Эксперимент

В закрытых стенах ты такой незаметный.

Вспомню как он тушил сигарету.

Вы так не похожи, твой смех сквозь рёбра не прорвётся, он заперт как птица.

Твой мир такой бледный, его — безответный.

Он пахнет корицей, а ты — лекарством и больницей.

Ты угрюм, так болезнен,

Руки сухи, на запястьях порезы.

Но я выбрала бы только тебя, мы вместе исчезнем.

За много километров споём наши песни,

А тела будут гнить во дворах, где-то под вишней…

margo — вместе

Первая неделя добровольного нахождения в бегах прошла даже на удивление… спокойно. Настолько, насколько это было возможно при заточенных в одном доме на отшибе нестабильной девчонки-пограничницы, безумца с раздвоением личности и несчастного наемника, которому приходится терпеть их выходки. Лера даже смогла отрешиться от убийственных мыслей о семье, вполне успешно делая вид, что все это происходит не с ней. Она заставляла их ежеминутно слушать музыку, потому что просто не могла вынести тишины, и показывала любимые сериалы про беглецов — «Конец ебаного мира» и «Уэйна» они заценить уже успели, на очереди был «Рэтчед», где Белова просто обожала линию медсестры Долли и психопатичного маньяка Эдмунда. Да, она там умирает после организации побега из психбольницы, но не суть. Также хорошо помогли отвлечься обязанности по уходу за больными. Шов у Олега заживал поразительно быстро, на днях можно будет снимать. Сережа тоже делал успехи, мерзкая простуда отступила. Птица всю неделю не объявлялся, и Лера сделала вполне резонный вывод, что он серьезно обижен. Наверное, стоит предпринять первые шаги к примирению? Или не будить лихо и выждать, пока успокоится и будет готов к диалогу? Это ещё хорошо, что Белова не пила алкоголь про причине его отсутствия, иначе бы давно валялась у Разумовского в ногах и молила Птицу о пощаде и примирении. Скучала же, блин. Нельзя над ней так издеваться. Но, в конце концов, решила заняться делом. Пусть новостей по телевизору новых не рассказывали, расследование ведется, их имен нигде не упоминали, Лера все равно решила, что было бы неплохо сменить имидж. И скрываться будет в случае чего успешнее, и в отражении прежнюю Белову созерцать не будет возможности. Все мосты сожжены. Как только Олег поднялся на ноги, то тотчас был отправлен по важным делам — купить краску для волос непременно теплого шоколадного оттенка, электронную сигарету со вкусом кислого вишневого мармелада, новый телефон, потому что без «Клуба Романтики» Лера не могла угомонить тревожку, ну и, конечно, заказать поддельные документы. Белова решила, что теперь станет Вороновой Алисой Олеговной. Воронова — как дань любви к игнорирующему ее Птице, Алиса — потому что ну натуральная Страна Чудес в своем худшем шизофреническом воплощении и… Олеговна — потому что Волков батя и точка. И вот сейчас обновлённая Лера стояла с ножницами над сидящем на стуле Сережей в гостиной. Сама она отстригла себе челку (уже делала так в двенадцать, оказывается, руки помнят), длину укоротила до плеч и уже успела покрасить волосы, что в данный момент сохли. Разумовскому было решено вернуть его прежний облик до заключения в Чумном форте. Девушка постоянно обходила его со всех сторон, с почти обсессивно-компульсивной скрупулезностью проверяя, чтобы вышло ровно. То-то один Олег не парился — даже не брился. — Ну вроде готово, — выдохнула Лера, откладывая ножницы на стол и подходя к Сереже, чтобы усесться к нему на колени. — И даже не оставила тебя с клоками. — Я в тебе не сомневался, — улыбается Сережа в ответ, обнимая ее за талию. — Непривычно только. Он уже слишком привык ходить с отросшими и вечно спутанными волосами, кое-как замотанными в хвост. А теперь из зеркала смотрел как будто бы прежний Сережа, главной проблемой которого было любое взаимодействие с людьми. Разве что некогда прямо огненно-рыжие волосы то ли выгорели, то ли поблекли. Но так даже лучше, меньше бросаются в глаза. — И тебе непривычно. Но мне очень нравится, — продолжает Разумовский, коротко коснувшись губами ее щеки. — Знаешь эту тему, что в волосах хранятся все плохие воспоминания? Вот нам точно надо было. И как-то совсем бездумно гладит ее по спине, по талии, на мгновение поднимаясь к ребрам. Может, совсем осмелел. Может, развезло от атмосферы недельного спокойствия, которого в жизни совсем не хватало. Но сейчас Сережа касается губами ее шеи, прокладывая дорожку почти невесомых поцелуев выше, оставляет их и на линии челюсти и при этом как ни в чем не бывало продолжая: — Кстати, я закончил с твоим телефоном. Пришлось немного повозиться, потому что у тебя не было резервной копии, чуть-чуть кое-что поломать… Зато прямо все восстановил. Даже переписки. А еще у тебя не устанавливался мод, поэтому я просто взломал твой «Клуб романтики»… А Лера и не знает, умиляться ей или возбуждаться. Как он может заставлять ее буквально светиться своими словами и одновременно с этим сгорать от желания прикосновениями и поцелуями? — Сереж, ты чудо, — она улыбается ему и тут же увлекает в жаркий, требовательный, но все равно полный нежности поцелуй. — Я тебя не заслуживаю. И прежде, чем он успевает привычно возразить, накрывает его губы ладонью и прислушивается. В доме стоит тишина. Скорее всего, Олег ещё спит. Или просто прячется от ее кровожадных сериалов в стиле «Бонни и Клайда». Ну и хорошо, пусть отдыхает, потому что у Леры отныне свои планы на его лучшего друга. А нечего ее в шею целовать. Она и так всю неделю смиренно терпела и не приставала, пока он выздоравливал. — Сере-е-еж, — вновь тянет девушка на одном томном выдохе и теперь сама припадает к его шее. Целует очень медленно, дразняще, щекочет кожу горячим дыханием, поднимаясь к мочке уха, чтобы прикусить ее прошептать: — Если ты опять продинамишь меня, я серьезно обижусь. Потому что ей чертовски важна близость с ним. Не как раньше, когда она саму себя воспринимала фактически платой за краткие мгновения фальшивых чувств. Нет, сейчас, когда все эмоции настоящие, ей хочется большего. Но не поддразнить не может: — Не заставляй меня выпрашивать у Волче вибратор. Я-то краснеть не буду, но представь его среди ассортимента секс-шопа… Давай пожалеем беднягу хотя бы в этом вопросе. Она ведь всю неделю даже совершенно стоически не раздевалась перед ним, чтобы не смущать. А спать в одной кровати с любимым человеком, но не иметь возможности банально развратить — для нее ну прямо грех. — Ты же понимаешь, что он купит, да? — смеется Сережа в ответ. Просто прямо… очень ярко представилось. И неважно, что в секс-шопах он и не был никогда. А теперь и вряд ли будет. Хотя как будто бы это последнее место, где можно ожидать увидеть опасного преступника… — Купит, а потом устроит мне лекцию по сексуальному просвещению и что вообще надо делать с девушкой. Тебе меня не жалко? Я не уверен, что это перенесу… Потому что он уже почти плавится от одних только ее губ. В воспоминаниях Птицы, которые он сохранил с особой педантичностью, это было приятно. Но именно для Сережи, восприимчивости у которого было гораздо больше — в сто крат. И если он уже сейчас готов немножечко умереть, то дальше… Разве что за внезапно развязавшимся языком крылось очевидное волнение, страх опять облажаться. Сделать что-нибудь не так. Хотя у Птицы, несмотря на то, что опыта у них было одинаково, получилось… неплохо?.. — А еще у нас теперь есть нормальная кровать… — продолжает Разумовский. С поцелуями оторваться от ее губ оказалось сложно. А еще очевидный плюс ее свободных футболок перед платьями был в том, что сейчас он мог свободно скользнуть руками под нее, касаясь непосредственно кожи. И здесь удержаться было еще сложнее, и кожа у нее оказалась такая мягкая… — И теперь не надо бояться санитаров… Максимум — Олега. Но лекции о секспросвещении от Волкова были бы страшнее. — И я правда… хочу. Тебя. — О боже, что я слышу! — довольно смеется Лера. — Я не сплю, нет? И сама жмется ближе, почти мурчит от удовольствия, вновь утопая в бесконечных терзающих губы поцелуях, запускает пальцы в волосы Сережи, сотворяя у него на голове подобие мило взъерошенного гнезда, пока почесывает ногтями кожу. Как же приятно чувствовать его руки на своем теле, черт подери! — И чтоб ты знал, санитаров я не боялась, — ухмыляется Белова и рывком поднимается на ноги, чтобы взять Разумовского за руку и радостно потащить наверх. И хихикает, пока они поднимаются по лестнице: — А что касается Олега… О да, Лера просто не может отказать себе в шалости. Хочется вопить на весь мир, что она окончательно присваивает Сережу себе — но на весь мир нельзя, они в бегах. Придется уведомить лишь Олега. Потому, пробегая мимо двери его спальни, она тормозит и намеренно громко стучит: — Эй, Волче, нас не ищи, мы ебемся! И с почти зловещим хохотом дальше тянет Разумовского уже к их комнате. Сам виноват, что зеленый свет ей дал. И едва они захлопывают за собой дверь, Белова нападает на своего парня самым голодным образом. Целует уже далеко не целомудренно, развязно заставляет его разомкнуть губы, чтобы коснуться языком нёба. Дорвалась, блин. И тормозит процесс только для того, чтобы рывком снять с себя футболку. А дома лиф не носит намеренно, между прочим. Все, чтобы оглушить Сережу окончательно. Раздетой ее еще даже Птица не видел. — Знаешь, — честное слово, Сережа сейчас либо задохнется, либо свалился с сердечным приступом, и это будет буквально самая прекрасная смерть, которая с ним только могла произойти, но поцелуй все-таки приходится разорвать, чтобы вдохнуть, — я готов поклясться, что он буквально сейчас такой «Спасибо, что не мои мозги»… Но эффект оглушения удается даже слишком успешно. Потому что сейчас Разумовский наконец-то позволяет себе смотреть. И… нет, он никогда не сомневался в том, что Лера — буквально самая прекрасная девушка на земле, но… Вся эта красота — его? — Ты такая красивая, — выдыхает Сережа со всем возможным восхищением, на которое только может быть способен. И ему правда… хочется уже. С короткими волосами становится чертовски удобно целовать ее в шею. Но на ней Сережа долго не задерживается, потому что хочется всего и сразу — оставляет поцелуи на плечах, на ключицах. И даже экспериментирует, прикусывая кожу на одной из них, вспоминая, что ему… Птице это понравилось. И столько эмоций переполняет сразу, от восторженного счастья до плохо знакомого до этого возбуждения, что сознание оказывается открытым. И когда Сережа, все еще смущенный, но старательно от себя это смущение гонящий, касается ее груди, пальцами дразня бусины сосков, на мгновение… — Съебись, — глухо бормочет Сережа, уткнувшись в сгиб Лериной шеи, когда на мгновение его глаза вспыхивают желтым. — Просто съебись. Она моя. Это все дурное влияние Олега со своими историями из армии и активное пополнение Сережиного лексикона. Но вот сейчас Птицу он готов был послать и подальше. А Лера только смеется грудным смехом, активно подставляясь под ласки, потому что… будоражит. До мурашек. Ей нравится его реакция на ее тело. Несмотря на природно низкую самооценку пограничной личности, хотя бы во внешности Белова не сомневалась. Ею она компенсировала уродливость внутреннюю. И сейчас… было так непривычно, что кто-то любит все ее стороны. По крайней мере, сейчас ей кажется именно так, пока не накрыл очередной приступ самобичевания. И она тянет Разумовского за собой к кровати, заставляет сесть и стягивает с него футболку, чтобы сразу завалить на лопатки и навалиться сверху. Как же, черт возьми, приятно прижиматься своей грудью к его, кожей к коже. Это даже похоже на истинное счастье, которое всегда было для Леры эфемерно. Пока не закончится вечеринка. Пока любимый не уйдет на утро. Пока не отпустит доза. Сейчас же Белова ещё какое-то время смотрит на Сережу сверху вниз, лукаво закусив нижнюю губу. Наслаждается его смущением, топящимся под воздействием желания, и только потом чуть сползает и склоняется, чтобы провести языком от впадинки между ключицами вдоль линии грудины, где крепятся ребра. Так исхудал, что они даже в этом участке выпирают. Но ей все нравится. Даже слишком. У нее всегда был своеобразный фетиш на худощавых мальчиков. И дорожкой поцелуев она возвращается обратно к шее, не может не прикусить гулко бьющуюся венку, ощущая, как он тает под ее губами и руками. И вновь ухмыляется, глядя четко ему в глаза, когда скользит ладонью в его домашние штаны. Хочет видеть его лицо, впитать реакцию до конца. И у самой с губ судорожный вздох срывается, когда она чувствует именно то, что и хотела. — Нет-нет-нет, глаза не закрывать, — ласково просит девушка, прижимаясь губами к Сережиной скуле, и параллельно медленно и пока даже невесомо порхает кончиками пальцев по длине. — Или ты меня стесня-я-яешься? Вообще-то у нее уже были девственники. Но такие трепетные — никогда. И Лера реально чувствует себя искусительницей, когда шепчет: — Тебе же все нравится? И как бы Сережа не старался по привычке, вбитой детским домом и психиатрической лечебницей, быть тихим, в этот раз он сдерживаться просто не может. И тогда с губ срывается стон — показавшийся слишком громким, адски неуместным и вообще ужасным, потому что в первый раз. И даром, что губы почти в кровь искусанные уже, хотя Лера еще даже ничего толком не сделала. Ну. По меркам Птицы, у которого уже было больше. Для Сережи уже было… почти слишком. — Если ты решила меня убить, — на выдохе шепчет он, но вспомнить, как вообще дышать — тот еще квест, — то у тебя слишком хорошо получается. Просто… да… И вроде — это все уже… знакомое. Только его собственные ощущения с чувствами Птицы не совпадали вообще. Для Сережи все было в миллион раз ярче. Может, потому, что было именно с Лерой. И он сам не может перестать ее касаться — все осыпает беспорядочными поцелуями, куда дотягивался, гладит по спине и талии, зарываясь пальцами одной руки в мокрые волосы. А второй успевает мимолетно коснуться бедра, почти невесомо, но достаточно для того, чтобы почувствовать одно из мест, где кожа чуть выпуклая из-за шрама. И в груди ноет от знания, что оно вообще… было. Но Сережа, ловя ее губы своими, в перерывах между шальными поцелуями все шепчет, как сумасшедший: — Ты такая красивая, правда… Самая волшебная… И твои шрамы, и твои родинки, и вообще вся ты… Это просто невероятно… Наверное, он слишком романтик. Но с Лерой по-другому и не хотелось. И сейчас он, почти мурлыча, плавясь от удовольствия, выдает, наверное, совершенно глупое, но искреннее: — Родинки — это как созвездия на небе… А шрамы — это как… как падающие звезды… или кометы… — Так, — вновь смеется Белова, внутренне признавая поражение — ему удалось заставить ее смущаться. Забавно, что она не стеснялась грубости и жесткости, не стеснялась рук, сдавливающих шею, но вот такое отношение и такие слова… — Не смей заставлять меня плакать. Если я опять разревусь, и ты опять решишь, что мы должна остановиться, я клянусь, что просто убью тебя. Не слишком романтичный ответ, но зато честный. Наверное, она слишком испортилась за годы безрассудного блуда. И опять же, да — привыкла к иному отношению. Но… За волосы себя потянуть можно потом дать и Птице. А Сережу… Не хочется разочаровывать. Да и… Как-то невольно он в ней воскрешает ту давно забытую девочку, что была слишком нежна, чиста и невинна, даже если ее почти брали силой. Она просто… хотела любви. Поэтому сейчас Лера гладит его уже мягче, не так напористо, как позволяла себе с Птицей, и вновь наклоняется к его губам, но поцеловать себя не дает, только шепчет: — Если в твоей теории я — ночное небо, то ты — это солнечный день. Но знаешь… Не тот, когда небо голубое и чистое, а когда лучи пробиваются через легкую дымку перистых облаков, — да, девушка с диагнозом, который психиатры буквально называли эмоциональной гемофилией, умела выражаться сладко, но совершенно искренне. — Ты не жаркий день, а мягкий и теплый. Я тебя люблю. И только теперь со всей нежностью впивается в его губы. Потому что его реакция на те же шрамы ее поражает. Обычно их либо старательно игнорировали, либо сразу сыпали неуместными бестактными вопросами, в который сквозило осуждение и даже, бывало, презрение. Но отрывается Лера от него резко, вновь принимаясь за небольшие игры. С удовольствием вслушивается в тяжелое дыхание, ловя себя на том, что душу продаст за то, чтобы урвать с его губ еще один стон. Но пока… Не хочется смущать Сережу ещё больше, поэтому она не спешит избавлять его от штанов. Только сама переворачивается, прижимаясь спиной к подушкам, и тянет его на себя. Разводит ноги в стороны, позволяя Разумовскому устроиться между ними, и, не разрывая нового поцелуя, аккуратно направляет его руку к своему белью. — Пожалуйста, — и повторяет то, что уже говорила Птице перед тем, как он ее неплохо так обломал. Но сейчас она звучит не заискивающе-умоляюще, а тепло и почти робко побуждающе. — Коснись меня. И если до этого Сережа думал, что его ведет, то окончательно чувство это достигает апогея именно сейчас. И потому, что ему так отчаянно хочется тоже доставить ей удовольствие, и потому, что Птица в голове реагирует особенно остро. Значит, тогда они поссорились… при таких же обстоятельствах. Поэтому Птица злится?.. И поэтому для Сережи оказывается особенно важным, что сейчас Лера опять доверяет ему. Именно ему. Но он не спешит сразу же начинать самое главное. Сначала — все еще слишком ласково гладит ее бедра. И просто не может удержаться от того, чтобы с особой нежностью не коснуться шрамов. Почти в самом верху бедра. По бокам, от линии белья дальше к ногам. Глубокие и не очень. Скорее всего, очень болезненные раньше. — У нас сегодня план друг друга убить, да? — тихо смеется Сережа в ответ. Серьезно, он сейчас просто расплавится от безграничной любви к ней. И Сережа готов был и целую вечность говорить ей самые ласковые слова, но… вечности тоже будет мало. — Просто ведь… когда звезда падает, она же небо разрезает. Как и Лера резала себя. Больно даже думать о том, что она испытывала в моменты, когда делала это. Или даже… от чего хотела избавиться. Но сейчас, продолжая ласкать бугрившуюся от шрамов кожу, Сережа продолжает: — И это такая, памятная, конечно, штука… Но перестает ли от этого небо быть менее прекрасным? Нет. Рука наконец соскальзывает к внутренней стороне ее бедра, продолжая ласкать кожу уже там. И у Сережи правда сейчас сердце из груди выпрыгнет от того, что он чувствует ее мурашки. — И ты — самая прекрасная. И я тебя очень-очень люблю. И сначала он касается ее через белье, может, тоже самую малость желая подразнить. Но почти сразу сдвигает его в сторону. И хотя сначала Сережины движения были слишком неуверенными, постепенно он подстраивается, вслушиваясь в ее участившееся дыхание. — И я тебя люблю сильнее. Просто напоминаю, — продолжает Разумовский как ни в чем не бывало, как будто сейчас сам не сходил с ума от того, что доставляет удовольствие любимой девушке. И он снова ее целует, плавно соскальзывая губами на шею, а потом и еще ниже… И в момент, когда он губами захватывает ее сосок, один палец соскальзывает ниже, чтобы начать плавно двигаться внутри девушки. — И я очень хочу, чтобы тебе тоже со мной было… хорошо. И нет, я тебя не отошью даже если ты заплачешь! И в этот момент Лера то ли стонет, то ли всхлипывает, то ли вовсе скулит. С ней никогда не обращались с таким трепетом, с такой нежностью. Каждая клеточка ее тела реагировала на его ласки, мышцы подрагивали как от легких электрических разрядов, дыхание безбожно сбивалось, когда она абсолютно самозабвенно вышептывала его имя. — Мне с тобой хорошо, — кое-как почти по слогам умудряется вымолвить Белова между стонами. — Поверь, в жизни так хорошо не было. Потому что она чувствовала, что он заботится о ней, об ее чувствах, комфорте и удовольствии. И видеть его горящие глаза в этот момент было просто… бесценно. От одного взгляда можно с ума сойти и кончить разом. И Лера ещё какое-то время позволяет себе толкаться в ответ движениям его пальцев, закусывает губы так, что те припухают. А потом, понимая, что сладкая разрядка слишком близка, потому что тело уже буквально трепещет, она хватает Сережу за руку и тянет к себе, почти требуя: — Хочу тебя в себе. Сейчас. А ее искусанные губы в поцелуе ощущаются как будто еще слаще. К этому моменту всякое стеснение отступает окончательно, и ведет Сережу только одно желание — доставить ей удовольствие. И про себя он в этот момент не думает совсем. Просто потому, что если Лере хорошо, он автоматически самый счастливый. А ей хорошо. С ним. И Сережа точно от восторга умрет. Или его убьет Птица, которого происходящее болезненно задевает. Но сейчас Сережа позволяет себе отставить сочувствие и снова послать его к черту. И он быстро, может, даже чуть суетливо избавляет их обоих от остатков одежды. Снова нависает над ней — уже реально руки потрясывает от переполняющих чувств, но хочется… видеть ее лицо. Так что Сережа опять не может перестать ее целовать, гладить тело почти невесомо, не зная, кого распаляет еще больше — себя или ее. — Я тебя люблю, — шепчет он со всей любовью. — Ты даже не представляешь, как сильно люблю. И наконец толкается внутрь. Все еще слишком медленно и осторожно, но начиная подстраиваться — спасибо Птице, что ли. И все равно, по сравнению с ним Сережа продолжает быть слишком нежным. И все так же слишком чувствительным, потому что даже сейчас у него рвется очередной стон — и хотя он тут же пытается закрыть себе рот, касаясь губами Лериной шеи, все равно скрыть получается плохо. Потому что и Сереже с ней хорошо. Даже слишком. А ей… до сих непривычно. Непривычно, что к ней так относятся. Что любят, холят, лелеют. Белова до сих пор чувствует, что не заслуживает этого. И сейчас так доверительно жмется к Сереже, разводит ноги шире, позволяя толкнуться глубже, зарывается в его волосы пальцами, держа так, словно он вот-вот растворится в призрачной дымке, покинет ее. Потому что он просто не может быть реальным. Ее не могут любить, не могут так желать — без похоти. Искренне и даже возвышенно. Это первый секс в ее жизни, когда думают о ней, когда в процессе звучат признания в любви. И да, Лера плачет. Всхлипывает, и в груди так щемит, пока внизу живота распускаются цветочные бутоны. То медленно, то словно в режиме ускоренной съемки. Она двигается навстречу, подстраивается под темп, зацеловывает Сережино лицо. Так дети целуют свою самую ценную мягкую игрушку, с которой спят, потому что она отгоняет подкроватных монстров. Так верующие целуют иконы. Так ощущается найденный вдруг смысл жизни после долгих лет безуспешных поисков. — И я люблю тебя, Сереж, — на щеках у нее блестят слезы, а на губах расцветает ломкая, по-детски доверчивая улыбка. — Просто до безумия. — Не надо до безумия, у нас за безумие я ответственный, помнишь? — сбивчиво шепчет Сережа в ответ с тихим смехом. — И я неплохо справляюсь, знаешь… Нет. Ему точно надо закрыть рот. И сейчас Сережа зацеловывает ее мокрые щеки, а сам — продолжает таять до самых молекул, полностью растворяясь в этой любви и в Лере. Вечно сухие после Чумного форта губы разъедало солью от ее слез, но даже это было бесконечно приятно. С Лерой вообще все всегда было слишком хорошо, и… — Я тогда решил, что самый мой счастливый день… это наше свидание… А оказывается, что это каждый день с тобой… И снова — почти что иррациональное желание, чтобы этот момент был вечным. Но удержать себя оказывается сложно, и вскоре Сережа срывается на более быстрый, хоть и сбивчивый темп, потому что удовольствие становится почти нестерпимым. И хотя он сам себе клялся, что надо завязывать с болтовней, сейчас, утыкаясь в ее шею за мгновение до того, как излиться, Сережа почти клянется: — Я тебя всегда любить буду. И Лера верит. Вот сейчас реально верит, несмотря на то, сколько раз она слышала пресловутое «я тебя не брошу» от друзей, которые потом все равно уходили, не выдерживая ее пограничных выходок. Потому что ему она хочет верить. И сама она раньше тоже любила, тоже временами думала, что это навсегда, бросалась громкими словами, но это все равно было не так. Из тех чувств она выросла. А сейчас все было по-настоящему. — И я тебя. Всегда-всегда. Томные мгновения переходят ярчайшее наслаждение, и организм покорно сдается всепоглощающему удовлетворению, достигая пика, когда все внутри сжимается, в мышцы активно сокращаются, вызывая дрожь в бедрах. С ее губ срывается последний, особенно громкий стон, чтобы уступить место тяжелому, сбивчивому дыханию. Лера чувствует, как волна накрывает и Разумовского, и тут же прижимает его к своей груди, позволяя навалиться сверху. — Знаешь, я думала, что самым похабным способом тебя совращу и трахну, в в итоге это был самый нежный секс в моей жизни… — тихо посмеивается Белова, целуя Сережу в макушку. Вот только… Было всё же ещё кое-что, что ее грызет. Чувство вины. Птица. Она слишком долго не говорила с ним, а если учитывать, что последний разговор стал ссорой… Ладно, Лера слабачка. Она готова взять все свои слова назад, хоть в тот момент и считала себя правой. Но ей не привыкать. — Сереж, — тихо зовёт она, продолжая гладить его по голове. — А ты бы дал мне поговорить с Птицей? Ну, не прям сейчас… Попозже… А в ответ на нее поднимается совершенно недоверчивый взгляд пока еще голубых глаз. Нет. Нет, нет, нет, нет… Сейчас? Почему… почему именно сейчас она вдруг вспомнила Птицу? Почему?.. Все было настолько ужасно? Или сам Сережа вдруг в одночасье ей стал настолько противен, что Лера даже не хочет просто… провести с ним время? Не хочет? Не может? Неужели… все же было хорошо… Все было хорошо? Или он просто… сам в это поверил? Дурак, дурак, дурак… И только Лере всегда удавалось вознести его до небес, а потом сбросить из окна самой высокой башни на остро наточенные колья. И сейчас его тело лежало, медленно разлагаясь на солнце, а над ним кружила птица, готовая выклевать ему пока еще свежие глаза. В итоге Сережа ничего не говорит. Резко подрывается с кровати, опять запутавшись в собственных ногах. Без тепла Леры в комнате кажется невероятно холодно, как в леднике. Не спасает даже то, что Сережа беспокойно мечется по комнате, торопливо одеваясь. Ему хотелось сбежать. Сбежать, куда-нибудь спрятаться, чтобы его никто не трогал и не видел. Он привык всегда убегать от этого странного чувства, когда сердце словно начинает кровоточить от какой-то страшной раны. И сейчас хотелось сбежать вдвойне, потому что… это же Лера. Его Лера, которую он любит, и он не может… не может на нее так обижаться… Только почему сейчас так больно? Разумовский замирает, как дурак, перед зеркалом, пялясь на свое взъерошенное и теперь уже болезненно-бледное отражение. Несколько минут назад он чувствовал себя самым счастливым, а теперь… как будто умер. Разом. Как будто все хорошее, что могло бы быть, разом отрубили. И Сережа пытается улыбнуться, но у него слишком очевидно трясутся губы. Тень в углу вдруг превращается в Птицу. И он обходит Сережу кругом, шелестя перьями, но… в этот раз он не чувствует и тени издевки в его фигуре. — Я разберусь, — бросает Птица неожиданно ровным тоном. — Прячься. Сережа ненавидел и боялся его всеми фибрами души. И все-таки… именно Птица всегда даровал ему возможность спрятаться. Уйти. Сбежать от всех проблем. И сейчас он тоже уйдет. Ведь Лера попросила не его. Ведь Сережа просто… не может сейчас справиться с этим разъедающим душу чувством. К Лере сам Птица не оборачивается. Зато охотно бросает: — Я даже не ожидал, что ты можешь так сильно разбить своего любимого Сереженьку. Это было весьма унизительно, пташка. — Я… Я ничего такого не имела в виду… А сама стыдливо поджимает колени к груди. Так и не оделась, пока в ужасе наблюдала, как Разумовский мечется по комнате. Она же… — Я не собиралась делать ему больно, — у Беловой аж губы онемели. — Наоборот, все было очень хорошо, я… Опять все испортила. Тем не менее, с растущим в геометрической прогрессии опустошающим чувством вины, внутри колышется что-то ещё. Она рада слышать Птицу, даже если он говорит с ней так холодно. Главное, что с ней. Боже, да она бы позволила ему проломить себе хребет, лишь бы больше не уходил. Недолго она играла в обиженную, неприступную и уважающую себя. А теперь сломанный хребет кажется ещё более чудесной перспективой, ведь она… обидела Сережу. Хотела извиниться перед одним, чтобы совсем все было хорошо, а в итоге оттолкнула другого. — Я не хотела… — продолжает бормотать Белова, сжимаясь в комочек. — И с тобой тоже не хотела… Прости меня, пожалуйста, я… Я не тогда имела в виду, просто хотела немного… Но это неважно, ты мне нужен. Нужен таким, какой ты есть, и я не собираюсь больше ничего требовать. Идиотка. Недолго продержалась. А если он сейчас скажет, что не хочет иметь с ней ничего общего? Это будет заслуженно. Так же как и в случае, если следом за ним от нее уйдет и Сережа. Она же правда… Так не хотела расстраивать его. Птица только криво усмехается в ответ. Может, и не хотела. Но… у нее так блестяще это получалось. Буквально — привязать к себе, сделать почти одержимым, а потом внезапно уничтожить, включив мнимую правильность. Именно мнимую, ведь Птица знает, что на деле в ней тьмы столько же, сколько и в нем. Ведь для него они оба были созданы исключительно для того, чтобы делать больно. В том числе и друг другу. Он даже не говорит сейчас о прощении каком-то или о чем-то подобном. Самолюбие было больно задето — Птица редко прощал подобное кому-то. И все же… Может, это привязанности Разумовского. Может, он и сам кукухой поехал в гребанном Чумном форте. Но что-то заставляет его снова возвращаться к ней. Нет. Он не будет говорить вслух, прощает ее или нет. Но это «ты мне нужен» заставляет его чуть сжалиться, тешит бесконечно нарциссичную натуру и льется целительным бальзамом на сердце. Бальзам, правда, с ядом замедленного действия, но Птицу это устраивает. Они ведь связаны. Может, он ее и не любил? Пока. А был лишь… болезненно привязан. Не так, как ко всем. По крайней мере… с другими он бы такого себе не позволил. Другим он бы такого не позволил. Просто убил бы. А с ней… хочется, чтобы жила, каждый раз ковыряя рану, сочащуюся гнилой тьмой. Птица не верит в дружбу, любовь, добро… А вот в откровенную нездоровщину — да. И сейчас он вдруг снова садится на кровать. Раскрывает руки, приглашая в объятия, но сам ее не трогает. И даже почти что ворчит, наигранно закатывая глаза: — Бегом. Пока я не передумал. Лере дважды повторять не надо. Она стремительно отталкивается от подушек и ныряет в объятия Птицы, прижимаясь к нему крепко-крепко. Почему он сжалился над ней? Сейчас она не хочет об этом думать, не хочет ничего анализировать. Любит, не любит. Главное, что позволяет быть рядом, чувствовать свое тепло. Когда Сережа и Птица менялись, одно и то же тело ощущалось по-разному. Даже голос, все тот же, но словно бы звучал иначе. И сейчас было странно осознавать, что только что она с этим же телом нежно сливалась воедино, а теперь было даже страшно касаться его так, как хочется, потому что… вдруг оттолкнет. — Я тебя люблю, — бормочет Белова ему в шею, прекрасно зная, что ответа не услышит. А ей и не надо. Обнимает… это уже большой шаг. Быть с Птицей ощущается очень правильно. Потому что он способен даровать ей наказание, которое она заслуживает просто одним фактом своего существования. Потому что сама неправильная. Искаженная, грязная, гнилая. Если только вдуматься… Сколько боли она принесла людям. Маме с папой… Страшно даже подумать, что они испытывают после взрыва в форте, когда Лера уже больше недели не выходит на связь. Всем тем друзьям, что честно пытались спасти ее, не понимая, что это невозможно. И теперь… Сереже. Ее чудесному ангелу Сереже. Она ведь просто хотела, чтобы он знал, что она принимает все его стороны, не хотела быть в ссоре с его второй личностью. Она нуждалась во всем, что могли ей дать обе его грани. Унижение от Птицы, забота от Сережи — все это заставляло ее чувствовать себя живой, заполняло ее пустоту хотя бы… Хотя бы временно. — Правда, очень-очень люблю, — продолжает Лера, боясь даже шелохнуться, чтобы он не выпускал ее из своих рук. — И мы так и не успели поговорить нормально после побега… Я соскучилась. Внешне Птица оставался совершенно невозмутимым. Даже чуть отстраненным, потому что ладонь, которая гладила ее по спине, двигалась почти что механически. Как у механической куклы, которую завели, заставляя выполнять определенную программу, но не вложили в нее никакую эмоцию. Проблема была разве что в том, что у Птицы эмоции были. Он горел. В полубреду, накаченный таблетками и сам себя профессионально сводящий с ума, Сережа иногда выводил на бумаге на встречах с Рубинштейном одну фразу — «птица не сможет летать». Он и сам не осознавал, что имел в виду, но сейчас Птица вдруг… почувствовал. Он расцветал от ее любви. Горел ярче от этого абсолютно слепого обожания, готовности сделать для него все что угодно. Ошиблась — и тут же сама это признала. Но вместе с тем пташка выдирала его крылья. Вырывала с корнем, оставляя на спине две зияющие кровавые дырки с ошметками перьев. Она привязывала его к себе своим обожанием, но вместе с тем и уничтожала. А он поддается. Сам себе по перышку и выдирает, складывая ей в ручки. Еще с того момента, как позволил ей сделать себя слабым. И Птица не может вырваться. А хочет ли? — Тебе некогда было скучать, — возражает Птица ехидно. — У тебя же столько дел было. Повисеть на шее у своего обожаемого Олеженьки. Залюбить бедненького Сережу. Когда было скучать по мне? Но про Воронову все-таки оценил. Лера же млеет от того, как его ладонь гладит ее обнаженную спину. Даже достаточно смелеет, чтобы оторвать голову его его плеча и заглянуть в хищные желтые глаза. Они прекрасны. И его насмешливый взгляд тоже прекрасен. И ухмылка. Белова чувствует себя маленькой, просто крохотной недоразвитой мышкой рядом с ним. Птица загнал ее в угол, а она вместо того, чтобы предпринимать попытки бегства, загипнотизированно смотрит на хищника. Позволит растерзать себя в мясо острым клювом, а все равно до конца будет смотреть. Любоваться. Взгляда не отведет и не пискнет. Разве что — очередное признание в любви. — Вообще-то я каждый день о тебе думала, — не соглашается и она. — Просто боялась, не знала, простишь ли меня. Я сказала, что не буду стоять на коленях и умолять? Так вот — буду. Буду столько, сколько ты захочешь, если тебе это нравится. И сама зацеловывает его линию челюсти, вкладывая в касание губ все свое отчаяние. — Ой, кстати! Смотри, — и отстраняется для того, чтобы снова упасть на подушки, ничуть не стесняясь наготы, и указать на свое бедро, на небольшую отметинку чуть ниже тазовой косточки. — Сделала это сама… Лет в восемнадцать вроде. На бледной коже красовалась буква «J». Аккуратно вырезанный шрам, заполненный пастой от черной гелевой ручки. Лере тогда было как-то не до тату, поэтому она решила, что это гениальная мысль — просто порезаться и разрисовать ручкой поверх. — В то время я реально сходила с ума. Каждый день думала о том, что хочу проверить себя. Смогу ли я убить человека? Потому что я… Во-первых, конечно, страдала от кризиса идентичности, не понимала, кто я такая, хороший человек или плохой. Но не суть, потому что во-вторых, я хотела быть готовой к появлению тени из своих снов. Мне снилась темная фигура, снилось, что кто-то заставляет меня бросить обычную жизнь и совершать ужасающие преступления. И я была к этому готова, потому что заранее знала, что только он меня видит насквозь и понимает. Когда я просыпалась, то лицо стиралось из памяти, но когда засыпала и снова видела его, то сразу узнавала. И я молилась на то, что он найдет меня в реальной жизни. Я нарекла его Джокером, весь дневник исписала любовными посланиями. А теперь… Я хочу набить настоящую тату поверх этой буквы. И это будет птица. Потому что теперь я знаю, кого я искала. И улыбается ему так мечтательно, и во взгляде, действительно, читается слепое обожание. И в этот раз Птица тянется к ней сам. Нависает над ней, касаясь пальцами темного шрама. В прикосновениях нет и тени той нежности, с которой с ней обращался Сережа. Не одними подушечками пальцев, не невесомо вовсе — настойчиво, почти давя. Если бы это была свежая рана, пошла бы кровь. Было бы больно. И на мгновение мелькает какая-то совершенно безумная мысль… Насколько больно? Людям, которых он сжигал, было больно. Это естественно — ты умираешь и осознаешь данный факт. Но как это — когда ты сам себе причиняешь вред? Ради того, чтобы увековечить кого-то важного. Птице искренне кажется, что это… романтично. И красиво. И ему нравится мысль, что Лера хочет оставить телесное напоминание о нем… получается, дважды? И хотя тату — очевидно, более безобидный способ, но осознание этого заставляет всю темную привязанность к ней, его бедовой пташке с переломанными крыльями горгульи, разгораться лишь ярче. Его рука скользит по ее телу выше. Смыкается на ее шее, настойчиво надавливая. А сам Птица замирает буквально в миллиметре от ее губ, выдыхая темное: — Я хочу возразить. Это ты меня нашла. И впивается в ее губы шальным поцелуем, кусая нижнюю. Просто… Птица ведь тоже по ней скучал. Но не признается в этом вслух. И Лера охотно отвечает ему, не собираясь не останавливать. Он сам проявил к ней интерес. Сам поцеловал. Для нее внимание столь недоступного человека на вес золота. Нет. Ещё дороже. И… Ей все нравится. Нравится, что место шрама, на которое он ощутимо надавил, болит — возможно, останется небольшой синяк, который она будет холить и лелеять. Нравятся его руки на своей шее и ощущение легкой асфиксии. От такого грубого, жесткого обращения по телу россыпью бегут мурашки, а в низу живота вновь начинает сладко тянуть, заставляя Белову жаться ближе к Птице. Она ему угодила. Она заслужила этот миг. Он просто прикусил ее губу, а она уже просто физически не может думать. Сердце бьется о ребра с новой силой, и Белову будоражат контрасты — ощущение закатного солнца в облачном раю с Сережей несколько минут назад и желание, чтобы ее вжали щекой в мокрый грязный асфальт до ссадин рядом с Птицей. — Нашла, потому что искала. Очень активно искала. И она совсем смелеет. Вновь запускает руку в домашние штаны, которые успел надеть ещё Сережа, потому что хочет угодить ещё больше. С ним она настойчива, с ним ее движения уже выверены. И стоит ей почувствовать на своих губах рваный вздох, мозг отключается окончательно, отдавая ее душу и тело во власть Птицы. Лера отрывается от подушек, льнет губами к его шее, уже не боясь оставлять на бледной коже свои отметины — здесь нет пресловутых работников лечебницы, которых бы это смутило. Засосы на нем смотрятся… красиво. Удовлетворенно ухмыльнувшись, Белова отстраняет его от себя, но только для того, чтобы перевернуться на четвереньки. — Ты можешь быть со мной груб настолько, насколько тебе захочется. Пусть крутит волосы на кулак, пусть кусает до шрамов, пусть заставит прогибаться в пояснице от мазохистического удовольствия. Птица не разменивается на дешевые прелюдии, доводящие до изнеможения, которые, оказывается, так любил Сережа. Приходится потратить лишнее время на то, чтобы избавиться от одежды, которую дурак успел надеть, потому что ему тоже хочется почувствовать ее кожа к коже. Но когда он наконец раздевается, то уже даже не собирается сдерживаться — входит в нее одним резким, грубым толчком, почти сразу наполняя полностью. Потому что ему хотелось быть грубым. Потому что именно в этом Птица видел всю прелесть их больной, бракованной связи. И сейчас он наконец может попробовать все то, что давно хотел. Короткие пряди ему не нравятся. Они выскальзывают из пальцев, и приходится запустить почти всю ладонь в волосы, чтобы оттянуть их, чтобы больше открыть шею. Птица почти ложится на нее, терзая нежную кожу и губами, и зубами. Самая яркая отметина остается на загривке. У него есть ее отметины — у нее самой тоже будут. Как символ того, что они оба одинаково грязные. Порочные. Мерзкие. Он вбивается в ее податливое тело, не задумываясь о комфорте — зная, что именно это ей сейчас и нужно. Свободной рукой Птица шарит по ее телу, сжимает грудь, выкручивая сосок. А потом не может удержаться от того, чтобы не шлепнуть ее по ягодице так, чтобы остался след. Пока еще блеклый, но… Вот сейчас все так, как и должно было быть. Сейчас все максимально неправильно — но это именно то, что нужно им обоим. И, оставляя новый, темный, такой порочный засос на ее шее, Птица сбивчиво шепчет: — Говори. Говори, что ты меня любишь. Ему это нужно. — Я тебя люблю, — покорно выстанывает Лера. И не врет ведь. — Я тебя люблю-люблю-люблю… Он повторно сводит ее с ума, с животной жестокостью выкручивает все извилины, заставляя психику истекать реальным безумием. И ей нравится. Нравится чувствовать себя грязной и больной в его руках. Нравится, как он потрошит всю ее суть, выворачивает наизнанку всю гнилую сторону, давит душевный гной. Нравится, что он наслаждается ее тьмой. Птица берет такой угол, что ей даже становится немного больно, и это нравится ещё больше. Боль смешивается с удовольствием, вместе превращаясь в ядовитый коктейль похоти и глубинного наслаждения, берущего свое начало в желании угождать и унижаться. Боль и отрезвляет, позволяя чувствовать реальность — это аксиома, вызубренная Беловой ещё много лет назад. Боль может приносить эйфорию. Глубокие толчки задевают все нужные точки, кожа на ягодице, чернющие засосы и следы от зубов саднят и пульсируют, чем опьяняют, оттянутые волосы закрепляют эффект. Во рту пересыхает, потому Лере даже не удается закрыть рот из-за неконтролируемых стонов, приходится лишь кусать и облизывать собственные губы. — Люблю, очень люблю, — самозабвенно клянется она. Наверное, ради этого стоило неделю не разговорить. Но повторять фазу игнорирования больше не хочется. А вот результат… Мышцы ног и рук, на которые она опирается, предательски дрожат, и Лера валится лицом в подушку, продолжая держать таз приподнятым. Скулит в наволочку, позволяя почти вдалбливать себя в матрас. В глазах сверкают галлюциногенные молнии, реальность искажается, как в кривом зеркале, и даже уши закладывает, когда Белова вздрагивает всем телом, достигая пика. Но Птица останавливается лишь на мгновение, дурея от того, как она сжимается вокруг него. А потом вновь продолжает вбиваться в ее теперь уже особенно податливое тело. От мысли о том, что он продолжает пользоваться ей, Птица распаляется только сильнее. Ведь они оба — такие отвратительно грязные твари. Он буквально лелеет эту мысль, признавая, что у Леры, покорно раздвигающей перед ним ноги, позволяющей делать все, что ему вздумается и даже сейчас полубессознательно двигающей бедрами ему навстречу, гораздо больше общего с Птицей, чем с нежным трепетным Сережей. И он продолжает намеренно оставлять на ней все больше своих отметин, прекрасно осознавая, что Разумовский будет в ужасе от каждого даже самого маленького синячка. Что ее обожаемый Олеженька будет прекрасно понимать, кто именно раскрасил кожу пташки до порочной черноты. И он не будет в восторге. Никто не будет в восторге. И Птица толкается особенно глубоко, прежде чем излиться в нее, в моменте оставляя на ягодице еще один болезненный шлепок. И тогда, все еще не выходя из нее, Птица наклоняется ниже, вновь обхватывая ее шею рукой и шепча: — Ты же все понимаешь. Они друг без друга — бессмысленное ничто, сочащееся идентичной мерзостью. Но вместе как будто… обретали смысл — такой же искаженный, как они сами. И тогда… Вероятно, ей это нужно. А ему — все по-прежнему интересно. И рука на ее горле сжимается сильнее, когда Птица вдруг говорит: — Я тебя люблю. Всей своей отвратительной, мерзкой и грязной любовью, для которой мы созданы. Но говорю я это лишь для того, что боюсь, что иначе ты уйдешь, как и все остальные, обманувшись светом. А у нее дыхание перехватывает — и отнюдь не из-за его руки на ее шее. Любит. Все-таки любит. Лера аж жмурится от удовольствия, все снова и снова прокручивая в голове это признание. Улыбается, не может не улыбаться, когда все же вновь переворачивается. Хочется видеть его лицо, видеть золото глаз перед собой. Тело приятно ноет после уже второй по счету близости и после грубого обращения, в котором она нуждалась. И сейчас она собственнически обхватывает его лицо ладонями, всматривается в желтизну радужек с особой любовью. — Черт, я умру за тебя, — клянется Лера, звуча чуть сипло. Пить хочется. — Серьезно, умру. И убью. И жить буду тоже, пока нужна. И поспешно целует его, вкладывая в этот жест абсолютное, нездоровое обожание. И только потом сползает с кровати, чтобы поднять и надеть свое белье и всё ту же огромную футболку, заменяющую домашнее платье. — Мне пиздец надо спуститься вниз за водой. Тебе тоже принесу. Хотя ноги после стояния на коленях и оргазма аж подкашиваются. Белова улыбается Птице у самой двери и торопливо спускается по лестнице. Наливает стакан воды из фильтра, пьет так, словно горит, и пламя нужно срочно потушить. Надо же. Птица признался ей в любви. Но остается ещё проблема — теперь надо просить прощения уже у Сережи. Налив второй стакан, Лера вместе с ним возвращается на второй этаж, проскальзывает в спальню и… обнаруживает там уже вновь одетого Разумовского, а не Птицу. Почти на носочках подходит к кровати, ставит стакан на тумбочку. — Сереж?.. А у него перед глазами все стоит, как не так давно Лера уходила так же. Когда ушла, не оборачиваясь, а когда за ней закрылась дверь, Сереже на мгновение искренне показалось, что он умер. И как она уходила сейчас, улыбаясь перед тем, как выйти, сияя от восторга, такая… кажется, совершенно счастливая. И Сережа почти кожей чувствует, что то, что он увидел — это не очередной морок, которыми любил изводить его Птица, а абсолютная правда. Лера просила позвать его. Они были… были вместе. После того, как Птица ее обидел. После того, как она причинила себе боль из-за него. И это было… грубо. Грязно. Слишком… не так. Неправильно. Птица сказал ей такую ядовитую, отравляющую как будто бы даже воздух в комнате, фразу о любви, и она отвечала ему взаимностью. Сережа не понимает. Просто не может понять. Ему стоит… исчезнуть? Полностью уступить место Птице? Он даже не замечал, что все это время методично расчесывал засосы, которые оставляли не ему. Кожу саднило, она покраснела, но Сережа не чувствовал боли. Он хотел бы эту самую кожу снять, чтобы просто… не помнить. Чтобы забыть то, что с жестокой настойчивостью показывал ему Птица. А когда Разумовский поднимает глаза на Леру, он теряется еще хуже, видя и на ее коже оставленные не им метки. До синяков. Искусанные не им губы. Растрепанные волосы, за которые не-он так сильно тянул. Сережа вспоминает эти полные обожания поцелуи, предназначенные не для него, то, как она сладко стонала не под ним, ее слова любви, сказанные не ему, то, что она изначально выбрала не его… Сереже хочется выколоть себе глаза. Вогнать лезвие какого-нибудь ножа Олега в ухо и щедро прокрутить. Отрезать язык. Снять кожу. Ему хотелось бы сейчас лежать почти овощем, ничего не чувствуя и не помня, потому что это оказывается… слишком. Потому что он не понимает, как можно было обращаться с Лерой так. Потому что не понимает, почему, когда он так хотел сделать для нее все самое лучшее, она возвращается к Птице. Потому что он не понимает, как себя должен вести, как реагировать, что ему делать, потому что с ума сходит от разъедающей душу боли и одновременно сам же себя за нее корит — ведь это же Лера, это его милая Лера, и он не может, он не должен испытывать к ней таких чувств… Он не может на нее злиться, обижаться, нет, не может. Но внутри больно. Очень. А хочется, чтобы было еще больнее. Сережа хочет… так навязчиво хочет сделать себе больно физически. Ведь именно сейчас… он заслужил. — Я… я внизу… лягу… Я… — бестолково скулит он, продолжая нервно расчесывать шею. Подскакивает, запинается, стараясь на Леру не смотреть — потому что если опять вспомнит, как Птица сжимал ее шею, на которой смыкал зубы почти до синяков, он не выдержит. — Я… мне нужно… — Нет-нет-нет! — тут же отчаянно протестует Белова, хватая его за руки. — Нет, не надо, Сереж, пожалуйста, не уходи. Какая же она импульсивная идиотка. Ей страшно даже представить, какие мысли копошатся в его голове, подобно жирным опарышам. И он даже не смотрит нее. Куда угодно, но не нее. Лера лишь крепче сжимает его пальцы в своих, не позволяя сделать ни шагу к двери. — Сереж, милый мой, солнышко мое, пожалуйста, послушай, я все объясню… — и теперь у нее дрожит голос. — Мне правда было с тобой очень хорошо, и есть хорошо. Меня так в жизни не любили, как любишь ты, и я до сих пор не могу в это поверить. Сереж. Я… Я ведь просто спросила, могу ли поговорить с Птицей попозже. Я не имела в виду… прям сейчас. Я понимаю, что для тебя он — это не ты, но вы ведь одно целое, и я… Я не хотела быть в ссоре с другой частью тебя. Ты сделал меня сегодня очень счастливой, поэтому я хотела все исправить. Я люблю тебя, пожалуйста, не уходи… У нее не получается поймать его взгляд, как бы ни пыталась. Чувство вины переполняет нутро и хлещет через край. Да как она с такой импульсивностью, затмевающей эмпатию, вообще врачом стала? И сейчас Лера отпускает его руки, чтобы взять лицо в свои ладони. — Пожалуйста, хороший мой, родной, не уходи, останься со мной… Она ненавидит себя за то, что сделала ему больно. И когда он дергается от ее прикосновений, она чувствует, как внутри все лопается, по швам расходится. — Тебе… Тебе неприятно, что я тебя трогаю, да?.. Она ведь так и думала. Знала, что разочарует его, что он не захочет быть с ней из-за ее монструозной сущности. В ее грудной клетке живет чудовище, что умеет лишь разрушать. Что из раза в раз делает любимым больно. И, кажется, теперь Разумовский его увидел. Всхлипнув, Лера даже опускается на колени и вновь берет его руки в свои, только теперь даря ему возможность их вырвать из своей хватки. Что-что, а умолять она по жизни уже привыкла. — Сереж, пожалуйста, прости меня. Я так боялась, что… Что ты поймешь, что я уродлива внутри… Понял, да? «Поговорить с Птицей попозже». «Я хотела все исправить». Он заставил ее почувствовать себя уродливой. Он заставил ее почувствовать себя плохо. Сереже казалось, что плохо должно быть с Птицей. Что он сделал ей больно, что он обращался с ней так грубо, так, как не должно быть. А в итоге… в итоге плохо только от самого Сережи сейчас. Ведь с Птицей Лера сияла. Это он заставил ее говорить такие ужасные слова о себе, самой замечательной девушке на свете, это он заставил ее думать, что она может быть чего-то недостойна, это он, это все он… И он замирает, каменеет просто, бессмысленно хватая ртом воздух, но не может вдохнуть. Леру нужно поднять. Сережа пытается, но руки его совсем не слушаются, как будто чужие. Как будто все вокруг чужое, кроме нее. И ведь… ведь не должно, на самом деле, быть вот так. Сережа все разрушил. Сам. Он бы хотел обвинить во всем Птицу, но с ним Лера только что была… так счастлива. А он все разрушил. Разрушил какими-то своими тупыми обидами, болью, которую он не должен был испытывать. Не должен был. Это именно Сережа сейчас сделал ей больно. Это он разрушает не мир вокруг, а… саму Леру. Он ужасен. Он ужасен, ведь так? Сережа всегда и во всем винил Птицу, а на деле… просто должен был посмотреть на себя. Это Сережа монстр. Это Сережа должен был сгнить в Чумном форте и никогда больше не возвращаться. Птица знает, что он — темный. Он не скрывает этого. А Сережа… Он хотел ее любить. Сделать самой счастливой. А в итоге — сам впился зубами в шею, убивая? В ушах звенит. Сережа буквально не может дышать от осознания того, что то, что сейчас происходит — это лишь его вина. И в моменте он вдруг тоже падает на колени, как подкошенный, больно ударившись об пол, но не чувствуя этого. И вцепляется в Леру, как в спасательный круг, доверчиво жмется к ней… и заходится в таких же отвратительных, как и то, что он делал сейчас, рыданиях. Горло сводит спазмом — Сережа даже сказать ничего связного не может. Только скулит, почти по буквам, уродливое подобие «Прости меня». Ведь Лера… Лера не заслужила того, чтобы ей делали больно. А Сережа сделал. И от одной лишь мысли ему так отчаянно хочется… умереть. — Эй, ты чего… — Белова аж задрожала, ощутив насколько он напряжен в ее руках, насколько много отчаяния в этих объятиях. — Сереж, за что ты извиняешься? Это же она облажалась. Она все заруинила, она его обидела. А он извиняется перед ней? Нет, так быть не должно! Лера прижимает его крепче к себе, гладит по спине, успокоительно целует в висок. Ещё раз и ещё. Иногда ей кажется, что он бы извинился, даже если бы она изменила ему с кем-то реальным. Посчитал бы себя виноватым, что что-то ей не додал. — Сереж, пожалуйста, дыши. Давай, дыши со мной. Вдох, выдох, вдох, выдох. Вот так, да. Ты мое чудо, ты замечательный. Никогда не извиняйся за свои чувства, ясно? Я сделала тебе больно, а не наоборот. Вставай, давай, обопрись на меня. Кое-как, кряхтя, Лере удается подняться самой и вытащить Разумовского. Она ведет его обратно к кровати, заставляет сесть и привычно усаживается на колени, но уже без намека на что-то не то. Просто чтобы быть как можно ближе, обнять как можно крепче. Собственные слезы она сдерживает, не до них сейчас. Не перед Сережей, чтобы он не надумал себе ещё какой-нибудь смертный грех. — Я все объясню, — выдыхает она, прикрыв глаза. — Мы мало это обсуждали, но я говорила тебе, что у меня пограничное расстройство. Поверь, иногда я сама не понимаю себя и свои мотивы. Я импульсивная, несдержанная, да. Сначала делаю, потом думаю. Это все началось из-за недиагностированного в детстве СДВГ и… Когда мне было два с половиной года, первый муж моей мамы напал на нее. Я не должна была ничего запомнить в том возрасте, но вопреки всему помню, как она лежала на полу в луже крови, а он ее пинал… Это я к чему. Моя психика преломляет реальность совсем под другим углом, не как у психически здоровых людей. Я… Меня всегда привлекала темная сторона, я по этому принципу даже профессию выбирала. Скорее всего, моя жажда быть… униженной любимым мужчиной, жажда физической боли проистекает именно из этой детство травмы. И я не могу ничего с этим сделать. Мне нравится подход Птицы, не вини его. Судорожный выдох. — И с тобой мне тоже все нравится. Честно. Я как тебя в форте увидела, такого несчастного… Я сразу поняла, что хочу всю жизнь тебя любить и о тебе заботиться. Твой трепет по отношению ко мне заставляет меня становиться лучше. Но иногда… Иногда мне просто нужно выплеснуть этот мрак внутри меня, от которого никуда не деться. Ты даешь мне все, о чем я могу мечтать. Правда. Я тебя люблю, Сереж, не вини себя ни в чем, пожалуйста… Целует его в лоб, в кончик носа и совсем-совсем невесомо в губы. — Вы же одно целое, — продолжает напоминать Белова. — Я не могу любить одну сторону и не любить другую. Сережа правда все равно опять прячет лицо у нее на плече. Не может выдержать ее взгляда. Не может выдержать ее слов. И как будто весь он сейчас состоит из абсолютной, такой горькой вины. Она столько пережила. Столько вытерпела. А Сережа буквально заставляет ее извиняться за то, какая она есть. Он заставлял ее сейчас оправдывать саму суть своего существования, но ведь она… Она же самая замечательная. И Сережа хотел, он мечтал, чтобы она была счастливой. И она не должна была сейчас… Плечи вздрагивают уже меньше, но его все равно колотит. Хотя бы начинает дышать. Голова почти что кружится, но Сережа честно всеми силами пытается осмыслить то, что Лера говорит. И думает сам. Он бы сделал все, что бы она не попросила. И даже если бы Лера попросила умереть, оставив ее с Птицей, Сережа бы задушил себя собственными же руками. Но Лера говорит совсем о другом, и это одновременно и объясняет, и усложняет все еще сильнее. Нет. Она не должна ничего делать. Она и так всегда делает достаточно. Вся проблема в Сереже. Вся проблема исключительно в нем. Очевидно, что им с Птицей во многом комфортно. Потому что он дает ей то, что нужно. А Сережа… Он нервно мотает головой. Жмурится, пытаясь отогнать какое-то темное, неправильное желание, зреющее внутри. Он сделает больно не только себе. Он ранит Леру, Олега… и Птицу. Лера любит Птицу. А он просто… Но может… без боли ничего не бывает? Может, это такая… неотъемлемая составляющая любви? Может… иногда действительно… нужно делать больно? Разумовский снова мотает головой почти в новом приступе абсурдной истерики, ведь все в нем буквально противилось даже чисто гипотетической мысли, что Лере нужно делать больно. Она просит об этом, но… это же… больно… — Я не могу… — И он даже не сразу понимает, что начинает говорить. — Я не… я не… Я боюсь… я боюсь быть тем, кто может делать тебе больно… Но он уже делал это. Ведь Лера права, что они две части одного целого. Птица тоже всегда говорил об этом. Но от одной только мысли о том, что он может делать больно Лере, запястья почти печет, как будто Сережа уже… делает это. Это неправильно. Это неправильно, он сделает им больно, но… Сережа не понимал, как справиться с волной боли, абсолютного отрицания внутри. И может… Может у него получится… перекроить себя так, чтобы подходить ей? — Сереж, ты не делаешь мне больно, — убеждает Белова, сжимая его плечи. — Обо мне в жизни так не заботились, как заботишься ты. Все хорошо, правда. Я люблю тебя. Таким, какой ты есть. А ты замечательный, просто волшебный… Если уж и говорить о нездоровщине, то вся проблема в ней. Больно ей постоянно, пусто постоянно, плохо тоже постоянно. Так было и до ее появления в Чумном форте. Так было всю ее жизнь. Не потому что люди вокруг такие, а потому что она такая. — Единственное, чем ты меня можешь расстроить, это тем, что винишь себя в том, в чем не виноват вот вообще ни разу, — ласково продолжает Лера, вновь пытаясь поймать его взгляд, и, когда не получается, просто целует его мокрые щеки. — Сереж, слушай, впитывай и запоминай: я тебя люблю. Я. Тебя. Люблю. Любить человека с ПРЛ тяжело. Иногда это напоминает минное поле, особенно в критические моменты рецидивов. Они могут быть противоречивы — в одно и то же время, заявляя, что хотят умереть, и требуя, чтобы им в этом не мешали, они надеятся, что их решение будут уважать, но при этом все равно спасут и помогут. Так они ставят партнера в заранее проигрышное положение. Забавно, что пограничники, как мотыльки на накалившуюся лампочку, слетаются на нарциссов. И очевидно, что нарциссом в их тройке является Птица. И его потребность доминировать идеально ложится на потребность Леры быть наказанной. Сложнее сочетать пограничников с тревожниками, коим является Сережа. Он может окружить ее комфортом и заботой, в которых она отчаянно нуждается, но при этом сам слишком остро реагирует на ее мазохистские замашки. Страдает. Из-за нее. И если сначала Лере казалось, что ее собственный дуализм, техника расщепления, которую использует ее психика для защиты, дополнит и Сережу, и Птицу сразу, то теперь она понимает, что ошиблась. Она ведь не учла, как разрушающе отношения с одним будут влиять на другого. Олег был прав. Прав. Когда в их первую встречу сказал, что ее любовь погубит Разумовского. — Сереж, — она предпринимает ещё одну попытку. — Меня все устраивает. Я счастлива тут, правда. Ты слышишь меня? — Слышу, — сипит Сережа в ответ, но тут же продолжает, с головой выдавая, что не слышит: — Прости, пожалуйста… Может быть, у прежнего Сережи было бы меньше проблем с пониманием и принятием. Скрипя зубами — да, долго сопротивляясь — да, но он бы принял, потому что был… гибче, что ли. Его можно было подстроить под себя, убедить в правильности чего-то, буквально вылепить, как из пластилина, и он поддавался. Пожалуй, он бы принял. Может быть, даже сумел бы маневрировать между собой и Птицей, в нужные моменты давая ей того, кто будет больше нужен. Но Сережа нынешний весь переломанный. Разбитый. Эти осколки цепляются за его желание Лере угодить, мешаются, раздирают все в кровь. Что переломало его больше? Чумной Доктор? Чумной форт? Все вместе? Гибкости больше нет. И Сережа весь — какое-то подобие человека, кое-как собранное из разбитых осколков, держащееся буквально на честном слове. Сейчас — на безграничной любви к Лере. Сережа жалеет, что не может вернуть себя прежнего. Может быть, Лере бы с ним было проще. Он бы не усложнял ей жизнь. И… Нет. Он не должен. Не должен ее расстраивать. Надо выдохнуть. Сережа замирает, продолжая медленно-медленно дышать — и все равно взгляд от ее шеи, почти полностью покрытой темными отметинами, не может. Птица сказал бы, что это красиво. Сережу — пугает до дрожи. — Прости, — повторяет он заторможенно. Собственные — ладно, чужие — засосы на шее горят каким-то темным огнем, сжирающим его изнутри. Взгляд Сережа опускает, опять не сразу понимая, что уже расчесывает кожу на запястье. Нервное. — Все, я… я тут. В реальности. Кажется. Он уже ни в чем не уверен. Бесконечно запутавшийся, Сережа со своими эмоциями не справлялся. Но… как он мог вообще говорить о том, что сжирало его изнутри? И сожрет сегодня. Ночью обычно самое страшное время, потому что в темноте кошмары обступают плотным кольцом. Обычно рядом с Лерой их не было, но сейчас… Сереже кажется, что они уже облизываются на него из теней. Он с ума сходит, да? Окончательно? — Я лягу, наверное… — неловко продолжает Сережа, наконец останавливаясь. На запястье остаются красные полосы, и ему в моменте это даже нравится. — Нехорошо… — Конечно, солнышко, ложись. Лера слезает с его колен, заботливо помогает устроиться в кровати и сама забирается следом. Вечер вышел… насыщенным. И это — целиком ее вина. Зацикливаясь на своих болезненных порывах, она не всегда успевает думать о том, как ее действия влияют на окружающих. И сейчас очень, очень сильно корит себя за то, что, по сути, поставила собственный эгоизм выше его боли, когда поддалась Птице. И теперь она обнимает Разумовского, почти баюкает в своих руках, целует в макушку. Да, Лера умеет все портить просто мастерски. Прям профессионально. На удивление, Сережа засыпает быстро. Должно быть, стресс его доконал. А вот Беловой не спится. Одной рукой она обнимает и гладит вздрагивающего во сне парня, а второй листает новости в телефоне. Так проходит час. Два. Три. Тело немного затекло из-за лежания в одной позе, но она не смеет шевельнуться и отпустить Сережу. Ещё какое-то время Лера просто пялится в стену, ощущая, как в груди трещит обуглившияся жалкая душонка. Она вспоминает. В восемнадцать ее отверг парень, который чем-то напоминал ей Сережу. Тоже нежный, заботливый. Они пытались в отношения, спали в обнимку. Но потом… Ее нутро оттолкнуло его. Тогда родители аж на две недели уехали на дачу, а Лера осталась дома одна. Сильно заболела. Парень больше не приходил, придумывая тупые отмазки. Да и вообще… Никто не приходил. Она была заперта в квартире наедине с собой, варилась в собственном одиночестве. Когда мама с папой вернулись, она разом проглотила баночку но-шпы. Ее выворачивало на протяжении шести часов без остановки, трясущиеся от ужаса родители откачивали ее, пытаясь самостоятельно промыть желудок средствами, что им посоветовали в аптеке. В ту ночь папа так и не уснул, просто сидел на кухне и курил, а Лера спала в кровати с мамой, как в детстве. Сердце сжалось так, что из него буквально выжимало дурно пахнущую болотную воду вместо крови. Мотнув головой, Белова вновь взялась за телефон. Открыла скаченные книги, принялась за «Любить монстра». Краткая история Стокгольмского синдрома. Первая часть книги написана психиатром и является ознакомительной, там он описывает самые известные случаи и механизмы работы синдрома. Вторая часть книги — чистая выдумка, треш-роман о девушке, которую берет в заложники несчастный, загнанный в угол парень во время ограбления банка. Лера любила эту книгу. Впервые прочитала ещё несколько лет назад, как только ту опубликовали. Верена, главная героиня, травмирована прошлым и привязывается к Микки так, что готова умереть за него. Лера тяжело вздыхает, прочитав всего несколько страниц. Самое забавное, что у нее самой далеко не Стокгольмский синдром. Ее никто не похищал, это она выкрала Сережу из лечебницы. Потому что ей самой по жизни не достает критического мышления. Потому что она больна изначально. И снова открывает новостную ленту. Бездумно скроллит ее, лайкая посты про животных, пока вдруг… «Новые подробности о взрыве в Чумном форте. Полиция Санкт-Петербурга предоставила информацию о виновниках трагедии. Генерал Прокопенко Ф.И. созывает пресс-конференцию, где обещает прояснить ситуацию, пока же известно, что случившиеся — настоящий теракт, дело человеческих рук. Доктор Белова В.А. организовала побег Сергея Разумовского, известного в качестве Чумного Доктора. Оба объявлены в розыск…». Дальше Лере вчитаться не удается. Буквы перед глазами начинают насмешливо плясать, контрастность стремительно повышается, смотреть в экран становится физически больно, будто сетчатку проедает кислота. Но она все равно пялится, вырывая слова по отдельности. «Больная извращенка», «возомнила себя Харли Квинн?», «гореть обоим в аду». Это комментарии. Неинтересно. Белова вновь листает наверх, к самому посту и болезненно щурится, глядя на собственную фотографию из прошлой, теперь такой далекий жизни. На ней изображена улыбчивая блондинка, гордо держащая в руках красный диплом. Выпускной из Сеченовской академии. «Оказывается, девушка сама страдает от расстройства личности, о чем не потрудилась сообщить при трудоустройстве». И снова комментарии: «да как таких земля носит?», «ее родителям должно быть стыдно». И только сейчас она поняла, что даже не дышит с того момента, как только увидела заголовок. А вот сердце заухало так, словно вот-вот лопнет, слово перекаченный воздушный шар. С непосильным трудом ей удается сдержать панику, чтобы не разбудить Сережу. Лера просто молча задыхается, хотя хочется выть. Ей нужно… Ей нужно заглушить боль, это невыносимо… невыносимо… Белова аккуратно освобождает руку, которой обнимала Разумовского, и сползает с кровати. Ей плохо, господи, ей так плохо. На ватных ногах, пока вокруг все кружится, словно она только что сошла с карусели, Лера спускается вниз. Шарит по шкафчикам в слабой надежде найти хоть какой-нибудь алкоголь, но все тщетно. Ей тяжело дышать. Кажется, если она ещё хоть одно мгновение проведет в заточении, то просто умрет, обратится в пепел. Решение приходит само. Глупое, абсурдное, опасное. Лера поднимается обратно в спальню, находит тетрадь с записями по делу Сережи в Чумном форте. Она ее сохранила. Вырывает листок, неровным из-за нервов почерком пишет: «Не пугайся, пожалуйста, я ухожу, но ненадолго. Вернусь очень скоро. Я тебя люблю». И кладет записку на свою подушку. Одевается. Признаться, сама растворилась во времени и не понимает, делает это торопливо или заторможенно. Комната внезапно кажется нереальной, словно это все — декорации, пластиковый кукольный домик. Как замок для Барби в ее детстве. Который подарили ей родители… Из самых глубин грудной клетки пытается вырваться вопль, но Лера его сдерживает, сама себе зажимает рот ладонью. Соберись. Так, джинсы, ботинки, большая толстовка с капюшоном поверх домашней футболки… И, сунув телефон в задний карман, девушка тихо-тихо покидает спальню. А затем и дом.