Эксперимент

Леру по итогу тоже сморило, но немного позже — ещё с час она потягивала обжигающий горло коньяк и гладила Сережу по голове ладонями, перемазанными запекшейся кровью. Как-то… Слишком много крови за последние пару дней. Ее собственные порезы, Арсений, Олег. Стараясь об этом не думать, она привалилась к дивану, прижала Разумовского к себе покрепче и… ускользнула так быстро и легко, что сама этого не поняла. Ей снилась ее школа. Гимназия, если быть точнее. Когда-то давно Лера была в этом месте безмерно счастлива, а потом и глубоко несчастна. В этих стенах она встретила всех тех людей, к которым по-собачьи привязывалась, и которые по итогу сбежали от нее, потому что «больная и дичь творит». У Беловой была огромная компания. В основном в нее входили парни, но изредка залетали и девчонки. Стоит ли говорить о том, что за примерно пять лет их общения грязи было много? Она же ведь, действительно, как собака побитая реагировала на любую заботу о себе, а потом ее окунали в это лицом. А она не могла их отпустить, даже когда ближе к двадцати годам общение стало конкретно токсичным. Ведь… Именно они спасли ее психику тогда, когда она в пятнадцать в первый раз таблеток наглоталась. Но в конечном итоге дальше они же ее и шатали. И нынешняя Лера прекрасно понимала, что во всем виновата сама. А тогдашняя… Тогдашняя вполне себе понимала мотивы чертовых скулшутеров. Она была обижена и обозлена на весь мир. И сейчас ей снилось, как гимназия горит. Белова вздрогнула, слишком медленно осознавая реальность. Она выпили не слишком много, но на голодный желудок, и теперь неприятно мутило. Бедро почти свело. Точно. У нее на коленях спит Сережа, во сне ещё и обхвативший за талию. За окном уже темно. Это довольно типичный для нее режим — проспать весь день и шароебиться ночью. Но дневной сон всегда немного… придавливает. Она вновь запускает перепачканные в темном пальцы ему в волосы, прочесывая рыжие пряди, и оборачивается на Олега, прислушиваясь к дыханию. Тоже спит, все хорошо. Воспоминания о прошедших днях сейчас кажутся слишком далекими, но и близкими одновременно. Нож в шее Арсения. Его предсмертные хрипы. Шприц в шее уже Василия, и его закатывающиеся глаза. Сейчас Белова даже будто и не верит, что реально решилась сделать это всё… Что у нее сил хватило. Не струсила, действовала на чистом адреналине. Сломала всю свою жизнь. Готовность сломать ее до этого ощущалась как-то проще, чем реальный итог. Из прострации надо выбираться. Возможно, надо бы поесть. Она продолжает гладить Разумовского по голове, но тут касается лба и… Хмурится. У него жар что ли? Блять. Ну неудивительно — ослабленный экспериментальным транквилизатором, он умудрился скинуть больничные тапки еще у кабинета Рубинштейна. И продрог на катере, несмотря на плед. Уснул на полу. — Сереж, — ласково зовёт Лера, заправляя спутанную прядь ему за ухо. — Сереж, просыпайся. За двумя больными теперь ухаживать? Но просыпается он слишком тяжело. Во сне — Сережа снова в Чумном форте. В глазах — распорки, заставляющие держать их открытыми, а прямо рядом со зрачком сверкает лезвие орбитокласта, почему-то уже окровавленное. Рубинштейн сияет от счастья, а за ним злорадно потирает руки Арсений, ухмыляется Василий… И все те, кто остался в лечебнице. А потом они горят. Сережа так ясно видит, как они мечутся, кто-то пытается смахнуть с себя огонь, кто-то просто сразу падает, надышавшись дыма, потому что Чумной форт не подготовлен к нападениям изнутри. И он бы и рад был отвернуться, рад был не смотреть, но не может. Как будто все так же прикован, чтобы отвернуться не мог. Но в какой-то момент перед глазами раскрываются крылья. Огромные черные крылья, которые отрезают ему доступ к умирающим людям. И Сережа просыпается. Почти сразу заходится в приступе хриплого кашля, словно и сам дыма успел надышаться. На деле — просто ужасно першит горло. Его знобит — Сережа притягивает колени к груди, пытаясь согреться, все еще не очень осознавая реальность. Это потом доходит, что они дома, в одном из убежищ Олега, они с Лерой буквально выкрали его из лечебницы, Лера с ним, Олег тоже, и Олег живой потому, что она его спасла, но ранил Волкова Сережа, то есть, ну, Птица, но Сережиными руками… И подорвали Чумной форт. Вместе с оставшимися в нем людьми. Вот уж точно… согрелись — но он слишком быстро перестает об этом думать. Голова гудит, когда Сережа приподнимается на трясущихся мелкой дрожью руках. Бросает короткий взгляд на Олега, убеждаясь в том, что он дышит. И даже вполне себе крепко спит. Но после этого Сережа опять как-то даже неосознанно жмется к Лере — опять падает на ее колени. Наверное, он ужасно отлежал ей ноги, но у него почему-то все еще совсем нет сил. — Все хорошо? — шепчет Разумовский совсем хрипло. И хочется подняться, поцеловать ее, но у него как будто каждая мышца подняла бунт против хозяина и отказывалась его слушаться. — Мне как-то… нехорошо… Краем глаза он видит Птицу. Тот тоже сидит прямо на полу, в какой-то немыслимой для людей птичьей позе, нахохлившись. И даже у него — щеки красные, глаза блестят, трясет даже, кажется. — И Птице… — невпопад продолжает Сережа. Белова невольно метает взгляд туда, куда смотрел Разумовский, хоть и прекрасно знает, что никого там не увидит. Интересно, может, болезнь отвлечет Птицу от его гениальных планов по уничтожению Волкова? И насколько по шкале от одного до ста он зол на Леру за то, что спасла Олега? Ладно, это сейчас неважно. Куда важнее щуплое, настрадавшееся и простудившееся тело, так доверительно к ней жмущееся. Лера помогает Сереже принять сидячее положение. Кое-как, но получается. Черт, да дрожит же весь! Она, конечно, тоже не в лучшем состоянии, но у него плечи прям колотит. Поднявшись на совершенно ватные ноги, Белова протягивает ему руку: — Давай, вставай с пола, в кресло хотя бы сядь. А в идеале сразу в кровать. Но ладно, это позже. Хорошо, что Олег успел провести ей первичную экскурсию по дому, и будить, чтобы хотя бы найти градусник, его не придется. Кухня с гостиной здесь совмещены, так что далеко идти не приходится. Дополнительная аптечка была запрятана в один из нижних ящиков. Здесь и термометр, и противовирусные. И вообще все, что надо. Главное, чтобы до воспаления легких не дошло. Вскоре Лера возвращается к Сереже с градусником, насильно пихая его ему подмышку, потому сидит весь съежившийся. А потом выдавливает ему на руку пилюлю и подаёт стакан относительно теплой воды. — Так, горло болит, да? Насморк есть? Внутри хрипит? И главное — сразу говори, если почувствуешь боль в легких, понятно? Забота о нем, таком милом и несчастном, хотя бы отвлекает от собственной хандры. Пару секунд Сережа тупо смотрит на таблетку на своей руке. Она, конечно, внешне не похожа на те, которые в него пихали в лечебнице, но… он все равно мешкает. Смотрит на таблетку, на Леру, потом — на так и не поднявшегося на ноги Птицу. Тот криво усмехается в ответ, бросая: — Пей давай. Такое даже я не подделаю. Ненавижу твои болезни. И сам сворачивается клубочком на полу. Одно из крыльев, как будто ставших еще больше в размахе, почти полностью закрывает его худую фигуру ото всех. Сереже в этот момент становится его иррационально жалко, но он старается отогнать от себя эти мысли, когда смотрит в сторону Олега. Шов аккуратный, даже не верится, что Лера его делала в таких полевых условиях. — Правильно, обойдусь без твоей жалости, — бурчит Птица откуда-то из-под крыла. И Сережа, запоздало осознавая, что он еще и строит из себя обиженного, хрипит в ответ: — Обойдешься. Таблетку он все-таки выпивает. А на воду нападает почти с жадностью — оказывается, все это время ему ужасно хотелось пить. Приходится прислушиваться к себе, чтобы в итоге неуверенно протянуть: — Горло, нос, внутри все дерет… И ломает, и голова… Я же вас сейчас заражу, да? Олегу вот точно болеть сейчас нельзя. Сережа так ярко представил, как он начинает кашлять, швы расходятся, и все внутренние органы вываливаются наружу. Он болезненно ежится, Птица с угла ехидно хмыкает, видимо, продолжая обижаться. Сережа его игнорирует. — Ты не сказала, как ты… — Я в порядке, — Лера тут же ободряюще улыбается. Нет, она не в порядке. Совсем не в порядке. По-прежнему ни о чем не жалеет, но ощущение странное. Будто все это — один сплошной сон. Реальность трещит, мерзкий звук бьет по ушам, вибрирует в стенках черепной коробки, а внешне сами трещины похожи на черные изломы. Как молнии, только гораздо медленнее. Они не пронзают стремительно, они с хрустом ползут, заставляя все вокруг осыпаться. Лера сходит с ума. И улыбается. А затем порывисто обнимает Сережу, цепляясь за него, как за единственное доказательство реальности. Вот он, у нее в руках, настоящий. И касания настоящие, и дыхание, и биение сердца. Она не могла его выдумать. Хотя… Птица все же подозрительно похож на демоническую хтонь, к которой она обращалась в своем личном дневнике… Нет. Все реально. Сюр немного, но вполне объяснимый. И, ластясь к Разумовскому, Лера поглядывает на настенные часы. В век цифровых технологий она никогда не была сильна в отсчете времени по стрелочкам, но прикидывает, что сколько-то там минут уже должно было пройти. Хмыкает сама себе и забирает у Сережи простой ртутный градусник. И хмурится. Тридцать восемь и одна. — Так, сейчас я дам тебе жаропонижающее, — вновь начинает суетиться, метаться около кухонного островка. — А ещё надо запшикать в горло и в нос. И если кашель начнется, надо будет пропить курс АЦЦ. Сразу после ее слов Сережа, как специально, закашливается. Болеть он искренне ненавидел. В бытность в детдоме болеющих детей частенько отправляли в холодный темный изолятор. Это потом уже к нему начал пробираться Олег, потому что один Сережа страшно пугался, а сначала он действительно сидел там в одиночестве, пока тени из углов наступали на него, душили, заставляя только тихо хныкать в углу. Вырастая, вечно болеющий Сережа попадает под попечение доктора Олега Сергеевича. Вот с Олегом болеть страшно, потому что он как будто заставляет выпить все лекарства из аптеки сразу. И одновременно. Даже если Сережа при нем просто кашлянул. Сам Волков при этом болел так, что сложно было понять, что он вообще болеет. Ну, что еще ждать от человека, который с проткнутым животом ухитрился успешно завершить их побег? Хотя как-то раз Олег слег с температурой под сорок и почти бредом, и вот тогда Сережа страшно испугался, потому что долго не мог вызвать скорую… А теперь его лечит Лера. И пока Сережа предательски закрывающимися глазами наблюдал за тем, как она ходит на кухне, сердце затапливало такой нежностью… И тревогой одновременно. Ведь она не в порядке. Он чувствовал, что она не в порядке, но в моменте вдруг совсем растерялся. Как… как помочь?.. — Давай вместе ляжем? — почти умоляет Сережа. Он бы из ее рук и яд принял и даже добавки попросил. — Мы же уже… «переопылились», наверное… А если ты дашь свой ноутбук, я могу… я тоже могу быть полезным, я… Он должен что-то сделать. Хотя бы попытаться. Потому что Сережа знает, что чем дольше вертишься в дурных мыслях, тем сильнее они становятся. И сейчас он, температурящий, реально собирался дать им смертельный бой, ведь не даст тронуть Леру, нет. Он должен сделать для нее что-то… — Конечно, мы вместе ляжем, — продолжает улыбаться Белова, вновь подходя, чтобы пихнуть ему ещё лекарств. — Меня никакими вирусами не напугать. Она, и правда, переносила болезни легко. Заразиться — это ее последний страх сейчас. Хотелось лишь жаться к Сереже, быть как можно ближе. — Но ноут не дам, — а теперь ее голос звучит притворно строго, она даже пальцем ему грозит. — Потом. Для начала температуру собьем. Мне не нужно, чтобы ты был «полезным». Мне нужно, чтобы ты чувствовал себя хорошо. В конце концов, ее собственная психика ломалась не раз. Беловой не единожды приходилось собирать себя по кускам, клеить осколки, восставать из пепла фактически. Вот и в этот раз все пройдет. В конце концов, чисто на всякий случай, свои нейролептики и антидепрессанты она все равно прихватила. Снова начинать прием — мера крайняя, но пусть будут. Поэтому сейчас она следит, чтобы Сережа принял все по схеме и обещает: — Я тебе попозже чай сделаю, сейчас после спрея пить какое-то время нельзя. А я пока… Вообще-то было бы неплохо сходить в душ, но сил нет никаких. Она себя знает, если засядет под воду в таком состоянии, то застрянет там на час. А то и на два. И кто знает, журчание воды ее успокоит или надавит на ее воспаленный разум еще сильнее. — Я просто кровь смою, окей? И вернусь. И можем с тобой что-нибудь посмотреть. Она чмокает Разумовского в ещё пока горячий лоб и скрывается за дверью ванной первого этажа. И вот тут-то уголки губ мигом опускаются. Лера подходит к зеркалу и долго-долго смотрит на свое отражение. С той стороны на нее смотрит нечто, отдаленно похожее на ее мефедроновые времена. Измученная, осунувшаяся. Потухший, почти апатичный взгляд черных глаз. Разводы туши на лице. Волосы примялись и спутались. Она вообще часто за свою жизнь видела себя такой. В первый раз лет в четырнадцать, наверное, когда впервые начала всерьез понимать, что с ней что-то не так, впервые начала резаться. Белова упирается руками в раковину, смотрит ещё ближе. Глаза в глаза с самой собой. Будто Лера с той стороны может ей что-то важное сказать. Но она молчит. Просто смотрит так мрачно, что колени подкашиваются. Вздохнув, девушка включает воду. Берется за кусковое мыло, щедро распределяет слой за слоем по рукам. Запекшаяся кровь розовеет, смешиваясь со светлой мыльной текстурой, а совсем уж пастельного оттенка вода стекает в слив. Руки снова чистые. Внешне. На деле же — на них крови слишком много. И хуже всего то, что Лера не корит себя за это. А вот за полное молчание совести себя и грызет. Стыдно разве что перед родителями. По-любому они уже в курсе о подрыве Чумного форта и теперь паникуют, понятия не имея, что случилось с их дочерью. Погибла ли она там. Нет. Дочь поступила с ними гораздо хуже. Все тем же дешевым мылом, что щиплет глаза и неприятно стягивает кожу, Белова умывает лицо, избавляясь от остатков косметики. Снова смотрит в зеркало. Нет, с пятнами туши было лучше. Они хоть отвлекали от общей бледности, а теперь… Теперь Лера просто привидение. Но для того, чтобы выйти к Сереже, она вновь напускает на себя расслабленный вид. Сначала подходит к Олегу, прикладывает ладонь к его лбу. Нет, хотя бы с ним все хорошо. Но позже надо будет разбудить и его — сделать перевязку и дать лекарства. А пока Белова берет Разумовского за руки и тянет за собой, заставляя подняться и последовать на второй этаж. Включает в спальне свет, тут же проходя вглубь. Нет, здесь, и правда, уютно. Как в коттедже, который они с родителями однажды снимали для отдыха. И не скажешь, что это — их преступное логово. Чемодан Лера разобрать ещё не успела, в вещи собирала наспех, поэтому сейчас приходится копаться в гурьбе безбожно смятой одежды. Наконец, разувается и избавляется от свитера и джинсов, с легкой усмешкой замечая, что Сережа покраснел и отвел взгляд. Чтобы не смущать его ещё сильнее, надевает поверх белья даже слишком оверсайз футоболку с Ланой Дель Рей. Альбом «Ультранасилие». Даже символично немного. — Олег закупил для тебя вещи, — сообщает Белова, открывая шкаф. — Вот, все, что на этих полках — твое. Пора уже избавиться от больничной робы. А лучше — сжечь ее к чертям. Вместе с ее врачебным халатом. — Она уже все самое интересное видела-а-а, — нараспев протягивает Птица, но получается больно уж хрипло. И как специально снова подкидывает особенно пикантные картинки. Странное чувство — когда занялись сексом как бы с тобой, но по сути просто с твоим телом, потому что тебя в этот момент не было. Дважды. И у Сережи все еще не было представлений, как… — Завидовать, конечно. … как на это реагировать. Разумовский как-то невольно даже глаза закатывает, переставая тупо пялиться на открытый шкаф и поднимаясь на ноги. Олег не прогадал — все футболки и кофты с самыми дурацкими принтами были здесь. И даже та самая, с «busy fighting dragons», только в другом цвете. Помнит, что ли? Олег всегда очень много разных мелочей запоминал… Только галочку теперь надо на «taken» менять. — Смотри, это он тебе купил, — даже улыбается Сережа, когда среди всей одежды углядывает леопардовый принт. Птица с любопытством перегибается через его плечо и тут же закатывает глаза, фыркая: — Один раз всего было. — Целый семестр, — тут же возражает Сережа. И даже с неуверенной улыбкой поворачивается к Лере, поясняя: — Как-то раз меня в институте стрельнуло, и я целый семестр ходил в леопардовом и фиолетовом. Угадай, откуда была эта идея. — Нам идет фиолетовый и леопард, — ворчит Птица. — Может, и идет, — соглашается Сережа, так уж и быть — даже забывалось иногда, что Лера Птицу так ярко, как он, не слышит, — но у Олега явно травма. До сих пор помнит. Он один раз меня встречал, представь, такой весь Олег в черном, и тут мы… Он сыплет какими-то совершенно абсурдными историями, пока стаскивает больничную робу совсем непослушными руками. В зеркале — синяки, пара свежих ссадин, почти торчащие ребра… Такое себе зрелище. Но Сережа все равно продолжает с наигранной беззаботностью: — Если я сейчас найду там фиолетовый плащ, Олегу точно понадобится твоя помощь, как психиатра. И говорит-то просто чтобы… отвлечь ее. Хоть чуть-чуть. Потому что чувствует, что Леру… грызет. И так отчаянно не хочет, чтобы она себя изводила… Только не знает, что сделать. И отвлечь у него, действительно, получается. И своими рассказами, и просто… собой. Белова делает шаг к Сереже, сокращая между ними расстояние, пока он ещё не успел нацепить футболку, и осторожно касается выпирающих ребер. Хмурится, рассматривая остатки почти рассосавшихся гематом. Да как эти уроды в форте вообще смели… И как умудрились ничего ему не сломать с таким обращением. Нет, это очень хорошо и правильно, что они подорвали лечебницу. Теперь, отвлекшись от синяков, Лера просто бездумно гладит бледную кожу на груди Разумовского. На мгновение прижимается губами к ключице, а затем смотрит в глаза. — А у меня в Москве осталась розовая шуба из коллекции Ники Минаж с H&M. Там на спине единорог вышит, — улыбается она. — Вот это мы бы клёво смотрелись, да? Ее друг-мент ещё со школы говорил, что она периодами фриково одевается. Пришлось оставить эту привычку, выйдя на работу, где нужно выглядеть прилично, но теперь… А что теперь? Они беглые преступники, красоваться можно разве что перед Олегом, и даже фоточку в соцсети не выложишь. А Лера со своей зависимостью от телефона уже реально несколько раз по привычке намеревалась его искать. — Ой, ты же голодный, наверное? — в итоге спохватилась она. — Из меня кулинар вообще никакой, зато внизу полная морозилка всего готового. Пицца есть. Хочешь пиццу? Перспектива пиццы после еды в Чумном форте выглядела еще более очаровательной, чем обычно. Только… одна мысль о еде заставила невольно скривиться — замутило даже. И это при условии, что в последний раз Сережа ел еще перед тем, как они убили Арсения. Именно они — Разумовский просто не мог взвалить это на одну Леру. Как там это… Бонни и Клайд? Или нет. Теперь точно Джокер и Харли. Птица со своего места многозначительно хмыкает. — Не, я есть не хочу… — Это надо еще вспомнить, как эту нормальную еду есть. Кажется, за время пребывания в Чумном форте желудок слишком привык к отвратительной больничной каше и голодовкам. Тогда даже с чипсов чуть плохо не стало. — Но пиццу надо. Тебе. Давай? Она же тоже, наверное, голодная. А у него теперь есть возможность за этим следить. И это хорошо. Хорошо же, да? По крайней мере, пока его тоже не накрыло… осознанием. На мгновение снова всплывают воспоминания о подорванной лечебнице, но почти мгновенно переключается. Не дают думать. Зато в голове сотня мыслей про другое. Можно было написать родителям Леры с какого-нибудь фейкового номера. У Олега, наверняка, они есть. Или создать аккаунт в какой-нибудь социальной сети. В конце концов, именно Лере можно организовать какую-нибудь… встречу с родителями?.. Или правильнее наоборот — исчезнуть? Его подводило то, что у самого родителей не было. Спросить у Олега? Так он тоже… Да и с Лерой Сережа сейчас разумно решает об этом не говорить. Надо ее отвлечь… — Давай устроим Олегу показ фэшн-катастрофу? Он точно умрет, — продолжает Сережа совершенно беззаботно. Футболку все-таки натягивает, но почти тут же прилипает обратно к Лере. — Кстати, его бы тоже надо покормить… Но его не прокормишь вообще, раньше по крайней мере… Может, температура чуть опустилась. А может и поднялась, потому что срочно хочется чем-то заняться. — Ему сейчас нельзя такую тяжелую пищу, но я что-нибудь придумаю, — обещает Белова. — А шокировать его мы всегда успеем. Пусть отдыхает. И все же самой есть тоже не хотелось. Только нервно курить. Надо будет попросить Волкова добыть ей электронную сигарету. Без привычной дозы никотина она становится невыносимой. Поэтому сейчас Лера хватается за пачку и зажигалку, что остались в кармане джинс, теперь валяющихся на полу у чемодана. — Я на балкон, — сообщает она и бредет туда прямо так — в объемной футболке и носках, не заботясь о ночной осенней температуре. Зато освежит. А вот простывшему Сереже там делать нечего, поэтому, обернувшись через плечо, добавляет: — А ты в кровать давай залезай. Сейчас вернусь и включу нам какой-нибудь фильм, я много закачала. И закрывает дверь. Да бордюром — сплошная тьма ночного леса, сосны и ели растут очень плотно друг к другу, не давая возможности лунному свету коснуться земли. Да и сам балкон освещается лишь через окна спальни. Лера плюхается в одно из двух плетеных кресел и меланхолично щелкает зажигалкой. Смотрит на крохотный огонек какое-то время и только потом поджигает сигарету. Табачный дым, приправленный ментоловой кнопкой, немного дерет горло. За это Лера именно эту марку и любит. Почти не ощущается горечь, зато холодок пробирает аж до костей челюсти. И тут балконная дверь открывается. Девушка тут же хмурится: — Эй, тут холодно, а ты болеешь… Но осекается, по одному только языку тела понимая, кто перед ней. Глаз не видно, ибо стоит он спиной к свету, но тут и идиот догадается, что это — Птица. Белова подтягивает ноги в кресло, прижимает колени к груди, совсем уж съежившись, и звучит уже строже: — Про болезнь тебя тоже касается. — Да ладно, не мне же болеть, а ему, — абсолютно беззаботно объявляет Птица, валясь на соседнее кресло. Ему, конечно, тоже было паршивенько, но пришлось взять остатки силы воли в кулак и временно послать Разумовского отдыхать. И самому наконец-то избавиться от больничных кровавых штанов, переодевшись в домашние, а то этот бы в жизни не решился. — Вы такая строгая, доктор Белова. Пропишете мне постельный режим? Не ведется. Даже бровью не повела. Птица закатывает глаза, взмахивая рукой в показушно-театральном жесте. Он не знал, зачем вообще решил с ней поговорить, считая себя преданным после того, как она треклятого Волкова еще зашивала, а не добила. Но… — Ладно-ладно, извини. Я был не прав. Но в словах Птицы не звучит и намека на искренность, потому что… виноватым он себя не считал. Разве был он не прав, когда пытался прикончить главную проблему? Да, может быть, поторопился, но и здесь у него было оправдание — пташка выбила его из колеи своими порезанными руками. Винить кого-то всегда гораздо проще, чем себя. Это правило Птица усваивает очень рано. Вот и сейчас — он не считает виноватым себя. Он просто… подстраивался под обстоятельства? Лера же в ответ на это лишь зло хмыкнула, выпуская дым из легких. Не надо извиняться перед ней для проформы. — Я уже не доктор, — только холодно напоминает она. — И никогда уже не буду. И вновь отводит от него взгляд, делая вид, что очень занята созерцанием лесной чащи, в которой ни черта не видно. Она ведь вообще-то не только для Сережи старалась, но и для Птицы тоже, несмотря на свою обиду. Сейчас хотелось вообще не говорить с ним, но… Проблемы так не решаются. — Знаешь, у меня был один бывший, который тоже считал, что я его собственность. Что может моими чувствами играть, слушал все мои признания, но ни в чем не признавался сам, пока я феназепамом не обожралась. Мне повторения не надо. Любить — не только защищать. Любить — это заботиться и понимать. Я вытащила тебя из лечебницы, как мы и договаривались. Но стоять на коленях и умолять, чтобы ты меня не бросал, я больше не буду. Было уже такое, ничем хорошим не закончилось. И как бы невзначай вытягивает руку с порезами. Она их больше так и не обрабатывала, поэтому кожа вокруг темных, почти черных болячек слегка воспалилась. Да, она ведет себя глупо, очевидно обвиняя Птицу за собственную несдержанность, но… Пусть подумает над тем, что вообще-то именно он ее и довел. Пусть видит, да. Хочется и весьма колко ответить на вопрос, заданный им ещё в палате — кого бы она выбрала? Сережу. Но, увы, сказать этого Лера не может. Несмотря на огромную обиду, она и Птицу любит, как истинная мазохистка. Но и подходить к нему не спешит, продолжая ежиться в кресле. Пусть он вспоминает, с каким трепетом она его обнимала и целовала, пусть изголодается, пока она будет проделывать все то же с Сережей. В конце концов, Лера тоже умеет быть той ещё стервой, когда ей больно. И у нее есть точка кипения, достигнув которой, прогибаться уже нет ни малейшего желания. — Если бы меня любил, ты бы прислушивался и к моим чувствам тоже, а не только к своим, — уже тише добавляет Белова, потупив взгляд в дощатый пол. Столбик пепла опадает с сигареты на дерево, а тлеющий огарок задевает пальцы, из-за чего девушка шипит и одним резким движением отбрасывает окурок в ночную темень. Она ненавидит ожоги. — Блядство. — Хочешь сказать, что я о тебе не заботился? — подрывается Птица. Плетеное кресло за ним переворачивается и падает, но он даже не замечает этого. — Что я тебя не понимал? Ты сейчас смеешься надо мной?! Он почти обижен. Кто, как не Птица, понимал ее лучше всех? Кто, как не он, видел ту самую темную грань, которая в ней есть? Он столько ее защищал, от всего мира, даже тогда, когда тупой санитаришка сдох. А она… Она — такая же, как все? Такая же предательница? Она тоже его бросает? Ты защищал ее ото всех, кроме себя. — Заткнись! — рычит взбешенный Птица, не зная, затыкает Разумовского или… свой голос совести. Взгляд цепляется за порезы на ее руке, и в сердцах Птица злосчастное кресло пинает. — Ты не можешь… — оборачивается он к Лере, а взгляд почти дикий — он чувствует себя загнанным в угол зверем. — Ты не можешь меня бросить! Но он действительно никогда не говорил ей о любви. О чем угодно, только ни разу не произносил этого пресловутого признания. Зато ее ненаглядный Сереженька — постоянно. И это распаляет Птицу еще сильнее. Он ведь и правда к ней привязался. Защищал. Все заключается в тупых словах?! Такая же. Они от него все хотят отвернуться. И огромная, всепоглощающая обида сжирает все изнутри. От очередного удара кресло летит почти в нее. И Птица мстительно рычит: — Пошла ты. Такая же, как они. Уходит быстро, как и пришел — не хватало только громко хлопнуть дверью. На балконе остается стоять уже почти дрожащий Сережа. И в этот раз голова даже работает, может, подстегиваемая всеми темными чувствами, что успел испытать Птица. Разумовский переворачивает обратно тупое кресло, отставляет его в сторону, садится перед Лерой на колени, бегло осматривая на наличие синяков. Цепляется взглядом за обожженные пальцы и тихо спрашивает: — Давай, надо под холодное… Ты не испугалась?.. — Нет, — бесцветно, отстраненно отвечает Белова. «Такая же, как они». Что-то внутри беснуется, хочет попросить позвать Птицу обратно, чтобы доказать — она его не бросит. В какой-то степени она его поведение понимает, ведь от нее отказывались слишком много раз. И ей вновь хочется его успокоить в ущерб самой себе. Но нет… Нет, так он ничего не поймёт. Наверное, им обоим просто нужно время. Поэтому Лера обнимает Сережу, растирает его плечи и спину. Вроде температуры нет. Поднимается на ноги, увлекая его за собой, и бормочет: — Пойдем, нечего тебе на холоде быть. Конечно, с ожогом она делать ничего не собирается. Не только потому, что он совершенно плевый, просто физическая боль вновь отвлекает ее от душевной. И едва они вновь оказываются в спальне, и балконная дверь за ними закрывается, Лера обвивает руками Сережину шею, чтобы приникнуть к его губам поцелуем. Жадным и благодарным. Он-то всегда о ней беспокоится. Об ее чувствах. Даже тогда, когда она старается их скрыть. По одному только взгляду голубых глаз всегда видно, что он видит ее переживания насквозь. Никто и никогда не видел, а он видит. И уголки глаз уже наполняются слезами, но Лера не дает Разумовскому отстраниться, чтобы увидеть их. Вместо этого она давит на его плечи, заставляя сесть на кровать, и сама устраивается сверху. Она привыкла выражать благодарность так. И чертовски хочет отвлечься. — Лер, Лер, стой!.. Наверное, это будет самое странное решение в Сережиной жизни. Может, это будет глупо, может, это неправильно, но… Он не может поступить с Лерой так. С его Лерой, которую столько раз обижали, ломали, пользовались, а потом отказывались. Он не может повести себя с ней так же, как другие. Ведь Лера заслуживает большего. Лера заслуживает совершенно другого отношения к себе. И сейчас Сережа ее от себя отстраняет. Не хочется, но… Ловит ее лицо в свои ладони, заставляя на себя посмотреть. И в это мгновение Сережа даже не дышит почти — видит просто ее слезы. Большими пальцами гладит ее щеки, коротко целует в нос — целомудренно так. И шепчет, опять сбиваясь: — Я хочу. Я очень хочу, правда. Особенно после всего того, что показывал ему Птица. Только Сережа точно сделал бы все по-другому. Он бы не позволил себе быть с ней грубым. — А еще я хочу, чтобы тебе было легче, — продолжает Сережа уже настойчивее. Целует щеки, скулы, в губы, но получается так… невинно почти. — Но мне кажется, что так… так тебе не будет легче. И все продолжает ее нежить. Запускает пальцы в волосы, перебирая мягкие пряди. Гладит по талии, по спине, лопатки. И правда хочется всю свою нежность ей отдать. Может, и не получается так, как должно быть. У Сережи вообще все плохо получалось… сделать правильно. Но он постарается. — Тебе не надо глушить свою боль… сексом. Или чем-то другим. И если тебе сейчас хочется… поплакать, покричать, не знаю, ударить меня, попробуй это сделать. А я буду рядом. Я всегда буду рядом. А когда ты выплеснешь, будет… будет легче. Потому что станет… пусто. А я эту пустоту своей любовью заполню. Я же так сильно тебя люблю… И самого даже развезло немного. И, прижав девушку к себе как можно ближе, Сережа заключает: — Я не хочу, чтобы тебе когда-нибудь еще было больно. Ты же такая… особенная. Самая-самая, а я… а я тебя люблю. Так сильно люблю, ты даже не представляешь, как… И как одна его часть может так козлить, а друга превозносить до небес? Птица сказал, что она такая же, как остальные, а Сережа зовёт ее особенной. Тут хочешь или нет — крыша уедет так, что на место не встанет. — Птица с тобой не согласится, — мрачно напоминает Лера, но все же выдыхает: — Спасибо, Сереж. С тобой я чувствую себя почти нормальной. И я тоже очень тебя люблю. Но чувствует она себя все равно странно. Его слова били точно в цель, наполняя ее романтичное нутро трепетом, но… выжжено оно было со смаком. Она все равно чувствовала себя виноватой. Перед Птицей за то, что он чувствует себя покинутым, и перед самим Сережей за то, что видит эту ее сторону. Сломленную, грязную и развратную. А ведь правда-то в том, что ей все равно хочется. Что пернатый тогда неудовлетворенную оставил, что и Разумовский сейчас отвергает. Поэтому Белова со вздохом поднимается с кровати, отходит в сторону, складывая руки на груди, чтобы не начать неловко заламывать пальцы. Ожог все ещё немного горит. — Я это… Наверное, Олега пойду проверю… Отвлечется на перевязку, чтобы не думать об иррациональной обиде. И покидает спальню максимально быстрым шагом, даже не оборачиваясь. Быстро спускается по ступенькам, едва не навернувшись по пути, ибо додумалась же в носках по лакированному дереву бежать. Застает она Волкова уже очнувшимся — даже лениво перещелкивает пультом. В новостях Анна Теребкина вещает об утреннем подрыве Чумного форта. Здание не стерто с лица земли, но всего крыла, в котором находилось отделение интенсивной терапии, больше нет. Санаторное, находящееся с другой стороны, уцелело. И хорошо. Там проходили лечение совершенно невинные люди. Полиция ведет расследование, но пока комментариев не дает. Сообщается о многочисленных жертвах среди персонала. Лера засматривается на ведущую, ее губы двигаются, но слов Белова уже не слышит. Приходит в себя только тогда, когда Волков переключает с новостного на «Битву Экстрасенсов». Кривится и выключает телевизор вовсе. — Зря ты так, я люблю смотреть это шоу, — ломко улыбается девушка, стараясь не выдать нервозность. — Как ты себя чувствуешь? — Тебе в жизни не хватает какой-то демоноподобной херни с манией величия, которая периодически пытается кого-нибудь убить? — хмыкает Олег в ответ. Но, скользнув по Лере взглядом, в итоге качает головой и произносит: — Извини. У них же там, вроде как, тоже любовь какая-то. Есть или была? Олег плохо представлял себе, что такого можно было увидеть в пернатом ублюдке, каждое появление которого обычно означало то, что плохо будет всем. Но… женщины. Их понять очень сложно. Особенно такую бедовую, как Лерка, которая сама себя не понимает. А новости, кстати, его не порадовали. Олег надеялся, что главное оружие Чумного Доктора, усовершенствованное его руками, не оставит от Чумного форта и камня. Увы и ах. Получается, он неверно рассчитал площадь. Или даже огневую мощь горючего. В костюме Чумного Доктора палило нехило — Волков на это и надеялся. Колбы с горючим были украдены из полицейского участка, прямо из-под носа Грома, который даже ничего не заметил. Может, надо было и костюм прибрать с собой? — Я выспался, — усмехается Олег, даже садясь на диване. Свежий шов отзывается ноющей болью, но Волков не реагирует. И не такое терпел. — Не уверен, что когда-нибудь это делал. Восхитительно. Но, кажется, все самое интересное он проспал. Серого нет, и спускаться он явно не спешит. Или у руля не Разумовский вовсе? Так должен был прискакать еще быстрее, желательно с орбитокластом наперевес. Поругались? Быстро они. Олег привычно скалится, качая головой, и предлагает: — Прыгай рядом. Не уверен, что помогу, но выслушаю точно. И Лера повинуется. Не может и не хочет упускать возможность пообщаться с Волковым, потому что… ну реально же как мудрый старший брат. Поэтому она плюхается рядом, забираясь с ногами, и обнимает диванную подушку. — Я обиделась на Птицу, — со вздохом начинает бурчать Белова. — Он на меня. Сережа пытался меня утешить, но мне стало неловко, и я пошла к тебе… И, кажется, обидела и его тоже. Она на Олега не смотрит, но кожей чувствует его взгляд и явно читаемое в нем: «психи». Но ей не впервой вываливать кому-то все, что есть на душе — в Москве всю плешь проела что психотерапевту с психиатром, что друзьям. Теперь придется терпеть Волкову. Поэтому она снова вздыхает и продолжает: — Я не верю в любовь Птицы, потому что он не думает о моих чувствах, а он наорал на меня, что я хочу его бросить и вообще такая же как все. Но это нестрашно, я привыкла, когда на меня кричат. Был один… Даже любитель распускать руки. Так вот тоже собственником был, плевал на меня, если только я в чужую сторону не смотрела. Флэшбек словила, наверное. А ещё… Прости, если после этого рассказа тебе самому понадобится терапия, но Сережа мне в сексе отказал, потому что я типа так забиваю свою боль. А я, ну… Да, я привыкла так. Знаю-знаю, что это все грязь, разврат и беспредел, а с ним так нельзя… Но я именно такая. И рано или поздно он это увидит и особенной считать меня перестанет. Ну и я ушла. Но и это не все. Но жаловаться на то, что у нее свистит фляга от слишком поздно пришедшей мысли, что она сломала остатки всей своей прошлой жизни, Лера не будет. В конце концов, это решение она приняла сама. И да — по-прежнему не жалеет. Тут уж только смириться и привыкнуть остается. Олег начинает говорить не сразу. Сначала ему нужно немного времени переварить услышанное. Потом — дотянуться до бутылки коньяка на столе. Обычно Волков не пьет, но сейчас — хочется. Сделав пару жадных глотков, Олег возвращает бутылку на место, а потом притягивает Лерку к себе за плечи. Так, просто… поддержать. — Во-первых, назови имя того козла, и уже утром ему будет нечего распускать. Он в Москве? У меня там есть хороший знакомый. Ну не мог он просто пропустить это м мимо ушей. Может, Птица не переваривает Олега потому, что во многом они похожи — ублюдки. С одним отличием — Олег близких не ранил никогда. А вот за них — вполне. А Лерка в этот круг вошла как-то легко и почти что непринужденно. — Во-вторых, люди — все не без дерьма внутри. Я убиваю людей. Жестко. Очень. Я гребанный наемник, Лерка. Думаешь, я часто думаю о том, как это грязно, ужасно и беспредел? Неа. Это не перестает быть убийством людей, грязью, ужасом и беспределом. Но если я буду об этом постоянно думать, я слечу с катушек. И усмехается, достаточно мягко коснувшись пальцем ее виска. — Мы все — не святые. Даже Серый, который нажал на кнопку вместе с тобой. И тебе не станет легче, пока ты не примешь то, что ты имеешь право быть херовой. Серый-то в тебе это принимает. Это же сложно было не заметить, какими он щенячьими глазами на нее смотрит. Сидит там, наверное, убивается. Считает, что все неправильно сделал и залажал. Олег же его знает. Лучше всех. Два идиота. Или, точнее, три? — Про Птицу ничего говорить не буду, не надейся. Ударил бы еще раз, если бы мог. А Лера расслабляется, привалившись головой к плечу Олега. И как он так говорит с ней лучшей, чем многие из ее терапевтом? — Я бы тоже, — с тихим смехом признается она. — Но давай практиковать побои не будем. Лицо-то Сережино. Он еще и простудился, кстати. А она к нему и пристает ещё. Что сказать — дура дурой. — А бывший… Я бы посмотрела на его лицо, когда за ним придут. С радостью поделюсь всей информацией. Реально. Скотина та ещё. Вот ни на кого особой обиды не держу, а вот на него — да. Всегда мечтала пулю в лоб пустить. И за себя, и за всех тех девушек, что ещё спутаются с ним. И поворачивается к Волкову, чтобы перехватить бутылку из его рук. Делает небольшой глоток, морщится, кашляет и возвращает. — Но тебе вообще-то бухать сейчас нельзя. Я тебя только заштопала, блин. Так кровить начнет. И все говорит и говорит, избегая главной темы. Самого Сережи. Понимает, что ведет себя глупо. Он ей такие слова, трепетные поцелуи, а она мнется и уходит. Наверное, просто ещё чувствует себя оглушенной в свете последних событий. Вялая апатия какая-то. Все эмоции словно разом притупились, Лера даже не может толком прочувствовать саму себя так, как привыкла. Отрешенность и небытие. Устала? — Эй, Волче, мне тебя перевязать надо. — Считай, что бывшего уже нет, — усмехается Олег. — Отобьем охоту распускать руки. Наверное, не стоит вот сейчас ей подчеркивать, что после того, как к козленышу придут, путаться там будет уже не с кем? Но это Олег уже проконтролирует сам. Он подорвал Чумной форт, в котором Сереже делали больно — он, хоть и не лично, но все-таки оторвет руки бывшему, который обижал Лерку и был одним из тех, кто ее довел. Все просто. Без угрызений совести. Иногда ведь действительно лучше не думать, плохой ты или хороший, потому что объективно — идеальным ты не будешь никогда. Но Серому он про это не расскажет точно. Иначе совсем испереживается. Тем более — простуженный. — Ладно, извини. Я еще не привык обратно, что раны можно обрабатывать и даже следить за их чистотой, — усмехается Волков чуть погодя, как будто бы они не договорились только что, что поспособствуют скоропостижной кончине ее бывшего. — В Сирии везло, если получалось хотя бы перевязать. А то, что у тебя при этом руки-ноги на месте и ничего не отсекло — так вообще праздник. Так что это Олег только ей руки старательно обрабатывал, почти что по медицинскому справочнику. И аптечку затарил исключительно ради Лерки и Серого, который всегда мог выйти на кухню и случайно отрезать себе руку. Сам-то был ничуть не лучше Беловой с ее воспаленными порезами. Кстати, об этом… Олег не может не зацепиться взглядом за ее запястье и не бросить: — А потом поменяемся. Идет? Но какая-то недосказанность в воздухе все еще чувствуется. И скорее всего, эта недосказанность сейчас на втором этаже занимается активным самобичеванием. И Олег позволяет себе мимолетное: — Скажи же, легче становится, когда словами через рот? Терпеть это не могу, а Серый приучил. — Меня психотерапевт тоже к этому подначивал, — усмехается Лера, вновь берясь за аптечку. — Как видишь, не очень успешно. Хоть я болтливая, но… Сама иногда своих мыслей и чувств не понимаю, потому и выразить не могу. Благо, со швом все хорошо. Свежей крови нет, а запекшуюся Белова успешно удаляет. С обработкой она заканчивает довольно быстро и, довольная результатом, закрепляет его новой повязкой. И тогда позволяет Волкову заняться своими порезами. Вскоре ее рука уже перевязана чистым бинтом, но но на душе все равно кошки скребут и черти воют. Они сидят тут слишком долго, и Сережа мог успеть себе придумать невесть что. — Так, Олеж, врубай «Битву Экстрасенсов», а я… приду через минутку. И вновь несется по скользкой лестнице, но на этот раз хотя бы за перила держится. И все-таки Волков — оплот спокойствия в их новой семье, потому что у нее хотя бы более-менее все встало по полочках внутри черепной коробки. Лера влетает обратно в спальню и застает Разумовского в кровати отвернутым к окну. Не слишком долго думая, она запрыгивает на постель и подползает к нему, целуя в плечо. Спит? Может, и не стоит его будить, его организму нужно восстановиться. Но… — Сере-е-еж, — тянет Белова, целуя его теперь в скулу около чертового синяка. — Сереж, ты… злишься на меня? Пойдем со мной, пожалуйста, там полтергейстов показывают. В Питере как раз. Словами через рот — посоветовал Олег, да. И когда-нибудь она будет готова не стыдиться себя и своих мыслей. А Сережа по изначальному плану собирался прикидываться спящим. Это был единственный выход из ситуации, который он нашел, потому что остальные заключались в «сгореть со стыда» и «все-таки пырнуть себя чем-нибудь, потому что не знает, зачем они его спасали». Птицы рядом не было, поэтому тревожность взлетела до небес, и Сережа и правда успел надумать себе самые ужасные исходы, которые только могли бы быть, во всех из которых Лера его оставляла, но… Но она приходит. Сама. К нему. И зовет вниз. И Сережа готов нестись хоть сейчас, и потому, что этого хочет Лера, и потому, что он все еще толком с Олегом не поговорил нормально. Но медлит все равно. Залажал же, да? Сильно залажал. Но он просто… не мог по-другому. В момент, когда за так и не обернувшейся Лерой закрывалась дверь, у него все внутри оборвалось. Как будто все хорошее, что Сережа успел нафантазировать, все его мечты об их общем будущем разбились стеклами внутрь. Он и правда решил, что он теперь ей противен. Что она больше не придет, и… Олег всегда говорил, что Сережа, когда болеет, становится мнительный и еще более тревожный, чем обычно. Так и есть. Но он просто… так сильно боялся Леру потерять. Сделать что-то не то, стать новым шрамом на ее теле, не залечить предыдущие. Это было бы ужасно, он бы сам себя убил… И именно поэтому Сережа реально чуть не умер, когда Лера так внезапно ушла. И поэтому же он сейчас, стараясь, чтобы перед глазами перестало все плыть от непрошенной влаги, спрашивает в ответ: — А ты на меня?.. Он-то на нее — нет. Как на нее вообще можно было злиться? Хотя… У Птицы получилось… — Чего? Нет, конечно. Ну, подумаешь, не трахнул, я отыграюсь ещё, — смеется Белова по итогу, переводя все в шутку. — Прости меня, пожалуйста, что ушла, я просто… Ты мне такие ценные слова говорил, да со мной в жизни парни так не разговаривали. Я, наверное, растерялась. Привыкла, что несу в себе ценность как, ну… Трахательный объект. Привыкла именно так равнять любовь, и когда ты мне отказал… Короче, это было глупо, прости, пожалуйста. Ладно, в итоге она все вывалила. И легче стало, да. А чтобы до конца избавиться от груза, Лера ещё решила добавить: — Если Птица нас слушает, то пусть знает, что я и его люблю и не брошу. Может хоть обшвыряться стульями, это не изменится. Просто… Пусть тоже идет мне навстречу, когда я тянусь к нему. Со мной игра в одни ворота работает, конечно, но недолго. Это все… мои комплексы. И снова льнет к Сереже, заставляет его перевернуться на спину и забирается сверху, но уже без какого-либо подтекста или намека. Просто чтобы в глаза смотрел. Упирается руками в подушку по обе стороны от его головы, нависает сверху так, что кончики ее волос щекочут ему лицо. — А ты… — продолжает Лера с лукавой улыбкой. — Самое чудесное и яркое солнышко в моей жизни. Обо мне так ещё не заботились. Я тебя люблю больше всего на свете. У меня теперь кроме вас с Олегом и нет ничего так-то… И я не жалею об этом выборе. Веришь? Надеюсь, да, потому что я оставила Волче с экстрасенсами, и теперь просто молюсь, чтобы он не разбил телевизор. Пару секунд Сережа молчит. Просто смотрит в ее черные глаза, в очередной раз залюбовавшись. Тонет как в самой глубокой бездне, но тоже ни о чем не жалеет. Вообще никогда не жалел. И сопротивляться не собирался. Зачем пытаться, если он с удовольствием утонул бы еще глубже? Когда она позволит. Это пока такой, казалось бы, совсем маленький шаг, но для Сережи — колоссальный и невероятно важный. Она же сама с ним заговорила. Рассказала, что чувствует. И это просто такое невероятное чувство, что он, как дурак, не может удержаться от совершенно счастливой широкой улыбки. Все будет хорошо. Не сразу, но… он точно будет стараться. И вот этот вот шаг Леры к нему — это уже знак того, что когда-нибудь у Сережи получится в полной мере завоевать ее доверие. Обязательно получится. А сейчас он только смешливо отфыркивается от щекочущих лицо ее волос и ужасно страшно угрожает: — Если ты еще раз назовешь себя… — и даже повторить это не сразу получается, — трахательным объектом, я на тебя обижусь. Вот любительным — да. Вот это мне нравится. И даже полегчало как-то почти мгновенно. Реально, как будто и не простуженный вовсе. И Сережа даже обещает самому, что если Птица не услышал Лериных слов, он ему их обязательно передаст. Ведь это… это тоже очень важно. А пока… а пока Сережа точно имеет полное право обнять ее так, что почти руки свело, и целовать до момента, пока дыхания хватать не перестало. Хорошо. Вот прямо так… хорошо. И хотелось, чтобы вот так… было почаще. Он ради этого готов еще миллион раз простыть. — А сейчас мы не пойдем, а побежим, — с самым убийственно серьезным видом продолжает Сережа. — Потому что как-то раз я издевался, что Олег — это третий Шепс…