, что никакая гимнастика не поможет перемахнуть — глубиной в несколько её жизней. «Тогда кого же ты ищешь?» — приходит в голову Люси, но ответ чересчур, до мурашек близко, как студеное дыхание Пустошной ночи. «Но в скитаньях — один Дожил он до седин, И погасла былая отрада». Ответ будит времена, когда сама зарывалась в строфы прошлого, лишь бы не ныла душа от горести с тоской. Возможно, однажды он спасался тем же. Цитировал же ей Колриджа, в конце концов. Ответ будит непрошенную жалость, в которой Купер — из всех людей — нуждается меньше всего. «Ездил рыцарь везде, Но не встретил нигде, Не нашел он нигде Эльдорадо». Цель, неясная и до этого бестолковая — догнать, отыскать отца, остановить его, — становится вдруг понятнее. Проще. Важней. А Люси думает: к черту. И подползает ближе, чтобы приткнуться боком, почти облокотиться на чужое плечо, закаменевшее и напряженное, почти прижаться щекой. Но можно представить на секундочку, что действительно прижалась? — Я тебе что… — Божечки, не бухти, — Люси обрывает его раздраженный рык. — Не глухая я. И не тупая. Просто посиди со мной… чуть-чуть. Всё ещё хочется, но уже не так. Слабее и глуше, и чтобы просто — кто-то был рядом. Хоть кто-то. За полусомкнутыми веками головешки костра вытягиваются в тонкие светлые нити, пляшут, словно потешаются над ней. Люси бы и сама над собой посмеялась. Но если пропасть за раз не перепрыгнуть — почему бы не попытаться переползти на ту сторону шажок за шажком? От пыльника — пахнет пылью. От Купера... Кто-то говорит, что от гулей несёт гнильем и разложением, но у многих — просто зарубцевавшаяся кожа. Гнить там нечему, если не доводить до некроза. От Купера — пахнет смертью, что принес другим. Въевшейся в одежду кровью и порохом, как саваном, за которым легко укрыться от всего света и даже от себя. От Купера — пахнет затаенной усталостью, что шире Млечного пути. Одиночеством особого рода, которое никому не пожелаешь. Сильный дух зацветшей агавы подмешивает сладость, и с закрытыми глазами легко обмануться, вообразить — так мог пахнуть его одеколон ещё до Войны, дорогущий, ручной работы парфюм… Но от Купера — пахнет днями дороги, да и Люси без нормального мытья наверняка не фиалками благоухает. От Купера... пахнет мужчиной. «Дура», — повторяет нараспев Умудренная-опытом-Люси. И когда он пружинисто поднимается, стряхивая с себя, как травинку, Люси — успевшая сомлеть от тепла и хмеля, всё-таки устроиться на плече, ещё и руку по-хозяйски обвить, — осоловело хлопает глазами. Пытается различить время на Пип-бое, но ядовито-зеленые цифры шалят со сна, двоят, расплываются. Ну и ну. Она украдкой утирает краешек рта — хорошо если ничего не заслюнявила. Небо черно, Медведицы с Кассиопеей еще не потухли, следят за ее мытарствами. Короткая, значит, дрема. Что виделось, уж и не скажешь, но тянется поволокой тепло — как одеялом накрыться под самый подбородок. И тень коротких касаний, словно рукой по волосам. Или… — К рассвету вернусь, — выговаривает Купер обрывисто, не глядя. — Проспишь — пеняй на себя, оставлю обжиматься с радтараканами. Псина, охраняй! Из-за кого решает уйти? Из-за неё? Чтобы разобралась с собой, не надоедала больше? Или из-за себя? О Максе она вспоминает лишь под утро.