Эксперимент

После ночного дежурства Лере полагалось два выходных, но упорная докторша не была согласна с таким исходом — ей все ещё нужно до конца разобраться со всеми входами и выходами из лечебницы. Прошедшей ночью она ещё долго не отлипала от Сережи. Они говорили обо всем на свете. Она рассказала, как Пончика ей подарили в четырнадцать, когда у нее началась первая затяжная депрессия. Она не могла спать и есть, начала пропускать уроки в школе, и все незадолго до экзаменов после девятого класса. Мама, найдя Лерочку в пришибленном состоянии, просто погладила ее по голове и спонтанно предложила: «поехали за щенком?». Ведь дочка так хотела собаку. Рассказывала, как на полном серьезе думала бросить психиатрию и уйти в цирковое училище в одну из самых сложных сессий. Из нее совершенно точно вышла бы идеальная профессиональная клоунесса. По жизни. Ещё рассказала, как в детстве чуть не утонула в Черном море — отсюда и боязнь воды. И много-много ещё разных глупостей. Но от боли это спасло лишь временно. Как только Белова, кое-как стерев рукавами халата размазанную тушь, покинула палату, и дверь за ее спиной с грохотом захлопнулась, реальность обрушилась на нее потоком внутренних стенаний. Ну какая собака, Лер? Птица, очевидно, в ней разочарован. И Сережа тоже разочаруется, если что-то случится с Олегом, а его темный двойник явно был настроен решительно. Убивать себя больше не хотелось. Пока. Она не могла поступить так с Сережей сейчас. Но все то время, что девушка добиралась на пароме и такси до своего хостела на Литейном, ее грызла мысль о том, что в комнате у нее лежит новенькая упаковка бритвенных станков. Это и был ее излюбленный способ раньше. Она безжалостно выламывала из них лезвия и… Кожа на запястьях почти зудела оттого, как ждала вновь испытать давно забытое чувство. Острая боль на тонкой, почти прозрачной коже. Искусав все губы, Лера хмуро поднялась к себе и сразу заперла замок. Нет. Нет, так нельзя. Она так давно этого не делала, клялась себе, что не станет снова. А ещё, бывало, вместо четких линий порезов она подолгу методично сидела и стесывала кожные покровы, пока не образовывались жирные ссадины… Нет. Или да. Ей просто нужно… совсем немного крови. Наказать себя. Унять боль. Доказать себе, что живая? Все вместе. И вот она уже сама не осознает, как вскрывает упаковку, доставая станок. Она сжимает его в кулаке до хруста пластика — по это сделать не так просто. И вот уже, как одерживая, ковыряет его тупым ножом. Тонкие лезвия чуть гнутся, но поддаются. Сжав одно между пальцами, Лера сосредоточенно рассматривает его на солнечном свету. Почти сверкает. Точно драгоценность какая. Забравшись на широкий подоконник, она заносит его над левым запястьем. В свое время она изрезалась и вдоль, и поперек, но сейчас ей нужна только кровь, поэтому смертельные маневры откладываются на потом. С поразительным спокойствием, ведь привыкла уже, Лера резко проводит по коже. Ей никогда не нравилось делать это медленно. Просто р-р-раз — и все. Посмотрим — сказал Птица, когда она просила, умоляла его не оставлять ее. Кровь проступает сразу. Порез саднит запоздало, будто нервные окончания и не поняли сразу, что произошло. А вот кровь струйкой стекает по предплечью. Щекотно. Вдвоем — сказал Сережа, когда сам умолял ее не бросать его. Второй порез получается менее ровным, потому что рука дрогнула. Кривой и косой, как и вся искаженная реальность Беловой. Живет у королевства кривых зеркал. Кровь из одного смешивается с кровью из другого, затекает под задранный рукав платья. А она смотрит на это зрелище отчужденно, но все же с легким облегчением, когда пульсирующая боль все же настигает рассеченную кожу. Я не верю в то, что твоя любовь закончится для Сережи чем-то хорошим — сказал Олег. И он прав. Он так чертовски прав… Третий порез идет чуть ниже, раздирая собой старый шрам. Он получается чуть глубже, и крови становится больше. Легче? И нет, и да. Лучше будет ничем не обрабатывать, дать им воспалиться. Лере нравится, когда они они болят перманентно, постоянно напоминая о себе. Мазохистка. А ещё на них хорошо нажимать, когда в груди вновь невыносимо сдавливает. Сразу как… немного попускает. В двадцать лет Лера лежала в частной клинике. Всего две недели. Санаторное отделение центра психического здоровья, ничего такого. Никаких буйных, вокруг — биполярники, просто люди с затяжной депрессией, такие же пограничники. Это было сразу после зашибенной недели в забытье под феназепамом. Но Лера хорошо помнила, что в тот момент у нее воспалился порез на бедре, и она намеренно не говорила о нем медсестрам, лишь направляла горячие струи воды под душем, чтобы обжигало сильнее. Как же было хорошо. Кровь сворачивается довольно быстро. Сначала превращается в вязкую субстанцию, а потом вовсе присыхает к коже. Белова соскакивает с подоконника, достает ватные диски и на сухую безжалостно промакивает израненное запястье. Спокойно проходит к вешалке, натягивая такую неуместно смотрящуюся с бархатным платьем толстовку. Нужно сходить в магазин за энергетиком и сигаретами. Сегодня они должны встретиться с Олегом. Сказал, что сам найдет ее. Что ж, остается только ждать. Лера умудрилась поспать аж целый час ещё в форте за собственным рабочим столом в кабинете. Ничего. Пока хватит. У нее есть дела поважнее. Она выходит на улицу, направляясь привычным маршрутом в алкомаркет, когда все в той же подворотне тень в капюшоне отделяется от стены. Белова тормозит с самым беспристрастным видом и апатично тянет: — Привет, Олег. У Олега на кровь всегда была нездоровая чуйка — можно сказать, волчий нюх. И сейчас, едва только девчонка появляется в поле его зрения, он сразу чувствует неладное. Ее выдают не столько длинные рукава, сколько ломаный взгляд, бесстрастный вид и чуть неестественные движения. Как у куклы, которой управляет неумелый кукловод — примеряется к управлению, но справиться еще не может. Волков подходит ближе, оглядывает ее с ног до головы. Задерживает взгляд на запястьях и сразу тянет ее руку к себе, закатывая рукава кофты. Хватка не жесткая, но достаточно крепкая для того, чтобы понять, что не вырвется. Кто бы сомневался. Кровь буквально только свернулась — порезы совсем свежие. Скорее всего, устроила мясо незадолго до того, как вышла из хостела. Олег сжимает челюсти, поднимая на нее совершенно ледяной взгляд голубых глаз. — Ты прикалываешься? — задает он совершенно риторический вопрос, отпуская ее руку. И даже обратно расправляет рукава в около заботливом жесте. — Мне очень интересно, как ты собираешься ему это объяснять. Он не собирался ее жалеть. Не было времени ни на распускание соплей-слюней, ни на бессмысленные попытки самовыпилиться в разгар исполнения плана. И все же… — В машину, бегом. Там аптечка. — Тут ничего серьезного, — сконфуженно бормочет Лера, и все же покорно следует за Волковым к неприметному джипу. — Я не отступаю от плана. Забравшись на переднее пассажирское видавшего виды внедорожника, она внимательно наблюдает за тем, как раздраженный Олег, матерясь себе под нос, копается в военной аптечке. Сейчас она словила такой диссоциацию, что ей даже не было стыдно за содеянное. Ну она же себя не убила, серьезно. Просто покромсала немного. Ничего. Случается время от времени. Тем не менее, она все равно в упор цепко следит за тем, как его грубые пальцы держат баночку с перекисью, смачивая ватные диски. И даже запекшуюся кровь он стирает почти деликатно. Та шипит и пенится, порезы горят, но Лера не ощущает, будто это происходит с ней. Словно болит чужая рука, и она чувствует лишь слабые отголоски. Странное чувство. Далее следуют заживляющая мазь и широкие послеоперационные пластыри-космопоры. Забавно. Сама Белова руку хоть грязной тряпкой замотать могла. Даже непривычно видит свои раны такими… ухоженными и стерильными. Стоит предупредить Волкова о Птице или нет? Теперь девушка смотрит на него лишь искоса, жуя губы и щупая пластырь на своей руке. — Олег, — несмело подает голос она, когда он уже вставляет ключ зажигания. — Он хочет убить тебя. — Всегда хотел. Пусть наконец попробует, — скалится Олег в ответ, трогаясь с места. Он бы с удовольствием дал газу, чтобы скорее оказаться на месте, потому что в Питере более не чувствовал себя спокойно, но нельзя. Это привлекло бы внимание. Поэтому Олег Волков, один из самых опасных наемников отряда «живых мертвецов», превращается в благовоспитанного водителя, не нарушающего правила. Со стороны подумать — семейная пара отправилась на отдых за город. Машина — первое, что купил Сережа ему, когда у него появились деньги. Олег долго отнекивался, но в итоге влюбился в джип всей душой. И сейчас, вернувшись в Питер, первое, что сделал — вернул себе машину, как напоминание о друге. — Не трогай пластырь, — почти между делом говорит Олег, успевая и следить за ее руками, и за дорогой. — Сережа будет в ужасе. Он плакал в детстве, когда видел чучела животных. Второй хочет его убить? Очаровательно. Едва ли это уйдет дальше желания, потому что в выживании Олегу равных нет. Бывший Чумной Доктор не заставляет его испугаться, ведь Волков знает Сережу как никто другой. Знает его слабые места, он сам учил его драться. Второй мог хоть сколько угодно желать убить его. Но на стороне Олега была многолетняя дружба с Сережей, наемничество и опыт. Оптимистичное желание. Будет весело. Какое-то время они едут молча. Олег — не эмпатичный совсем. Скорее достаточно циничный для того, чтобы к разбору чувств подходить разумом, а не сердцем. И сейчас он действительно невозмутимо спрашивает: — Сама ему рассказала о нашей встрече? — И просто не может не усмехнуться. Тем не менее, почти сразу продолжает — не хотелось бы, чтобы она сейчас из машины выскочила на полном ходу. — Я не злюсь. Даже понимаю. Только… не полегчало же, верно? — Извини, — а вот теперь Лера звучала искренне, поднимая взгляд оленьих глазок на Олега. — Я не хотела этого. И я не хочу, чтобы Сережа снова лишался тебя, толком не успев заново обрести. Если Разумовский любит Волкова, то и она сможет. Нельзя не любить того, кто заботится о твоем самом ценном человеке. Тем более, что он был к ней на удивление лоялен, хоть и язвил. Сама бы Белова такую, как она, и на километр не подпустила. Ни к кому. Вообще. Конечно, она нужна Олегу для исполнения плана, взаимно-выгодное сотрудничество и всё дела, но… Хотелось заставлять себя верить в лучшее. Хоть иногда. Хоть ненадолго. — Я умею все портить, — продолжает девушка и горько усмехается: — Причем профессионально. Но ему я делать хуже делать не хочу. Наоборот. Я все для него сделаю, что понадобится. Знаю, что ты тоже. Поэтому… Извини. Правда. И закусывает губу, отвернувшись к окну. Следит за дорогой. У Леры всегда было хорошо с ориентированием на местности, поэтому за несколько посещений Питера она успела отлично запомнить город — почти везде может ходить без использования карты. И вот сейчас было бы неплохо запомнить маршрут. Но тут же вновь подаёт голос: — Мы сделаем все завтра? Я проведу его через южное крыло, оттуда проще всего пройти к пристани. — Да. Я пригоню катер и буду ждать вас там, — подтверждает Олег. Действительно, найти катер для него оказалось проще простого. Да и не только катер… — Нужно будет четко выверить время, почти по секундам. Любая задержка может привести к тому, что придется начинать заново. Он не говорит о том, что их поймают. Даже если это произойдет, Олег успеет уйти — всегда уходил. И вытащит уже двоих, если это потребуется. Троих — ехидно напоминает подсознание. Второго Олег с удовольствием бы бросил на дальнейшее растерзание Рубинштейну. А вот девчонка… Какой бы бедовой она не была, Волков признает — ее бы он вытащил. Он не эмпатичный, совсем нет. Но сейчас… хочется сказать. — Говоришь, что все портишь, — вдруг продолжает за ней Олег, — но он все еще тебя любит. Серый может все простить дорогому человеку. Реально простит. И тебя он примет, даже если ты сама принесешь ему мою голову. Не сразу, но… Считай, что ты для него святая. Я убивал перед ним людей, а он рыдал, но переживал, не ранили меня. И лезет вдруг в карман куртки, прежде чем протянуть ей сложенный нож-бабочку. — Возможно, придется отбиваться. Обращаться умеешь или показать? Даже не «возможно». Вряд ли кто-то добровольно отдаст им Разумовского. Санитары, охрана… Стоило бы идти с ней, защитить, но это может привести к ненужным задержкам. Дьявол. — Подумай о том, как ему будет страшно, когда он увидит твои руки. Ведь винить он будет себя. Он тебе доверяет. И я доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть. — Волков, — шепчет Лера, вновь глядя на него ошарашенно, а в уголках глаз едва ли не слезы стоят. Она принимает нож из его рук. Холод металла холодит пальцы. — Какова вероятность, что ты вытолкнешь меня на обочину, если я тебя сейчас обниму? Но ответа не дожидается — смеется, когда он, как всегда хмурый, только открывает рот, чтобы что-то сказать, и звонко целует его в щеку. Щетина колет, зараза. И все же… Ей так важно было это услышать. Ее, выходит, одобрили что ли? Олег-то… Единственная Сережина семья. Знакомство с родней прошло успешно, получается? Ну, более-менее. Не считая того, что они немного порычали друг на друга в баре, ему пришлось обрабатывать ее искромсанное запястье, и она сдала его Птице из собственной природной обидчивости и вредности. — А я умею, — гордо усмехается Белова, раскладывая бабочку и принимаясь весьма филигранно вертеть ее между пальцами. — У одноклассника был похожий, но менее клевый. Дешевле, наверное. Научил, а я и не забыла. Всегда любила всякие острые предметы. Особенно с того момента, как тру-краймом увлеклась и фильмами-слэшерами. Ты «Крик» смотрел? Моя любимая франшиза. И так весь оставшийся путь и проходит под ее гораздо более живое и веселое щебетание. Мысль, заложенную Олегом в голову, на тему реакции Сережи на порезы, Лера затолкала поглубже. Он же вроде уже понял, что она просто дурная, да?.. В конце концов, ничего критичного не произошло. Не первый раз. Приезжают они загород, и Белова даже умудряется отследить по своей карте путь. Вроде не так уж петляли, чтобы не сориентироваться потом, но на всякий случай она ставит пометочку. Вскоре джип сворачивает с асфальтированной дороги на подобие проселочной, и еще какое-то время они движутся через сосновый лес. Лера не выдерживает и открывает со своей стороны окно — запас хвои всегда казался ей непередаваемым. Мама обожала сажать на их участке в Подмосковье сосны, ели и туи самых необычных сортов. Мама. Скоро она в своей дочери разочаруется окончательно и бесповоротно. Сердце терзала вина по этому поводу, но Лера старательно от нее отмахивалась. Она много хлопот доставила родителям. Но… она не свернет с намеченного пути. В конце концов, внедорожник тормозит у вполне приличного двухэтажного коттеджа из темного дерева. Даже не выглядит заброшенным. На удивление. Белова бодро выпрыгивает из авто, с радостью приземляясь на мягкий ковер из осыпавшихся сосновых иголок. В последний раз сверяется с картой, кивая самой себе. Да, не так уж далеко, но при этом, не зная о существовании дома в этой местности, хер его найдешь. Идеально. — Знаешь, я ожидала бункер, — бодро улыбается Лера, оборачиваясь к Олегу. Замечает его легкую усмешку и не может не уточнить: — Погоди, бункер тут тоже есть?.. — Мне стоит расценить как оскорбление то, что ты решила, что его здесь нет? — невозмутимо парирует Олег в ответ. — Скажу больше. Под землей можно будет уйти. Не заблудишься, но возможная погоня не соориентируется. Пройдешься на досуге. В том числе бункер мог очень пригодиться, если отправят вертолеты. А очевидно, что за сбежавшим опаснейшим преступником и его персональной Харли Квинн их пригонят с огромным удовольствием. Хреновы любители наводить суету. Ничего. Хотя обычно Олег встречал опасность лицом к лицу, опыт в побегах у него имелся. И ради спасения Разумовского он действительно постарался. — Ключи заберешь, — продолжает он, направляясь к дому. На открытой местности находиться было некомфортно, а еще Олег сам не замечает, как почти отдает приказы. — Еды нет, но я этим займусь сегодня. Хотя бы на первое время. Дальше будешь выкручиваться сама. Поверь, от Серого в вопросах выживания толку нет. И не сказать, что новость о том, что вторая личность Сережи планирует его убийство, Олега действительно взволновала — нисколько. Он слишком привык к тому, что его хотят убить. И все же… — И если ему нужны лекарства, кради. Оставлю тебе пару номеров для экстренных случаев. Помогут. И все же, в его речи так и читалось невысказанное «готовься выживать, потому что меня может рядом не быть». — Погоди, — хлопает ресницами Лера, нагоняя его уже на террасе. — А ты с нами не останешься что ли? Не то что бы у нее не было желания остаться с Разумовским наедине. Было. Но с Волковым объективно было безопаснее. У нее никакого опыта жизни в бегах нет, она — изнеженная родительской любовью и заботой девочка. У Сережи таких навыков нет и подавно, несмотря на Птицу. Да и… Олег-то прикольный так-то. Да, она окончательно сменила гнев на милость. Стоило просто проявить немного доброты и хотя бы капелюшечку понимания. Она следует за ним в дом, внутри обстановка неплохая, даже уютная. Похоже на охотничий домик. Даже имеются камин, оленьи рога на стене и медвежья шкура на полу. На большинстве поверхностей образовался толстенный слой пыли, но это поправимо. Узнавать, откуда у Олега это место, Лера не спешит. Очевидно, что оно не может быть зарегистрировано ни на его имя, ни на имя Сережи — так бы Волков не рисковал. Но даже если он вбил настоящего владельца и переделал тут все на свой лад, в плане, добавив бункер и тайные ходы, то она… и не против. То есть, плевать уже как-то. Главное, что здесь можно спрятать Разумовского. Хотя бы на какое-то время. — Олег? — вновь зовёт Лера, осознав, что он ей так и не ответил. Она вновь догоняет его, кладет руку на плечо, привлекая внимание. — А ты куда потом? Потому что лично она вариант с его смертью от руки Птицы даже не рассматривает. Потому что не позволит. Даже если пернатый будет на нее зол, даже если попытается убить. И даже если убьет вполне успешно. Потому что… Нельзя доставить такую боль Сереже. Да и у самой хоть какие-то моральные качества ещё остались. Не заслуживает Волков смерти. — Чтоб ты знал, я тебе сдохнуть не дам, — со всей серьезностью обещает Белова. Ведь Птица… Есть у людей с ПРЛ одна забавная фича касаемо их «фаворитных персон». Навык обесценивая. Даже, скорее, встроенная функция. Защитная реакция психики на боль, когда возлюбленный обращается с тобой, как с дерьмом. А у Леры сейчас и было стойкое ощущение, что все эти его речи про защиту и прочее — собственничество, а не любовь. Обиделась, короче. И ползать у него в ногах снова не станет. Пусть уж лучше убьет. Смерть от его руки она с радостью примет. — Я и не собираюсь подыхать, — усмехается Олег в ответ. В обычной ситуации, пожалуй, он бы выкрутил ей руку за попытку даже вот так невинно его коснуться. Личное пространство неприкосновенно, особенно когда живешь в мире, где только и ждешь, кто именно тебе воткнет нож под ребра. Но… сейчас Волков даже не пытается скинуть ее руку. Как бы он не доверял ей сначала, как бы не опасался справедливо, что история с больной докторшей из психушки не закончится ничем хорошим, получалось, что Сережа все еще жив только благодаря ей. Вторая личность еще не убила Разумовского окончательно только благодаря ей. Да и… Это для Олега бежать — естественный образ жизни, а Белова, очевидно, рискует всем. И это его подкупает все же. Как и ее очаровательное желание вдруг не дать ему умереть. Не настолько, чтобы начать ее обожать, но достаточно для того, чтобы перестать видеть угрозу. И на мгновение Олег накрывает ее ладонь своей. Смотрит уже значительно мягче, чем в их первую встречу, отвечая: — Не люблю загадывать. — Он даже дальше абстрактного «завтра» никогда ничего не продумывал. — Я хочу остаться, но когда крадешь лучшего друга из психушки, лучше ничего не планировать. Но я буду защищать вас обоих столько, сколько смогу. Жалко ведь ее. — Следи, чтобы второй не прибрал с собой ничего острого. И за ножом следи, — продолжает Олег, ее руку отпуская. — За Серого, конечно, и помереть можно, но я не планирую. — Волков, ты чудо, серьезно, — а Лера аж просияла, едва удержавшись, чтобы не чмокнуть его в щеку снова. Всего-то надо было вести себя по-человечески. Ближайшие пару часов прошли за изучением будущего убежища — как обычной жилой части, так и бункера, который, в принципе, тоже был обустроен весьма неплохо. Немного побродили по местным катакомбам, а потом Белова умудрилась отключиться прямо на диване в гостиной. Конечно, спала же час всего, а умудрилась выбить себе вечернюю смену на сегодня. Хорошо, что начальник у нее совсем не альтруистично настроенный человек, и на переработки сотрудников ему, ровным счетом, плевать. А на то, как конкретно эта помешалась настолько, что практически прописалась в Чумном форте, смотреть даже интересно. Совсем скоро конец недели, не за горами отчет по работе. Который Рубинштейну увидеть будет не суждено. Проснулась Лера резко и едва не задыхаясь — Олег потряс ее за плечо. Даже довольно деликатно для грубого наемника, между прочим. А она подскочила, хватаясь за горло, жадно вбирая в себя воздух. Не сразу сообразила, где находится. Во сне ее душил Птица. И не играючи, как они привыкли развлекаться в палате, а прям так основательно. В любимых золотых глазах плескалась неподдельная ненависть. Но об этом сне Лера предпочла тактично промолчать. Тактично для себя, разумеется. Но потом оклемалась. Продолжила срать Волкову в мозг своими бесконечными историями юности, все ожидая, когда тот взвоет. На удивление, не взвыл. Разве что, когда она порулить его джип попросила, сказал, что ее вообще за руль пускать нельзя. Ну и ладно. Ладно завез в небольшое кафе, прежде чем отправить в хостел переодеться и привести себя хоть в сколько-нибудь божеский вид, чтобы позже подвезти до самой пристани, откуда отчаливал паром до форта. Ну и, конечно, заботливо заново обработал ее запястье, заклеив свежим пластырем. Напоследок Лера даже немного поворковала, мол, и привыкнуть может, на что в ответ получила тяжелый вздох. Сегодня лечебница ощущалась… иначе. Едва Лера переступила порог и прошла через многочисленные посты охраны, смешливое настроение, подаренное Волковым, испарилось. Тревожно. Она едва смогла сосредоточиться на первичной рутине. Благодаря стараниям Олега порезы почти не саднили, и девушка даже умудрилась вовсе о них забыть, пока не оказалась на подходе к палате Разумовского. Стыдливо оттянула рукава врачебного халата пониже. — Валерия Андреевна? — над самым ухом раздался голос Арсения. Только таким счастливым, как вчера, он уже не казался. Было видно, что санитара потряс мандраж. С чего это вдруг? — Опять ты? — бурчит Белова в ответ. — Не ожидал вас сегодня увидеть, — и улыбка какая-то нервная, дерганная. — Как и я тебя. Ты тут живешь что ли? — Такой же вопрос могу задать и вам, — и мнется, мнется, пока не выпаливает: — Надолго сегодня к Разумовскому? — Как пойдет, — окей, ей такое пристальное внимание совсем не нравится. — У нас много работы. В конце недели предоставляю первый отчет Вениамину Самуиловичу. — Ну вы это… На перекур пойдете, скажете. И ретируется так же поспешно, как и явился до этого. Что, сегодня даже не будет за дверью караулить? Но Лера не успевает обдумать эту мысль — охранник уже отпирает палату. Докторша тут же юркнула внутрь, вновь суетливо одергивая рукав. Волков прав, она не должна была делать это с собой. Идиотка. Хотя… Может, есть шанс, что сегодня пронесет, и Разумовский не заметит? Было бы неплохо отложить собственные сбивчивые объяснения. Отстрочить хотя бы чуть-чуть. Она облегченно выдыхает, когда сталкивается с взглядом голубых глаз. В отношении Птицы Белова сейчас была настроена немного воинственно, а выяснять отношения накануне побега не хотелось. Потом. Все потом. Вытащит их отсюда, а потом пусть душит. — Сереж, — со всей нежностью улыбается Лера, присаживаясь на койку, и сразу же кладет ладонь здоровой руки ему на ногу. Раненую предусмотрительно держит подальше. — Как ты тут, чудо мое? Она не знает, слушает ли сейчас Птица, но… Похер абсолютно. Поэтому выпаливает: — Завтра. Мы с Олегом договорились на завтрашний вечер. Осталось подождать ещё совсем немного, и ты будешь на свободе. В этот момент Сережа не знает, что радует его больше — новости о скором освобождении или то, что два самых дорогих ему человека взаимодействуют между собой достаточно хорошо, чтобы «договариваться». Наверное, все-таки второе. Ведь очевидно, что побег сопряжен с рисками, что для Леры, что для Олега. И Сережа так не хотел, чтобы они рисковали собой из-за него. Но перспектива оказаться на свободе с ними… На свободе. С Лерой, в которую он бесконечно влюблен, и с Олегом, который жив. Это звучало как мечта, и сейчас Сережа ущипнул себя за руку, где-то в глубине души еще опасаясь, что он спит. Лера рядом никуда не исчезла. Тогда губы трогает робкая улыбка. Сережа устраивается на койке в максимально неудобной позе, но дискомфорта почти не чувствует — потому что ложится головой Лере на колени. Прямо вдруг… захотелось. — Я соскучился по тебе, — почти шепчет Сережа, а у самого аж горло сводит от накатившей волны нежности. — Все хорошо? А в черепной коробке бешено бьют вороньи крылья. Птица почему-то не хочет появляться перед Лерой сам, но сейчас Сережу это только радует. Ему хочется самому больше времени провести с ней. — Птице не нравится тот санитар, который здесь ходит, — все-таки признается Разумовский. И как-то почти машинально перехватывает ее здоровую руку, касаясь губами ладони. — А мне здесь никто, кроме тебя, не нравится. А у Беловой аж в груди щемит оттого, насколько ей сейчас хорошо. И от его слов, и от мимолетного и такого нежного поцелуя, от того, как доверительно Сережа к ней прижимается. Такое обращение, такое отношение к себе заставляет страхи испариться, заставляет их казаться неважными и вовсе незначительными. Лера не выдерживает, оставляет одну руку у его лица, оглаживая скулу, а вторую все же запускает ему в волосы. Перебирает мягкие рыжие пряди, очень аккуратно распутывает их, периодами поднимаясь выше, чтобы помассировать кожу головы. И почти не дышит, только улыбается блаженно. — И я очень соскучилась, Сереж, — ласково отзывается Лера, рассматривая его профиль. Казалось бы, с Птицей делит одно тело, но будто даже выглядит совершенно иначе. Настолько разный взгляд, язык тела, выражение лица, что даже черты кажутся отличающимися. Словно у Разумовского они мягче. — И… Мне тоже тут никто не нравится. Уж точно не так я представляла людей, связывающих себя не просто с медициной, а с врачеванием душ. Холодные, черствые… А санитар этот, Арсений, по-моему и сам свихнулся. Я надеюсь… Надеюсь, тебя тут больше никто не обижал после моего появления? Ладно, стоит признать, что проебалась Лера ещё с выбором места для излюбленного селфхарма — надо было привычно резать бедро, а не руку, так шансов спалиться на сем ужасном деле было бы труднее. Потому что сейчас, пока она старательно гладила Сережу по волосам, кожа на запястье тоже приходила в движение, отчего порезы саднили, и сквозь белую ткань пластыря начала проступать кровь. Волков согласился с тем, что она прорезала недостаточно глубоко для того, чтобы пришлось зашивать, но… заживать будет долго. — Все хорошо, — тут же успокаивает ее Сережа с самой мягкой улыбкой. — Смотрят только… Но я их понимаю. Тогда много пострадавших было. Да и невозможно было его не бояться вовсе. Чумной Доктор оставил внушительный след в истории Санкт-Петербурга. Прошло еще мало времени, но Сережа искренне сомневался, что такое вообще когда-нибудь можно будет забыть. Он навсегда останется для всех злодеем. Кроме Леры и Олега. Мысль о скором побеге хоть и беспокоит, но приятно греет душу. Это все еще звучит, как мечта. Как… «Посмотри!». Птица в его голове всегда обладал почти фантастическими чертами. Вот и сейчас за его спиной волочатся пышные черные крылья, и сам он — сплошная тьма. Тьма, которая подбирается к ним ближе, и Сережа и сам не замечает, как крепче вцепляется в руку Леры. Не столько потому, что боится сам — он скорее хочет защитить Белову. — Уйди, — почти одними губами шепчет Разумовский, но Птица его не слышит. Опускается перед ними на корточки — так, что теперь его лицо оказывается на одном уровне с Сережиным, а огромные крылья закрывают слабые потоки света. Но смотрит Птица не на него, а на Лерины руки, одна из которых продолжала гладить его по волосам. — Посмотри на вторую руку, — усмехается ему Птица. — Тебе понравится. В этот раз его даже не пришлось выгонять. Хлопнули мощные крылья, на мгновение скрывая его силуэт — и затем Птица исчезает. Сережа жмурится, понимая сразу, к чему он вел. И… нет. Нет, нет, нет… Этого не может быть. Этого же не может быть, да? У него снова сжимается сердце, но сейчас Сережа чувствует такой мощный укол вины. Как будто в грудную клетку вонзили огромный тесак и с силой крутят сейчас. Сережа поднимается — просто чтобы лучше видеть, не отодвигается при этом ни на сантиметр. Берет ладонь ее второй руки, все смотря на запястье. Не может быть. Не может же? Сережа шумно выдыхает, гладя ее костяшки. И только тогда осторожно спрашивает: — Лера… милая… я могу посмотреть?.. Он не будет лезть в ее личное пространство, если она будет против. Но… неужели… Неужели Птица прав?.. — Сереж… А у самой внутри все холодеет. Догадался? Или… подсказали? А после холода внутри наступает чернота. Она помнит, как Птица смотрел на ее старые шрамы, как гладил их. И интересно… Но новые ему плевать? Потому что очевидно, кто ее до этого довел. Да, Лера, бывало, времена все ещё упиралась в абсолютно по-детски манипулятивные состояния. Хотелось привлечь внимание, показать, как ей больно, обвинить. Он же клялся ее защищать. А теперь… ему все равно? Может, даже радуется ее страданиям? Она жует губы, в нерешительности глядя на Разумовского. Не надо ему этого видеть, он не виноват. А зрелище, и правда, неприятное. Через пластырь крови проступило немного, но под ним все по-любому выглядит гораздо хуже. И все же Лера поднимает обе руки, обхватывает лицо Сережи, чтобы он смотрел только ей в глаза. Рукава халата немного спускаются. — Сереж, ты только не вини себя хорошо? — тихо просит она. — Ты не виноват. Только не ты. У меня такое бывает. Вернее, не было давно, но… Раньше часто. Я не пыталась себя убить, если что, я же тебе обещала. Я тебя не брошу. Но и обвинять вслух Птицу она не спешит, хотя и гадливый червячок внутри очень просит. Просто… Какими бы разными они ни были, это все еще две грани одного сознания. Разумовский все равно будет считать себя виноватым. Но от уточнения Лера все равно удержаться не может, надеясь, что Птица слушает: — Олег мне помог, все обработал. Так что не переживай. Пусть Сережа знает, что они с его лучшим другом ладят — Белова чувствует, что ему это важно. А пернатый демон… поделом ему. Нечего было обещать ей любовь, когда на самом деле это не больше, чем собственничество. — Это хорошо… Это хорошо, что Олег был рядом… Справедливости ради, крови Сережа всегда боялся. Точнее сказать… такой крови. Но сейчас он все же самым бережным образом обхватывает ее запястье, пользуясь тем, что рукава ее халата опустились ниже. Одними подушечками пальцев гладит открытую кожу… теряется на мгновение, когда касается пластыря. Кровь. И все же, Сережа касается и закрытых порезов, еще более нежно. Хотел бы, чтобы они исчезли под его руками, как и те, старые. Чтобы Лере больше никогда не было больно, чтобы даже воспоминаний о прошлой боли не осталось. Но он не всесильный. И все, что Сережа может сейчас — прижаться лбом к ее лбу, оставляя россыпь точечных поцелуев по ее лицу. — Прости меня, пожалуйста, — шепчет Разумовский. И вроде говорит так нежно, а как будто бы… недостаточно. Как будто бы любит ее недостаточно сильно для того, чтобы Лере стало легче. Это его вина?.. — Прости, что когда тебе было плохо, меня не было рядом. А я должен был… И все продолжает гладить, пытаясь успокоить, передать всю свою любовь через прикосновения. Порывисто приникает с поцелуем к ее губам и продолжает: — Тебе нужно остановить кровь… В процедурных точно все есть… Сходи, пожалуйста… Вот с ним ей хорошо. Спокойно. Лера не может не радоваться тому, что Сережа сам проявляет к ней внимание и нежность, сам целует ее, да ещё и так трепетно. И улыбается она сейчас так глупо-глупо, хотя говорят они о серьезных и болезненных вещах. — Не извиняйся ни за что, — просит она, продолжая гладить его лицо. — Вот вытащим тебя отсюда, и будем рядом всегда-всегда. Я, кстати, выбрала спальню в доме, который предоставил нам Олег. Там очень уютно, и есть балкон. Я уже передала ему свои вещи, он их туда отвёз. Никогда не думала, что буду так радоваться жизни загородом, всегда любила, знаешь, этот импульс мегаполиса. Но сейчас… Мне очень хочется спокойствия. С тобой. И целует Разумовского уже сама. Чисто, почти невинно. С ним она даже не чувствует себя такой уж испорченной и больной. Просто… немного с придурью, но бесконечно любящей и сочащейся нежностью. — Ладно, я сейчас вернусь, — выдыхает Белова ему в губы, не прекращая улыбаться. — Обработаю руку и сразу обратно к тебе. В любой другой ситуации она бы, действительно, просто забила. Ее никогда особо и не волновал вопрос безопасного заживления собственных увечий, она упивалась этой болью. Смотрела на темные коросты, на воспалившуюся кожу вокруг и даже находила в этой удовольствие. Но, черт возьми, Сереже не плевать. Впервые в жизни кому-то, кроме родителей, на это не плевать. Чаще Лера сталкивалась с безразличием и даже отвращением. Осуждением. А Разумовский волнуется за нее, и это не может не заставлять гнилую душонку, отчаянно жаждущую любви и внимания, трепетать. Поэтому она оставляет последний поцелуй уже на его скуле и поднимается на ноги. Одаривает его ободряющей улыбкой и временно покидает палату. Процедурные кабинеты находились на этаж выше, и в это время пустовали — медсестры вечерней смены разбрелись по своим постам в отделениях. Здесь даже не было охраны, рассредоточенной по «жилой» части форта. Поднявшись по обветшалой лестнице, Лера скользнула в темный коридор, попутно включая свет на этаже. Все та же облупившаяся краска на стенах, все те же жужжающие люминесцентные лампы, горящие через раз. И зловещая тишина. На самом деле, Лера всегда любила больницы. И чем более жуткими они были, тем ей больше нравилось. Девочка и хорроры с детства любила. Вот и сейчас она просочилась в один из процедурных кабинетов, ощущая себя абсолютно комфортно. Аккуратно содрала космопор в запястья, оценила ущерб. Н-да, как она и думала, закривил именно порез посередине, самый кривой. Остальные уже покрылись корочкой. Хмыкнув, Белова принялась рыться в шкафчиках в поисках ваты, бинта и перекиси. Неплохо было бы найти ещё какой-нибудь заживляющий порошок, чтобы не размачивать раны лишний раз мазями. Сейчас по-быстрому разберется и довольная вернется к Сереже. Но кто же знал, что она не единственная, кто захочет воспользоваться процедурными в этот час? Вениамин Самуилович сегодня покинул лечебницу пораньше, чем тут же воспользовался Арсений. Пока Белова торчала в палате Разумовского, как у себя дома, привести план в исполнение не представлялось возможным. Чертова шлюшка серьезно не понимала, что он видит ее насквозь и прекрасно понимает, чем они там занимаются? Зло хмыкнув самому себе, санитар бегло оглядывал просторный кабинет главврача. Что же использовать? Может, взять канцелярский нож? У него, и правда, горели сроки по ипотеке — Арсений просрочил уже не один платеж. Кредитные каникулы ему никогда давать не собирался, а вот коллекторские агентства уже вовсе наседали. А тут — такое счастье на голову свалилось, такая удача! Он не имеет ни малейшего представления, почему вдруг Гречкин выбрал именно его, но… Зачем задавать лишние вопросы, когда кто-то обещает закрыть всю твою задолженность, верно? Всего-то надо вальнуть Разумовского. Арсений уже привык не церемониться с местными психами. Семь лет работы в отделении для буйных зря не проходят. Он был свидетелем самых разных опытов Рубинштейна — после такого даже последние крупицы эмпатии безбожно растворяются, как в кислоте. Но умным Арсения не назовешь — он настолько преисполнился радостью скорых денег, что даже не обдумал способ убийства, а сроки, данные Гречкиным, уже подходили к концу. Вот и пришлось изобретать велосипед на ходу. Можно было бы взять в долю кого-то из охраны, состряпать историю о том, как Разумовский взбунтовался и напал на них, и несчастному охраннику пришлось его застрелить. Но нет, Арсению нужна вся сумма целиком. Черт, надо признать, он нервничает. Убить пациента — это тебе не систематически избивать и обкалывать транквилизаторами неизвестного происхождения. И дело было далеко не в моральной составляющей, совесть Арсения успешно издохла ещё в перый год работы в Чумном форте. Просто волнительно облажаться. Повертев в руках канцелярский нож, санитар пару раз замахивается в воздух. Чисто на пробу. Нет, неудобная штука. Ещё и лезвие тонкое и недостаточно длинное, обломиться может. Сейчас бы какой-нибудь нож для колки льда… Точно! Арсений порывисто подходит к шкафу со стеклянными дверцами, где на специальных подставках покоятся любимые игрушки доктора. Всякие неведомые пыточные причиндалы, санитар даже не знает предназначения большинства, но они даже выглядят больно. Помедлив одно мгновение, он берет в руки орбитокласт. Отлично, такой штукой можно даже шею насквозь пробить. Он скажет, что пациент свихнулся, взял его в заложники, совершил нападение, а он только отбивался. И все ему, конечно же, поверят. Слава Рубинштейну, не отказавшемуся от лоботомии, несмотря ни на какие запреты. Спрятав блестящую острую вещицу в рукаве, Арсений, почти свистя под себе нос, отправляется обратно в отделение с интенсивным наблюдением. Интересуется у охранника, покидала ли палату доктор Белова, и… Ой, как хорошо. Удивительно, что шлюшка ушла от него так быстро, но… Это к лучшему. Санитар просит открыть палату и шагает внутрь, улыбаясь во все тридцать два и даже ещё шире, когда видит замешательство на лице Разумовского. Ожидал увидеть свою любимую докторшу? Ан-нет. — Вставай, давай, живенько, — Арсений машет в воздухе рукой. Испуг в глазах пациента очевиден, поэтому он уже мягче добавляет: — Валерия Андреевна попросила меня отвести тебя к ней. А сам покрепче сжимает рукоять спрятанного орбитокласта. В кармане ещё есть шприц, но это уже наверху. Валерия Андреевна не могла просить этого Арсения привести его к ней — это Сережа понимает сразу. Как минимум, потому, что тогда бы странный санитар тогда бы застал ее в неловком положении в процедурном кабинете. Сережа знал, что такие раны нужно обрабатывать тщательно, и вряд ли Лера успела управиться так быстро одной рукой, да и это точно больно… Или, может быть, поэтому она и зовет? Нет. Лера тоже сказала, что ей этот Арсений не нравится. И Сережа ей сказал, что он им не нравится. Она бы пришла сама. В этом Разумовский уверен процентов на девяносто, десять остается на то, что ей действительно нужна помощь с порезами. Но… Черт. — Помоги мне, — шепчет Сережа одними губами, но не чувствует, не видит присутствия Птицы. Ему так нужна была его помощь сейчас. Хотя бы понять, угроза это или нет… Но Птицы, влекомого какими-то собственными обидами, нет. И Сережа сползает с койки с почти забытым за время пребывания Леры здесь чувством — у него колени трясутся. А когда молчит, зуб на зуб не попадает, как от холода. Он не должен с ним идти. Но Сережа пробыл здесь достаточно, чтобы знать — даже если не пойдет, заставят. Скорее всего, в кармане санитара как минимум есть шприц с транквилизатором. Сережа их уже испытывал на себе. Повторения не хотелось. — Где она? — спрашивает Разумовский по итогу, потому что на выход из палаты не стремится. Забавно, что его клетка сейчас ощущалась такой… безопасной. Может, Арсений считал, что разум, затуманенный таблетками, не почувствует подвоха. Только после того, как Лера снизила дозировку, Сереже стало значительно легче, и теперь мозг работал хоть и не в полную силу, но до состояния овоща ему далеко. Однако без Птицы слишком доверчивый Сережа не мог понять — где именно подвох?.. — В процедурной, — невозмутимо отвечает Арсений, даже и не предполагая, что попадает в точку. Он понятия не имел, куда делась влюбленная докторша, а потому и сам избрал пустующий этаж для своего злодеяния. И нужно торопиться, пока курица не вернулась, а то ещё шум поднимет. Санитару даже ее почти жаль — девочка-то явно с прибабахом, экстрима, наверное, в жизни не хватает. Надо будет показательно утешить ее, когда найдется труп Разумовского. Белова красивая. И дурная. Может, получится выбить из нее перепихон с горя. Усмехнувшись самому себе, Арсений вновь переводит взгляд на пациента, что уже начинал его раздражать тем, как упирался. Почувствовал силу, оказавшись в безопасности с новой докторшей? Зря. Или думает, что раз ему здесь обеспечили регулярный секс, то теперь он в праве диктовать свои условия? — Давай, Разумовский, топай, принцесса заждалась, — закатывает глаза санитар и подходит к нему, чтобы фактически схватить за шкирку и поволочь к выходу. — Каждая секунда на счету, а ты ещё и упрямишься. «В процедурной», — эхом звучит в Сережиной голове, — «Каждая секунда на счету». Неужели он правда видел порезы? Получалось, что так. Возможно, случайно вломился, увидел, и… Сережа с сомнением покосился на санитара — он не был похож на человека, хотя бы минимально склонного к эмпатии. Но вдруг… И тогда все еще слишком доверчивый Сережа даже начинает идти сам по пустынным коридорам, даже не подозревая, что на стороне Арсения был случай, что он просто случайно попал в точку. А Сережа — слишком привязанный к Лере, чтобы остаться равнодушным после того, как ему сказали, что он ей нужен. Кровь… Сейчас ее будет еще больше. — Идиот, — звучит над самым ухом знакомым голосом, и Сережа нервно вздрагивает, чувствуя прикосновение перьев к щеке. И все же, Птица здесь. Это успокаивает. Совсем немного. Они поднимаются по еле живой лестнице, и на нужном этаже горит свет. Значит Лера здесь. Все продолжало совпадать. Санитар, в мгновение ока потерявший прежнюю невозмутимость, тащит его к одной из дверей, пока не… — Она не здесь! — почти рычит Птица, но Сережа даже не успевает дернуться, когда его вталкивают в действительно пустой кабинет. Дверь закрывается с показавшимся оглушительным грохотом. Вокруг столько шума — Птица бьется в закрытую клетку его сознания, проклинает его, требует впустить, но Сережа просто… не может. Как тогда, у Рубинштейна. С одним отличием — в тот день его сознание закрывал гипноз… А теперь ему просто по-животному страшно для того, чтобы услышать Птицу. А Арсений с оскалом позволяет орбитокласту выскользнуть из рукава в ладонь, крепко зажимает его и выставляет перед собой. Он не был посвящён в тонкости с диссоциативным расстройством, ему без надобности. Просто знал, что иногда Разумовский бывал жутковатым, но сейчас он так забавно дрожал, что санитар аж упивался ощущением собственной власти. И вот этот трус перед нем — Чумной Доктор? А Валерия Андреевна, видимо, любит жалких. Комплекс спасателя? Или синдром… Черт их знает, как эти психологи этот феномен правильно называют. Он смотрит, как пациент дергается и пятится, а сам все улыбается медленно наступая. Применяется, куда будет бить. Как удачно, что для лоботомии изобрели такой удобный инструмент. Тонкий, острый. Наверное, стоит целиться прямо к кадык. Можно пробить насквозь до самых шейных позвонков. Гречкин обещал доплату за особенно жестокую и мучительную смерть. Вот только процедурных на этаже было несколько. И в одной из них в это время Лера как раз застывшим взглядом глупо пялилась на очищенные от крови полосы на своем запястье, когда услышала оглушительный хлопок. Насторожилась. Не стала перевязывать руку, просто опустила рукав халата — если кто-то вернулся, то ей стоит убраться отсюда поскорее. Выбросив перепачканную алым вату в мусорное ведро, Белова попыталась как можно тише ретироваться с этажа, но… В коридоре вдруг услышала знакомый голос, звучащий приглушенно, но вполне разборчиво. — Я никогда не понимал, зачем люди просят что-то передать приговоренным к смерти, — хмыкнул Арсений. — Но меня очень просили. Гречкин хотел, чтобы ты знал, что это тебе за его сына. Сердце у Леры забилось о рёбра с такой силой, словно грозилось выломать их. Она даже не раздумывала, когда бросилась к двери напротив, в ужасе распахивая ее. Санитар тут же обернулся, и на его лица сначала промелькнуло удивление, но оно быстро сменилось раздражением. Тем не менее, он попятился к стене, чтобы не поворачиваться спиной ни к пациенту, ни к его докторше. Сглотнул, пытаясь удержать в поле зрения обоих. А у Леры глаза уже застигало алой пеленой чистейшей ярости, когда взгляд поймал блеск орбитокласта. — Ты, — цедит она и делает решительный шаг вперед. — Быстро бросил, пока я тебе глотку зубами не выгрызла. — Ой, и что же ты сделаешь? — с издевательским тоном кривится Арсений. — Тебя убивать в планы не входило, но я могу обставить все так, что твой драгоценный тебя и пырнул. Или… — а вот это произносит уже нехотя: — Могу взять тебя в долю за молчание. Ей хочется опустить руку в карман халата, где спрятан подарок Олега, но урод слишком пристально за ней наблюдает. Леру трясет. Мозг соображает до того лихорадочно, что она невольно хмурится, а от страха на лбу проступает испарина — холодный пот вообще прошибает все тело. Давай, давай, Лера, решай что-нибудь прямо сейчас! — Сколько? — спрашивает она, стараясь придать голосу как можно более ровное звучание. — Прости? — Заплатишь сколько? Сначала санитар, сам находящийся на взводе, не догоняет, но уже спустя мгновение его губы растягиваются в довольной и почти ласковой улыбке: — Хоро-о-ошая девочка. Давай-ка я закончу, а потом все обсудим, — и кивает на открытую за ее спиной дверь. — Мне как раз не хватало человека постоять на стреме. И этот тупица отлипает от стены. Поворачивается к девушке спиной, вновь наступая на Разумовского, чем совершает фатальную ошибку. Лера честно… не собиралась его убивать. Лихорадочно думала, как остановить, но… Увидев искренний ужас в глазах Сережи… Перед глазами вновь пелена. Лера вспоминает свои старые записи в потрепанном ежедневнике, используемом в качестве личного дневника. Каково это — убить человека? Перейти грань? Изнутри рвется что-то первобытное, желание не просто защитить Сережу, но заодно и отомстить за его страх, превращается в нездоровое рвение, толкающее вперед. В процедурной тесно. И пока перепуганный Сережа жмется к решетчатому окну, а Арсений замахивается адовым аналогом ножа для колки льда, но предназначенным для человеческих лобных долей, Лере ничего не стоит преодолеть расстояние между собой и санитаром. Мягкий линолеум скрывает звук спешных шагов, да и урод слишком нервничает сам, чтобы обратить внимание на шум позади. Лезвие ножа-бабочки входит в его шею под самую рукоять чуть сбоку, но Белова наугад попадает четко в сонную артерию. Оно было так остро заточено, что проткнуло кожу за доли секунды — в масло и то тяжелее вошло бы. Арсений издает нечленораздельный хрип, и Лера спешит вытащить нож, и следом за ним из глубокой раны хлыщет артериальная кровь. Струя тонкая, но бьет с очевидной силой, оставляя брызги на ближайшем шкафчике с медикаментами. Яркие крапинки на белом фоне, точно россыпь звезд, тянутся снизу вверх млечным путем. Санитар беспомощно и абсолютно обескураженно хватается на раненное горло в тщетных попытках не дать крови покинуть тело, зажать больное место. Или он это делает просто от паники. Хватает ртом воздух, но на губах остаются все те же кровавые разводы. Он медленно оседает на колени, роняет орбитокласт, скользящий по полу в сторону Сережи, а затем и вовсе валится на бок. Глазища бешеные, широко распахнутые. Под ним быстро образовывается темная лужа, расползается, захватывая все большее пространство линолеума, заполняя помещение запахом окислившегося металла. А Лера… Лера и сама на грани истерики. Смотрит на нож в своей руке, и он вдруг кажется до безумия тяжелым, несмотря на свою компактность. Собственные пальцы кажутся чужими, она даже не ощущает то, что вцепилась в рукоять до побелевших костяшек. Она… Она сделала это… И, как в точности и было в ее снах, Лера ощущала оглушительное ни-че-го. Напротив, страх и паника были вызваны вполне рациональной мыслью — как теперь быть? Ей завтра Сережу отсюда забирать, а она так подставилась. Сережа. Белова отмирает, резко смещая фокус зрения на осевшего на пол Разумовского. И теперь ей удается раздать пальцы, складывая и пихая нож обратно в карман халата. Она срывается места, почти перепрыгивает через уже не двигающийся явно труп. Падает на колени прямо в кровавую лужу, как в тумане тянет руки к Сереже. Или… Птице? Вот сейчас сама разобрать не может, глаза застилает пелена слез, превращая любимое лицо в размытое пятно. В таком состоянии даже и не замечает, что орбитокласта на полу уже и нет. — Эй-эй, ты как, все хорошо?.. С лестницы слышится топот нескольких пар ног. На этаж неслась привлеченная неясным шумом охрана. Сережа не может ответить, как он — просто потому, что не знает, он ли это сейчас. Обычно он всегда четко чувствовал, когда Птица брал контроль, потому что его собственное сознание просто выключалось. Но сейчас… Сережа готов был поклясться, что он в себе. Но некоторые мысли, чувства, действия определенно ему не принадлежали. Например, самого Разумовского хватило на то, чтобы обеими ладонями залезть в кровавую лужу, брызгами испачкать свою одежду, оставить росчерк на щеке. Его мутило от странного запаха металла, ощущения того, насколько кровь еще теплая, ведь она только что покинула тело, но Сережа старается не думать. Ему нужна была жуть. Чтобы сразу поверили. Чтобы ни на секунду не засомневались, что это был он. Птица же лезет в карман ее халата, выхватывая нож — почему-то, не рабочей правой рукой, а левой. Щелкает, заставляя окровавленное лезвие показаться обратно, перехватывает поудобнее. Как будто бы это именно он только что вытащил нож из шеи санитара. Это Сережа подскакивает на ноги, тянет Леру на себя, припадая к ее губам в коротком поцелуе. Зацеловывает и лицо, потому что ему страшно, страшно оторваться от нее — шепчет все надрывное «Прости меня». За то, что ей пришлось сделать это из-за него. За то, что он сам собирается сделать сейчас. Разумовский плохо представлял, как его решение сейчас повлияет на их план. Но… это должен был быть он. Иначе будет совсем плохо. Очень плохо. Он не мог позволить, чтобы ее… чтобы ее хоть кто-то тронул. — Я тебя очень люблю, — клянется Сережа, заставляя себя не думать о том, что это может быть последний раз. И это Птица резко отталкивает Леру от них к стене. И пока она хлопает глазами, не понимая, начинает наступать на нее с вытянутым вперед ножом. Когда охрана врывается в помещение, перед ними предстает прекрасная картина — труп санитара, лужа крови на линолеуме, перепачканный в ней опасный пациент с ножом, наступающий на зажатую в углу докторшу. И ни у кого даже не возникает сомнений в том, кто именно убил Арсения. Именно то, чего Сережа и добивался. Ему заламывают руки, выбивая нож. Это именно Сережа чувствует, как игла шприца входит в шею. Голова кружится, тошнота становится еще сильнее, а силуэт Леры, от которой он не может оторвать взгляд, расплывается. Те самые транквилизаторы. «Обожаю», — ехидничает Птица в голове. Может, у него и глаза двумя цветами сразу горят. Кто знает. Его уводят. Куда-то тащут. Колят что-то еще. Под конец Сережа перестает переставлять ноги. Его точно скоро вырвет. Света перед глазами все меньше. Он не сопротивляется вообще, когда дает замотать себе руки в смирительную рубашку. Все дерьмово. Но… он защитил Леру. Это хорошо. Хорошо… И только тогда, когда его руки оказываются прижаты к телу, Сережа чувствует холод металла, но затуманенный транквилизатором разум, который вскоре выключается, не понимает, что это. Один только Птица знает, что это тот самый орбитокласт, который ему еще пригодится.