Эксперимент

Ты живешь в моем сознании и приходишь в страшных снах Прячешься в моих ладонях и живёшь чужих чертах Поцелованный апрелем и дарованный судьбой Я в тебя совсем не верю, хоть стоишь передо мной

polnalyubvi — Считалочка

К новому рабочему Лера снова готовилась основательно. Очередной сюрприз, который должен как-то разбавить черные будни Разумовского в чертовой лечебнице. К концу первой недели она будет обязана предоставить Рубинштейну материалы по своему прогрессу… Белова не хотела думать. Потому что для нее прогресс был. И ещё какой. Сегодня ее выбор пал на летящее белое платье. Скромное, но легкое и воздушное, до колена. Почти свадебное — может показаться со стороны. Она как раз брала с собой маленькую розовую флэшку в виде гробика, закончив воевать с торрентами, чтобы отправиться в Чумной форт, когда ее телефон разразился трелью. Мама. Белова матерится себе под нос, зажимая трубку между ухом и плечом, пока ищет подходящие туфли. Признаться, Лера с самого приезда в Питер ее звонки почти что игнорировала. Отец звонил реже — всегда строго по делу, а вот мама была любительницей поболтать с единственной дочерью о всяком. Да и сама Лера раньше никогда ничего от нее не скрывала. Виола Александровна знала даже самые ужасные и постыдные факты из ее биографии. Знала, как дочь фиксировалась на своих любовных интересах до желания умереть. Знала, что она склонна к саморазрушению. Что пропила все старшие классы, но все равно умудрилась поступить, и что, учась уже в университете, прошла через период мефедроновых вечеринок. И много что ещё. И всегда искренне не хотела, чтобы непутевая Лерочка шла работать с преступниками. Запомнила-таки опасения, выраженные ее подростковым психиатром. А ещё… нашла однажды ее дневник. Просто кожаный ежедневник, изрисованный страшными изображениями гниющих скелетов, капель крови и сердец, пронзенных кинжалами. Это было в период, когда дочь стала особенно злой и замкнутой в свои восемнадцать. Внутри обеспокоенная мать обнаружила множество записей. Начинались они привычным округлым почерком Леры, но особо темные периоды ее жизни были исписаны исключительно черной пастой. Иногда попадалась розовая — ею девушка описывала свои влюбленности в самом начале, когда была готова возлюбленным весь мир подарить. А потом перешла на кроваво-красный. И тогда почерк изменился. Лера решила, что все парни, которых она встречала — ничтожества, и что она предназначена кое-кому другому. И тогда буквы стали корявыми, неровными, начали плясать и водить хороводы. Малышка Белова описывала свои ужасающие мысли, скрытые в крохотной светлой головушке, жаловалась буквально на весь жестокий, мерзкий, грязный мир ему. Наверное, тревожным звоночком стал ещё момент, когда совсем кроха Лера полюбила комиксы о Бэтмене. Родители, знакомые с этой вселенной лишь поверхностно по детским мультикам и фильмам, решили, что это нормальный интерес для ребенка. Но кто ж знал, что предпочитать Лера будет те комиксы, в которых брызжет фонтанами кровь и показаны серьезные психологические травмы персонажей, включая главного супергероя? Совсем не мудрого стража Готэма, а жестокого и изловленного Брюса Уэйна, потерявшего всякий свет, надежду и веру в лучшее? И все стало ещё хуже, когда Лера узнала, кто такой Джокер. А затем и его верная любовница-арлекин. Психиатр, между прочим. И приближаясь к пубертату, девочка все мрачнела и мрачнела, впитывая в себя все больше информации. Она любила в них все — их хаотичность, жестокость, безумную любовь. Любила даже их абьюз, хоть тогда такого слова в ее лексиконе и в помине не было. Лере нравилось лицезреть, как Харли безгранично любит Джокера даже тогда, когда он имеет возможность вышвырнуть ее в окно. Ему было достаточно ей, искалеченной, подарить чертову розу, чтобы она снова назвала его ангелом. И больше всего ей нравилось романтизировать самого Клоуна-Принца. То есть… в ее не окрепшей, нестабильной юной психике не укладывалось, как он, настоящий злодей, несмотря на срывы, может раз за разом возвращаться за ней. Наивной малышкой Харли. Лера смотрела на это с открытым ртом. Вот и спустя годы, будучи совершеннолетней никем непонятной девушкой, она посвящала хвалебные оды тени, приходившей к ней во снах, писала ему настоящие письма, каждый раз заканчивая их подписью: «мистеру Джею от его Харли». Иногда на хрустящих страницах можно было найти множество когда-то мокрых разводов от слез. Иногда можно было найти капли крови. И главное — в каждом таком письме Лера писала, что знает и верит, что он однажды найдет ее и заберет, и тогда они сожгут весь мир в горелые поленья и пепел. И тогда она будет стоять у него за спиной и подавать патроны. Виолу Александровну это, действительно, напугало. И теперь… Петербург, Чумной форт… Младшая Белова преобразилась. Стала скрытной, больше не говорила с матерью часами, ограничиваясь даже не пятью минутами — дай бог, одной. Сухо излагала, что у нее все в порядке, денег хватает, работы много. Ох, знала бы мама… Ее самый страшный кошмар скоро станет явью. — Лера, неужели не помнишь ту историю про женщину-прокурора, что помогла бежать преступнику? Обоих посадили! — часто напоминала ей мама раньше. Сейчас она надеялась, что дочь оставила все это ребячество в прошлом… Но от ее нового голоса мороз колол кожу. И сейчас она вновь сбрасывает звонок Виолы Александровны, коротко отписывая в мессенджере, что опаздывает, и за ней приехало такси. Лера любила своих родителей. Они были классными. Кто знает, почему она выросла такой? Когда-то ее психотерапевтка предположила, что все дело в недиагностированном в детстве СДВГ. Мол, с годами, особенно в подростковый период, такие люди могли становиться склонными к депрессиям и прочему, на что могли наслаиваться те или иные личностные расстройства. Но сама Лера не могла до конца с этим согласиться, даже получив высшее медицинское. Она просто с раннего детства знала, что в ней живет первобытная тьма. И сегодня в Чумной форт она пребывает в самом чудесном расположении духа. Механизм запущен, шарики заехали за ролики, выкрутив последние винтики. Докторша почти танцует и что-то мечтательно мычит себе под нос, пока все тот же Арсений угрюмо ведет ее к палате Разумовского. Сегодня при ней нет никакого пакета — все необходимое она заранее оставила в выбранном месте. Только маленькая флэшка покоилась в кармане белого халата. И вот она, словно невеста, словно ангел, впархивает в палату. Белое платье отличалось оттенком от белого, сквозившего в каждом углу психбольницы. Этот цвет был словно… чище. Почти светился. — Оставь нас, — привычно отмахивается Белова от санитара. И когда тот, неодобрительно закатив глаза, уходит, она подходит к пациенту, кончиками пальцев приподнимая его подбородок, чтобы заглянуть в глаза: — С кем я сегодня имею честь?.. — А с кем хочешь, пташка? — звучит ироничный ответ. Птица сверкает золотом глаз и чуть саркастичной усмешкой. Сегодня он пребывает в весьма хорошем настроении. И ведь… незадолго до того, как пташка впорхнула в их клетку, Сережа вдруг взялся едва ли не умолять его появиться перед Лерой. Краснел, бледнел, смущался, путался в словах и собственных ногах, но загнул очень пафосную речь. Птица, действительно, впечатлился и снизошел до того, чтобы согласиться на его просьбу. И вовсе Разумовскому было не обязательно знать, что это было его собственное желание. — Милое платьице, — усмехается Птица, бегло скользнув взглядом по ее изящной фигурке. Красиво. Сережа — эстет тот еще, и эта черта частично передается и его второй личности. И хотя Птице больше нравятся мерзости, пташка была хороша. — Собираешься рассказать профессору, каких успехов добилась своими сладкими поцелуями? Хорошо, что санитаришка свалил. Птицу в последнее время он невероятно раздражал. И теперь он может приблизиться к пташке ближе, нетерпеливо касаясь ее плеч. Ведь… ему действительно важно услышать ответ на первоначальный вопрос. — Так кого хочешь сегодня, пташка? И Лера млеет от того, как он держит ее. Смотрит на него, и черные глаза прям искрятся, будто девушка вот-вот заплачет. Но сегодня они слезятся отнюдь не из-за плохих воспоминаний. Она отвечает не сразу. Сначала обвивает руками его шею, приникая к губам горячим, влажным поцелуем. Совсем не так она целовалась с Сережей вчера. От сегодня у Беловой… особое настроение. И она, вне всяких сомнений, до чертиков соскучилась и по Птице тоже. По обоим. — Я бы хотела провести время с тобой, — с почти нахальной улыбкой заявляет Лера, а у самой дыхание так основательно сбилось. — Вчера мы пообщались слишком мало. Волчонок потихоньку сгрызает с себя овечью шкурку. Рвет зубами вместе с мясом и кровью. Больно местами, но Лера привыкла. Вся она сама по себе — освежеванная. И даже тянет Птицу на себя ещё ближе, утопая в неестественном золоте радужек, пока не упирается спиной в стену. И вновь целует его — собственнически, даже почти властно, словно они играют в поддавки. И безумная докторша дает ему фору — сама берет его руку и перемещает на свое горло, параллельно кусая за нижнюю губу. — Пиздец, — и сама задыхается. — Я люблю тебя. И его. Вас. И даже обычно высокий голосов звучит хрипло. Только в этот раз ладонь Птицы не задерживается на ее шейке долго. У него руки — в крови, горелом мясе и чужих слезах, а она сегодня — в таком чистом, невинном белом, и касаться ее кажется как будто даже кощунственно. Но Птице нравится этот контраст. Его безобразности и ее красоты. А еще ночью не спалось. Ни ему, ни взбудораженному вчерашним свиданием Сереже. А за дверью с кем-то из своих дружочков-пирожочков трепался тот санитаришка. Про то, как зажимал кого-то из медсестер. Почти сразу покрасневший Сережа просто выключился, а вот Птица… Птица даже дослушал. И сейчас его рука опускается с шеи ниже, к ее груди. Просто пробует — несильно сжимает, чтобы через мгновение коснуться уже мягче. А золотые глаза чутко следили за каждой реакцией девушки. Любит. Надо же. Нежнейшего и просто плавящегося рядом с ней Сережу любить можно. И тот ее боготворит — это Птица знает. Не совсем понимает странные реакции тела Разумовского — больше слова. Как он ей вчера щебетал слащавые глупости под яблонями. А Птица? Разве его можно любить? — Что такое вообще эта ваша любовь? — вдруг спрашивает он, а сам снова приникает к ее губам — на пробу. Ни у Сережи, ни, тем более, у Птицы опыта в чем-то большем не было, да и целовались теперь уже оба только с пташкой, но… ему интересно. Может, получится понять и собственные странные реакции? А Лера аж тихо стонет, почти пищит или даже скулит ему в губы — и то, что Птица целует ее, и то, как его рука исследует ее грудь — все это будоражит ее до предела, аж колени сами собой сводятся от почти зудящего ощущения тепла в низу живота. — Любовь… — задыхаясь, Белова переходит на хрипловатый шепот. — Это когда ты не представляешь себя без этого человека. Когда он дополняет тебя. Когда ты хочешь для него самого лучшего, больше, чем для самого себя. Когда внутри все аж трещит от чувств. Когда ты хочешь его. Каждый любит по мере своих сил и возможностей. А вот у Леры этих самых сил и возможностей много. Очень много, даже чересчур, прям аж за край льет. И все это для них двоих в лице одного Разумовского. И сейчас она сама сбрасывает со своих плеч осточертелый халат, о котором когда-то так мечтала. Будет доктором. Будет хорошим человеком. Будет людям помогать. Но нет, все швы распоролись, выпуская наружу то чудовище, что всегда в миловидной девочке сидело. И теперь она толкает Птицу уже в обратную сторону — так, чтобы он уселся на скрипучую койку, а сама Белова могла его самым похабным образом оседлать. И даже не верится, что перед ней тот самый Чумной Доктор. А она может припасть к его шее, проводя кончиком языка и по уже не спокойно бьющейся артерии, как вампирша из кино, может прикусить мочку его уха, скрытую за мягкой рыжей шевелюрой. И сама так ещё нетерпеливо ерзает, сидя на его бедрах, желая растормошить и раздразнить. А руками уже под больничную робу лезет, чувственно водит ладонями по плоскому животу, поднимаясь к торсу, проходится по торчащим ребрам. И все это, не разрывая чертовски пошлого поцелуя. Лера привыкла, что ее иногда бывает слишком много. По крайней мере, так ей раньше говорили. И в глубине души она сама боится своей настырности, боится быть чересчур настойчивой и даже навязчивой… Но будучи также и до одури импульсивной, она не может сказать себе «нет», когда наконец дорвалась. И сейчас она понимает, что не было никогда никакого «мистера Джея». Ее тень из снов носила птичья перья, черные, как самая глубокая ночь. Как та самая бездна, что смотрит в ответ. И взгляд этот отливает драгоценным металлом. Так и до золотой лихорадки недалеко. — Я буду с тобой покорной, — обещает Белова. — И сделаю абсолютно всё, что ты захочешь. Птица понятия не имеет, чего хочет. Просто потому, что еще не знает, как вообще может быть. Но от того лишь намного интереснее… узнать. Ведь то, что она делает с этим телом, пробуждает все новые непривычные реакции. Его бросает в жар, сердце действительно бьется слишком быстро, а даже в больничных штанах вдруг становится тесно. Ощущение еще более непривычное, а от того, как она ерзает на нем, как касается губами и руками, становится почти болезненным. И хочется одновременно и избавиться от этого чувства… и чтобы безумная пташка не прекращала то, что делает. Птица и сам продолжает руками исследовать ее тело. На мгновение ладони замирают рядом с молнией ее платья, потому что… хочется коснуться по-другому. Именно кожи. Посмотреть, как она отреагирует на это. Способны ли его руки вообще дарить… нежность? Однако за дверью все так же торчит чертов санитаришка, и если он решит заглянуть внутрь, картина вызовет много вопросов. И последствий. Позже. Позже он обязательно это сделает. И хотя сейчас пространства для маневров не так много, Птица все равно может теперь уже губами коснуться ее шеи. Сначала — высоко, почти под ухом, потом плавно опускаясь ниже. И кажется, что у нее даже кожа сладкая. — Я бы добавил еще один пункт, пташка, — вдруг шепчет Птица. А рука уже скользит по ее ноге, поднимаясь выше, под юбку. И по участившемуся дыханию становится понятно, что ей нравится. — Когда хочется защищать. И тоже остановиться не может, когда даже осторожно касается ее между ног. И вот тут Леру прям… прошибает. Она впервые чувствует себя реально нужной. У нее напрочь сбивает дыхание и от его слов, и его прикосновений. Это Птица ей только что… в ответ в любви признался? Птица? Чумной Доктор? И это он сейчас с ней так осторожен и ласков? Белова, на самом деле, имела весьма сложные отношения с сексом. Он был в ее жизни частым гостем, возможно, что даже слишком частым — плюнув на всё, она на постоянной основе сидела на противозачаточных, сама от себя и не ожидая, когда, где и с кем это может случиться. Но дело было совсем не в повышенном либидо или чем-то таком. Дело было во внутренней пустоте. Пустоте таких размеров и масштабов, что Лере хотелось выть, на стенку лезть, делать что угодно, лишь бы ее заполнить. В школьные годы это были токсичные друзья, крышечносные влюбленности, постоянные пьянки — Лера вечно тащила всех к себе домой, стоило родителям уехать на дачу. Лишь бы не быть одной. И плевать, что соседи регулярно полицию вызывают. Через несколько лет ее увлечением стали химозные порошки, но и это прошло через несколько месяцев — всплески серотонина становились все короче и… Просто надоело. А вот беспорядочные половые связи остались. И далеко не всегда ей хотелось всего того, что она делала. Чаще всего после секса Лера чувствовала себя грязной и впадала в ещё большее уныние, чем было до. Чаще всего… Она отдавала себя только для того, чтобы ее любили хотя бы на короткий миг. По сути, Белова платила своим телом за сфабрикованные чувства, которые ей не было дано познать в обычной жизни. Она всегда была слишком больной, чтобы кто-то искренне ее полюбил. А сейчас… Сейчас Лера впервые в жизни ощущала собственное желание. Это не было манипуляцией или платой за что-то большее. Это было по-настоящему. И она жмется к Птице ещё ближе, неосознанно двигаясь навстречу его пальцам. Тяжело дышит ему в шею, кусая уже припухшие губы, чтобы не сорваться на стон. Реальный, а не вымученный и симулированный, как бывало обычно. Психбольница, со всех сторон окруженная водой, облезлая палата, больше напоминавшая камеру, санитар за дверью, врачебный халат на полу, как символ сброшенной овечьей шкурки — вот их реальность. Их нормальность. Потому что никогда до этого Лера не чувствовала себя нигде и ни с кем настолько… уместной? Почему-то в голову муравьиной стайкой вдруг поползли цитаты Чарльза Мэнсона, которые Лера читала ещё будучи подростком. Тот вечно выдавал что-нибудь эдакое про грязное ненормальное общество. А ещё он говорил, что смерть — высшая форма любви. И теперь Белова толкает Птицу, укладывая на лопатки, и вновь припадает губами к его шее. Она собственница дикая и только и мечтает о том, как покроет его бледную кожу фиолетовыми метками, фактически печать поставит. Но… вызовет слишком много вопросов. Еще одна причина как можно скорее вытащить его из проклятой лечебницы. И, обводя кончиком языка его кадык, Лера запускает руку под резинку больничных штанов. Действует ласково, гладит по всей длине почти невесомо, и аж сама вздрагивает, ещё раз осознавая, как и до кого она добралась. Блядский Чумной Доктор. С ума сойти. Хотя… Давно уже сошла. Слишком давно. Птица шумно выдыхает сквозь крепко сжатые зубы. Из горла так и рвется какой-то невнятный звук, шальная реакция на ее почти что невинные прикосновения, но голову он пока не теряет. Ведь… потерять ее, поддавшись собственному удовольствию, было бы ужасно глупо. А терять эту безумную пташку ни Птица, ни невинный Сережа готовы не были. Но сейчас — уже… знакомо. Потому что Сережа не такой уж и невинный. Ужасно неловкий, сбегающий буквально от любого контакта с редкими девушками, которые обращали внимание на стеснительного подростка. А гормоны-то бурлили. Так что… было. Пару раз. Только несчастный ангелочек так и не закончил — сам себя и стыдился. Но его неловкие попытки не шли ни в какое сравнение с прикосновениями Леры. И Птица и сам не замечает, как в какой-то момент начинает толкаться навстречу ее руке. И хотя в его поцелуях и прикосновениях все еще сквозит определенная механичность, в этот момент он действительно жалеет, что не может коснуться ее так, как хотелось бы. Настойчивее. Без платья. И когда Птица осознает и принимает эту мысль, одной лишь ее руки становится мало. Он тянет свою пташку еще ближе к себе, припадая к губам с жадным поцелуем — в сущности, ее манеру и зеркалит. Настойчивее ведет руками по бедрам, задирая юбку платья и сжимая нежную кожу. Хочется. Чтобы все знали, что она его. Что никуда теперь не денется. Но… не сейчас. Да и придется делиться с Разумовским. Птица не против. И в этот раз он даже не будет скрывать от него воспоминания об их с Лерой увлекательном времяпровождении. — Мало. Тебя мало, пташка, — почти хрипит Птица и опять тянется к ее шее. И теперь становится интересно — прихватывает ее кожу зубами, так, чтобы не осталось следов, но почувствовать мурашки по ее телу. Мало. Обычно Леры бывало слишком много. И эта мысль заставляет ее потерять спокойствие окончательно. Все взаимно. Она до сих пор поверить не может, кажется, опять спит под таблетками — кветиапин всегда дает яркие, совершенно сюрреалистические сны, уносит в Страну Чудес. Но препараты все Белова бросила. Разом. Синдром отмены бил по организму нещадно, принося с собой мигрени и тошноту, бил и по больной психике, заставляя лица прохожих восприниматься заблюренными пятнами. Но одно лицо с меняющимся цветом глаз Белова все равно видела перед собой даже слишком четко. — Я дам тебе больше, — шепчет девушка в ответ, ещё больше подставляя тонкую шею под поцелуи и укусы. Койка узкая, и у нее почти соскальзывает коленка с матраса, когда она расставляет ноги чуть шире, что снять с себя белье. Благо, что скрипит не так громко, чтобы санитар снаружи услышал. А то, что они тут так долго… Не его это дело. Почти задыхаясь, Лера чуть стягивает больничные штаны Разумовского, чтобы вновь усесться сверху и позволить ему войти в себя. Делает это дразняще медленно, пока не принимает в себя целиком, настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Сама закусывает нижнюю губу, теряя остатки рассудка от ощущения долгожданной наполненности тем самым человеком. И взгляда не сводит с его чудесного лица, с птичьих глаз, в которых чернота зрачков почти поглотила собой золотые радужки. Неспешно и очень чувственно Лера начинает двигаться, уперевшись ладонями в его плечи. Она смакует совершенно новое для себя ощущение — раньше ей часто приходилось заниматься сексом без чувств к партнеру, а даже если и чувствами, то без искреннего желания, но сейчас девушка сама ощущает, насколько увлажнилась — она практически скользит на нем. И это… приятно. До одури приятно, можно сказать, волшебно, хоть Лера в магию никогда не верила. В демонов только, может. Лет в шестнадцать. Даже душу пыталась продать. А ещё она не торопится в движениях, чтобы дать все прочувствовать ему. Обычно мужики думают, что все женщины должны обязательно кончать с проникновения, но Лера не была с ними согласна. До этого момента. Сейчас ей реально было прям хорошо. И потом, не набирая темпа, а так и двигаясь дразняще медленно, до черных мошек перед глазами, она наклоняется к Птице, чуть меняя угол, отчего с ее губ все же срывается стон — хочется верить, что Арсений за дверью немного оглох. И она вновь припадает к губам своего пациента, чуть закусывая и посасывая нижнюю. — Если что, — предупреждает она. — Можешь не бояться — я на таблетках. И это просто замечательно, потому что Лере бы хотелось, чтобы он был внутри нее до конца. Да. Только детей им бы для полного счастья не хватало. Из груди Птицы вырывается непрошенный смешок, когда он снова затягивает ее в поцелуй, отчасти — закрывая рот. Сам же сказал, что защищать будет. Не в характере Птицы было страшиться опасности, но… сейчас он больше ее бережет. Бесстрашную пташку, с которой оказывается так хорошо. В ней жарко, но так приятно — как будто бы для него была создана. Вся. С этой своей безуминкой, сладкими губами, нежными руками и мягкой кожей, с этими чертями в глазах и при этом видом невинного ангелочка… Вся сотканная из противоположностей, и от того так прекрасно подходящая им обоим. Определенно. Пташка стоила того, чтобы ее дождаться. И с каждым ее движением узел удовольствия внутри словно скручивается только сильнее, требуя разрядки. Птица и сам пробует толкнуться в нее, и каждое прикосновение кожа к коже только с ума сводит еще сильнее. И он не может перестать ее касаться, оказавшись, на самом деле, жадным до прикосновений. Бедра, тонкая талия, плоский живот, спина, грудь — трогает настойчиво, чтобы она чувствовала каждое движение его рук даже сквозь ткань платья. А в моменте, ведомый странным ощущением, что ей — им обоим? — это нужно, сжимает руку на ее шее, чуть придушивая, и целует острую линию челюсти. И он прав — ей это нравится. Легкая асфиксия дурманит и без того ненормальную голову. Лера сдавленно, блаженно мычит сквозь плотно сомкнутые губы. Перед глазами — яркие вспышки, разводы и пляшущие в инфернальном древнем танце созвездия. Если понадобится, она ему и вовсе задушить себя даст. Если он так захочет. Но Лера Птицу не боится. Знает, чувствует, что нужна ему так же, как и он ей. Не только из-за побега. И это, блять, самое лучшее осознание в ее жизни, которое привязывает ее к нему ещё крепче. Она весь мир бросит и подожжет впридачу, лишь бы с ним и Сережей остаться. Ему ведь нравится пламя? Отлично. Ей тоже. И когда она чувствует его ответные толчки, когда их темп становится единым, Белова совсем реальность чувствовать перестает. Этой палаты нет, Чумного форта нет, Питера, Москвы, всего мира, ее прошлого — ничего нет. Лера растворяется в ощущениях, растворяется в моменте, и для нее есть только Разумовский, внутри которого две крайности так идеально ложатся на ее собственные. И когда удовольствие достигает своего апогея, это ощущается почти агонией — настолько хорошо, что больно, что закончилось. Лера захлебывается воздухом, вздрагивая всем телом, сжимаясь внутри. И чувствует, как он дергается в ней. Разлепляет веки, смотрит на Птицу словно сквозь дымку. На его горящие глаза, на припухшие от поцелуев губы. И по телу даже новая жара проходит. — Голова кружится, — признается Лера и тихо хихикает, теперь уже со всей нежностью проводя кончиком маленького носика по его щеке. Птица усмехается в ответ, запечатлевая последний поцелуй на ее скуле. Последний, но… не последний. Просто на сейчас. И он не может удержаться от того, чтобы не прикрыть глаза, которые уже в следующее мгновение избавляются от неестественного птичьего золота и заливаются ярким голубым. И в мгновение, когда Сережа осознает, в каком положении они находятся, когда Птица заботливо подкидывает картинки того, как это было, его лицо заливается густой краской. С губ срывается почти писк, чем-то похожий на птичий, и Сережа резко стягивает Леру с себя. Сам почти в стену вжимается, давая больше места ей и почти боясь касаться. А Птица вот не боялся. Сережа почти воет, когда наспех поправляет свою одежду и ее платье. Птица продолжает издеваться, вспоминая все в мельчайших подробностях, и кажется, что смутить Разумовского еще сильнее было просто невозможно. Но потом взгляд цепляется за ее упавшее на пол белье, и градус неловкости взлетает почти до небес. Он задыхается даже, когда отползает в самый угол койки, прижавшись к стене. Сережа сейчас умрет точно. Особенно от мыслей, что еще хочет с ней сделать Птица. — Вы — психи! — клянется Сережа сбивчивым шепотом, кусая губы. Его в жар бросает — Птица расходится, заставляя видеть все более эротические картинки, и Разумовский бессильно прячет лицо в ладонях, мотая головой. — Оба! А по сути, здесь псих я! А если бы их кто-нибудь застукал?! Лера тут же смягчается — будто и сама переключается. От былого пошлого вожделения не осталось и следа, на смену ему пришло желание оберегать и успокаивать. Она понимает, что, возможно… перегнула. Хотя самой даже смешно немного — представляет, как в его голове сейчас хохочет Птица. — Прости, — неловко просит Белова и все равно пододвигается ближе к забившемуся парню, чтобы положить руку ему на колено. Ничего такого уже не имеет в виду. — Ну-у, Сереж, посмотри на меня. Прости, пожалуйста. Я бываю… импульсивной. Но, получив в ответ лишь всхлип, она вздыхает. Поднимает свое белье, натягивая обратно, чтобы хоть как-то снизить градус неловкости. А потом вспоминает про флэшку в валяющимся на полу халате. Надевает обратно и его и подсаживается обратно к Разумовскому, гладит его по плечу. — Прости, — повторяет ещё раз. — Эй, я вообще-то пришла сюда сначала немного с другой целью… У меня новый сюрприз. Для тебя. Сереж… — и снова глубокий вдох и выдох. — Ты же… Вот теперь и ей все-таки становится неловко. — Я тебя люблю, — теперь повторяет уже и то, что говорила Птице на случай, если это воспоминание для Разумовского утеряно. А Сережа замирает на мгновение, глазами только хлопает. Не сразу понимает, что она сказала… но когда доходит, сердце накрывает волной такой абсолютной нежности, и от яркости этого чувства у него почти кружится голова. Ведь за время пребывания в Чумном форте казалось, что все чувства, кроме страха и ужаса, у него атрофировались. И теперь… И он специально не дает себе возможности даже задуматься, когда обнимает Леру. Так ласково, как только может — по спине гладит, по волосам. И даже мимоходом касается губами ее щеки. Волнуется. Сильно. Но с ней… хочется. — Я сильнее люблю, — шепчет ей Сережа, в отличие от Птицы действительно произнося это важное слово вслух. И улыбается, устраивая голову на ее плече… Но подрывается тут же. Головой мотает, но не помогает. Даже наоборот, еще хуже становится, ведь теперь он очень близко к Лере. И в один момент пальцы Разумовского проходятся по молнии на ее спине… — Птица! — шипит Сережа, сам себя ударив по ладони. А в голове — абсолютно птичий смех. — Он сам! А Белова смеется только, по волосам его треплет. — Ну вообще-то ты можешь не оправдываться, — самым веселым тоном заявляет она. — Тебе тоже можно так-то. Ну… Когда будешь готов и захочешь. А в груди у нее тепло-тепло. Ей всего один раз парень в любви признавался — и то, это был абьюзивный бывший в момент, когда она сожрала пачку феназепама. Они на тот момент были знакомы уже пять лет, и он впервые это сказал. Только потому, что ее смерти испугался. Правда — позже все равно снова бросил. А сейчас… Ее любят по-настоящему? Неужели она… реально дождалась? — Пойдем, — Белова мягко гладит Разумовского по плечу и поднимается на ноги. — То, что я хочу сделать, ещё больше противоречит правилам больницы, чем пикник… Но пока мне удается угождать Рубинштейну, вряд ли нас остановят. Лера не такая уж и дура — понимает, что нужно от нее Вениамину Самуиловичу. Птица. Но начальник явно недооценивает ее. Иначе бы создавал хотя бы иллюзию контроля ее сессий — но нет, он даже не требует отчетов, только чисто формально. Надеется, видимо, вновь надавить на Разумовского лично. Но не успеет. Она и убьет профессора, если понадобится. И вот она уже стучит костяшками по железной двери. Охранник открывает, впуская Арсения в палату. — Что так долго? — угрюмо интересуется санитар. — Незапланированные откровения между врачом и пациентом, — с самой невинной улыбкой пожимает плечами Лера. — Устанавливаем доверительный контакт. И, незаметно подмигнув Сереже, она кивает ему в сторону выхода из палаты. А Сереже стоило больших трудов сохранять прежнее мрачное выражение лица подавленного пациента. Он и правда расцветает в рекордные сроки — стоило только проявить к нему немного любви. А от Леры ее было действительно много — достаточно для того, чтобы залечить его разбитое сердце. Сердце, которое доверчивый Сережа ей сразу же и отдал. Как минимум, этот санитар точно быстро раскусил его актерскую игру, но Разумовский продолжает. Они идут по коридорам лечебницы, и ему стоит еще больших трудов никак ее не коснуться. Потому что прямо… хочется. И Птице — хочется. Он вообще сегодня пребывает в удивительно прекрасном настроении, и Сережа знает причину. И вот сейчас краснеет… ну, почти чуть-чуть. Что, кстати, тоже не так уж легко, потому что картинки в голове все еще продолжаются. Только… Чем дольше он это смотрел, тем быстрее билось сердце. По итогу они приходят к, как гласит табличка, конференц-залу. Птица настойчиво ломится на свободу, ужасно желая что-то сказать, но Сережа сдерживает — опасается, что их конвой увидит, как он свободно начал скакать между своими личностями. А стоило ведь просто довериться Птице. Птице, который оказался очарован Лерой ничуть не меньше самого Сережи. И сразу так… легче жить становится. Но кое в чем Птица все-таки прорывается — Сережа замирает, закусив нижнюю губу, и уточняет: — Нам… сюда? — Сюда-сюда, — очаровательно улыбается Лера, а у самой аж вновь мурашки по телу бегут при одном взгляде на него. Хочется укусить за губу самой. Много раз. — Арсений, вы пока свободны. — Это что за терапия такая вне отделения? — хмурится санитар. — Если у вас есть претензии, можете высказать их Вениамину Самуиловичу, — и тут улыбка девушки превращается из милой в ядовитую. — Он одобряет мои методы. Свободы. И утягивает Сережу за плечо внутрь, демонстративно хлопая дверью. Да, опрометчиво, но… Хер с ним. Надолго Разумовский в этом месте все равно не задержится. Конференц-зал для врачей в Чумном форте очень маленький, но так даже лучше — в слишком просторном помещении не было бы уютно. Лера проходит вглубь, к арочным окнам, и закрывает все жалюзи, чтобы создать полумрак. Местный допотопный компьютер даже не был подключен к сети и использовался лишь для презентаций, но тем лучше — он уже подключен к проектору. Напевая себе под нос, Белова достает флэшку, вставляет в разъем, параллельно включая пыльное чудовище древней техники. Компьютер работает шумно, даже почти тарахтит, но спасибо и на этом. — Сереж, иди сюда, — она манит его к себе пальцем. — Выбирай. И открывает папку с множеством фильмов. Тут и кинокомиксы есть. А сама пока встает со скрипучего офисного кресла и направляется к длинному столу, на котором уже покоился пакет с новыми снеками и газировками. — Ну, — вздыхает Лера и прямо сияет. — «Бойцовский клуб» по понятным причинам не предлагаю. Хотя это и один из моих любимых фильмов. Иначе концентрация раздвоения личности на одно помещение будет превышена. А у Сережи аж руки предательски трепещут даже от прикосновения к древней мышке. Курсор отстает, системный блок грозится взорваться от перенапряжения, но он искренне счастлив от взаимодействия и с такой древней техникой. Просто… правда, скучал. И по своей башне, где все давно было механизированно, а все проблемы решались простой перезагрузкой. И по работе над «Вместе». По Марго, которая понимала его с полуслова. И просто… по прежней жизни. До Чумного Доктора. Сережа так и не набрался смелости спросить, работает ли вообще еще «Вместе» или люди отказались от социальной сети, дела всей его жизни, когда узнали, кем является ее создатель. Просто… страшно было узнать ответ. С другой стороны, в прежней жизни не было Леры. И, может, стоило все это пережить, для того, чтобы… чтобы просто встретить ее? Сережа в судьбу не верил. Иначе это значило, что он, будучи ребенком, заслужил оказаться в детском доме, пережить издевательства сверстников и потерю единственного лучшего друга. Но сейчас… с ней он был почти готов поверить. — «Отряд самоубийц»! — оживляется Сережа, когда видит знакомое название. Собирался же посмотреть. В прежней жизни вечера так и проходили — за фильмами или играми. Чтобы… отсрочить сон. — Я, кстати, так и не… — Херня это все, — резко перебивает его все-таки вырвавшийся Птица, поувереннее перехватывая мышку. Только его ее медленная работа выбешивает сразу, и он клянется сам себе, что заставит Рубинштейна ее сожрать. — «Темный рыцарь»! И знал бы кто, что великий и ужасный Чумной Доктор — преданный поклонник вселенной Бэтмена. Ведь даже тот самый легендарный костюм был создан под вдохновлением от легендарного героя DC. Ну и, конечно… Джокера никто не отменял. — Не слушай его, даже я «Темного рыцаря» наизусть знаю! — А Сережа тоже сдаваться не планировал. — «Отряд самоубийц»! И даже с усилием заставляет собственную руку не переключиться обратно на «Темного рыцаря». Птица негодовал. А Лера только усмехается, качая головой. Расставляет на столе баночки, раскладывает пачки с чипсами и батончики, справедливо изрекая: — Птица сегодня уже получил свой бонус, поэтому посмотрим «Отряд». Фильм, конечно, получился глупый и чересчур наивный для комиксов DC, но… Уверяю, Аркхэмская линия Джокера и Харли понравится и Птице. Особенно момент с «будешь ли ты жить для меня?». Подходит обратно к Сереже и, положив руку ему на плечо, ласково гладит. Не удерживается и от того, чтобы пройтись кончиками пальцев вдоль острых позвонков на спине. Проектор тоже бухтит, но ничего. Щелкнув выключателем, чтобы в помещении стало совсем темно и уютно, Белова устраивается на кожаном диванчике с ногами и хлопает по месту рядом с собой. — Иди сюда, — а голос у нее сейчас такой ласковый-ласковый. — Дверь я, кстати, заперла. Чисто на всякий случай. Если вдруг Арсений решит бестактно ворваться. Не стоит ему видеть, как докторша полулежит на своем пациенте. В этот раз Сережа даже не смущается почти. Просто ему так… спокойно. Как будто они не в Чумном форте сейчас вовсе, а… дома. У него, по сути, никогда не было полноценного дома как такового, но в голове рисуется идиллическая картинка какого-то почти сказочного места, в котором он хотел бы оказаться с Лерой. «Окажемся», — ехидничает Птица в его голове, и Сережа невольно мрачнеет, закусывая губу. Он просто… старался не думать о побеге. Это было так заманчиво, так привлекательно, это все еще буквально была его мечта. Мечта, сопряженная с риском. Для нее. А Сережа просто… боялся снова потерять дорогого человека. Ведь все, к кому он так или иначе привязывался, уже лежали в могиле. В гробу. А Леру он потерять не мог. И в итоге Разумовский притягивает девушку к себе почти так же настойчиво, как сделал бы это Птица, чтобы она была к нему еще ближе. Утыкается носом в ее волосы и на мгновение прикрывает глаза, зажмурившись. Не мог потерять. Не мог. И не потеряет. Просто… нет. Фильм уже вовсю идет, а он никак от Леры оторваться не может. И вдруг неожиданно даже для самого себя признается: — Мне Олег все про Бэтмена показывал. Мы посмотрели все фильмы, а потом… а потом его забрали в армию. И он не вернулся. Белова чуть отстраняется, но только для того, чтобы заглянуть ему в глаза. Нежно-нежно касается губами его скулы. — Мне очень жаль, Сереж. Я знаю, каково это, когда близкие уходят. Ей было даже страшно представить, как Разумовский рос. Сама Лера была из полной, вполне счастливой семьи и часто сама себя ругала за то, что получилась… такая. Больная. Родители ее безмерно любили, любили, все прихоти исполняли. У нее даже замок для Барби был. Карета и кабриолет. Все, чтобы Лерочка была счастлива. А она… С жиру бесится? На экране как раз шла совершенно бестолковая сцена в вербовкой отряда, снятая, по всей видимости, только для того, чтобы Марго Робби разделась в кадре, так что Белова, не жалея фильма, продолжает диалог с Сережей: — Расскажи мне побольше, пожалуйста. Ну… Только то, что хочешь и можешь. О детстве. Об Олеге. Он был хорошим? Она уверена, что к плохому человеку Разумовский не привязался бы. Даже Птица. Ведь, в конце концов, он своими методами, но действовал на благо города. Лера не осуждает. Она понимает. Она сама человек гораздо хуже. Думала об убийствах случайных, беспристрастных. Просто чтобы проверить саму себя. А Сережа на мгновение напрягается. Не из-за вопроса даже — ему нравится вспоминать совместное детство с Олегом. Это как будто создает иллюзию присутствия. Как будто бы друг все еще жив. Как будто бы Сережа отпускает мысли, что даже не знает, где его друг похоронен — и похоронен ли вообще. На войне ведь такое бывает, что от человека не остается… ничего. Разумовский жмурится, как если бы ждал удара. В сущности, он вполне может прилететь — тот, самый первый диалог с Птицей, ясно дал понять, что тот не переваривает Волкова на дух. И перед ним Сереже тоже стыдно. Вот сейчас, когда они преследуют одну цель, привязаны к одной девушке, которую одинаково хотят защитить — да. И этот внезапный момент единения заставляет Сережу признать, что он действительно был предателем. Ведь Птица — это сам Сережа. Такой же глубоко несчастный и бесконечно одинокий ребенок. Но ведь… Ему было восемь. Птица сжег за него обидчиков. Сережа ушел в отрицание. А потом появляется Олег. Первый, кто вообще захотел с ним общаться. И разве не заслужил Сережа… хотя бы одного верного друга? Руку, которой он обнимал Леру, почти тут же сводит судорогой. Как тогда, в башне, когда Сереже казалось, что Птица его душит, и он действительно очнулся с синяками и длинной ссадиной на шее. Но сейчас ему… хочется говорить. Может, придает смелости присутствие Леры. Может — возможность рассказать хоть кому-то. — Он был самым лучшим, — абсолютно искренне признается Сережа. — Я так и не знаю, что произошло с его родителями, но он попал в детский дом позже меня. И все его так боялись… Я тоже сначала. А он в итоге сам подошел. И мы как-то сразу подружились, хотя я не умею дружить совсем… Птица злится. Вскипает почти мгновенно. Сережа кривится, как от боли, но именно сейчас выпускать его не хочет. Нет. — Он меня драться учил. Чтобы никто не обижал. Но в итоге забил и дрался за меня сам. Всегда. Его в изолятор отправляли постоянно, а там такая комнатка, знаешь… только дверь. И холодно. А еще есть не давали. И я ему воровал еду. Получали оба потом, но… я переживал, что ему из-за меня плохо. За всех и всегда переживал, кроме себя. Закономерность. — И как-то приходили… кажется, татары. Шумные такие. Я их испугался и сбежал. А они сказали, что Олег на их сына похож, и хотели его забрать. А он сказал, что без меня никуда не пойдет. А ко мне никогда не приходили, даже просто посмотреть. И они ушли. Я тогда накричал на него, что он дурак… только потом понял, что он для меня сделал. На мгновение Сережа замолкает, поджимая предательски трясущиеся губы. Странно понимать, что часть воспоминаний об Олеге начинала исчезать из памяти. Не имея контакта с ним, мозг вычищал из его головы лучшего друга, как нечто ненужное. И сейчас Сережа даже не мог вспомнить — знал ли Олег о Птице? Или все эти годы он действительно был… нормальным? — Мы хотели сделать мир лучше, — глухо заканчивает Сережа, поднимая руку в театральном жесте, больше свойственном Птице. — В итоге я здесь. Меня ненавидят. Олег в земле, его больше нет. И скоро не будет даже в моей голове. Лера же, смотрящая на него во все глаза с рвущимся сердцем, эту самую руку перехватывает. Целует длинные пальцы, так и оставляя держать их у своих губ. — Мне жаль, Сереж, — повторяет она. — Я хочу, чтобы тебе больше никогда не было больно. Я надеюсь… Я очень надеюсь, что у меня получится это сделать. И… Знаешь, все эти люди, которые ненавидят… Ты просто перестал быть для них удобным. Зато я тебя люблю. Может, этого мало в сравнении с тем, что было у тебя раньше… Но я жизнь за тебя отдам, если понадобится. И не лукавит ни в чем. При всей склонности драматизировать, Лера не хотела больше страдать. Раньше она, бывало, упивалась своей больше, потому что кроме нее у нее и не было ничего. А сейчас рядом с ней, пусть и в психбольнице, сидит самое ясное солнышко. Рядом с Сережей она даже чувствует себя почти нормальной, пока Птица дает ей удовлетворить иные, гораздо более глубинно-темные стороны души. — Ты мне веришь, Сереж? Когда они только оказались в Чумном форте, Птица любил повторять Сереже, что он может доверять только ему. Ведь все его бросили. Даже Олег, в которого глупый Разумовский верил всем сердцем. Обещал, что вернется с армии, а в итоге оставил его одного. Однако рядом с ним всегда был, есть и будет Птица. Единственный, кто его по-настоящему понимает, кто никогда не оставит. И Сережа, буквально уничтоженный с тем, что он сделал с родным Петербургом, верил. Слушал внимательно и с каждым днем все сильнее убеждался в собственной никчемности, в ошибочности своего существования. Он ведь… столько боли людям принес. Какими бы мразями они не были, они оставались людьми. А еще тот ребенок, сгоревший из-за прегрешений родного отца… Как бы не было легче признать, что Птица — убийца, виноваты были они оба. И у Сережи тоже руки в крови. И в психлечебнице он оказался справедливо. И должен был тут сгнить. Но вдруг появляется Лера. Лера, которая почему-то в него верит. Лера, которая делает все, чтобы он перестал чувствовать себя таким жалким и неправильным. Лера, рядом с которой опять хочется жить, верить в лучшее. Лера, которая до абсурдности безумно его любит. И ведь он ее — тоже. Они оба — безумцы, наверное, но… Сережа еще никогда ни в чем так не был уверен, как в том, что отдал ей свое сердце. И не жалел ни о чем. И он качает головой, отвергая вот это вот ее «жизнь отдам»… а потом порывисто прижимается губами к ее виску, шепча: — Мне никого, кроме тебя, не надо. Я тебе верю. Больше, чем себе. И очень, правда, очень сильно люблю. А на экране отряд из суперзлодеев уже едва ли не клянется друг другу в дружбе и готовится спасать мир. Но Сереже, на самом деле, это уже не кажется чем-то глупым. Просто… оказалось, что у злодеев тоже есть шанс на хороший финал.