Эксперимент

И стук колёс как эшафот Уносит тебя в даль Я выберусь, моя любовь Тебе я в след кричал Я научусь тебя любить, Мне без тебя не жить Твой голос мой ориентир, Я сам себя казнил

polnalyubvi — Твои глаза

Самая сладкая сцена в жизни Леры в итоге оказалась прервана настойчивым постукиванием охранника в железную дверь — у них была пересменка, что означало, что докторша должна смыться из отделения, будто и не было там ее. Но весь остаток дежурства она только и могла мечтательно касаться собственных припухших от поцелуев губ. Утром же, когда Белова уже собиралась на паром, ее вдруг поймала в коридоре женщина со смешной стрижкой — Софья, кажется. Точно, Вениамин Самуилович ее ещё вечно Софочкой зовёт и держит к себе максимально близко, словно она посвящена в какие-то вселенские тайны. Она поджимает губы и чисто механически чеканит, что главврач ждёт новенькую у себя в кабинете. Тут-то у Леры сердце в пятки и уходит. Неужели… узнал? Она входит к нему, словно провинившаяся школьница, неловко усаживаясь на самый край кожаного кресла напротив стола начальника. Смотрит своими оленьими глазками так невинно, будто в них ночью черти не плясали. — Как ваше первое дежурство, Валерия Андреевна? — вкрадчиво интересуется Рубинштейн. — Хорошо… — А конкретнее? — и даже театрально сцепляет руки в замок и кладет на них подбородок. — Все прошло спокойно, — прочистив горло, чтобы звучать увереннее, деланно беззаботно продолжает девушка. — Мне здесь нравится. — Делали обход? — Простите?.. Обход она ведь делала… но не совсем тот, который должна была по регламенту. Не проверила ни одного из назначенных ей пациентов, кроме… того самого. — Обход. По списку. — Э-э… Да, конечно, — врет и не краснеет. Но опытный психиатр все видит. Видит, как учащается ее дыхание, как она беспокойно сводит колени. Чего-то такого он, признаться, и ожидал, когда отдавал ей свое самое лакомое дело. Докторша с пограничным расстройством и дипломной работой на тему эротомании и гибристофилии не разочаровала. Она не могла не клюнуть. А вот клюнул ли пациент? Впрочем, об этом лучше спросить его самого. Все, что хотел увидеть Рубинштейн, он уже считал с физических реакций тела Беловой. Хорошо, что ее рабочий день окончен. Нечего ей на это смотреть. Вениамин Самуилович выжидает, когда она уедет — даже просит Софочку проконтролировать. И стоит парому отчалить от пристани, как доктор отправляет верную помощницу за Разумовским, а сам уже ждёт в кабинете, вальяжно рассевшись в кресле. Санитары приводят его любимый редчайший экземпляр под руки, словно тот даже не может идти самостоятельно, и усаживают в кресло для пациентов, а сами остаются за дверью со шприцом с мощным транквилизатором наготове. — Доброе утро, Сергей, — со спокойным дружелюбием вступает Рубинштейн. — Как вам спалось? Особенно после ночного визита нового лечащего врача. — Не смей ему говорить про нее. Я разберусь. Впервые за долгое время Сережа видит Птицу не неясной тенью в углах своей палаты, а именно так, как увидел в тот день в своей бывшей башне, когда узнал, что Олега нет. То есть… собой. В их первую осознанную встречу Птица сквозил надменной уверенностью, напугал его до истерики, а сейчас… Сейчас сердобольному Сереже Птицу жалко. Себя — нет, а его — да. Сережа тоже как загнанный в угол зверек, только совершенно потерянный от страха. Птица же еще силится откусить тянущуюся сквозь прутья руку. Только… он встревожен. Или зол? Не стоит на одном месте. Тревожный взгляд не останавливается на чем-то одном, а когда он повернулся к Сереже, улыбка показалась ему болезненной. Птице было плохо. И все же, Сережа был так безгранично ему благодарен, что сейчас Птица рядом. Что он не оставил его одного. Ведь Сереже… ему так страшно. Походы к Рубинштейну никогда не заканчивались ничем хорошим. И хотя сейчас его не сковали смирительной рубашкой, Сережа уверен, что это лишь временный миг спокойствия. Свободы. То, что для него… для них отвоевала Лера. — Как и всегда, — хрипло шепчет Сережа в ответ. Он не поднимает головы на профессора — не только потому, что боится на него даже взглянуть, но и потому, что опасается выдать блуждающего за его спиной Птицу. Сережа не помнил половины прошедшей ночи — только осторожные прикосновения Леры, распутывающей узлы. Когда он открыл глаза, его нового лечащего врача в палате уже не было, но… Разумовский быстро понимает — с ней просто разговаривал не он. И сначала это знание приводит его в ужас. Ужас, от которого перехватывает дыхание — мир вокруг рушится, он остается в каком-то звенящем вакууме, не имея точки опоры, один, совсем один, опять один… Сереже казалось, что после появления Птицы Лера больше не придет, что больше никто одним лишь нежным прикосновением не вытянет его из мрака. Но теперь он выдыхает. Правда, как будто заново вспоминает, как дышать. Сережа не собирался и слова про Леру говорить — по крайней мере, по своей воле. А Птица ее защищал. И Сережу — тоже? Он не один. Он не один. Он не один. — Кажется, я выспался, — продолжает Сережа. Птица, остающийся стоять за Рубинштейном, сдержанно кивает, одобряя, но Сережа не видит. Он не один, но ему все равно страшно, и руки невольно снова тянутся к коже вокруг ногтей. Кровавое месиво. Отпустите его. Отпустите. Он не один, здесь Птица, и Сережа так ему рад. Но… он не хотел сейчас быть здесь. Он хотел… хотел… к ней?.. А Рубинштейн заинтересован. Смотрит на него пытливо, положив подбородок на сцепленные в замок руки. — Выспались, значит, — эхом тянет врач. — Это хорошо. Это очень хорошо. Но, конечно, от подмечает то, что Разумовский на него не смотрит. Он почти никогда этого не делал, но сейчас стали заметны какие-то едва уловимые изменения. Будто он что-то старается скрыть. Или кого-то. Должно было получиться. Белова была отличной наживкой — с ее виктимностью она буквально подарок, перевязанный алой ленточкой для маньяка. Не просто красивая девушка, а идеальная жертва. Вениамин Самуилович поднимается из-за стола, огибает Сережу по кругу, как кружащий коршун, и берет с полки книжного шкафа метроном, возвращаясь на место уже с ним. Он запускает механизм, и тишину кабинета разрезает монотонное тиканье — щелк, щелк, щелк. — Сергей, посмотрите, пожалуйста, вот сюда, — Рубинштейн указывает на метроном. Звучит предельно спокойно и вежливо, но в его тоне ощущается нажим. Пациент не имеет права отказаться. — Не смей, не смотри! — подрывается к нему Птица, но Сережа поднимает голову чисто инстинктивно. Выдрессировал, тупая мразь. Превратил в собачонку, которая даже опасные для его жизни команды будет выполнять с виляющим хвостом. Птица ярится, срывается к этому идиоту, намертво вцепляясь в его плечи… И понимает, что сейчас Сережа его не видит. Смотрит, как будто сквозь него — весь в отвратительно клацающем механизме. Щелк. Щелк. Щелк. Птица заглядывает в его глаза, но голубая радужка — как льдом покрытая. Не видит. Не слышит даже. Все то, что Птица столько времени так старательно защищал, рассыпается битыми стеклами внутрь. Он чувствует в воздухе запах крови, ее металлический привкус во рту, потому что это его режет крошками, оставшимися от переломанной души Сережи. Но боли не ощущает. Злится, ярится, бесится. Подрывается снова, трясет за плечи и почти орет: — Впусти меня. Впусти меня! Он разберется. Он всегда разбирался за них двоих. Он не даст доломать ни этого несчастного слабого идиота, ни девчонку даже пальцем тронуть. Рубинштейн не должен узнать так рано. Но сейчас… Птица его не чувствует. Как будто они не связаны вовсе. Как будто Птица в клетке заперт, из которой вырваться не может. В тишине, нарушаемой лишь звуком метронома, с его губ срывается раздраженный птичий клекот, но в этот раз его не слышит даже Сережа. И тогда Птице становится страшно. А Рубинштейн, тем временем, начинает: — Сейчас я буду задавать вопросы, и вы, Сергей, будете отвечать только правду. Очень простые правила. Он опирается на столешницу и складывает руки на груди, внимательно следя за остекленевшими глазами Разумовского. Выжидает ещё совсем чуть-чуть, прежде чем приступить, решив начать издалека: — Как вам в нашей клинике? Доктор решает действовать аккуратно, хочет доставать по винтику, а не брать грубой силой. Не его методы. Рубинштейн — манипулятор, экспериментатор, он не идет напролом. По крайней мере, не сразу. И чем дальше, тем сильнее Птице хочется свернуть ему шею. Когда-то у него была власть. Возможности. Чумного Доктора обожали и любили, и он творил правосудие во благо, а вот такие вот мрази, как проклятый Рубинштейн, сгорали в его пламени. А теперь оставалось бессильно наблюдать, не имея возможности сделать хоть что-то. Смотреть на то, как Сережа, сам того не осознавая, будет закапывать их всех. И ведь специально, тварь, выжидал, когда у девчонки закончится рабочий день. Сейчас с и без того переломанным Сережей что угодно можно сделать — хоть какой-нибудь экспериментальный препарат уколоть, хоть санитарам приказать избить его до кровавых соплей. После этого любая попытка глупой пташки их защитить приблизит ее к могиле. А Птица не даст ей умереть. Им обоим. Никто не сдохнет. — Мне здесь плохо, — против своей воли признается Сережа. И все от гребанного метронома даже не отворачивается. — Мне страшно. И я понимаю, что я здесь умру. А сам себя за плечи обнимает — даже сейчас, будучи не в сознании, создает себе иллюзию того, что он не один, что под чьей-то защитой. Только пальцы-то аж как будто судорогой свело. Это должно быть… больно. Птица замирает, смотря на побелевшие от напряжения костяшки. Неужто… бороться пытается? Рубинштейн только кивает сам себе и продолжает: — Но, может, что-то изменилось в последнее время? А сам все смотрит на то, как Разумовский содрогается весь. Прикидывает в уме — сам пациент борется с гипнозом или тот самый помогает? В любом случае, наблюдать за этим процессом просто безумно увлекательно. Чего-чего, а стойкости он от Сережи не ожидал. — Давно ли вы, Сергей, общались с второй личностью? Рубинштейн часто задавал ему этот вопрос, и ответ всегда был неутешительным, но теперь ему важно знать, сработала ли приманка. Явился ли второй теперь. — И рады ли вы… смене лечащего врача? — добивает Вениамин Самуилович последним вопросом. Птица тоже от Разумовского взгляд не отрывает. У него от перенапряжения зубы стучат, пальцы свело точно. Кажется, даже зрачки дрожат, но Птица не успевает уследить — его-то тоже колотит. От Сережи и передается. Он снова подходит ближе и просит гораздо мягче: — Давай. У тебя получится. Впусти меня. Я разберусь. — Я… очень… рад… — продолжает Сережа, реагируя в первую очередь на последний вопрос. Птица едва не рычит от досады — лучше бы, мать его, сказал про него. — Она… очень хорошая… Ага. И теперь эту хорошую профессор с косточками ее птичьими и проглотит. Птица начинает мерить комнату нервными шагами, а когда снова оборачивается к Сереже, видит, что у него по лицу бежит струйка крови, так ярко выделяющаяся на бледной коже. Идиот. Треклятый мальчишка! У него сил совсем нет на такие фокусы! Птица в два шага преодолевает расстояние между ними и с трудом сдерживается от того, чтобы не сомкнуть руки на его горле. — Дай мне тебе помочь! — шипит он, потому что опять накрывает. От отчаяния. — Я тебя защищу! И тогда Сережа наконец поднимает на него глаза. Опять ноет — то ли от боли, то ли от ужаса. Птица вцепляется в его плечи и тормошит, опасаясь, что сейчас сознание опять уплывет, и только тогда наконец слышит надрывное и абсолютно сломленное: — Помоги мне… И уже через мгновение сгорбленная фигура Разумовского выпрямляется. Его трясет гораздо меньше — от злости только. Теперь уже Птица резко подрывается на ноги — исключительно для того, чтобы остановить проклятый механизм, пока и сам не поддался влиянию. Надтреснуто смеется, вытирая лицо рукавом больничной одежды, и упирается локтями в профессорский стол, сверкая опасным золотом глаз. — Мне прямо сейчас засунуть эту херню тебе в глотку или начать с санитаров? — с кривой усмешкой интересуется Птица. Рубинштейн в восторге. Внешне никак этого не показывает, оставаясь спокойным, но глаза прям загорелись. Выходит, этот второй достаточно силён, чтобы вылезти из глубин подсознания даже тогда, когда основной субъект находится под гипнозом. Или… у него был веский повод это сделать. Ведь до этого ни разу не получалось. — Рад с вами наконец пообщаться, — учтиво кивает профессор, хотя сам от стола не отходит — помнит и о тревожной кнопке под ним, и о шприце с транквилизатором в собственном кармане. Не только санитарам стоит быть начеку. — Очень интересно, почему же вы столько молчали. Приглушенный свет ламп создаёт в кабинете почти уютную атмосферу, отражается в стеклах очков Рубинштейна. И все же присутствие именно второго меняет общую картину. — И что заставило вас выбраться на волю. Или кто. Тот самый момент, когда задаешь вопрос, на который прекрасно знаешь ответ. И как бы Птице не хотелось действительно затолкать метроном в глотку Рубинштейна, он понимает — так сделает только хуже. Местные транквилизаторы они на себе уже испробовали — после них Сережа отлеживался по несколько дней, опять отказывался от еды из-за тошноты и в принципе превращался в овоща. Птицу такой исход не устраивал. Чем слабее Разумовский, тем меньше вероятности успешно сбежать отсюда. — Не было интересного собеседника, — угрожающе скалится Птица в ответ на первый вопрос. Он бы и дальше, возможно, продолжал бы игнорировать Рубинштейна, но… он и сначала настроен был сегодня защищать и Разумовского, и глупую Лерочку. А в итоге это был первый раз, когда Сережа действительно сам, осознанно — спорно, конечно, но глаза его говорили о многом — попросил его о помощи. Можно сказать, умолял. Он уже сделал все, что мог. И сделал действительно много — даже Птица не ожидал, что Сережа сможет хоть что-то сделать против гипноза. Тем более — позвать его. И теперь настало время Птицы сражаться. За троих. — А тут — приятная смена лечащего врача. — Отреагировать, так или иначе, пришлось бы. — Сюрпризы еще будут или ты не так уж и сильно хочешь со мной общаться? — Мы обязательно пообщаемся, — обещает Рубинштейн. — И я очень надеюсь на продуктивное сотрудничество. В конце концов, я должен курировать работу… молодого специалиста. Ведь, конечно, он не собирался отдавать дело Беловой целиком. Она — лишь пешка, она — отличное условие, чтобы сделать Разумовского сговорчивее. Но кое в чем главврач просчитался. Он ожидал, что пациент может затребовать от нее побег, но не ожидал, что она на него решится. — Но на сегодня я доволен, — продолжает профессор, подходя к двери, чтобы обратиться к санитарам: — Уводите. Не будем лишать пациента завтрака. *** Для Леры следующие сутки без работы оказались невыносимы. Ее график ещё не был стабилен, но она четко решила для себя — она потребует у начальства как можно больше смен, будет буквально жить в Чумном форте, насколько это возможно. Девушка старалась занять себя чем угодно, лишь бы время шло быстрее — гуляла по центру, даже заглянула в весьма симпатичный бар. Но алкоголь в ее случае всегда делал хуже. Он не притуплял чувства, а, напротив, обострял их до очень сложного состояния на грани с кризисом идентичности, когда она вновь и вновь терзала себя вопросом — что она за человек? Но оно знала точно. Собой Лера себя чувствовала только в ту ночь в палате. Поэтому оставшееся время она провела с бутылкой мятного вина, которое вообще-то нельзя распивать на территории хостела, но ей было плевать, и со всей информацией, которую она успела узнать о Сереже. Просмотрела фото его офиса, напираясь на интересную деталь — автоматы, набитые всякой всячиной. Чипсы, батончики, газировка. Очень, очень много газировки. Когда ей проводили экскурсию по территории Чумного форта, Лера успела присмотреть небольшой внутренний дворик с садом. В истории болезни и личном деле Разумовского из клиники было указано, что за пару месяцев, что он здесь провел, ему ни разу не были разрешены прогулки. Как, впрочем, и почти всем пациентам его отделения, но… Беловой это категорически не понравилось. И она решила это исправить. В новый рабочий день ее время было расписано… странно. Она сразу обратила внимание, что на других пациентов ей было положено уделить по часу своего времени, поэтому они шли в самом начале списка, а вот на встречу с Разумовским полагалось аж все три. Хотя для себя девушка сразу решила, что растянет это время бессрочно. Сессии в другими пациентами, коих было пока трое, Леру теперь совсем не занимали. Будто вся ее альтруистичность сгинула под давлением фиксации на Разумовском. Она слушала молодую девушку, попавшую сюда после попытки суицида, деда с прогрессирующей параноидальной шизофренией и ужасного вида бывшего наркомана, поймавшего психоз, весьма вяло, постоянно поглядывая на часы. Очень хотелось, чтобы погода не успела испортиться. Но ей повезло — днем, когда их время пришло, как раз светило солнце. Белова вновь не стала просить санитаров привести Сережу к ней, в отправилась за ним сама. У самой его палаты один из санитаров, Арсений, кажется, напомнил, что пациентам данной категории нельзя свободно передвигаться по лечебнице, но Лера поспешила заверить, что уже получила разрешение от Рубинштейна. Дядька был по-странному благосклонен к ней. И вновь является охранник, отпирает палату ключ-картой, и Белова с улыбкой до ушей делает шаг внутрь. — Добрый день, Сергей. Пойдете со мной? А у самой в руках покоится объемный бумажный пакет, из которого торчит красный клетчатый плед. Но голову на нее поднимает не-Сережа. Птица усмехается, зацепившись взглядом за ее ношу. Очаровательно. Аж зубы сводит. Он качает головой, упираясь чуть мутным взглядом в стену, и бросает: — Абонент вне зоны действия сети. В этот раз Сережа даже не сопротивлялся, когда уступал ему место у руля — у него просто не было сил. Успешная попытка противостоять гипнозу прилично долбанула по и без того расшатанному ментальному здоровью. Вдобавок ко всему — традиционный отказ от еды и таблетки. Черт знает, что это было, но Птица готов поклясться, что вкус был более мерзкий, чем обычно. Какая-то новая экспериментальная технология, которая, конечно же, ему «поможет»? На деле — добьет быстрее. Нельзя было исключать то, что теперь Рубинштейн захочет узнать пределы его возможностей. Получится ли, например, подавить его медикаментозно. Поэтому Птица занимает его место, давая Разумовскому возможность отдохнуть в блаженном неведении. Но сейчас… может, и правильнее было его выпустить. Очевидно, что пташка на него хорошо влияла. — Но могу позвать, — продолжает Птица чуть погодя. — Только не уверен, что это зрелище тебе понравится. Санитар вопросительно смотрит на докторшу, но та лишь поднимает руку, прося: — Дайте нам минутку. Арсений этот тут же выходит из палаты, оставаясь ждать за дверью. Ходить по лечебнице без сопровождения, к сожалению, нельзя. И тогда Лера, поставив пакет на бетонный пол, подходит к койке и садится рядом с Разумовским. Ее реально встревожило то, что она только что услышала. Но ему она тоже рада. Лера готова любить любую крайность этого человека. — Что-то случилось? — робко интересуется она. — Я как раз сейчас работаю над новой схемой приема таблеток для вас, хочу убрать все те препараты, которые могут негативно влиять. Или… Или случилось что-то серьезное вне ее ведома? Лера не смущается второй личности — в конце концов, она знает его губы на вкус. Поэтому сейчас она тянется к его лицу, касается его острой скулы. В этим цветом глаз в нем ещё сильнее угадывалось что-то птичье. Пожалуй, про себя она окрестит его именно так. — Мне нужно время, я… — просит девушка. — Я что-нибудь придумаю. Но пока хочу сделать все, что в моих силах, чтобы хотя бы улучшить условия. И не может себя удержать. Ей хочется Разумовского касаться, целовать, любить и вообще просто обожать. Даже несмотря на то, что она пересмотрела по несколько раз все видео Чумного Доктора, где он заживо сжигает людей. Лера тянется к Птице, приживаясь губами к самому уголку его губ. Все еще сомневается, что ей можно, но… Хочется. А она всегда была так слаба перед своими желаниями. И в этот раз Птица не уворачивается от прикосновения. Разве что смотрит на нее на мгновение, и в глазах читается такое очевидное… непонимание. К нему никогда никто не относился так, как она. Обожали — да. Поддерживали — да. Однако… долгое время он был гоним даже Разумовским, что иронично, ведь ближе друг друга у них не было никого. И сейчас, сталкиваясь с ее нежностью, Птица не понимает, как должен реагировать. Его привычная тактика — злость, но сейчас на нее у него нет сил. Происшествие у Рубинштейна, отвратительные таблетки, выключившийся от реальности Сережа — это все долбит даже по нему. — Посмотри назначения. Я не знаю, что этот идиот выпил, но с этого паршиво. — И сказанное все равно звучит как приказ. — Если меня смогут подавить, ты его потеряешь. Справедливости ради, обоих. Сережа не может без Птицы, Птица вряд ли сможет существовать отдельно без Сережи. Но про себя Птица не говорит. Он-то как-нибудь справится. И все же, правильным будет сказать. Птица и «правильно» — вещи плохо совместимые, но он уже позволяет этой девчонке больше, чем кому-либо. И сам не знает, почему. — Рубинштейн знает, — с нажимом предупреждает Птица. — Не смей влипать в неприятности. Я не смогу тебя защитить. — А ты бы хотел?.. — и тут же Лера неверяще хлопает ресницами. — Защитить?.. Ее?.. Ей опасно такое говорить — такие фразы кормят ее фиксацию, доводя больную любовь до абсолюта. Сейчас Лера реально готова его просто обожествлять. Хотя… не делает ли этого уже? Ведь даже пропускает мимо любые мысли о том, что ей может угрожать какая-то там призрачная опасность. Просто смотрит на угрюмого Птицу, ее черные глаза сверкают, а губы сами собой растягиваются в счастливейшей улыбке. Значит, ему не плевать на нее? И тогда Белова, совершенно забыв о том, где находится, накидывается на него с объятиями, еле сдерживая писк — хотя бы о санитарах за дверью помнит. И зацеловывает его лицо, гонимая всплеском эндорфинов, в конце концов вновь впиваясь в губы. Хотя от этого только хлеще расходится. Он перед ней — настоящий, живой, объемный, блин! Она может его касаться! И он хочет ее защищать! — Это самое прекрасное, что… Я когда-либо испытывала. Лера любила и раньше, фиксировалась и раньше, но… Сейчас все ощущалось иначе. Она ведь привыкла испытывать перманентную пустоту, что сжирала ее изнутри, грозясь поглотить целиком. И Белова много чем ее глушила. Алкоголем, другими людьми, наркотиками, нанесением себе увечий. А тут Разумовский появился в ее жизни и… Внутри ничего не ноет от боли. Только кожа грозит растрескаться и истечь из ран безграничным счастьем. А вынужденно оказавшийся в кольце ее рук Птица замирает. И снова — даже не пытается сопротивляться. Скорее даже наоборот, прислушивается к себе, признавая — чувство незнакомое ни ему, ни Разумовскому. И природы его Птица не понимает. Он никогда не любил неизвестность. Он не любил быть слабым. Но сейчас… ему интересно. Его злость ее не испугала. А ее нежность его — почти да. И на мгновение Птица отстраняется. Смотрит на нее так, как будто впервые видит… и вдруг прижимается обратно. Кладет острый подбородок на ее плечо и тихо, но вместе с тем твердо произносит: — Да. А уже в следующую секунду золото глаз уступает место яркому голубому. И Сережа не сразу понимает, где он, кто с ним, что он вообще делает. Только почти бессознательно смыкает руки на спине Леры, льнет еще ближе. Он так… так сильно нуждался в человеческом тепле. И сейчас, в ее объятиях, вся боль словно отступает. Но потом Сережа вспоминает. Он прикрывает глаза на мгновение, но… не чувствует. Птица ушел слишком глубоко и отказывался реагировать на его молчаливый зов. Сережа тактично отступает. И наконец понимает, кого обнимает. И неожиданно смело не отстраняется. Только тихо выдыхает ей в плечо: — Ты здесь… А Лера сразу улавливает перемену в тоне голоса, даже ещё не видя глаз. И сердце наполняется новой порцией нежности — ну точно лопнет сейчас и будет сочиться перламутром розового золота. Сережа же… тоже ее оттолкнул, как и Птица. Даже обнял крепче. Беловой кажется, что она вот-вот умрет от переизбытка чувств. Ещё не отошла от заявления одного, как оказалась в объятиях другого. — Конечно, — она ласково улыбается, гладя его по голове, путаясь пальцами в рыжих волосах. — Конечно, я здесь. Я никогда никуда не уйду. Лера же верная, как псина. Она никогда ни от кого не уходила сама — ее отталкивали и выгоняли, крича вслед: «ненормальная!». Почти всех друзей растеряла даже. Она страдала. А Разумовский… Ради него она откажется вообще от всего и всех. Лишь бы рядом был. Лишь бы с ним все хорошо было. В голову даже не приходит, что родители расстроятся, если она подастся в бега с преступником… А пока Белова нежно целует его в висок, пока боясь позволить себе именно с Сережей большее — вдруг спугнет своим напором. Поэтому отстраняется, но его лицо все равно в ладонях держит, влюбленно глядя уже в голубые глаза. — Я тут кое-что придумала. У нас на сегодня назначен сеанс, но я не хочу проводить его в кабинете. Сегодня слишком хорошая погода. Несмотря на раннюю осень, солнце позволяло находиться на улице без верхней одежды. Но Лера все равно позаботилась о том, чтобы Сережа не замерз. Но… все позже. Пусть будет сюрпризом. Сколько он уже чистого неба не видел?.. — Пойдем, — не прекращая улыбаться, она мягко берет его за руки, приглашая встать. Поднимает свой пакет и стучится в железную дверь, привлекая внимание Арсения. Перед санитаром приходится улыбку прятать, но того все равно предельно удивляет то, как у новой докторши светятся глаза. Они своей процессией петляют по коридорам, проходя через множество постов охраны — все, как один, изумленно и враждебно смотрят на того самого Чумного Доктора, которому не должны полагаться прогулки в дворике. Но с врачом спорить смысла нет. И вот — они под сентябрьским солнцем. Лера отдает санитарам указание, чтобы те пошли по своим делам. Все равно до дворе имеется охрана. Арсений вновь недоверчиво смотрит на нее в упор, но в итоге, покачав головой, приказ выполняет. Не понять ему сердобольных докторов, что так нянчатся с маньяками. Должно быть, Белова ещё слишком молода и наивна — решает санитар. И стоит им оказаться вдвоем, как она оборачивается к Сереже с самым сияющим видом. — У меня тут все для пикника. Я сказала Рубинштейну, что сессии с тобой должны быть мягкими, и он согласился. Пойдем-пойдем. И кивает ему в сторону полянки между яблонями. Раскладывает плед прямо на траве, а потом вываливает на него чипсы, батончики и банки с газировкой. Как подростки на свидании, ей-богу. Никаких границ врач-пациент. — А это на случай, если тебе холодно все же будет, — и вместе со всем достает и второй плед, особенно мягкий и пушистый. Сережа замирает, неловко обнимая себя за плечи. Не столько из-за того, что замерз или что-то подобное — просто… так он пытается найти опору. Удержать самого себя от падения, потому что он не уверен, что сейчас не упадет. Стоит, дышит часто-часто, как будто планируя надышаться на ближайшие несколько лет вперед. От переизбытка кислорода начинает кружиться голова, но Сережа все равно остановиться не может. Солнце слепит глаза, но там… небо. Чистое, голубое небо — ни облачка нет. Небо… Когда-то давно он вот так же сидел в комнате в детском доме, смотря на проносящиеся за окном облака. Рассказывал Олегу свои мечты, такие же далекие, как небо… и все птицами восхищался. Птицы всегда свободны. Птицы могут в мгновение ока оказаться где угодно. Их никто не ограничивает. Может, именно поэтому в его тетрадках, еще до знакомства с Волковым, и появился однажды черный ворон. Так появился Птица. И Сережа на мгновение прикрывает глаза, почти по-детски умоляя — посмотри. Птице в их общей клетке тоже плохо. Однако сейчас он снова не реагирует на зов, и Сережа так же не настаивает. Если Птица пожелает, Сережа ему уступит. После того, что было — всегда. А потом Разумовский опускает взгляд на плед. И на его губах расцветает робкая, недоверчивая улыбка. Он сразу вспоминает свою башню. Свой дом. Автоматы с газировкой и разными вредностями. Сережа ведь так и не смог отпустить свое детдомовское прошлое. Закрывал гештальты. И сейчас она… Она… — Я сплю? — шепчет Сережа завороженно. — Щипать не буду, — хихикает Лера, ласково гладя его по плечу. — Но нет, не спишь. И она мягко заставляет его усесться на плед, тут же заботливо укрывая плечи вторым. Вокруг них давно отцветшие кусты сирени, к счастью закрывающие собой холодный бетон стен Чумного форта, и осенние сорта яблонь — в воздухе пахнет сладкими плодами. Лера усаживается рядом с Сережей, поджав под себя ноги, почти что с ним плечом к плечу. Специально, чтобы время от времени ненароком соприкасаться. — Короче, я натаскала из супермаркета все самые необычные вкусы чипсов. Тут есть сырные с медом и даже с том-ямом. Батончики брала с соленой карамелью, они самые вкусные по-моему, поэтому, надеюсь, угодила… А, и ванильная кола и доктор пеппер. Взяла вишневый и со вкусом кремового кокоса. Вот это было реально сложно найти. И смотрит Сереже в глаза, так и ожидая одобрения, как цирковая собачка, выполнившая фокус. Вернейшая из собак. Послушная. Безумная в своем желании угодить. — Я постараюсь приносить тебе как можно больше всего… И сеанс мы проводить не будем. Просто пообщаемся. А если хочешь, можем и помолчать. Как отчитаться начальству о прогрессе лечения, я придумаю. Сережа ей тоже в глаза смотрит, как завороженный. Улыбка становится все шире, и… Оказывается, ему нужно так немного, чтобы полностью завоевать его доверие — просто внимание. И нежность. И забота. Все то, что для него делала Лера. И Сережа плавится, как сырок под солнцем, расцветает буквально, откликаясь на ее тепло. И сейчас снова… даже и не сказать, что смелости набирается — просто снова прижимается к ней, обнимая и укрывая пледом еще и Леру. Кладет голову ей на плечо и все не может перестать улыбаться, хотя казалось, что уже забыл, как это делать. Вот сейчас он ее отпустит. Вот сейчас. Сейчас… Нет. Он даже руки разомкнуть не мог. Казалось, что если сейчас сделает это, то сейчас весь сказочный пикник исчезнет. Окажется сладким сном. А поверить в реальность происходящего Разумовского заставляет осознание — такие хорошие сны здесь ему сниться не могут. — Я… Давай поговорим?.. — предлагает Сережа осторожно. Ему правда очень хочется. С ней — да. Сережа пока не знает, о чем именно, но… хочется. Потому что сейчас на душе так… тепло иррационально. Как будто бы потом ему не придется возвращаться в темную страшную палату. — Мы были на сеансе у профессора… — начинает Сережа первое, что пришло на ум. — И я… попытался побороть гипноз… Потом не помню. Но Птица… пришел… Сначала Лера млеет от его близости, почти мурлычет, опираясь щекой о его макушку, ведь он сам проявляет к ней внимание, но потом… До нее доходит смысл сказанных им слов. — Рубинштейн… брал тебя под гипноз? — и она едва не вздрагивает от вмиг захватившего ее гнева. Все более-менее позитивные мысли в отношении в отношении начальника, основанные на его доверии к ее подходу, как ветром сдувает. — Он не может!.. Он же отдал тебя мне в пациенты! И, пышущая праведным гневом, Белова едва с места не подрывается, но тормозит себя — не хочет разрывать контакта с Сережей. Поэтому просто поворачивается к нему, аккуратно приподнимая его подбородок кончиками пальцев. — Я придумаю, что сделать, но я не дам ему обижать тебя. Твой лечащий врач — я. И ответственность должна нести я, а не он. И… Выдохни, Лера. Выдохни. А то аж красная пелена перед глазами. Но она проходит, когда девушка вглядывается в голубизну глаз Разумовского. — А у вас с Птицей… Как? — робко интересуется Белова. Выходит, она была права, когда мысленно давала ему это прозвище. Верно трактовала. Интересно, Сережа в курсе, что… они вообще-то целовались? А Сережа тем временем теряется снова. От слов ее. Он… смущен. Растерялся совсем. За время пребывания в Чумном форте он привык к… другому отношению. Даже те охранники, которые смотрели на него с ужасом и отвращением. Некоторые санитары, у которых в ходе действий Чумного Доктора пострадали близкие. Его осуждали. Боялись. Ненавидели. И никто не знал, в каком ужасе был сам Сережа, когда осознал, что все убийства совершались его руками, но не по его воле. Или… по его? Он так и не смог найти для себя ответ на этот вопрос. А потом появляется она. Почему-то нежная к нему, заботливая, осторожная… Обещает лучшую жизнь, без боли и страха. И Сережа верит. Вот сейчас — верит безукоризненно, не сомневаясь ни на секунду. И готов буквально что угодно сделать, просто чтобы… Просто чтобы Лера на него смотрела вот так, как сейчас. Касалась вот так. Обнимала. Рядом с ним была. И… и… От того, о чем он еще мечтал, чего хотел бы, лицо заливает предательской краской. Сережа опускает голову, пряча смущение за успевшими отрасти волосами. Делает вид, что ужасно заинтересован банкой колы — открыть действительно получается не сразу. Руки отвыкли уже. — Не переживай за меня, все хорошо, я… я, кажется, даже справился, — выдавливает из себя донельзя смущенный Разумовский. Справился. Как будто ему не было так мучительно плохо до того, как Лера пришла. И тогда, непосредственно на сеансе… Было больно. И страшно. Но он смог сделать хоть что-то. Потому что был не один. — Я… я не знаю, — продолжает Сережа после недолгого молчания. — Сначала… сначала мне казалось, что Птица — мой враг. Что он хочет меня убить. И было так страшно, что он появится. Мне… мне казалось, что умереть будет проще. И до самой встречи с ней Сережа действительно так думал. Но сейчас… если бы была возможность, он бы остался с ней. В этом моменте. Сережа поднимает голову, снова видит ее глаза и… тонет. Тонет, тонет, тонет… — Но… он так помог мне тогда. Мне было очень страшно. Одному. Так страшно. Но… Птица был рядом. И он пришел, когда я позвал. И… — Он не может удержаться и наконец делает глоток газировки. Вкус почти забылся, но… точно сейчас замурлычет от удовольствия. Почти потухшие голубые глаза снова засияли счастьем. И тогда Сережа заканчивает уже увереннее: — Теперь я понимаю. Птица хочет вытащить меня. И главное… он хочет защитить тебя. Я… это… Мне это очень важно. И теперь я… кажется, я его не боюсь. Хотя то, какие отношения связывали Птицу с Лерой, Сережа не понимал — не видел просто. Птица ревностно охранял эти воспоминания. Но вот сейчас… — Кажется, он… смущен. А Белова и сама открывает кокосовый доктор пеппер, довольно улыбаясь. Она рада всему, что слышит. Во-первых, у нее ещё усиленнее застучало сердце на словах Сережи о том, что ему важна ее защита. Во-вторых, она смутила Птицу, самого Чумного Доктора. Лера, в отличие от университетской версии себя, уже не страдала завышенной самооценкой, но это не могло не польстить. А главное… Сережа и Птица идут на примирение? Это же уже гигантский шаг к улучшению психического состояния! И… этому поспособствовала она? — Меня смущаться не нужно, — сделав глоток, Лера вновь гладит его по лицу, просто удержаться не может. Чересчур тактильная, когда влюблена. — Ни тебе, ни ему. Я… Я никогда не причину зла ни одному из вас. Никогда не предам и не подведу. Можешь не сомневаться. И тянется за твиксом. Открывает его, тут же передавая одну шоколадную палочку Разумовскому. — Поешь хоть что-нибудь. Вся твоя медицинская карта пестрит записями Рубинштейна о том, как ты отказываешься от еды и вообще… Это, конечно, просто батончик, но уже что-то. Если… Если тебе не нравится то, что они готовят в столовой, я могу привозить свое из дома. Лера же что угодно сделает — не врет ни разу. — О, он даже это записывает… — робко улыбается Сережа. И даже мысли не возникает о том, что что-то о нем мог рассказать и Птица. — А что там… еще записано?.. Не то что бы он был буйным пациентов, который кидался на санитаров и в целом вел себя агрессивно. Но отказы от еды — были. Отказ ото сна — вообще регулярно. Иногда он мог неделями лежать овощем, вообще ни на что не реагируя — вот тогда его действительно водили к Рубинштейну под руки, кормили и давали таблетки силой. А один раз… Его тогда сильно накрыло. Это было в первые недели пребывания в Чумном форте, когда одно упоминание Птицы наводило ужас, а сам Сережа сводил себя с ума мыслью, что он убийца. Гнетущая атмосфера сводила с ума, и каждый раз, когда за последним санитаром закрывалась дверь палаты, Сережу обступали обгоревшие тени. В воздухе пахло жженым мясом, они хрипели, кричали и проклинали его… Особенно тот ребенок. Его задела каждая смерть, но детская — особенно. Собственно, с тех самых пор на его кровати нет ни единой выступающей детали. — И нет, нет, что ты! — запоздало откликается Сережа на предложение привозить ему еду. Самое забавное, что ведь… он бы с удовольствием принял любую ее заботу. Ему так нравилось быть центром внимания этой невероятной девушки, но вместе с тем — все еще… так неловко. Как будто он… навязывался, возможно. — Просто… после таблеток иногда нехорошо. Да и в целом… А внутри все от одного слова «дом» ноет. Палочка твикса тает в руках, пока Разумовский невольно «зависает» — смотрит на куст сирени. И впервые признается: — Я скучаю по Питеру… Как будто туда ему, злодею, едва не спалившему весь город, путь не заказан. — Я всегда любила Питер, — охотно подхватывает Лера, ненавязчиво и мягко положив ладонь ему на колено. Кивает на несчастный батончик в его руке. — Ешь, пожалуйста. А я… Я коренная москвичка. И мне всегда было там как-то… не так. Слишком сумбурно. В Питер я в первый раз ездила ещё в школе, в десятом классе. Сначала Белова вспомнила об этом с приятно щемящей ностальгией. — Нас повезли от родительского комитета. На неделю. Правда, по экскурсиям, конечно, гоняли, толком город не дали посмотреть. Рассмотрела и полюбила я его уже позже, когда после совершеннолетия гоняла. Но в тот раз… Помню, мы с моей подругой Аней обе сделали вид, что болеем, чтобы пропустить очередной музей, и просто гуляли по острову. А ночью вообще сбежали из отеля с сыном нашей классной руководительницы. Он был постарше и уже мог покупать алкоголь. Мы еле-еле купили какое-то ужасное пиво после комендантского часа в круглосуточном и смотрели на лебедей. А ещё… Теперь краски сгущались. Воспоминания стремительно мрачнели. — Я тогда была влюблена по уши влюблена в одноклассника. Влада. Он меня с восьмого класса динамил, хотя я убивалась жутко. Тогда, в ту поездку, он предложил мне встречаться. Но… по возвращению в Москву сказка разрушилась. Как выяснилось позже, он предложил это из жалости. Решил, что я сама в нем разочаруюсь и… наконец отстану. Потом я ещё впервые в жизни таблеток наглоталась. Родители откачивали. Боялись скорую вызывать, чтобы меня не забрали в больницу и не поставили на учет… Как самоубийцу. Это была первая в жизни попытка. Но не последняя. И у Леры аж глаза почти застекленели, когда она говорила об этом. Влад не хотел с ней отношений, потому что она была странненькой. Депрессивная девочка, любительница резать вены и драматично плакать прямо в школе. И голова ее была полна стремных идей. Она же делилась ими с ним, потому что доверяла. Говорила о несправедливости мира, о том, какие люди внутри грязные. Говорила о том, что видит честность лишь в таких же ебанутых, как она сама. Ведь пятнадцатилетняя Лерочка уже тогда была уверена, что станет психиатром. Погрузившись в свою первую боль, Белова и не заметила, что и сама залипла на деревья. Вот только те уже не казались живыми. Будто пока ещё зеленые листья из пластилина слеплены. И небо над ними теперь какое-то… карикатурное. Лера неосознанно сильнее сжимает колено Сережи, словно ища возможность заземлиться. С подростковых лет знает, что такое дереализация. Она находит взглядом глаза Разумовского, и вокруг его лица все едва ли он плывет. Солнце слишком сильно слепит — точно лампа в комнате для допросов. И тогда Лера, еле размыкая губы, кажущиеся чужими, робко уточняет: — Ведь… Ты бы так со мной не поступил?.. И даже сама не замечает, что напрямую говорит о себе и нем в явном романтическом контексте. А Сережа на мгновение, кажется, даже дышать перестает. Все слушает, слушает… и в груди так болезненно ноет. Он не понимает. Не хочет понимать, как можно было сделать ей так больно. «Наконец отстану»… Такое короткое словосочетание отдается горечью на языке, и Сережа невольно болезненно ежится. Может, он дурак. Может, он вообще в жизни ничего не понимает. Но для него Лера была просто… лучшей. Самой-самой. Светлой. И видел он в ней только хорошее, хотя знал не так долго. Такая же переломанная, как и он, со своей болью и тьмой — но светлая до того, что иногда глаза слепит. Для него. Для них?.. А то, что думают другие — это только их глупости. Они ее не знают так, как успел узнать Сережа. И в следующую секунду он снова Леру обнимает. В этот раз — даже крепче, чуть неловко по спине гладит. Сережа не уверен, что делает сейчас… правильно. Может, правильнее было что-то сказать. Или не трогать, наоборот. Или кого-нибудь позвать. Но он подчиняется зову сердца, и благодаря ему же говорит совершенно искренне: — Никогда. Он бы себя со свету сжил, если бы посмел хотя бы на мгновение сделать ей больно. — Птица сказал бы, что все, кто сделал тебе больно — покойники, — рассеянно начинает Сережа. Слова идут легко, и хоть и кажется, что они глупые, он все равно говорит. Лера уже сделала для него так много. А теперь… Настала его очередь. — А я скажу, что… я не смогу изменить то, что уже было. Оно было. Но я могу… попытаться… нет, сделать так, чтобы больше это не повторилось. Залечить старые раны. Чтобы тебе больше никогда-никогда не было больно. И сам жмурится на мгновение, с ума сходя от того, что говорит. Потому что он еще никогда не говорил настолько… правильные вещи. — А я этого очень хочу… А Лера аж дар речи теряет. Это он… о ней? И ясно, что это не блеф, не игра, не манипуляция и не злая шутка. Она не верит, что Сережа на такое способен. На мгновение происходящее кажется ещё более нереалистичным, ведь ею всегда только пользовались. А тут… Даже Птица голос подал. И Лера не знала, с чьих слов умирала больше. Не может выбрать и никогда не будет. Птица и Сережа — две грани одного человека. Ее любимого человека. А потом, когда она уже всецело ощущает его руки на своей спине, то даже бесится слегка, что прикосновению мешают ткань белого халата и чертового платья. И тогда реальность восстанавливается. Белова снова слышит звуки — они словно хлынули на нее потоком. Шум ветра в листве, отдаленные звучащий всплеск волн за стенами Чумного форта, крики чаек в чистом небе… И даже повинившаяся в глазах контрастность снижается. Девушка спокойно выдыхает, обнимая Разумовского в ответ. Крепко-крепко. Дышит ему в шею, касаясь носом кончиков мягких рыжих волос. И отстраняется только для того, чтобы оглядеться по сторонам. Нет, за кустами сирени и крючковатыми яблонями их по-прежнему не видно. А то кто знает, на что будет способен Рубинштейн, если по клинике поползут слухи. Вдруг… Он отнимет их у нее? И тогда Лера вновь поспешно берет лицо Разумовского в свои ладони, отлаживая скулы большими пальцами. — Сереж, — самым серьезным и клятвенным тоном начинает она. — Я уже говорила это Птице, но должен услышать и ты. И вытащу вас отсюда. Даже ценой собственной репутации и привычной жизни. Ведь придется податься в бега. Но этого она никогда не боялась. Сейчас — тем более. И в следующее мгновение Лера уже мягко-мягко, будто спрашивая разрешения и боясь спугнуть, касается своими губами его губ. Почти невесомо. — Ты испачкал мне халат растаявшим твиксом, — вдруг подмечает Белова и даже беззаботно смеется. — Я… ох, прости пожалуйста! — почти сразу начинает суетиться Сережа. Точно, твикс. Он как-то бездумно заталкивает пальцы в рот, слизывая шоколад, как ребенок, и все повторяет, как зациклившись: — Прости-прости-прости… А сам все переварить пытается услышанное. И сделанное. Побег. Теперь ему было понятно, почему Птица пребывает в таком непривычном растерянно-задумчивом состоянии. У него изначально была вполне понятная цель. Только теперь… к ней привязывается и что-то другое. Что-то глубокое, теплое, такое уютное… как плед на его плечах. И сладкое, как растаявший твикс и газировка. И прекрасное, как смех Леры. И ощущение ее губ на его… Они почти горели. Так странно. Но даже слишком приятно. А еще сердце, по ощущениям, стучит уже где-то в горле, но не в груди. Он волнуется. Очень. А почему? Хочется на свободу. Хочется иметь возможность видеть небо, чувствовать солнце… Не быть ограниченным только темной палатой. Рубиться в игры, есть чипсы и пить газировку, сбегать от любых скоплений людей… Но все это — с ней. Без Леры — никак. — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, — качает головой Сережа и даже сам не замечает, как придвигается к ней еще ближе. Так близко, что любое неосторожное движение может закончиться новым… поцелуем. Или он этого и хотел? В голове мелькает секундное осознание, что он уже знает, что у нее сладкие губы из-за вишневого блеска. Но Разумовский даже не успевает вдуматься в эту мысль. Только шепчет, почти завороженный: — Можно?.. Он реально понятия не имел, что делать, но почему-то… хотелось. И у нее дыхание перехватывает от того, что он сам проявляет инициативу. От его близости. От него пахнет сладко-сладко принесенными ею снеками, но Лере отчего-то кажется, что это его родной запах. — Нужно, — счастливо улыбается она. Аж глаза горят. И сама почти беспомощно, как за спасательный круг, хватается пальцами за ворот его белой больничной робы вновь приникая губами к губам. Целует его со всей нежностью, без намека на пошлость. Аккуратно приоткрывает его губы своими, чтобы их языки могли соприкоснуться. Так дурманяще сладко. Это совершенное безумие. Безумное совершенство. Она — вроде как врач, дипломированная специалистка, по которой по самой психушка плачет кроваво-мазутными слезами. Перед ней — Сергей Разумовский, Чумной Доктор. А в ее сердце только томится нежность к нему. Внутри нее лишь разгорается бесконечное желание. И даже увидь она его в костюме с чертовыми огнеметами… Ему не испугать ее. Им не испугать ее. Потому что есть моменты, когда мышление Леры уходит глубже черно-белых тонов. Их она может оправдать. Реально может. Потому что может понять. Потому что не верит, что тот, кто так нуждается в любви, кто умеет ее дарить, может быть злом. — Где-то пошел дождь… — вдруг слышится рассеянно-плаксивый голос со стороны гравийной дорожки. Лера испуганно поворачивает голову, но тут же выдыхает — неподалеку стояла молодая короткостриженная девушка, которой, впрочем, за один трагичный, но и одновременно наивный взгляд можно как и сорок лет, так и все десять. Белова уже видела ее. У пациентки шизофрения. На небе ни облачка, но она вновь повторяет, смотря четко на парочку на пледе: — Где-то пошел дождь. И вдруг начинает горько плакать. Издалека слышит шарканье чужих ног, и вот теперь Лера с сожалением понимает, что ей необходимо подняться, чтобы избежать неприятной ситуации. И правда — стоит ей выпрямиться и встать на ноги, как из-за кустов показывается Арсений. Он все ещё недоуменно смотрит на Разумовского, укрытого пледом среди снеков, но ничего не говорит. В конце концов — он лишь санитар. Мало ли, какие там у этих психиатров методы. Может, докторша ему пыль в глаза пускает. После того, как ему пришлось подписать договор о неразглашении с Рубинштейном, его мало что удивляет. Все старожилы лечебницы знали об экспериментах над пациентами. — Александра, пойдемте, — Арсений мягко берет пациентку за плечи, а та все тычет пальцем то в Леру, то в Сережу, в промежутках размазывая горячие слезы по щекам: — Где-то пошел дождь! — Валерия Андреевна, закат уже близится, — невозмутимо напоминает санитар. — У пациентов скоро ужин. И Белова сокрушенно выдыхает. Пора закругляться. — Хорошо, Арсений, спасибо. И когда тот вместе с Александрой скрывается за зарослями, Лера протягивает Сереже руку: — Пойдем. Все, что не доели, оставим у тебя в палате. Я распоряжусь, чтобы никто не трогал. И пледы тоже. Не хочу, чтобы ты спал под этим грубым одеялом, похожим на стекловолокно. Уходить, на самом деле, не хочется совершенно. Сережа бы и правда остался в этом моменте на целую вечность, очарованный, счастливый и даже… влюбленный. Растаявший от заботы Леры, как этот твикс. Ведь Сережа не соврал бы, если бы сказал вслух, что это лучший день в его жизни. И все же, он сжимает руку Леры в ответ. И соглашается уйти. Просто… — Я тебя буду ждать. Мы будем ждать. И знает, что дождется.