Перемен. Мы ждём перемен!

      Меня окутывала тишина, промозглая и удушающая, уже знакомая и именно ее я встречал каждое утро перед жатвой. Тишина перед бойней. Казнью, в красивой обёртке. Птицы не пели в этот день, сегодня даже солнце спряталось за тучами, делая и без того серое пространство Шлака безжизненным. Будто держало траур.       Это моя последняя жатва. А дальше, на мое восемнадцатилетие меня ждёт шахта, как и почти всех мужчин дистрикта двенадцать. Такая участь и моего отца постигла, он вырос и пошел работать, там же и умер. Погребённый глубоко под землёй из-за взрыва. Даже тело его забрать мы не смогли. Я уже не помню как он пах, уже не помню его руки и начинаю забывать как выглядело его лицо. Хотя я любил отца.       Мысли уносят меня далеко, воспоминания где я, мальчонка, стою перед мэром, получаю ту проклятую награду за мужество, мне приносят соболезнования. Будто они нужны, будто это вернёт мне отца. Будто это что-то изменит.       Я сжимаю в руках топор, морщусь и с досадой понимаю, что олень, которого я с таким усердием пытался загнать в ловушку, ускакал от меня далеко и надолго, ведь Герда спугнула его камушком. – Вокруг столько миротворцев,что ты собираешься с ним делать? – Женщина, это был первый олень за год! – Хеймис, не будь капризной мисс.       Герда смеётся тихо, подскакивает ко мне ловко и быстро, странно, что она без лука. Герда Хоторн высокая, темноволосая девушка, смотрящая на меня своими серыми, будто лезвие моего топора, глазами. Мы с ней охотимся уже два года вместе, если признаться честно, это она научила меня всему. Делать ловушки, стрелять из лука. Метать топор и пользоваться им, конечно пришлось по наитию.       Наверное, должно было быть наоборот, но какое это имеет значение? Герда не была хрупкой девочкой, она и мне могла навалять. Память у нее, конечно, очень хорошая. Не как не отстанет от меня со своим " Хеймис ". Уши чистить ей надо было в нашу первую встречу, расслышала бы тогда мое имя. – Я мог продать его миротворцам – Не в этот день, Хеймитч, не в этот день       Да. Я знаю какой сегодня блядский день. Я знаю.       Мы с Гердой садимся на поляне, сидим молча и я рад, что нас обоих устраивает эта тишина. Мы не собираемся сидеть и рыдать, скорбить и бояться. Конечно, мы боимся, но хорошо, что Герду не нужно утешать или успокаивать. – Не понимаю, почему люди заводят детей. - Чтобы потом бояться,что их заберут на бойню? Чтобы потом обрекать их на голод? – Я бы родила, не будь я здесь. – Но ты здесь, Герда .       Глаза ее загораются и это пламя я всегда узнаю, пламя требующее свободы . Она поджимает пухлые губы, смотрит в лес. –Я знаю, но все же. Мы ведь могли бы убежать в лес. Мне ее идеи кажутся глупыми мечтами, это опасно и невозможно. Возможно, не будь Джейме, я бы рискнул. Но я не могу оставить брата с матерью, что ели выбирается из ямы скорби и самобичевания. – Герда, у тебя столько маленьких братьев, у меня мелкий, твоя мать и моя мать. Было бы нас двое, может быть. Но я не брошу свою семью и ты не бросишь. И нас поймают, а потом казнят. Я, знаешь, слишком люблю свою голову. – Я знаю, Хеймитч.       Герда плюхается на траву, уже не смотря на меня. Она смотрит в небо, запускает руку в траву и я знаю, в ее глазах до сих пор горит огонь.       Вернувшись домой, в меня с порога влетает брат, прижимается ко мне и я ласково терплю его по каштановым волосам. Он похож на маму, у него ее зелёные глаза.       Но мне приходится его аккуратно оттолкнуть ,чтобы пойти и смыть с себя грязь и пот. В этот день принято быть чистыми и опрятными, ведь сегодня такой замечательный день. Несчастным детям, под восторженные крики капитолийцев, придется драться за жизнь.       И теперь мой брат под угрозой. Ему двенадцать. Он очередной ребенок, что кладет голову на плаху и теперь будет молится каждую жатву, чтобы ему не отрубили голову. - Давай мелкий, пора одеваться.       Мать встречает меня без улыбки, пустыми глазами. Я уже привык. Я уже давно привык, что кроме моего брата, ее не волнует ничего. Ради него мать умывалась, мылась, сушила травы, делала мази и лекарства. Но только не ради меня. Она меня вообще видеть долго не могла. Я делал ей больно, напоминал папу.       А мне очевидно никогда не больно. – Твоя одежда готова.       И на этом спасибо. Я иронично усмехаюсь мысли, что надеваю на себя саван.       Просто не известно, похоронят ли меня сегодня или нет.       Ровно в полдень нас собирают на площади. Девочки и мальчики по разные стороны, взрослые позади. На сцене перед домом мэра появляется Пит Мелларк, сопроводитель трибутов. Взрослый мужчина с золотистыми волосами, здесь, среди серых и уставших лиц, он выглядил как Аполлон. Но мне он нравился тем, что не был таким пёстрым. Одевался он, конечно, ярко, но красиво. Например сейчас на нем белая рубашка и такие же брюки, жилетка на которой яркими нитками вышита ночь и звёзды.       Его приветствие не меняется из года в год - одни и те же слова. Даже не слушаю, что он говорит. Смотрю сначала на брата впереди, а затем на Герду, стоящую среди девушек.       Я не верующий, я не верю ни во что. Но я молюсь всему, чему только можно, чтобы имя моего брата не оказалась на карточке, что вытянет Пит .       Пит всегда начинает с парней, может даёт девушкам отсрочку в пару минут, а может и нет. Его рука копошится в карточках, я перестаю дышать. – Джеймс Эбернети!       У меня перестает биться сердце.                     Что он несёт? Как это может быть? Его имя внесено лишь раз, всего лишь раз! Как Пита Мелларка угораздило вытащить имя моего брата? Как?!       Голова идёт кругом, я делаю судорожный вдох, смотрю как моего брата ведут к трибунам и выскакиваю из толпы, кричу его имя, толкаю миротворцев и кричу так громко, как только могу. Чтоб меня было слышно в самом Капитолии, чтобы они не смели сомневаться и секунду в моих словах. – Я доброволец! Доброволец!