Эксперимент

Любовь и ненависть — то, что испытывает Лера по отношению к воде. За этой иногда бурной, редко спокойной стихией она любит наблюдать лишь издалека, она любит ее запах, ее вид, но глубина — ее большая фобия. Девчонка-то не умеет плавать. Именно этим Белова и старается занять свои мысли, стоя в самом носу парома, пока тот набирает скорость, на полном ходу разрезая волны. Лучше думать об этом страхе, а не об ином. У нее ноги подкашиваются, а тело дрожит от пронизывающего морского ветра. Над головой кричат чайки, вихрем проносятся в сторону Чумного форта. День собеседования. Глаза чуть слезятся от стремительных воздушных потоков, и в итоге девушка, ещё раз взглянув в темный водяной омут, ретируется с палубы, пока у нее не начала растекаться тушь. Полы пальто подхватывает ветер, он треплет ее розовый клетчатый шарфик. Скорее бы доплыть — до морской болезни осталось совсем чуть-чуть, и вкупе с тошнотой из-за натянутых нервов все это может вылиться во что-то не очень хорошее. Утреннее солнце нещадно палит на открытом пространстве, несмотря на промозглость осени. На раннем пароме, разумеется, собрались лишь сотрудники Чумного форта — Лера украдкой наблюдает за каждым. Вон тот бугай с железным термосом похож на типичного санитара, а та ухоженная брюнетка в возрасте, скорее всего, врач. Группа совсем молоденьких девчонок производит впечатление медсестер. Они шушукались между собой, бодро хихикая и бросая редкие лукавые взгляды в сторону новенькой. В конце концов, Белова отрывисто выдохнула и подошла к ним. Те сразу притихли, но выглядели вполне доброжелательно. — Привет, девчонки, — будущая докторша выдавила из себя улыбку. — Не найдется зажигалки? — Конечно, — кивнула девушка с копной буйных рыжих кудряшек, что как раз курила прямо на борту. Ее рука нырнула в карман олимпийки, и вскоре Лере была протянута обычная дешевая зажигалка с колесиком. Она с благодарностью приняла ее, вытащила из сумки пачку тонких ментоловых сигарет и, подпалив одну, вернула зажигалку хозяйке. Конечно, у Леры была своя. Просто хотелось как-то обозначиться, заговорить хоть с кем-то. — Вы на работу, да? — уточнила она, выпуская в сторону струйку дыма. — Ага, — кивнула уже другая девушка. — А ты? Я тебя тут раньше не видела. Навещаешь кого-то? Тогда придется долго ждать, приемные часы только с двух дня. — Нет, я на собеседование к Вениамину Самуиловичу. Девушки коротко переглянулись, и теперь подала голос третья: — Да, точно, он же искал нового врача после того, как… — она осеклась на мгновение, но потом продолжила так, словно предыдущее предложение вовсе не звучало: — Ты такая молоденькая. Обычно к нам приходят матерые специалисты. — Ну, может, Рубинштейн решил, что у молодого врача не случится инсульт после общения с нашими, — невозмутимо пожала плечами рыжая, стряхивая пепел с сигареты прямо за борт. Как интересно. Прежде, чем Лера успела спросить что-то ещё, паром оглушительно загудел, оповещая о том, что они прибыли к пристани. Девушки засуетились, резво собрались и, попрощавшись с Лерой до обеденного перерыва с напутствием зайти в столовую, отправились на сушу. Белова постояла на месте ещё пару мгновений — горло сдавил страх, но при этом где-то за ребрами закопошился щекочущий азарт. Не такую ли опасность ты искала, Лерочка? *** У нее болит голова. Пульсация отдается со всех сторон черепной коробки, включая и виски, и затылок. Возможно, то — последствия качки, а, может быть, и бешеного волнения. Лера сидела в типично обставленном кабинете — окно с видом на Финский залив, на стенах оленьи рога и множество лицензий. Ассоциации с доктором Ганнибалом Лектером. Ее стезя, но она все равно нервничала. Перекидывала ногу на ногу в томительном ожидании, но все равно села ровно и смирно, стоило двери позади открыться. Белова задержала дыхание. — Ах, Валерия Андреевна, рад вас видеть! — приветствовал Рубинштейн, грациозным вихрем проследовавший к своему креслу. — Нам было бы очень ценно заполучить такого сотрудника, как вы! — Почему?.. — спросила она раньше, чем успела подумать. Должно быть, не очень уж уверенное впечатление Лерочка сейчас производит. — Я читал ваши исследования, — кивнул Вениамин Самуилович, вальяжно расположившись в кресле. — Очень, очень хорошо. Вы, кажется, работали с Пичушкиным в «Полярной Сове»? — Не то чтобы он поддавался лечению… — замялась Лера. — Но да. Я была там. — И что же вам удалось выяснить? — Что даже выйдя сейчас на свободу, он бы первым делом выпил водки и изнасиловал женщину. — А почему прекратили работу с ним? — Потому что… Не знаю. Наверное, не выдержала климата. Или он не совсем подошел для моих исследований. Скорее — второе. И не совсем про исследования шла речь… Просто он не был с Лерой любезен, оказался простым быдлом, а подобное всегда огорчало ее тонкую, ранимую натуру. — Еще я собиралась провести работу с Бычковым, но потом как раз получила приглашение от вас. А Рубинштейн листал ее личное дело, еще раз пробегался взглядом по резюме с отличными рекомендациями, словно не делал этого сто раз. У Вениамина Самуиловича были отличные связи. Он дотошно проверял каждого нового сотрудника и прекрасно был осведомлен о диагнозе самой Валерии Андреевны — походы к частным врачам ее не спасли. Но не хотелось смущать девушку. Напротив, эта пташка казалась интересной. Такая нежная и хрупкая, как розовый бутон. Интересно только… есть ли у этого сорта шипы? — И с какими случаями вы рассчитываете работать у нас? — вопрошает главврач, глядя на нее поверх стекол очков. — С какими позволите, — вновь чересчур робко выдавливает Белова. А он только усмехается. Мягко, почти по-отечески. Молодой и не слишком опытной психиатрше не разглядеть в этой усмешке волчьего оскала. — Пройдемся, Валерия Андреевна? — Конечно… — растерянно кивает девушка, тут же поднимаясь на ноги. Что он хочет ей показать? А она… Такая ещё зеленая — мелькает в мыслях у Рубинштейна вновь. И до ужаса виктимная. Но толковая. И они идут вместе по коридорам лечебницы, пока он с вальяжной жестикуляцией рассказывает новой сотруднице об их устройстве. Лера слушает, разинув рот, даже не замечая, что спускаются они все ниже. Уровень за уровнем. Как концепция Ада у Данте — спираль, в самом низу которой во льдах заперт Люцифер. Двери с толстыми, прочными и ржавыми железными прутьями открывались с характерным лязгом, когда доктора проходили очередные посты охраны. И вот они — здесь. Комната отдыха для пациентов отделения с интенсивным наблюдением. Много белого цвета — сразу бьет по глазам. Огромное арочное окно, за которым лишь сплошная водная гладь. Особо опасные пациенты, до одури накачанные такими транквилизаторами, что едва шевелят языками. Последнее казалось Лере бесчеловечным. Они — люди. Люди, которым плохо и без внутримышечных инъекций. Но тут почти в самом углу — огненный всполох. Яркие рыжие волосы. Спутанные, но все равно… красивые. Белова аж невольно засмотрелась. — Узнали? — с лукавой усмешкой интересуется Рубинштейн. — Простите?.. — Жемчужина моей коллекции, — аж говорит с горделивым придыханием. — Наш паноптикум был пресным без этого экземпляра. И тут ее прошибает догадка — Разумовский. — Вениамин Самуилович… — Лера неодобрительно нахмурилась, этой молодой альтруистке очень не нравились подобные речи. Но препираться с новым начальством в первый же день ее хотелось. Поэтому девушка захлопнула рот, едва открыв. А у самой мурашки по коже. Приятные. И пугающие. — О, Лерочка, вам это точно должно быть интересно, — Рубинштейн уже фамильярничает, но делает это переход с формального общения на неформальное очень филигранно. — Хотите поговорить с ним? — Я?.. Она почти захлебывается спертым воздухом. Не об этом ли мечтала, не к этому ли рвалась?.. И взгляд вновь цепляется за рыжую макушку, и так тянет, манит, душит… — Идите-идите, — а главврач уж в предвкушении сцепляет пальцы в замок. Словно отправляет мышку в мышеловку. У Леры словно ноги к полу приросли. Она делает неловкий шаг вперед. Ещё один и ещё. Смотрит на него, и зрение даже словно приобретает эффект туннеля. Она неловко подходит к пациенту и тормозит лишь тогда, когда может практически дотянуться до него рукой. Хорошо, что спиной к ней сидит. Прямо на полу. В смирительной рубашке. А у нее все вокруг дымчатое и смазанное. У Беловой пока нет здесь своего белого халата — она стоит в костюме нелепого для этого места оттенка пыльной розы. Когда она обходит Сергея, чтобы оказаться к нему лицом к лицу, каблуки звонко щелкают по полу, и этот звук словно вгоняет по гвоздю в ее собственный череп. И чего так разнервничалась? Рубинштейн не дал ей никаких инструкций. Или она их просто не дождалась, сразу отправившись навстречу Чумному Доктору. Она не знает, накачен ли он каким-то препаратами, способен ли вообще сейчас говорить… Но вдруг Разумовский поднимает на нее вполне осмысленный взгляд. Затравленный. — Здравствуйте, — неловко прочистив горло, начинает девушка. — Меня зовут Валерия Андреевна, и… И что? Она бросает растерянный взгляд на Вениамина Самуиловича, но тот лишь одобрительно кивает ей издалека. Подбадривает. Кажется, он в восторге. Только от чего? А Лера возвращает внимание к Разумовскому и… вдруг сама просто усаживается прямо на пол напротив него, невольно зеркаля позу. И интересуется тихо-тихо: — С вами хорошо тут обращаются, Сергей? Сочувствие к дьяволу. Несмотря на то, что разум затуманен таблетками, назначения которых он не знал, и собственными душевными терзаниями, он продолжал функционировать, хотя не так активно, как раньше. И сейчас, несколько мгновений смотря в карие глаза незнакомки напротив, Сережа переводит настороженный взгляд ра профессора. Рубинштейн выжидает, это очевидно. И Сережа прекрасно понимает, кого именно он ждет. И ему до трясущихся рук страшно, что он придет. В перерывах между приемами лекарств — лекарств ли? — ему слышится птичий клекот и шелест раскрываемых мощных крыльев. Он чувствует когти, царапающие белую больничную одежду, проникающие все глубже, сквозь каркас ребер, чтобы вырвать его сердце. Но даже так он не умрет — Сережа знает. Ему не дадут. Он не видел Птицу больше — лишь ощущал. Но Рубинштейну этого было мало. Профессор желает видеть Птицу. Сережа боится новой встречи со своим ночным кошмаром. Замкнутый круг, из которого не выбраться. Словно Уроборос, змей, кусающий сам себя за хвост. Розовый. Пыльная роза. Цвет кажется слишком ярким среди белого. У него болят глаза — но так странно, как будто бы это отдельный орган, никак с остальным телом не связанный. Зачем она здесь? Это новая попытка вытащить из него то, что должно быть погребено на дне Мариинской впадины — желательно с Сережей вместе? Профессор пытается усыпить его бдительность красивой девушкой? К чему был этот вопрос? Ей действительно может быть интересно его самочувствие? Зачем этот тихий, почти доверительный тон? Рефлекторно Сережа пытается отодвинуться назад. И все же, он весьма ограничен в передвижениях — получается неуклюже, он почти валится на бок. Хочется притянуть колени к груди, спрятать в них лицо, спрятаться от всего мира сразу — сердце глухо ухает не в груди точно. Он растерян. Или нет. Потерян. — Вы не из Петербурга, — догадывается Разумовский — потрескавшиеся губы кровят. Те, кто был в Питере во время действий Чумного Доктора, шарахаются от него, как от огня. Взгляд он больше не поднимает — загнанный в угол звереныш, перепуганный настолько, что уже даже не может укусить, — но все равно смотрит на ткань ее костюма. Не белый. От других цветов Сережа отвык. И что-то словно ломается внутри, когда он вдруг, сам от себя не ожидая, спрашивает: — Вам… действительно интересно? А Лера заламывает мелко подрагивающие пальцы, ладони вспотели до того, что оставляют влажные следы на ткани, когда она кладет их на свои колени. На Пичушкина у нее такой реакции не было. И это не страх. Это… волнение, как у школьницы какой-то. И сочувствие. Такое глубокое сопереживание, что мягкое сердце вдруг расходится неожиданными трещинами. — Да, мне это важно, — откликается Белова. — И вы правы, я только приехала из Москвы. Мне бы хотелось, чтобы… — язык не поворачивается произнести формальное «пациентам». — Людям здесь было хорошо. Насколько это, конечно, возможно. Глупо звучит. Как в психиатрической лечебнице, в Чумном форте может быть хорошо? — Я новый врач. Вроде как, — она даже позволяет себе усмешку. — Если меня оставят. Так… Как с вами обращаются? А сама все следит своими почти черными, абсолютно оленьими глазками за его мимикой. Видит, что он даже взгляда не поднимает, и от этого чувствует себя неловко. Вдруг он думает, что она — такая же, как остальной персонал? Не то что бы Леру волновал вопрос собственной исключительности, но ей важно доверие. Она хочет искренне помогать. Сережа же и сам… дрожит отчего-то. Люди. Он давно не примерял к себе… это слово. Такое, казалось бы, обыденное, лишенное какой-либо ценности. Но сейчас ему хочется… снова быть человеком. Новый врач. «Если меня оставят». Она не понимает, куда пришла? Рубинштейн привел ее сам. К нему. Очевидно, что не просто так. Только… чего он хочет добиться? Птица не дракон, который выйдет из своей берлоги ради красивой девушки. А ничего, кроме Птицы, от него не нужно. Сережа, как личность, не важен более. Лишь… оболочка. Оболочка, которую должен занять другой. Но сейчас она, Валерия Андреевна, почему-то вдруг спрашивает именно о нем. Она называет его имя. Не зовет Птицу. И наконец… Разумовский поднимает на нее беспокойно бегающий взгляд. На мгновение он останавливается на светлом локоне ее волос… Он может это сказать? Ей… действительно это важно? — Мне страшно, — шепчет Сережа, а сам продолжает оглядываться на Рубинштейна. Ему так хочется… довериться. Птица считает, что это ошибка, но… Сережа хочет ошибаться. — Профессор хочет увидеть его, но он не появляется, и я… И вдруг Разумовский замирает. Он перестает дрожать — все мышцы словно сводит резкой судорогой. И радужку глаз затягивает ярким золотом, а на губах расцветает ломкая ухмылка, когда он не своим голосом, но достаточно громко произносит: — Бу. Всего мгновение. Дразнящая секунда. Обозначает себя, что он здесь, всегда здесь. Появляться перед одержимым профессором было не интересно. Никакого азарта. А перед ней, этим очаровательным невинным олененком… Только Сережа почти задыхается. Отшатывается от нее, забивается в угол. Хочется стать маленьким, чтобы его не заметили, и он правда пытается сжаться, но не может. Сережа слышит клекот. Чувствует обманчиво мягкий шелк перьев на своих плечах. И его словно закрывают от всего мира, напоминая, что он никому не нужен, даже от нового врача, единственной, кому он был… интересен. Что они всегда будут… только вдвоем. Санитары, стоящие по углам, словно каменные изваяния, отделяются от стен, молчаливо ожидая указаний от главврача, способного спустить их с поводка, как цепных псов. Они уже собираются скрутить Разумовского, как Рубинштейн вдруг с завороженным видом тормозит их одной поднятой ладонью. — Подождите. А Лера… Не испугалась даже. Скорее — немного растерялась. Вновь посмотрела на возможного будущего начальника. Это он так ее на вшивость проверяет или что? Так не на ту напал. Все ее внимание вновь возвращается к Сереже, похожему сейчас на забитого уличного котенка. Дрожит под дождем, свернувшись в комочек. И Белова… невольно как-то, так и не поднимаясь на ноги, подползает ближе к нему, садясь на колени. Касаться не стоит — может испугать. Да и… не профессионально. Хотя она ведь и не его лечащий врач, верно? Можно позволить себе чисто человеческую вольность? — Сергей, — мягко зовёт девушка, задерживая ладонь в каких-то миллиметрах от его плеча. — Сергей, послушайте меня, пожалуйста. Дышите. Хотя сама не дышит вовсе. Но знает, что в таких случаях важна техника заземления. Почти как при панических атаках. — Слушайте мой голос, хорошо? Все в порядке. Вы в безопасности. И все же не выдерживает — опускает руку, касаясь больничной робы. Он должен почувствовать опору. Вряд ли здесь вообще кто-то нормально его касается — только санитары за шкирку таскают. И Лера… почти гладит его по плечу. Но нельзя сказать, что ее не впечатлило. Такое мгновенное переключение… Она никогда не работала с диссоциативным расстройством — слишком редкий диагноз. Но ее интерес совсем не научный. Ее сердце не успело окаменеть, оно сочится солоноватым, как слезы или кровь, сочувствием и пониманием к каждому пациенту. А к Разумовскому… вдруг особенно. Он ведь едва старше нее. И он — хороший человек. Это понятно и из общедоступной информации, и видно сейчас. Лера кожей чувствует, как ему страшно, ощущает, как дрожит все его тело, держа его за плечо. И вдруг внутри нее словно что-то щелкает. Белова не знает, погладит ли ее по головке за такие выкрутасы Рубинштейн — она сидит на коленях перед опасным преступником и утешает его, как потерявшегося ребенка. Но ведь главврач… ничего не предпринимает. Только наблюдает. Не пресекает ее не профессиональные методы, не орет, не подсылает охрану и санитаров. И Лера уже знает, чье дело она хочет заполучить, когда останется здесь. — Сергей, я… Я посмотрю, что можно сделать, хорошо? Я хочу вам помочь. И защитить. Тупое желание в ее глупенькой больной головушке. Он не в безопасности. Он никогда больше не будет в безопасности. И был ли вообще? Игнорирование проблемы можно считать избавлением от нее? Сережа игнорировал. Считал, что даже те дети из его детского дома, они умерли… просто сами по себе. Так ведь бывает. Люди умирают. Сами по себе. Ведь может же огонь появиться… просто сам по себе. Сережа мог жить, когда не знал. Когда отрицал очевидное. Но теперь он знает. Чувствует. Понимает. Птица рядом. Птица всегда рядом. И что-то сейчас заставило его появиться. Он игнорировал таблетки. Не появлялся, когда Сереже было больно. Когда он забивался в угол в краткие моменты просветления, думая о том, что не против был бы накрыть себе лицо подушкой. Когда он заходился в бессмысленных рыданиях, от которых не становилось легче. Сережа не знает, от чего ему станет легче. И станет ли? Когда-нибудь?.. И вдруг… сердце бьется так, что ему больно. Разумовский чуть склоняет голову, почти по-птичьи, и осознает, что ее маленькая изящная ладонь… сейчас находится на его плече. Почти гладит. И когда он запоздало понимает это, инстинктивной реакцией было сжаться, увернуться от прикосновения… Но ему не больно. Прикосновение осторожное, ненавязчивое. Ему кажется, что даже… нежное. И Сережа пытается уцепиться за это странное, непривычное для него ощущение. Он не помнил, когда к нему кто-то относился… вот так. Без боли. Как к Сереже именно. Может быть, это был Олег. Мертвый Олег, которого придумал его воспаленный разум. И тогда Сережа понимает. Птица… как оказалось, действительно среагировал на девушку. И только-только отвлекшегося Разумовского накрывает новой волной липкого отчаяния. Птица заинтересовался? Это… это не может закончиться чем-то хорошим. Сережа почти беспомощно оглядывается по сторонам, только сейчас в полной мере осознавая, что санитары его не трогают, а пересохшие губы шептали почти в бреду: — Не смей, не смей, пожалуйста, не трогай ее… Птица его слышит, Сережа это знает. И на мгновение в его глазах снова мелькает золото, но он, как ребенок, часто-часто моргает и трясет головой, словно мог вообще не пустить. Он старается думать о девичьей ладони на своем плече, о том, что она такая теплая, о том, что ему просто хочется, чтобы кто-то был рядом, чтобы его хоть кто-то понял. И когда Сережа заговаривает с Лерой снова, его голос снова звучит осознаннее. — Зачем?.. А в абсолютно бедовой девочки Беловой такое бывает. Просто р-р-раз — и щелкает. Как тумблер. И она уже не может смотреть на человека иначе. Это называется «фаворитная персона». И Лера, действительно, смотрит на Разумовского как на ангела, на милого и чудесного Сережу. Улыбается ему самыми уголками губ, теперь чуть сжимая пальцами его плечо. — Затем, что вы этого заслуживаете. Вы… Вы не монстр. Вы прежде всего человек. Хороший и добрый. У вас чистая душа. И хочется заправить рыжую прядку, переливающуюся на свету, как чистый янтарь, за ухо, и… Но Лера тормозит свои нездоровые порывы. Знает только, что сегодня ее ждёт очень серьезный разговор с Рубинштейном. И только она размыкает губы, чтобы сказать что-то ещё, как над ними нависает тень, перекрывая льющиеся из окна солнечные лучи, и ей самой на плечо ложится рука. — Пойдемте, Валерия Андреевна, — а Вениамин Самуилович звучит почти что задорно — у него явно отменное настроение. — Вам бы договор подписать. — Ч-что? — Вы приняты. Рубинштейн, и правда, плясать готов от ощущения триумфа — он появился. Он игнорировал самого врача, игнорировал препараты, игнорировал гипноз… А тут появилась эта милая наивная блондиночка, и все пошло как по маслу. Лера медленно поднимается с колен, все ещё оглушенная случившимся. Ее сердце источает неистовую нежность, обволакивающую хрипло дышащие легкие, латая трещины и дыры в ребрах. И она не может прекратить оборачиваться на Сережу, когда новый начальник уводит ее за плечи, мягко подталкивая вперед.