Скажи мне, ты счастлив?

Сугуру лежал, погрузившись в холод ванны. Бирюзовая плитка покрывала стены, отражаясь в более светлом цвете самой ванны. Темно-фиолетовые глаза Сугуру были пусты, как ночное небо, лишенное звезд. Высокий, он не помещался в ванне целиком — голые лодыжки упирались в стену, пытаясь найти опору. В правой руке, бессильно лежащей на краю ванны, Гето сжимал лезвие. Левое запястье было изрезано шрамами. Свежие порезы пересекались с тонкими, оставленные прошлым, белеющими линиями. Алая кровь струилась по бледной коже, каждая капля отдавалась адской болью. Огонь от ран стремительно перекинулся на все тело, превратившись в нестерпимую пытку. Сугуру не сдержал сдавленного стона, вырвавшегося из самой глубины души. Он попытался опереться на израненную руку, желая приподняться, но лишь заставил себя закричать беззвучно. Оставалось лишь откинуться обратно, устремив пустой взгляд в белизну потолка. Дверь в ванную распахнулась с тихим хлопком. В проеме застыл Сатору, и на мгновение воцарилась тишина. Его взгляд, обычно искрящийся жизнерадостностью, сейчас был потухшим, полным невысказанной боли. Он скользнул по фигуре Сугуру, по израненной руке, по лицу, которое выражало лишь пугающую пустоту, и замер на острие лезвия, блестевшем в полумраке. Взгляд был наполнен сочувствием и отчаянием. Сожаление, разъедающее изнутри, что он не смог прийти раньше, не предотвратил эту тихую трагедию, разыгрывающуюся перед ним в бирюзовых тонах ванной комнаты.

***

И вот они лежат вместе в горячей воде. Там же, где совсем недавно пролилась кровь. Сатору полулежал, оперевшись спиной о изгиб ванны. Сугуру же лежал между его ног, словно ища убежища в этих объятиях. Голова его покоилась на груди Сатору, позволяя слышать успокаивающий ритм его сердца. Взгляд, еще недавно пустой и безжизненный, теперь льнул к Сатору, цепляясь за него, как утопающий за спасательный круг. И все же в глазах Сатору все еще было сожаление. О том, что не успел предотвратить, не уберег от тьмы, затаившейся в глубине души. Сугуру отчаянно хотел извиниться, но слова застревали в горле, сухие и колючие. Сколько раз Сатору уже видел его таким — сломленным, на грани? Сколько раз слышал пустые обещания, что это было в последний раз? Каждое новое лезвие на его коже, каждый шрам — как немой укор, отражавшийся теперь болью в глазах Сатору. Он просто беззвучно прижался спиной к груди Сатору, ища в этом контакте прощение, которое не мог вымолить словами. Тепло тела Сатору казалось сейчас единственной реальностью. Пальцы Сатору, осторожные и нежные, массировали его спину, словно пытаясь стереть невидимые следы боли. В этих прикосновениях не было гнева, лишь бесконечная печаль и желание защитить, уберечь Сугуру от него самого. Сатору взял левую руку Сугуру в свою. Он бережно, словно держал нечто драгоценное, поднес изувеченное запястье к своим губам. Сугуру замер, не в силах пошевелиться, и лишь медленно повернул голову, встречаясь взглядом с Сатору. Тот же, не отрываясь, начал целовать его шрамы — один за другим, не пропуская ни одного, ни старого, белеющего тонкой линией, ни нового, еще напоминающего о себе багровым следом. Каждое прикосновение его губ — невесомое, но от этого еще более ощутимое, отдавалось в груди Сугуру тупой болью. Болью не физической, нет. То была боль от осознания собственной слабости и безмерности любви Сатору, готового принять его даже таким — изувеченным, сломленным, стоящим на краю бездны.