Эксперимент

Это так прекрасно, но мне нужно побороть В телефонной книге психиатр и господь. Мне некуда бежать, и я не играю роль Я хочу тебя желать пока живой Но я чувствую, что я живой Когда бухой и когда мешаю фарму с наркотой Разожги огонь и подари мне ночь Ведь даже невменоз приятней чем твоя любовь

МУККА, pyrokinesis — Черное Сердце

Утро в итоге начинается почти к обеду. Олегу категорически не нравится, во что его превращает домашняя жизнь. Изнеживается. Но действительно — в их захолустье все еще никто не появляется, интернет пестрит теориями заговора о Чумном форте, но никакой достоверной информации нет. Их как будто бы и не ищут, и хотя Олег понимал, что спокойствие это мнимое, оно предательски расслабляет. Может, тупые питерские менты поверили в то, что самый опасный преступник погиб в ходе взрыва. Эту теорию обсасывали особенно интенсивно, и именно на такой исход Олег и рассчитывал, когда говорил Лере заложить бомбу именно в Сережиной палате. Может, от бывшего Чумного Доктора ждут какого-нибудь страшного нападения и сейчас сидят с оружием в зубах в городе. Олег не знает, да и знать пока не желает. Как человек, не раз бывавший в боевых точках, он прекрасно знает, как иногда важны вот такие краткие передышки. Но именно сегодня его паранойя не то что бьет тревогу — она буквально воет сиреной какой-нибудь службы спасения. Утром — почти днем — Волков собирается привычно выползти на улицу, но тормозит. Дверь — не самая надежная, не спасет от вооруженного вторжения, но обычных налетчиков задержит вполне. Олег всегда закрывал ее на все замки, на последнем обороте оставляя в верхнем ключи в вертикальном положении. Сейчас ключей не было, и он бы мог сослаться на то, что совсем расслабился, но дверь закрыта на два оборота из трех возможных. Он не был перфекционистом. Скорее — просто человеком, повидавшим слишком много дерьма. И вот тогда мозг включается в полную силу, признавая очевидное — любителем ночных прогулок в их семье точно был не Разумовский. Обратно на второй этаж Олег почти взлетает, перескакивая через несколько ступенек. И в комнату к этим любителям «поебаться», как очаровательно уведомила его Лерка, Олег почти что вламывается, ожидаемо обнаруживая там только сидящего на кровати Сережу. Кто бы, блять, сомневался. — Ты почему меня не разбудил? — справедливо спрашивает Олег, потому что очевидно, что Сережа обнаружил пропажу гораздо раньше. Но ответа не звучит. Ни через секунду, ни через тридцать, ни через минуту. Только пялит пустой взгляд в вырванную тетрадную страницу. Олег дергает ее на себя, тоже вчитываясь в текст. — Она ушла, — срывается с губ Разумовского в тот самый момент, когда Олег тоже понимает, какие именно слова зацепили Сережу сильнее всего. «Не пугайся», «скоро вернусь» — это Волков считывает попытку Сережу, а для него, очевидно, это была лишь попытка переключить его внимание с жуткого «я ухожу». Олег знает — он должен сохранять холодную голову. Бегло мажет взглядом по опухшему от слез лицу друга, по расчесанным запястьям, пытается посмотреть в беспокойно бегающие глаза, но не может. Без записки этой Сережа просто физически не может сфокусироваться на чем-то. Олег придвигается ближе, берет его за плечи, не сильно сжимая, тормошит осторожно. Сережа реагирует не сразу, как будто оглушенный, но наконец на него смотрит. А в голубых глазах — ничто. Выжженная пустыня. Олег видел их в Сирии, и теперь даже ему становится слишком сложно сохранять холодную голову. — Спокойно. — Вопреки всему, его голос звучит ровно. — Серый, я здесь. Я ее верну. Но мне понадобится твоя помощь. Я без тебя не справлюсь. Бесспорно, Олег мог бы объехать весь Питер в поисках Лерки, но его спасает то, что в розетке торчит ее зарядка. Без телефона, хотя по утрам она его всегда заряжала. Значит умчалась с ним, и это хорошо. Олег старается не думать о том, что с помощью гребанного телефона их убежище могут найти. И он надеется, что непоправимого еще не случилось, ведь… он и не позволит ему произойти. — Давай. Олег терпеть не мог большинство тактильностей, но безоговорочно позволял их Сереже, а теперь еще и бедовой Лерке. И в момент, только этого и ожидая, Серый на него почти падает. Олег мгновенно сцепляет руки на дрожащей спине, пока футболка на его плече стремительно мокнет, а Сережа, задыхаясь от эмоций, сбивчиво лепечет что-то о своей безграничной вине. Как раньше, когда девятилетний мальчишка заливался слезами вперемешку с кровью из разбитого носа, убеждая Олега в том, что то, что он слетел с лестницы — это его вина. Олег не начинает успокаивать сразу. Он дает время — не так много, как нужно было, — чтобы Сережа смог выплеснуть всю ту тревогу, с которой справиться сам не мог. А потом, продолжая звучать слишком ровно, говорит: — Подумай про Лерку. Как ты ее целуешь, обнимаешь, любишь. Как она тебе улыбается. Про то, на что она пошла, чтобы ты сидел здесь. Сам-то веришь, что она могла тебя бросить? На какое-то время волна ужаса отступает. Хоть и отнюдь не сразу, но Сережа затихает в его руках. Олег напоминает ему о важности ровного дыхания, и вскоре Волков слышит глухое: — Дай мне ее ноутбук, пожалуйста. Но перед экраном ноутбука он снова теряется. Мелко подрагивающие пальцы зависают над клавиатурой, Сережа нервно кусает губы, треплет себе волосы, никак не может найти себе место. Олег мрачнеет — у него всегда получалось Сережу успокоить. И сейчас он не понимает, что заставляет Разумовского снова погрузиться в свои темные мысли. Поругались, что ли?.. — Эй, лис. На него мгновенно оборачиваются растерянные голубые глаза. Точно так же много лет назад Олег Волков, новичок в детском доме «Радуга», привлек внимание нелюдимого рыжего мальчишки, который так его боялся сначала, что попытался сбежать. — Ты помнишь… — протягивает совсем потерявшийся Сережа. — У меня все еще хранятся твои браслетики дружбы. Тоже еще с детдома. Им тогда навезли подарков новые родители кого-то из пацанов, и Сережа вперед девчонок вцепился в набор с бисером. Конечно, его побили. А Олег побил его обидчиков и носил россыпь цветастых кривоватых, но сделанных со всей искренностью браслетов на руке, пока его запястье не стало достаточно широким для того, чтобы он не начал бояться их порвать. Но сохранил до сих пор. А сейчас он хотел дать Сереже ту самую почву под ногами, в которой он нуждался. В очередной раз напомнить, что он важен и любим. И когда вскоре его пальцы начинают стучать по клавишам, Олег выдыхает. Возится Сережа непривычно долго. Ворчит про старый софт, хреновую винду, необходимость чистки… Олег понимает, что друг ушел в процесс с головой, и намеренно не отвлекает его, потому что сам в этот момент листает ленту новостей, в которой каждый заголовок пестрит информацией о двух разыскиваемых преступниках. Словами через рот, блять. Словами через рот. Он что, непонятно выразился?.. — Йес! — подскакивает Сережа спустя какое-то время. — Так вот, адрес… Это оказывается бар. Олег клянется самому себе, что пристегнет бедовую девчонку к себе наручниками. Сразу после того, как сможет обнять и убедиться, что она цела. Олег собирается быстро. Сережа мечется за ним, задавая какие-то вопросы невпопад. Когда он вдруг спрашивает, больно ли Олегу было, когда Лера его зашивала, Волков, в шаге от того, чтобы свалить, останавливает его и в этот раз почти рычит: — Ты со мной не едешь. Он не сказал Сереже о том, что их разыскивают, но прекрасно понимал, что Разумовский слишком узнаваем для города сейчас. Олег старается держаться, но… он почти трещит по швам, когда Сережа смотрит на него так. Когда буквально разбивается вдребезги, падая перед ним на колени, цепляясь за руки, умоляя: — Олег, мне нужно ее увидеть, мне очень нужно ее увидеть, я не смогу ждать… Я просто… если она сбежала от меня… Я умру, Олег, клянусь, я умру… Иногда нужно принимать тяжелые решения для того, чтобы обеспечить выживание. Олег знает это как никто другой. И сейчас он смотрит на Сережу снизу вверх, еще раз повторяя себе — он не может взять его с собой. Но и оставить одного не может. Не сейчас, когда боль, причина которой Олегу пока не понятна, сжирает его изнутри. Олег должен это сделать. Должен. Но… это ведь Сережа. Он буквально убьет его этим. И убьет, если оставит одного. Сережа не сразу понимает, что делает Олег, когда почти за шкирку поднимает его. Только сжимается весь, помня еще, как это делали санитары. Сережа едва успевает перебирать ногами, пока Олег тащит его наверх, обратно в их с Лерой спальню. Усаживает обратно на кровать, пока сам начинает по-хозяйски рыться в Лериных вещах… Понимает Сережа только тогда, когда Олег с опасной педантичностью начинает выдавливать себе на руку ее таблетки из блистера. Тот самый нейролептик. Лера пила его периодически для того, чтобы просто уснуть быстрее, когда начинала откровенно бесоебить. — Олег, нет! — болезненно вскрикивает Сережа. — Олеж, нет, пожалуйста, ты не можешь, нет… И оказывается профессионально обездвижен — Олегу ничего не стоит его удержать. Сережа трепещет, как запертая в клетке птица, пытается вырваться, освободиться, кричит, умоляет и опять ревет, но Олег заставляете его открыть рот. Лицо друга перед глазами расплывается, и Сережа видит перед собой кого угодно, но только не своего лучшего друга. Арсения, Василия, Рубинштейна… Он помнит вкус таблеток, которые должны были помочь ему с Птицей, но от которых становилось только хуже, и почти воет раненным зверем: — Нет, Олег, пожалуйста, нет, я не могу, не заставляй меня… снова… нет! Таблеток много. Сережа ими давится, они валятся изо рта, но Олег проталкивает их обратно пальцами. Сережа задыхается, Сережа не может их глотать, но Олег заставляет силой. Олегу тоже плохо. Плохо так, что хочется себе пулю в висок пустить, потому что в моменте Сережа перестает сопротивляться, только почти беззвучно скулит от страха. И Олегу так пугающе страшно понимать, что он заставляет пережить Сережу снова. Но ему нужно было сделать это. Перешагнуть через собственные принципы никогда не делать Сереже больно, а только защищать. Ему просто… ему просто нужно было, чтобы он ничего не сделал за время, пока Олега не будет. Чтобы не сорвался за ним, чтобы не рисковал собой… Олег боится его просто не спасти. Его и бедовую Лерку. Когда таблеток не остается, Сережа и сам падает на кровать. Олег поднимает его ноги, и Разумовский сворачивается в клубок на матрасе, обнимая колени. Машинально Олегу хочется его коснуться, но Сережа вздрагивает от ужаса. — Не трогайте меня, пожалуйста, не трогайте меня… Он сейчас не здесь. Олег себя ненавидит. Но он остается в комнате до момента, пока сбивчивое дыхание Сережи не выравнивается. Эти двадцать минут казались вечностью. Сережа продолжает плакать даже в беспокойном сне, мечется, зовет Леру как в бреду… И Олегу Волкову, опаснейшему из наемников, стоит невероятных трудов закрыть дверь комнаты, бросаясь на улицу, чтобы вскоре завести машину. Он надеется успеть. Успеть до момента, пока Сережа проснется… Успеть до момента, когда он испугается, что его бросили все. *** Что можно ожидать от клуба на самой окраине? Неприметное одноэтажное здание затесалось между заправочной станцией и круглосуточной аптекой. Вокруг — несколько допотопных хрущевок и много деревьев с уже начинающими желтеть листьями. Но в окне заведения мерцала вывеска: «всем девушкам бесплатные коктейли все выходные!». Сегодня как раз суббота. Вышло настолько удачно, что Лера сразу попросила водителя притормозить. А тот, кажется, и рад уходу такой жуткой пассажирки. Весь путь сидела рядом и пялилась в окно, лишь изредка метая в его сторону абсолютно пустые взгляды, когда он пытался заговорить. А он-то подумал, что девчонка из ночных бабочек, раз он подобрал ее на трассе. Но нет, слишком мрачная. Аж страшно. Лера ушла из дома в предрассветных сумерках. Около часа плелась до шоссе через лес, заткнув уши наушниками. Слушала «Туман» ATL’а на репите — именно под этот трек она пыталась убить себя в пятнадцать. Тогда ее тоже спасли мама с папой. Сколько же горя она принесла в их жизнь… А теперь добила окончательно. Утром они увидят новости и будут сломлены навсегда. Разочарованы. Они столько сил в нее вложили… Чтобы она продолжала отравлять своим ядом всех вокруг. Добравшись до дороги, Белова долго плелась вдоль обочины, высматривая редкие авто. Нет, ей не было страшно попасться какому-нибудь маньяку, у нее инстинкт самосохранения вытравился еще годы назад, когда она доверительно каталась к незнакомым мужчинам по всей Москве и даже Подмосковью ради наркотиков. Странно, но с ней никогда грубо конкретно эти люди не обращались. Вот и расслабилась, наверное? А сейчас… Сейчас ее крепко держали в тисках прострация и дереализация. В итоге ее подобрал опухший мужик на девятке. Белова ненавидела такие машины, потому в них всегда неприятно пахло и укачивало. Но сейчас — грех жаловаться, учитывая, что водитель даже не попросил денег за то, чтобы подкинуть ее до города. Просто периодами улыбался, обнажая желтые от курения зубы, и спрашивал, почему она такая грустная. Пары косых взглядов оказалось достаточно, чтобы он больше не приставал. Когда Лера скрылась за дверьми дешевого, почти сельского клуба, на улице уже было совсем светло, но внутри кипела жизнь. Словно ржавые двери с не смазанными петлями — портал в иной мир. В преисподнюю. Здесь пахло табачным дымом и травкой. Какие-то неформалы, смутно напоминающие панков из семидесятых, облюбовали танцпол. Видимо, они были достаточно обдолбаны, чтобы не обращать внимания на долбежку вместо нормальной музыки. Белова прошла сразу к барной стойке, вскарабкиваясь на высокий стул почти в самом темном углу. Конечно, под бесплатными коктейлями для девушек подразумевались не самого лучшего качества виски с колой или джин-тоник. Последний вариант Лера презрела всем сердцем, поэтому остановилась на первом. Сразу вспоминалось, как как они с одногруппницами пили такую же адову мешанину в московском «Крэйзи Дейзи» после пар. Тогда им подмешали димедрол. Сейчас бы тоже не помешало. Потому что одного алкоголя ей мало. Она прекрасно знает, что спирт — это депрессант. А ей бы не помешали излюбленные эйфоретики. Четыре бокала виски с колой спустя легче не становилось, зато в клубе включили «Танцуйте» все того же ATL’а. А Лера, между прочим, дважды на его концертах была. «Похер, танцуйте! Прямо на моей могиле танцуйте! Мне похер по сути. Ведь отныне меня нет и не будет». Да, Белова отлично знала и любила этот трек. Она все больше оборачивалась на панков, которым явно было всё равно, под что устраивать слэм. Они казались… химически счастливы. И тогда, добив пятый бокал, Лера неуклюже сползает с барного стула и устремляется прямо к ним. Тех, что на танцполе, не трогает, подсаживается к их друзьям за столиком. Кому, как не Беловой, знать, что люди под мефом становятся очень дружелюбными и открытыми. — Какой день? — интересуется она. — Марафона. Потому что по ним, помятым и чересчур взбудораженным, было прекрасно все видно. — Четвертый, — хихикает зеленоволосая девушка с ну очень широкими зрачками. — У меня максимум пять было, — доверительно делится Лера. — Поделитесь? Я заплачу. Как хорошо, что она успела снять остатки средств со всех своих карт до побега. Запоздало подумала, что можно было бы ещё и кредитку дополнительную завести и выпотрошить, ведь коллекторы ей больше не страшны, но… — Да ты че, чувих, мы можем просто так! — вскидывается парень с неровным ирокезом. — Потусишь с нами? Как же хорошо быть в обществе людей. За неделю изоляции Белова уже была готова на стенку лезть, а тут — сразу наркопритон. Все, как она привыкла. Чувака с ирокезом, оказывается, зовут Вадимом, а его подружку Катей. На танцполе до кровавых соплей отжигают Кирилл, Стас, Демид и Маша. А Лера охотно позволяет увести себя в замызганный туалет, где все стены исписаны безвкусными граффити, а на полу под ботинками хлюпает вода. По крайней мере… Хочется верить, что это именно вода. Она оглядывает помещение, замечая среди наскальной живописи изображение Чумного Доктора с кривой подписью снизу: «вот настоящий герой этого города!». — Эй, Алиска, куда залипла? — а Лера и не сразу среагировала, не привыкла ещё отзываться на чужое имя. — Алис? — Да… Да, я с вами. — Зацени, — гордо хмыкает Вадим, указывая на толстые ровные дорожки на крышке сливного бачка одного из унитазов. На раковине чертить было опасно, порошок мог намокнуть. — «Мяу» чистейший. — Сейчас проверим, чистый или нет, — пожимает плечами Белова. — Я их на вкус отличаю. — Настолько на опыте? — Да, — бесцветно отвечает Лера и подходит ближе к унитазу. — Чистый ощущается в носоглотке резким, но у него мятно-сладковатое послевкусие. Грязный просто горький. И как завороженная смотрит на дорожки. Сердце не унимается, словно желая довести свою хозяйку до тахикардии. Лера прекрасно понимает, что опять опустилась на самое дно. Хуже просто некуда. Но ей жизненно необходимо вмазаться, чтобы ноющая дыра в груди заполнилась белоснежными сугробами. Анестетиком для воспаленной души. И пока она нагибается, вставляя в ноздрю порезанную коктейльную трубочку, Катя заботливо держит ее волосы. Резкий вдох. Слизистую обжигает, гортань дерет, но… Не соврали. Привкус мяты. Это хорошо, потому что от грязного у нее иногда появлялись язвы у основания языка. Леру никогда не берет малое количество. Наверное, все из-за того, что ее организм привык к антипсихотическим препаратам. Он и сам — настолько токсичная помойка, что химические вещества хуеют и сразу взять не могут. С панками оказывается неплохо. Они, нанюханные, уверены, что познали смысл жизни и ведут задушевные беседы об анархии. Лера лишь заторможенно кивает, но позволяет себе улыбку, когда Кирилл принимается восхищаться Чумным Доктором. Периодически они сидят в зале, переодически возвращаются в туалет за дополнительной дозой. И правда… как-то легче становится. Белова откидывается на спинку дивана, ощущая себя так, словно сливается с искусственной кожей обивки во что-то единое. Растворяется в пространстве. Вскоре она даже вступает в диалог. Скачет с темы на тему, как дурная, но новоявленные приятели, кажется, даже не замечают. Она делится самыми абсурдными историями из собственных марафонов, но не упоминает, что москвичка. Для них она — Воронова Алиса из Калининграда. Брякнула первый пришедший в голову город. — Так вот, это была кальянная, — продолжает свой рассказ Лера. — Ну типа ночь, она закрыта, а единственный вход запирается, чтобы бомжи не лазили ночевать. Ну и пришлось в окно лезть. Зато никаких соседей, можно включать колонки с басами на полную мощность, и… — Всем стоять! — грохочет чей-то голос. — Полиция! Вот тут-то они и содрогнулись. Благо, сидели в самом дальнем углу, что был ближе всего к запасному выходу. У панков отличная реакция — пока менты трясут ближайших посетителей, они бросаются врассыпную. А Леру мажет. Катя впивается в ее руку, тащит за собой, но она едва не падает, спотыкаясь о собственную ногу. — Стоять! — звучит совсем близко уже чужой голос, гораздо неувереннее и мягче, и даже строгость в нем ощущается напускной. Белова тормозит и тупо смотрит на его обладателя. Катя плюет и бежит дальше, а Лера все пытается понять, где она видела лицо светловолосого мальчишки-полицейского. Разве… не в материалах дела Чумного Доктора?.. Ещё фамилия глупая такая… Не будь она под эйфоретиком, то уже бы разозлилась. Это он помогал Грому задерживать Разумовского, да? А пацаненок-мент уже двигается в ее сторону, как вдруг во всем клубе вырубается свет, и кто-то хватает Леру со спины, утаскивая в сторону черного хода. Вырубить щиток у входа оказывается действительно правильным решением. Дезоориентированные менты бродят по углам, спотыкаются, матерятся, доставая фонарики — кто предусмотрительный. А таких немного. Никто не рассчитывал, что на облаве почти сельского клуба будут проблемы. Пацан, преследовавший Леру, оказывается из числа подготовленных, но падает, в пылу погони запнувшись об стол. Лишь тогда Олег прячет пистолет, который готов был пустить в ход, если напарник Грома приблизится еще хотя бы на пару шагов. Со светом получилось хорошо. Олега самого тьма устраивает полностью — он мастерски ориентируется во мраке даже в незнакомых местах, в отличие от тупых ментов, и за счет этого успевает вывести Леру на улицу. До последнего Волков надеется, что она успела только нажраться, но на улице, в тусклом свете фонарей, видит ее расширенные зрачки. Почти рычит от досады, но вслух ничего не говорит — не до того. Он специально бросает машину в тени деревьев, чтобы даже местные древние камеры не смогли ее зацепить. Леру Олег в машину почти забрасывает. Сам залетает следом, но тратит драгоценные секунду на то, чтобы Белову пристегнуть — чтобы не натворила ничего. Перестраховывается, как и с Сережей. А потом — вдавливает газ, срываясь с места, намеренно собираясь выехать к трассе не так, как приехал. Потом. Все потом. Сейчас — нужно успеть вернуться в дом. С одной частью плана он справился удачно. Теперь нужно Леру вернуть. И не упустить еще и Сережу. — Телефон, — требует Олег, протягивая ладонь, чтобы она вернула его подарок. И все же… он в душе, блять, не представлял, что делать с обдолбавшейся Лерой. Соображает только открыть окно, надеясь, что ночная прохлада немного приведет ее в чувство. — Много успела? А Белова даже и не заметила, что проторчала в клубе весь день. Дорожки она тоже не считала, отдаваясь на волю случая — только ребята поражались ее стойкости, с каждым разом вычерчивая все более толстых «червей». — Уже темно, — рассеянно отвечает она, звуча ни то вопросительно, ни то утвердительно. — Прости, пожалуйста, я не хотела уходить так надолго. А внутри так блаженно хорошо. Шторм словно утих, и теперь за ее ребрами почти полный штиль, а в голове — белый шум, сквозь который помехами продираются мысли. Все произошло так быстро, что Лера и не осознала ничего — вот только что сидела, вмазанная в диван, а вот уже торчит в машине с Олегом. Видит, что он челюсти сжимает до напряженных желваков. Даже через бороду видно, как они ходуном ходят. Блин. Злится. О своей безопасности Лера, как и всегда, даже не думает. Тревога, пьяно шатаясь в тумане ее разума, вопит о Разумовском. — Что-то с Сережей?.. — заторможенно, но очень беспокойно предполагает она, медленно потирая собственные кисти. Эйфоретик делал кожу очень чувствительной, хотелось все трогать. — Я же… Я написала ему, что скоро вернусь… Олег отвечает не сразу. Он просто не может… произнести это вслух. Перед глазами опять, как специально, встает то, как смотрел на него переполненный животным ужасом Сережа. Сережа, которого Олег защищал почти всю свою жизнь. Чем он, блять, сейчас был лучше ублюдочного Птицы? Но Олег себя тормозит. Ему еще нужна холодная голова. И он не может позволить себе уйти в эмоции. И поэтому сейчас он все же выдавливает из себя: — Мне пришлось. Это не оправдание даже — просто констатация фактов. У него не было выбора — ради безопасности Сережи. Иногда нужно делать больно. Но когда дело касается Сережи… Олег безбожно гонит. Когда чутье подсказывает, что они отъехали от клуба достаточно, Волков чуть снижает скорость — чтобы не привлекать внимание. Мертвая хватка на руле ослабевает, и он даже высвобождает одну руку. Почему-то цепляется за то, как Лерка трет кисти. Внутри продолжает клокотать раздражение на тему того, что она рискнула так сильно, но… Олег все равно опять зазывает в свои объятия, поднимая свободную руку. Водит он прекрасно и одной. — Не смей больше заставлять меня так волноваться. Словами через рот, Лерка. Словами через рот. Он уже понимает прекрасно, что чтение нотаций не имеет никакого смысла. Злится, да, но… волновался ничуть не меньше. И Белова слушается, чуть ослабляет ремень безопасности, чтобы свободно нырнуть под руку Волкова. Он ее не ругает? Это… поражает. Мама с папой тоже никогда не ругали, хотя знали обо всех ее нарковечеринках. Мозг у нее сейчас работает то очень медлительно, то запредельно быстро, информация переваривается клоками, а мысли скачут с одной на другую, путаясь в клубок, из которого очень долго приходится подцеплять то, что хочется сказать. — Извини, — бухтит Лера, глядя в лобовое стекло, но не различая силуэтов. У нее даже появляется ощущение, словно в тенях кто-то есть. Но почему-то не страшно, этот факт воспринимается как нечто само собой разумеющееся. И только потом до нее доходит смысл сказанного ранее. «Мне пришлось». — Что тебе пришлось?.. — изумленно шепчет Белова, боясь даже шелохнуться. — Ты вырубил его что ли? Я… Он не поверил, что я вернусь, да?.. Он же ничего с собой не сделал? И вот теперь тревога превращается в хтонический ужас, а чувство вины пробивается даже через плотный слой эйфории, туманящей больной рассудок. Сердце заходится в бешеном ритме, но слез нет. Как и с утра не было. С утра то был шок, а сейчас… оцепенение. В это время они как раз сворачивают с шоссе в лес, и вокруг машины все погружается в беспросветный мрак, и Лера воспринимает это метафорически. Так же тьма схлопнулась и вокруг нее самой, когда пришло осознание, что ее эгоизм опять победил. — Прости, пожалуйста, я не хотела никому делать плохо, — Лера начинает сбивчиво лепетать, даже не дав ничего ответить открывшему рот Олегу, уткнувшись взглядом в спидометр. — Я увидела новости, и там были комментарии… о моих родителях, и я… Мне очень надо была побыть одной, но как бы и не одной, а среди людей, и… Мне надо было убить боль, понимаешь? Мне никогда ничего не помогало, пока я не открыла для себя наркотики, но я не злоупотребляю, честно! У меня всегда было, что… Я либо делаю себе больно физически, либо травлю разум, и… Я не хотела, чтобы Сережа опять волновался из-за порезов, он и так считает себя виноватым, думает, что мне лучше с Птицей… А это не так! И сама же захлебывается торопливой речью. — Завязывай оправдываться, Лерка, — на мгновение перебивает ее Олег, одновременно с этим успокаивающе гладя по плечу. — Я могу только теоретически представить про родителей. Сама понимаешь. Но я могу сказать про боль. Потому что ты не обязана оправдываться за то, как ты с ней справляешься. Он и сам был не лучше. Языком преодоления боли для Олега была боль чужая. Когда в детстве избитого до кровавых слюней Сережу увозили от него на скорой, Олег избил его обидчиков до состояния мяса с робкими проблесками интеллекта. Когда в Сирии ему разом пришли сбивчивые письма Сережи, буквы в которых скакали волной и расплывались от слез на бумаге, он шел убивать. Даже сейчас, когда рядом сидела унюханная Лера, а дома ждал боящийся его Сережа, Олег бы хотел выплеснуть эмоции именно в бою. Он рано понял, как справляться с болью, но так и не смог найти этого механизма преодоления для Сережи. Но, удивительно, чем дольше Лера говорит, тем менее раздраженным Олег себя чувствует. Первичная злость уступает место почти тоске. Волков силен в вопросах выживания, своего собственного или чужого, но он абсолютный ноль в вопросах ментального здоровья. А у него таких страдальцев аж два. И Олег качает головой, коротко целует ее в макушку, на мгновение отвлекаясь от дороги, продолжая гладить плечо девушки в жесте поддержки. И тогда все же говорит: — Не оправдывайся за то, что ты такая, какая ты есть. Но, пожалуйста, если однажды тебе снова будет херово, зови с собой хотя бы меня. А про Сережу он так и не отвечает. Ведь последние слова Леры объясняют то, почему он нашел Разумовского в таком откровенно выключившемся состоянии. И это заставляет Олега опять увеличить скорость. Он успеет. Белова выдыхает, благодарно кивая, хоть, скорее всего, Волков и не заметил этого жеста. Она ловит легкие судороги жевательных мышц, скрежещет зубами — нормальная реакция на мефедрон, вот только хочется стиснуть челюсти ещё крепче, чтобы зубы треснули и раскрошились. Потому что за Сережу переживает просто адски. Если с ним что-то случится, Лера себе не простит. Никогда. И вот вскоре в свете фар виднеется их коттедж. Машина даже ещё не успевает нормально затормозить, как Белова отстегивает ремень безопасности и на ходу выпрыгивает. Несется в дом, как угорелая, и даже сердце, и без того измученное химозной тахикардией, вот-вот вылезет наружу через горло. Она бежит наверх, едва не спотыкаясь, врывается в спальню — никого. Но паника ее охватить не успевает, потому что по этажу тотчас разносится слишком знакомый звук. Лера вбегает в ванную, едва не снеся дверь с петель, и видит картину, ломающую внутри все без остатка. Сережа сидит на полу перед унитазом с бешеным видом, его безостановочно рвет. Как ее при передозировке. — Сереж! — она падает на колени рядом, собирает его слипшиеся из-за холодной испарины волосы, заправляет ему за уши. — Сережа, ты меня слышишь? Сразу видно, что взгляд его расфокусирован, потому что смотрит он буквально сквозь девушку. — Олег! Тащи активированный уголь, срочно! Вообще весь, что есть! — командует Белова. Вот уж не думала, что однажды окажется на месте своих родителей. Олег матерится на всех языках сразу, которые знает — вот и аукнулось ему его «пришлось». Но сейчас сокрушаться из-за собственного идиотизма было не время. Он несется вниз, за аптечкой, буквально выворачивает все содержимое на пол, чтобы найти активированный угол. Черт знает, в какой момент вообще додумался его купить… Но не думал, что однажды он пригодится так. И пока Волков возвращается обратно, Сережу выворачивает еще несколько раз. Уже одной желчью, потому что желудок полностью пустой — Разумовский и не ест столько. У него почти ходуном ходят руки, которыми Сережа все отчаянно пытается за что-нибудь уцепиться, но не может. Он успевает коснуться Леры, задевает Олега, пока он помогает ей открывать таблетки, и Волков чертыхается от того, насколько у него ледяные руки. Однако то, что он их просто не видит, Олег понимает не сразу. В моменты, когда Сережу не рвало, совершенно расфокусированный взгляд блуждал по помещению, не останавливаясь ни на Беловой, ни на Волкове. Он их просто не видел. Потому что в его голове их и не было. — Нет, нет-нет-нет, Игорь, нет… — в какой-то момент почти осознанно начинает лепетать Сережа. От мощности очередного рвотного спазма его трясет, и он до побелевших костяшек сжимает кулаки. — Нет, ты не мог… Нет… Это несправедливо!.. Нет, ты не мог их убить… Ты должен был убить меня… Нет, нет, пожалуйста… И тут же срывается на совсем отчаянное: — Нет! Верни! Верни их, верни-верни! Я не смогу… нет… Только не их… Верни… — Кажется, нас с тобой грохнул Гром, — заключает Олег глухо. Конечно, блять. Плюсом к кровожадному пернатому засранцу Сереже не хватало только самых обыкновенных галлюцинаций, где убивают его близких людей. А Сережу добивают, ведь он вдруг явно вторит голосу в своей голове: — Это… я… виноват?.. — Что ты ему дал?.. — и у Леры у самой голос ломается. Воздействие наркотика заставляет ее одновременно и воспринимать все острее, и действовать собраннее. И ответ ей уже не нужен — она прекрасно знает, что может вызвать слуховые галлюцинации. — Мой нейролептик? — и вот теперь она срывается на писк. — От него можно в кому слечь! Черт… Олег не виноват. Он, как и Сережа, был на взводе из-за ее пропажи. Потому что эгоистичная идиотка. У нее в голове разом проясняется, когда она вспоминает, как ещё в лечебнице обещала Разумовскому, что никогда не причинит ему боль. Вспоминает слова Волкова о том, что ее любовь ее друга погубит. Так, блять, и происходит. — Господи, вода… — шепчет Лера, уже высыпав себе на ладонь горсть черных таблеток. — Я забыла попросить тебя принести воду! Пожалуйста, тащи скорее! А сама вся в напряжении диком. Гладит Сережу по спине, а футболка у него насквозь пропиталась холодным потом. Так вот, каково было родителям… И это был не единственный случай, когда она кого-то пугала. Как-то раз Белова словила случайную передозировку бутиратом, и ее так же откачивал лучший друг Женя. Сама она видела подобное лишь раз, когда ее подруга по наркотическим трипам нанюхалась до крови из носа. И вот сейчас Лера очень четко понимает, насколько грязную и мерзкую жизнь прожила. Желание наказать себя возвращается с новой силой. Олег возвращается быстро. Белова командует ему, чтобы он крепко держал Сережу за плечи, а сама делает так, как однажды делал ее папа — насильно запихивает горсть активированного угля ему в рот между приступами рвоты. Заставляет запивать, несмотря на то, что его сразу после этого снова выворачивает. Так и должно быть. У нее так и было. На протяжении шести часов. Хотелось бы, чтобы Сережа мучился меньше. Говорить что-то ему бесполезно, очевидно, что он все еще не слышит. Но Лера все равно продолжает сосредоточенно бормотать, что они с Олегом здесь, с ним, живы и никогда его не бросят. Счет времени теряется. Сейчас некогда себя грызть, главное — помочь Сереже. У Леры уже все ладони черные от угля, а у него — губы и язык. На полу кучкой валяются пустые блистеры, счет им она тоже не вела. И только тогда, когда Разумовский вдруг начинает глубоко дышать, уже не извергая из себя чернющую желчь, она позволяет проступить истеричным ноткам. Плаксиво хнычет, и даже искусанная до красноты нижняя губа дрожит. По ощущениям прошло не меньше двух часов. Может, и больше. Лера отрывает пару кусков туалетной бумаги, сначала одним вытирает его губы, затем вторым промакивает испарину на лбу. Он такой бледный… Ещё бледнее обычного, почти иссиня-серый, как… Как мертвец. — Сереж, — Белова обхватывает его лицо, пачкая в угле теперь ещё и щеки. — Сереж, ты меня хотя бы чувствуешь? Это я, Лера, твоя Лера. Олег тоже тут. Мы тут. И бесконечно тебя любим. — Ты вернулась… В горле — отвратительная горечь. Его еще немного мутит, но уже не рвет — нечем чисто физически, разве что углем с водой. Голова кружится, руки еще немного трясутся, но Сережа хотя бы осознает, где он. И главное — с кем. Трясущиеся губы расплываются в растерянной улыбке, и он даже поднимает руки, в шальном желании ее обнять, но в итоге просто почти валится на Леру. Но когда он чувствует ее тепло, буквально… хочется жить. — Вы живы… — повторяет Сережа слабо, и улыбка становится предательски шире. Сил совсем нет. Но… — Вы живы, вы живы, я просто… я думал… И наконец вцепляется в Леру обеими руками, боясь отпускать. Она вернулась. Она здесь. Он упускает момент, когда вообще они появились рядом, но… Неважно. Это хорошо. Они здесь. Они с ним. Они его не бросили. Они… Сережа замирает, уткнувшись носом в Лерино плечо. Медленно-медленно дышит, постоянно повторяя в голове — все хорошо. Они здесь. Ему еще паршиво, но… это все меркнет, потому что они рядом. Он упивается этой мыслью, чувствуя, как сердце словно начинает биться быстрее, возвращаясь к жизни. — Ты здесь… — лепечет Сережа, сам не осознавая, что говорит. Язык ватный какой-то, шевелится плохо, но Лера здесь. Что еще может быть важнее? — Ты здесь… Но где-то на периферии сознания еще шепчет что-то темное. То самое, что угрожало ему смертью Леры и Олега. Сейчас голос почти не различим, но Сережа не хочет слушать. И слышать. И на мгновение голос срывается, когда Сережа сипит: — Пусть он замолчит, пусть он замолчит… — Так, — наигранно строго звучит Белова, гладя его по спине. — Всем там заткнуться, кто Сережу расстраивает. Конечно, мы здесь, родной. Куда мы от тебя денемся? Хотя самой волосы рвать на себе хочется. Ее действие чудо-порошка пока так и не отпускает, вынюхала прилично, и потому и без того напряженные жевательные мышцы сводит окончательно из-за нервов — слишком сильно сжимает челюсти, даже зуб с пломбой болит. Она должна наказать себя, наказать-наказать-наказать… Ведь пока она там развлекалась, предаваясь самому грязному из возможных вариантов событий, ее единственные близкие люди страдали. Олегу пришлось принять тяжёлое решение, а потом мчать за ней. А о том, что вынес Сережа, даже страшно думать. — Волче, подай ополаскиватель для рта, пожалуйста… — совсем упавше просит Лера. — Давай, Сереж, надо избавить тебя от вкуса желчи. Она знает, что это такое. Заставляет его прополоскать ротовую полость зеленой жижей с мятой и хвоей, а затем выплюнуть ее в унитаз и снова попить воды. — Ну, солнышко мое любимое, лучше? Вставай потихоньку, давай, тебе надо лечь. А сама-то из-за наркоты ещё ближайшие сутки, скорее всего, не уснет. Меф всегда отбивает и сонливость, и голод. Но это неважно. Как бы ни хотелось бегать и бесоебить, Лера упорно будет смирно лежать рядом с Разумовским и обнимать его, если ему это надо. Если он не разочарован. Если ему не… противно. Вместе с Волковым она доводят Сережу до спальни, а там — и до кровати. Белова тут же, скинув обувь, забирается следом и прижимает его к своей груди. Баюкает, гладит, целует в макушку. Поднимает растерянный взгляд на Олега и просит: — Простите меня, пожалуйста, оба. Я не должна была вообще уходить, даже ненадолго, — и вновь обращается уже только к Сереже, перебирая пальцами его волосы. — Я бы тебя не бросила. Я же люблю тебя всей душой, глупый. Мне просто… надо было проветриться. Я не сбегала от тебя. Разве что… От себя. В ответ Сережа только многозначительно мычит со всем протестом, на который только был способен. Олег тоже хмыкает, покосившись на то, как Разумовский вцепился в нее мертвой хваткой — как будто отберут иначе. Вроде живой. Только сил совсем нет — ни языком ворочать, ни бороться со сном. Ресницы трепещут, глаза почти закрываются, хотя Сережа и старается изображать активное участие в диалоге, периодически что-то мыча. Храбрится. Хотя черт знает, можно ли ему вообще отключаться. Даже не спрашивая Сережу, Олег прекрасно понимает, что позиция у них будет общая. Но начинает все-таки не с того: — Мы оба сегодня отличились. Завязывай оправдываться. Она сбежала без предупреждения, рискнув буквально всем — он чуть не убил Сережу. Еще и напугали его оба. Олег не сомневается в том, что как только Серого отпустит окончательно, он и не вспомнит об этом и будет любить их с двойной силой — реально же поверил, что умерли. Но у Волкова на всю жизнь в памяти отпечатается то, какими глазами на него смотрел Сережа, когда он силой впихнул в него чертовы таблетки. Как и Лера вряд ли забудет, как откачивала его после передоза сейчас. Потому что полубессознательный Сережа, которого безостановочно выворачивает черной желчью — это… больно, блять. Но Олег не хотел, чтобы Лера себя винила. Это уже очевидная схема. Плохо ей — плохо Сереже — Олегу, который в одиночку пытается это разгрести, вдвойне пиздец. Но и запретить Лере чувствовать боль, нуждаться в избавлении от нее, запретить Сереже любить ее так сильно, что он с ума сходит от переживаний за нее и страха облажаться, Олег не мог. Бред в стиле Рубинштейна. Но и разливаться словами про то, что все будет хорошо и обязательно наладится, смысла не было. И тогда Олег формулирует это так: — Никто не говорит о том, что тебе не должно быть больно. Если тебе действительно стало легче, это отлично. Но когда тебе нужно побыть одной, я… да мы оба, — Сережа солидарно угукает, — хотим знать, что ты жива, здорова, что тебя не повяжет полиция и не грохнет какой-нибудь местный Чикатило. Просто знать, что ты в безопасности физически. Про наркотики Олег не говорит. Дерьмово, конечно, но… от хорошей жизни не садятся. Да и на заядлую наркоманку она похожа не была. Если так легче — пусть. Главное, чтобы легче. — Если хочешь побыть одна — скажи. Я и его удержу, — с усмешкой указывает на Сережу Олег, — если буду знать, что мне не надо… — Сопит уже, кажется? — Спасать тебя от ментов. Не в нашем положении сейчас. Но я тебе обещаю, что мы найдем способ связаться с твоими родаками безопасно для обеих сторон. Я не буду говорить, что все будет хорошо. Но мы постараемся. А Сережа и правда затихает. Дышит ровно, тремор в руках уже меньше. С голосами в голове, вроде, не беседует, хотя черт знает, может, ворочался из-за них. Но жизни, вроде бы, уже ничего не угрожает. Это хорошо. — Сама-то как? — уточняет Олег после недолгого молчания. И тут же спрашивает: — Можно ему вообще вырубаться?.. А Лера слушала его, слушала, слушала, пока обнимала Разумовского… И своим ушам не верила, что он не… разочарован в ней. У Олега и Сережи столько искренней веры в нее, что становится стыдно, потому что она сама в себя так не верит. Особенно после сегодняшнего срыва. Она ведь несколько лет ничего не употребляла, а тут… Как и руки не резала до недавнего. Рецидив? Рецидив — это то, что ее пугало просто до чертиков… И она все еще сжимает челюсти. Эту побочку всегда ненавидела больше всего. Сейчас Лера реально прилагает усилия, чтобы просто открыть рот и ответить: — Я в порядке. Только не усну ещё… очень долго. Пока эффект не пройдет. А вот Сереже да, стоит поспать. Желудок успешно промыт. Я думаю, это было не настолько сильное отравление, если он сам до ванной добраться смог. Галлюцинации — это обычно интоксикация средней тяжести. Вы лучше что-что, а мои таблетки не трогайте… Они реально опасные. Но я понимаю, почему ты это сделал, ведь он… Странно и думать о том, как Сережа, вероятно, намеревался рвануть за ней? Это… Дает теплу внутри разрастаться, но тут же выжигает все до боли. Лера впервые так кому-то нужна. — Если сам спать не хочешь, то посидишь со мной? — предлагает Белова, потому что иначе сожрет себя с потрохами, варясь в соку собственных мыслей. — Я уже не для оправданий, но… Просто хочу объяснить, что обычно всем как-то плевать было. Родители были в курсе многого, что со мной происходило, да, но обычно я рассказывала постфактум. Никогда не обращалась к ним сама в момент, когда плохо было, тревожить не хотела… С отношениями моими по-моему все и так очевидно. Я всегда было той стороной, что любит сильнее, а ей, скорее, любить позволяли. И даже друзья, которые хоть и переживали, не могли быть рядом постоянно, когда я косячила, поэтому… Я во многом была предоставлена сама себе. Привыкла рисковать собой, не думая о последствиях. И мне реально сейчас странно знать, что вам… не плевать. Это добавляет… ответственности, которой я так и не научилась. Серьезно, ведь даже Пончик, которого изначально купили для нее, в итоге стал родительской собакой. А ещё у Леры даже кактусы помирали. Зато могли завестись тараканы из-за ее неспособности ухаживать даже за самой собой. — Ну ты реально батя короче, — усмехается Белова по итогу. — Не зря я твое отчество выбрала. Потому что ей патологически нужна рядом фигура для опоры и подражания. Волков всегда оставался спокойным и рассудительным, что восхищало Леру с ее гипертрофированными эмоциями до глубины души. В Москве эту роль обычно играла Ангелина, ее близкая подруга и бывшая одногруппница. Та всегда была железной леди, стоически выдерживая ее проебы и даже подбадривая, убеждая ее в том, что она молодец вообще всегда. Не даром Лина даже стала судебным экспертом в Сербского. Вот ей такая должность точно по силам. — Тогда, на правах бати, я требую мать, — усмехается Олег по итогу. Просто в шутку. — Нам нужен кто-то, на кого я вас смогу оставить, если у меня с вами крыша все-таки поедет. А вот ее рассказ заставляет даже в душе непробиваемого Волкова зашевелиться чему-то странному. Это была даже не жалость, а скорее… тоска предательская. За то, что в жизни этой бедовой девчонки было столько всякого дерьма, с которым сложно было бы справиться даже взрослому мужику. А тут — девчонка. Олегу не понадобилось бы особых усилий, чтобы свернуть ей шею или просто переломать — настолько хрупкой Лера казалась. А по итогу — непробиваемее многих. — Одному иногда проще, — продолжает Олег. — Я так всегда думал. Я знаю, как это — быть предоставленным самому себе. Как-то и не расстроился даже, когда меня в детдом сдали. Даже думал, что это круто. Сироты-то точно никому не нужны. И усмехается, снова невольно косясь на Сережу. И признается: — А в итоге в первый же день нахожу какого-то забитого рыжего пацана, которого просто стало жалко. И началось. «Олег, а ты голодный, съешь мое», «Олег, я украл тебе булочку», «Олег, тебя наругают, скажем, что это я», «Олег, ты заболеешь», «Олег-Олег-Олег»… А потом это превратилось в «Олег, я купил тебе джип, в смысле это третий только за месяц». Радуйся, что у него теперь из имущества только резинка для волос. И то не нужна. И сейчас вдруг приходит осознание, что серьезно проебывался он дважды. И все по принципу «пришлось». Первый раз — когда инсценировал собственную смерть. Сережа окончательно поехал с катушек и сжег пол-Питера. Второй раз — сегодня. Третьего уже категорически не хотелось. — Я знаю, что это… пиздец какое странное чувство — вообще заботу принимать. Но поверь, реально, когда принимаешь мысль, что тебя дома ждут, любят и по определению считают лучшим, даже если ты убиваешь людей — это нереальное чувство. — И усмехается. — Рекомендую. Мы-то тебя всегда будем ждать. Но потом вспоминается кое-что еще. Ага. Серый мокрый насквозь, но при этом ледяной. И это плохо. — Дай-ка, я подержу его. Хотя бы футболку переоденем. Еще одной простуды мои нервы уже не выдержат. — Согласна, — тут же поддерживает Лера, усмехнувшись. И на какое-то время ей становится и самой полегче, пока Олег рядом. Они умудряются поменять мычащему Разумовскому футболку, и Белова вновь прижимает его к себе, укладывая его голову себе на грудь. И болтает с Волковым до самого рассвета. Так они выясняют, что оба являются поклонниками группы Раммштайн — Олег просто мужицкий мужик, а Леру школьная компания пацанов подсадила. Он, оказывается, умеет играть на гитаре. А Лера, между прочим, на барабанах. И на чудесной шутке про то, что надо научить чему-то Сережу, и можно будет сколотить группу, Волков уходит к себе. Вот тут-то ее и накрывает. Словно опоры вмиг лишилась. Только что все было хорошо, и она даже сама в это верила, но… Когда Лера остается наедине с собой, накатывает осознание, что она вообще натворила. Обещала же, что боли не причинит, а в итоге Сережа постоянно страдает из-за нее. А Олег так ей доверяет… Что реально стыдно. А ещё она не спит уже вторые сутки. Вчера не смогла из-за нервов, теперь не может из-за воздействия наркотика. Уже немного отпускает, но… От этого становится только хуже. Ощущение химозной эйфории гаснет, оставляя вместо себя лишь пустоту и горечь вины. Перед всеми сразу. Родители, Сережа, Олег… Если ее ещё и серотониновая яма накроет, как бывает после эйфоретиков, вообще класс будет. А она ведь даже не подумала об этом. Вообще ни о каких последствиях не думала. Только о своей боли. И сейчас это происходит снова. Плохая, плохая Лера. Ужасная, мерзкая, гадкая, грязная, уродливая и зацикленная на себе. Заслуживающая наказания. И сейчас, не переставая обнимать Разумовского, она дрожит от желания сделать себе больно. Расчесывает запястье, которое уже почти зажило — болячки недавно отвалились, и под ними открылась совсем нежная, новая кожа нежно-розового цвета. Нет, нет, этого мало, ей надо… Надо… И тут Сережа шевелится. — Ой, прости, я тебя разбудила?.. Но это не Сережа. Когда он поднимает голову, на нее в упор смотрят чуть замутненные желтые глаза. — Он меня выгнал, — цедит Птица недовольно, поднимаясь и почти до хруста разминая затекшую спину. — Неосознанно, здесь не придраться, но теперь терпеть отходняк мне. Справедливости ради, это было просто ворчание. Передоза как такового не осознал — замутненное сознание просто не открыло для него двери. Но сейчас Сережа впустил его почти случайно. Измученное тело расслабилось настолько, что впустило не только Птицу, но и ворох чумных голосов, несущих всякую чушь. Птице пришлось их отрубать. Но он все же был сильнее Сережи. И морально, и физически. С простудой тогда застало врасплох, конечно… Но сейчас Птица ощущал последствия и отходняк в половину не так ярко, как Сережа. Так что смена личности сейчас была буквально для Разумовского спасением. А разговорчик этот его, кстати, позабавил. И сейчас, по-птичьи нахохлившись, Птица как бы между делом вбрасывает: — А ты прям отожгла. Плохая девочка. Идея с побегом была очаровательной, надо сказать. Птица был почти в восторге. И сейчас он, склонив голову набок, с иронией наблюдал за Лерой, почти подпитываясь ее разбитым видом. А может… Это было то, чего она и ждала? Сердцебиение учащается до предела, будто бы она только нюхнула, а не уже была на грани отходняка. Только эйфории нет. Только опарыши, шевелящиеся в воспаленных мозгах. — Ты на меня не злишься?.. — недоверчиво уточняет Лера. Значит, он тоже, в отличие от Сережи, понял, что сваливала она лишь временно. Вряд ли Птица ее живой от себя отпустил, если бы она решилась на настоящий побег. И эта мысль… ей нравится. Механизм саморазрушения не то что запущен… Протокол работает на все сто процентов. Белова и сама подрывается с кровати под любопытным взглядом горящих монструозных глаз. Мечется туда-сюда, на ходу снимая джинсы — хотела сделать это уже давно, но не могла позволить себе разбудить Сережу. Она едва не заплетается в собственных ногах, когда начинает сбивчиво истерить: — Ты прав. Ты во всем прав насчет меня. Я очень, очень плохой человек, я… Эта гниль, она жрет меня, я слышу чавканье, с которым она жует мое сердце, я… Мне очень больно, Птиц, но я хочу другой боли. Мне надо это отключить, понимаешь? Иначе я с ума сойду! Помоги мне, пожалуйста, прошу тебя! И тормозит, оборачиваясь на него с самым бешеным взглядом. — Ударь меня, — просит она ломким шепотом. — Прошу, пожалуйста, ударь меня, мне это так нужно, только ты можешь это сделать, помочь мне, освободить… Однажды она просила об этом же одного из своих бывших. Он разбил ей губу пощечиной наотмашь, и это… было прекрасно. А Птица в эту секунду окончательно забывает про то, что их общее тело словило передоз, что в принципе можно было и сдохнуть случайно. Когда он сползает с кровати, колени на мгновение подкашиваются, но он быстро выпрямляется, ведь Птицу влечет такое же… темное желание. Все это время он причинял боль исключительно ради боли. Он убивал, желая, чтобы его жертвы покидали этот мир в как можно более страшных мучениях. Но делать больно… ради спасения? Это интересно. Непривычно, но… вместе с тем, так очаровательно. Лера открывает в жестокости Птицы какие-то совершенно новые грани. И ему это нравится. Ему любопытно. Птица всегда быстро терял интерес к тем, с кем ему становилось скучно… Но с Лерой скучно не бывало. Он останавливается перед ней. Так близко. Почему-то у Птицы сбывается дыхание — он почти хрипит в каком-то сладком предвкушении, когда смотрит на ее лицо, чутко впитывая каждую эмоцию. Упивается ее истерикой, ломким, сбивчивым шепотом, глазами олененка… Гнилью, которая жрет ее изнутри так же, как и его. И тогда рука Птицы поднимается. Звук сильной пощечины кажется особенно громким в воцарившейся тишине. Короткие волосы взлетают вверх, голова пташки отклоняется в сторону. Ладонь неожиданно саднит, и Птице кажется, что он не рассчитал сил. Не то что бы он их вообще рассчитывал. — Еще? — интересуется Птица невероятно ядовитым шепотом. Но этот яд вдруг оказывается… сладким. Удар, действительно, вышел сильным — у Леры не только кожа горит, но и скуловая кость ноет. Останется синяк. Возможно, сильный. Возможно, почти чёрный, как и его засосы на ее шее. А ее всегда привлекала извращенная красота. И зато… дыхание выравнивается, а истерика отступает. Внутри — звенящая тишина. Прям… Хорошо. Белова поднимает уже спокойный взгляд на Птицу. Несомненно, она будет беречь каждый след, оставленный им на ее теле. Потому что… Как завещала Лана Дель Рей — «он ударил меня, и это ощущалось словно поцелуй». И она даже больше не дрожит. Натянутые нервы разом отпустило. Скула пульсирует, и это чертовски приятно, потому что вместе с этой болью уходит душевная. Словно нарыв вскрыли. Больно, но необходимо. — Нет… — выдыхает Лера. — Пока все… И делает шаг вперед, обнимая его, намеренно вжимаясь больной щекой в его грудь. Слушает его сбивчивое сердцебиение, отсчитывает каждый удар, и приходит в себя окончательно. — Спасибо… Мне это было нужно. Я люблю тебя, Птиц. И поднимается на носочки, целует его со всей возможной благодарностью. Улыбается ему, и от этого левую часть лица прошибает очередной болезненный импульс. Как же хорошо. — Можешь ещё губу прокусить, — шутливо советует Лера. — Но это уже для развлечения. Если хочется. Потому что ей — еще как. Просто… небольшие вампирские замашки. — Это… интересно, — протягивает Птица. Сейчас его глаза горели особенно ярко, переполненные инфернальным огнем. — Причинять боль во благо. Это такой алогизм, не находишь? Боль не должна быть приятной… А сам уже касается ее лица. Оглаживает пострадавшую скулу, чувствуя под кожей собирающееся уплотнение. Синяк не заставит себя ждать. На мгновение Птица надавливает на пострадавшее место, но почти сразу касается его губами, чередуя боль с мнимой лаской. — Но только такие темные твари, как мы, понимаем, что это возможно. И его не приходится просить дважды. Он припадает к ее губам в жадном, почти безумном поцелуе. Сжимает талию до новых синяков — и откуда только силы берутся? Из тьмы внутри. И Птица целует, целует, целует… Пока не прикусывает ее губу сильнее положенного. Кровь соленая. Губа точно распухнет и останется след. Но Птице, который уже зализывал собственный укус, все бесконечно нравилось. Как и Лере. Она стонет ему в губы, дурея совсем. Реально же… легче. Это даже лучше, чем причинять себе боль самостоятельно. Вообще-то она никому такого не позволяла без тотального доверия. Может, Белова бы даже хотела сейчас большего, но решает, что стоит не торопиться — не хотелось мучить его истощенный передозировкой организм. Успеется. Да у самой тело так расслабилось, что даже появился шанс уснуть. Поэтому теперь она утягивает Птицу за собой на кровать, но не просто пристраивается рядом, а почти ложится на него, кладет голову на грудь, оплетая и руками, и ногами. Доверительно жмется. Скула болит. Губа болит. Но это ощущается так… сладко, что прям успокаивает. Словно Птица наложил пластырь на рваные раны ее души. Лера не уверена, что ему интересно, но какое-то время ещё впустую болтает с ним — не перебивает, и на этом уже спасибо. Хотя темы она все равно подбирает такие, какие бы ему понравились. Например, рассказывает о своих нигилистических взглядах в юности. О том, как подсела на философию Тайлера Дердена в свои четырнадцать. И вспоминает, что, когда была маленькой, обожала наблюдать за кострами. Она представляла, что конструкция из веток и поленьев — это дом каких-нибудь лилипутов, и смотрела, как все в нем трещит, обугливается и рушится, упиваясь силой пламени. Кажется, этот рассказ особенно пришёлся Птице по душе, потому что в следующее мгновение послышался одобрительный смешок. Лере нравилось, что… она свободно может рассказывать ему о таких вещах. И лишь тогда, когда его дыхание становится совсем тихим и ровным, и она чувствует сопение над своим ухом, Белова позволяет уснуть и себе.